Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 8, 2002
| Именно речь внедряет в реальность ложь. Выбор, перед которым стоит президент Буш,
Новый моральный кодекс С точки зрения фабульной схемы голливудских пропагандистских фильмов, СНБ начинается как бы с конца — с мизансцены, где непременно присутствует американский стяг, на фоне которого герой, прошедший огонь, воду и медные трубы, являет образ, свидетельствующий о его окончательном и триумфальном торжестве[2]. Прежде всего объявляется о повсеместной и окончательной победе ценностей свободы, демократии и предпринимательства. Утверждается, что свобода слова, выборов, вероисповедания, образования, равенства полов, а также обладание собственностью и извлечение пользы из своего труда признаны подлинными и универсальными ценностями для каждой личности и всякого сообщества. Как любая политическая декларация, СНБ имеет ярко выраженный оптимистический задор. В данном случае оптимизм основан на убежденности в окончательной победе сил Добра над силами Зла. Причем Добро как бы уже получило свое институциональное оформление и воплотилось в американском национальном проекте, а американскому народу приписывается некоторое универсальное качество или способность, названная «американским интернационализмом», который, как утверждается в СНБ, «отражает единство наших ценностей и наших национальных интересов». Именно с точки зрения исключительной монополии на моральный авторитет сверхдержава формулирует свою новую геополитическую миссию. Одержанная победа в «холодной войне» привела к метаморфозе природы и тактики Зла, которое прибегло к беспрецедентной по своей вероломности и цинизму террористической атаке 11 сентября 2001 года: «Раньше нашим врагам нужно было обладать мощной армией и промышленными возможностями. Теперь же призрачные сети индивидов могут ввергнуть нашу родину в большой хаос и страдания, и это обойдется им в более скромную сумму, чем стоимость одного танка. Террористы организуются, чтобы проникать в открытое общество и направлять против нас современные технологии». Нетленный и вечный характер свободы нужно подтверждать в повседневной борьбе за ее идеалы. Война с терроризмом, как предсказывает СНБ, будет иметь практически перманентный характер: «Война против терроризма — глобальное предприятие неопределенной продолжительности». А для охраны свободы и для предотвращения опасностей «мы должны использовать все средства». Непременный акцент на фундаментальности, всеобщем характере такой ценности, как свобода, сочетается в СНБ с крайне абстрактным и интуитивным ее пониманием. Понятие свободы универсализируется благодаря навязчивому присутствию в тексте, повсеместному употреблению в качестве самого универсального прилагательного (не в смысле части речи), легко спрягающегося с рынком, вероисповеданием, совестью, женщиной, предпринимательством, американской нацией и пр. Столь перегруженное говорение о свободе граничит с беспредметностью и порождает ощущение морального аутизма данного документа. В СНБ мы наблюдаем эклектичное и причудливое сочетание националистического аутизма и настойчивого домогательства дружбы другого — внушение другому настоятельной необходимости формирования прочного альянса взаимности, убеждение его в необходимости и даже неотвратимости дружбы. Крепкие узы дружбы навязываются, главным образом, европейским партнерам по НАТО. Отношение к России, наследнице поверженного в «холодной войне» соперника, имеет ярко выраженную перверсивную природу, проявляющуюся в столь типичной радикальности перемены знака — ненависти на любовь и милость.
Такой же одержимой заботой о другом продиктовано желание нынешней администрации реформировать международные финансовые институты вроде Международного валютного фонда и Мирового банка. СНБ предлагает, например, перейти от системы кредитования к системе грантов. Предложенное реформирование мировых финансовых институтов с помощью системы грантов вкупе с акцентом на моральную революционность вызывает ассоциации с самыми архаичными, дорыночными формами экономических взаимоотношений, которые можно сравнить разве что с описанием Жоржем Батаем такой древней формы обмена, как потлач: «Потлач исключает любое заключение сделки и, в целом, конституируется как значимый дар со стороны богатых, открыто предлагаемый с целью унижения, поражения, чтобы связать обязательствами противника»[3]. На практике переход от кредитования должен будет означать установление более детального и жесткого патронажного контроля над использованием выделяемых средств. Страны-должники вынуждены будут, таким образом, окончательно распроститься со своим финансовым и хозяйственным суверенитетом, а США, имеющие самую значительную часть активов МВФ, превратятся из кредитора в спонсора. Интересно, что такую же модель спонсорской филантропии и потлача СНБ предполагает осуществить и внутри страны, распространить ее не только на суверенные государства, но и на университеты, неправительственные организации и частный сектор. «Используя гранты, мы будем также требовать от университетов, некоммерческого и частного секторов соответствия правительственным программам», — провозглашает СНБ. Монополия на моральный авторитет в международных делах не только лишает другие национальные инстанции прав на моральное суждение, но и может стать единственным легитимирующим основанием для упреждающего удара по противнику, исключительное право на который отстаивается Соединенными Штатами. Моральный авторитет, кроме того, может служить также универсальным объясняющим принципом всех действий сверхдержавы на международной арене. Так Буш, постоянно игнорируя вопросы о нефтяных интересах США в регионе Персидского залива, подчеркивает моральную императивность уничтожения багдадского тирана. Именно моральное послание, содержащееся в СНБ, представляет, на мой взгляд, самую сильную сторону документа. СНБ рисует яркий образ надежды, очертания моральной вселенной нового мира, идущего вместе под знаменем американского космополитического гегемонизма. Воображение сегодняшних левых оказывается гораздо менее продуктивным при производстве подобных монументальных и оптимистических утопий. Левая альтернатива активной жизненной позиции американского правого республиканца — это скептический фатализм и убежденность в неотвратимости грядущей катастрофы. Ясно, почему оптимистическая перспектива, предложенная администрацией Буша, сплотила американцев на промежуточных выборах именно под знаменами правых республиканцев. Экономический аутизм «Разоблачения» истинных мотивов и интересов, которые скрываются за морализаторской и милитаристской риторикой Буша и его команды, не являются исчерпывающими. Те, кто не доверяет администрации Буша, полагают, что за его постоянными напоминаниями о непосредственности угрозы американской безопасности со стороны Ирака, за его заступничеством за угнетенных женщин Востока и инакомыслящих скрываются корыстные планы американских нефтяников. В связи с этим указывается на принадлежность самых закадычных и агрессивных компаньонов Буша к энергетическому лобби. Столь же неполными кажутся мне разоблачения подлинных мотивов французской и российской фронды в Совете безопасности ООН — будто бы за сопротивлением Франции и России односторонней американской агрессии в Ираке стоят только (!) интересы их нефтяных картелей, опасающихся быть отлученными от иракской трубы. Таким образом, разоблачители вменяют не только американским ястребам, но и евразийским голубям прагматику экономического расчета. Нефтяной мотив, конечно, присутствует, но, кажется, ставки гораздо крупнее. Что касается СНБ, то глубокие сомнения вызывает именно тот факт, что обещание войны «неопределенной длительности» оправдывалось или обосновывалось когда-нибудь экономически. На мой взгляд, экономическая политика сегодняшней администрации заслуживает только одной меткой характеристики, брошенной когда-то председателем Федерального резерва и соавтором невиданного экономического бума сэром Аланом Гринспеном в адрес финансовых рынков 90-х: “irrational exuberance” («излишество иррационального»). Объясняющего принципа этого излишества, как по отношению к рынкам, так и по отношению кимперской политике, не существует. Здесь уместнее будет перечитать Оруэлла в контексте уже не советского опыта, а американского гегемонизма и потом вспомнить его нержавеющий тезис: «цель власти — сама власть», жажда власти — это естественный инстинкт, который не нуждается в объяснении[4]. Короче говоря, я попробую показать, насколько далекими кажутся усилия по воплощению вжизнь СНБ от экономической прагматики. Вряд ли можно говорить о том, что есть четко установленные экономистами нормы поведения экономики в военный период. Каждая война разворачивается в уникальных условиях и требует специфических хозяйственных подходов. Тем не менее все же есть определенные закономерности и нормы, представление о которых может дать обращение к классике экономической мысли и некоторым историческим прецедентам. Небольшая книга Джона Мэйнрада Кейнса “How to Pay for the War” (1940) послужила для британских и в особенности для американских политических иэкономических элит пособием по организации своих национальных хозяйств во время Второй мировой войны. Кейнс обращал первостепенное внимание на необходимость поддержания стабильных цен на основные группы товаров, относящихся к питанию, жилью, одежде. Он доказывал необходимость четырех элементарных мероприятий: 1) государство должно немедленно реагировать дополнительным субсидированием на всякое значительное повышение цен; 2) необходимо осуществление строгого государственного контроля и поддержание стабильного уровня зарплат. Предметом особых забот государства должно быть поддержание равновесия между спросом (или покупательной способностью) и предложением. Отсюда вытекала необходимость: 3) регулирования налогов (фактически их повышение) и такой инновации Кейнса, как 4) насильственное сбережение (т. е. определенная часть зарплаты, вознаграждений и других форм доходов должна была в обязательном порядке отчисляться в государственную казну, с обещанием возмещения с небольшой выгодой после войны). Таким образом, государство должно было взять на себя функцию рынка и управлять перемещением покупательной способности, дабы предотвратить инфляцию цен на основные товары. Прямой контроль над ценами и рационирование Кейнс рассматривал как вспомогательные меры. Хотя США не вели военных действий на своей территории, именно они наиболее последовательно осуществляли предложенную Кейнсом модель. В1944году налоговые сборы федерального правительства увеличились в шесть раз по сравнению с 1939 годом, но расходы возросли гораздо более внушительным образом. В течение каждого года войны расходы были в среднем в два-три раза выше, чем налоговые сборы. Тем не менее если для Первой мировой войны настоящей проблемой была инфляция, то результатом второй было скорее ее завершение, поскольку ей предшествовала депрессия. Администрация Буша предпочитает вообще не касаться вопроса об экономических последствиях и рисках длительной войны с терроризмом, началом которой может стать вторая война в Персидском заливе. Таким же было поведение администрации Линдона Джонсона, развязавшей войну во Вьетнаме. Уже ввязавшись в войну, Джонсон признал, что проведение фискальной политики в военное время все равно что вождение автомобиля с запавшей педалью газа. Чтобы совладать с бюджетным кризисом, Джонсон запрашивал увеличения налогового бремени как для частных лиц, так и для корпораций. Запрос первоначально не был удовлетворен. Поэтому американцы финансировали войну за счет высокой инфляции, о чем они с некоторым запозданием догадались и чем они были сильно разочарованы. Нужно было дождаться 1968 года, чтобы провести закон о военном налоге. Вообще-то первые годы войны, вплоть до 1968 года, не были столь тяжелыми для американской экономики, поскольку им предшествовал период впечатляющих экономических успехов. Кроме того, официальные лица постоянно уверяли, что война в скором времени завершится победой. Однако правительственные экономисты, в свою очередь уверенные, что война будет продолжительной и все более дорогостоящей, не могли использовать этой убежденности в своих расчетах, предназначенных для широкой публики[5]. Тем временем повышение спроса на основные товары привело к растущему давлению на цены, что значительно повысило стоимость жизни. Повышение стоимости жизни, в свою очередь, усилило требования о повышении заработной платы. Параллельно ослабевала моральная поддержка войны. Война во Вьетнаме привела к чрезвычайно сложной инфляционной ситуации, когда администрации президентов Никсона, Форда и Картера вынуждены были прибегать к контролю над зарплатой и ценами. Отход США от золотого стандарта был следствием все тех же экономических и военных неурядиц. В 1979 году инфляция достигла пика 13,3процента. В ходе инфляционного роста фондовые рынки находились в стагнации: в начале войны, в 1965 году, индекс Dow Jones был на уровне 910 пунктов, семнадцать лет спустя — 884. Затем администрации Рейгана удалось обуздать инфляцию, подняв до исторически беспрецедентного уровня процентные ставки. Менее тяжелыми инфляционными последствиями завершилась относительно кратковременная война в Персидском заливе Буша-старшего. Она подстегнула инфляцию до 6,1 процента. Наступила умеренная рецессия. Затем Клинтону удалось понизить инфляцию до уровня одного-двух процентов. По окончании «холодной войны» существенное сокращение военных расходов помогло продолжительному буму. Сдвиг приоритетов от военных к гражданским поспособствовал мощи и длительности экономического подъема в 90-е годы. Если война с терроризмом, провозглашенная СНБ, будет столь продолжительной, как откровенно обещает документ, тогда самые мрачные сценарии выглядят вполне правдоподобными. Поскольку СНБ обещает установить свободный «рыночный» доступ к сырьевым ресурсам, постольку общую картину следует дополнить еще одним авторитетным наблюдением. А. Гринспен обратил внимание на характерные совпадения истории недавних экономических рецессий и столкновений интересов на рынке нефти. Развитие всех рецессий, начиная с1970года, следовало за повышением цен на нефть. Первый скачок цен случился после 1973-го, когда ОПЕК ввела эмбарго на поставки нефти. Второй всплеск цен был ответом на революцию в Иране в 1979 году и сопровождался дополнительным сокращением производства нефти странами ОПЕК. Третья рецессия — после вторжения Ирака в Кувейт. Четвертая рецессия наступила в 1999–2000 годы, когда страны ОПЕК вновь сократили производство нефти, а теперь негативное воздействие усиливается из-за предстоящей войны в Ираке.
Нынешняя администрация Буша поставлена не только в ситуацию ограниченного политического выбора между плохим и худшим — столь же стесненными для маневра обстоятельствами она ограничена в области экономической. Две главные альтернативы можно выделить в экономической сфере. Первая — продолжение курса, основы которого были заложены «мирной» экспансией США после завершения «холодной войны», т. е. восстановление динамики ориентированной на потребителя экономики: понижение налогов, развитие социальных программ, повышение доходности с капитала и массивное привлечение иностранных инвестиций. Однако этот курс, благодаря которому экономический рост США за десятилетие составил 40 процентов роста мировой экономики, практически исчерпан, поскольку привел к контрпродуктивным диспропорциям и к так называемой «американоцентричной глобальной экономике»[6]. По меньшей мере, можно говорить о завершенности определенного цикла. Разрыв в темпах роста экономики США и экономиками остального мира стал настолько велик, что трудно представить, чтобы остальной мир мог бы удовлетворять постоянно растущий аппетит ведущей экономики к поистине гротескным иностранным инвестициям. Сегодня для оплаты своего торгового дефицита и федерального долга США должны ежедневно получать винвестициях около миллиарда долларов в день. Это столь же трудно представить, как, например, трудно представить Афганистан, Непал или даже Россию, финансирующую Силиконовую долину. Данная альтернатива фактически уже сейчас привела к усилению дефляционного давления не только на периферию мировой экономики, не только на Европу, Японию, но и на сами Соединенные Штаты[7]. Если это давление усилится, то неизбежно последует девальвация доллара на 20–40 процентов. Обесценивание доллара приведет к давлению на экономики других стран, которые будут вынуждены переориентироваться с усиления своего экспорта и внутреннего спроса в США на собственные внутренние рынки и внутренний спрос. То есть глобальная американоцентричная экономика будет сжиматься и искать новую точку равновесия, но прежде всего будет фаза распада на региональные и национальные центры экономической активности. Вторая альтернатива — экономической мобилизации посредством мобилизации военной. Если нынешняя администрация США будет настаивать на осуществлении провозглашенной СНБ, то шансы в пользу данной альтернативы резко повышаются. Но такой выбор предполагает мероприятия, идущие вразрез с нынешними ожиданиями американцев: не столько ослабление налогового бремени, сколько его усиление[8], не столько свободный рынок, сколько его централизация и регулирование, не столько развитие социальных программ, сколько появление дополнительных расходов на обеспечение внутренней безопасности, не столько увеличение потребления, сколько его ограничение. Риск и неопределенность, связанные с мировыми ценами на нефть, прибавят дополнительный налог на потребление энергоресурсов. Второй сценарий облегчает выплату долга, но совершенно меняет характер экономики: потребитель не поощряется, а ограничивается. Можно было бы представить, что значительное увеличение военных расходов значительно уменьшит дефляционное давление и подстегнет рост цен и спрос, но дело в том, что эти процессы чреваты образованием хозяйственной асимметрии, связанной с милитаризацией экономики, которая неизбежно ударит по потребителю. Военные времена изменяют и характер распределения рисков, которые, так сказать, социализируются, т. е. не частный капитал, а именно государство, как бы призванное представлять публичные интересы, станет наиболее активным агентом в рыночных операциях. В политическом смысле подобное состояние можно будет охарактеризовать как своего рода «компромисс между административным деспотизмом и суверенитетом народа»— выражение Алексиса де Токвиля, хотя и по иному поводу. По действиям нынешней администрации пока еще трудно судить, какую из альтернатив она предпочитает. С точки зрения экономической политики очевидно, что она ориентируется на понижение налогов ради стимулирования потребителя и внутреннего спроса, на сильный доллар. То есть выбор сделан в пользу первой альтернативы. С точки зрения внешней политики, о чем свидетельствует СНБ, окружение Буша сделало ставку на активные военно-политические интервенции, которые потребуют скорее увеличения федеральных расходов, следовательно, скорее увеличения налогового бремени и более активного вмешательства государства в экономическую жизнь страны. Противоречивость такой позиции сама по себе отражает внутреннюю фрустрацию и колебания внутри политического истеблишмента и неспособность сделать выбор в игре, где при любом исходе трудно рассчитывать на успех. Можно было бы представить, что США предпочтет некий компромиссный подход, т.е. балансирование между двумя альтернативами. Однако нынешнее состояние мировой и национальной экономики требует действительно жесткого и однозначного выбора. Дефицит торгового баланса приблизился к пяти процентам ВВП, что ассоциируется обычно с кризисом национальной валюты. Кроме того, чистый долг США к концу нынешнего года достигнет 23 процентов ВВП. Инвесторы пока еще продолжают вкладывать в американскую экономику, все еще оценивая этот рынок как сравнительно безопасный. Однако США очень близки к такому пороговому уровню, когда тенденция может резко развернуться и приобрести противоположную динамику, когда внешний долг США будет подниматься значительно быстрее, чем темпы роста экономики. Как выразился Джон Липски, ведущий экономист JP Morgan, здесь мы имеем дело не с рисками, которые возможно просчитать, но с неопределенностью. Только проведение военной операции в Ираке обойдется в сумму от 100 до200 миллиардов долларов. В принципе это не очень существенная сумма для такой большой экономики, как американская, ВВП которой исчисляется в 10триллионов долларов в год. Однако сумма поддержания мира в регионе для обеспечения непрерывных поставок нефти трудно поддается оценке[9]. Но главное, возможная война в Ираке с точки зрения СНБ в целом лишь эпизод. СНБ предполагает перманентную, как революция Троцкого, войну с терроризмом, следовательно, и постоянный рост военных расходов. Инвестирование в военный сектор, в отличие от гражданского, не приводит к возникновению нового экономического цикла, а походит скорее на субсидирование борьбы со стихийными бедствиями. Несмотря на унылые перспективы американской экономики, вряд ли стоит ожидать быстрой и резкой девальвации доллара. Амортизирующий эффект оказывает тот факт, что доллар является основной мировой резервной валютой и составляет основную часть государственных резервов многих стран. Кроме того, страны, ориентированные не на внутренний рынок, а на экспорт, не желают пересматривать свои текущие торговые балансы. В особенности это относится к странам Азиатско-Тихоокеанского региона, где хранится около 70 процентов долларовой массы за пределами Соединенных Штатов. Тем не менее отношение кдоллару может резко ухудшиться, если представить, что в нынешних дегради- Конечно, шансы на то, что именно этот катастрофический сценарий будет в будущем разыгран, пока невелики. Он был предложен лишь для того, чтобы подчеркнуть степень перверсии и аутизма, которые демонстрирует СНБ по отношению к экономическим реальностям. Сентябрьские ужасы Нью-Йорка 2001 года подтверждают, что существуют силы, готовые идти на террор и на любые жертвы, вплоть до самоубийства, ради реализации подобной перспективы. Но мне трудно представить, чтобы в США и даже в мире, который как-то «невольно» вдруг стал антиамериканским, существуют политики, заинтересованные в такой революционной перестройке. Скорее всего, СНБ забудет даже нынешняя американская администрация, но, к сожалению, только после того, как сделает какую-нибудь роковую глупость. Инерция политики СНБ производит впечатление документа, написанного для чрезвычайных обстоятельств. В этом смысле примечательны два аспекта: первый — настойчивость в обосновании наделения президента особыми военными полномочиями: «Президента следует обеспечить более широким кругом военных возможностей»; второй — закамуфлированное стремление к милитаризации гражданской жизни и гражданских институтов. Чрезвычайная ситуация как бы требует большей концентрации власти в руках президента, быстрого и эффективного реагирования, ради которых следует принести в жертву громоздкие и малоэффективные демократические процедуры. Разнообразные возможности управления кризисом как бы делегируются центру и ограничиваются до одной-единственной возможности— военной. Данная фигура мысли и действия воспроизводится и в официальной позиции по отношению к ООН. Изменяется даже характер деятельности американских дипломатов, которые согласно СНБ стали служащими на «линии фронта сложных переговоров, гражданских войн и иных гуманитарных катастроф». Кроме всего прочего, они должны также быть способными — в гуманитарных, конечно, целях — помогать отстраивать в неблагополучных странах полицейские вооруженные силы, судебные системы, законодательства, местные и провинциальные правительственные институты и избирательные системы. Главная угроза интересам США исходит из внешнего мира, а причиной является не только существование государств-изгоев, но также отсутствие должного государственного контроля, который следует помочь организовать бедным и слабым странам. Как утверждает документ, «основа американской мощи — внутри страны. Именно отсюда начинается наша национальная безопасность». Поэтому именно внутри страны необходимо, в первую очередь, реорганизовать структуры национальной безопасности. Сентябрь 2001 года, указывается в СНБ, показал, какой ущерб национальным интересам США может нанести небольшая негосударственная организация фанатиков-террористов с относительно скромными финансовыми возможностями. Ясно, что сама природа новых угроз требует, чтобы не только «вероломные государства», вроде Ирака или Ирана, находились под пристальным надзором, но также маргинальные политические и религиозные группировки — все, кто хоть в какой-то мере отличаются нелояльностью к господствующему образу жизни, ценностям или политическому режиму внутри страны. На практике такая установка может означать только усиление политики различий, поскольку не только нетрадиционное для страны религиозное вероисповедание, экзотический цвет кожи или волос, но любой, даже артистический нонконформизм может выглядеть чуждым и подозрительным. Иерархическим, сложно организованным структурам безопасности, как показывает совсем недавний опыт, будет чрезвычайно сложно не только организовать агентурную работу внутри множества подозрительных и «потенциально опасных» микросообществ и групп единомышленников[10], но и классифицировать собранную информацию. Неадекватность государственных, иерархически организованных структур в борьбе с полными решимости, организованными не иерархически, а по сетевому принципу сообществами единомышленников походит на неадекватность регулярных частей, борющихся с мощным партизанским движением. Отсюда необходимость обращения к такому сомнительному во всех смыслах паллиативу, как гражданская бдительность, инициатива и контроль под лозунгом «Или снами, или против нас».
Подобная трансформация культурных и социальных установок внутри Соединенных Штатов не может не усиливать отчужденность европейских союзников, в адрес которых СНБ демонстрирует дружелюбие, жертвенность и альтруизм, доходящие иногда до фальцета. В основе недоверия европейцев лежит не только естественная настороженность по отношению к экзальтированной дружбе Большого Брата, но и собственные эгоистические интересы и представления о достоинстве. Война в Персидском заливе в свое время обошлась в 61 миллиард долларов, из них 54 миллиарда, т. е. две трети, были обеспечены странами международной коалиции[11]. Совершенно очевидно, что на этот раз европейцы вряд ли согласятся оплачивать превентивную, а тем более осуществленную в обход ООН военную операцию в Ираке. Тем более не хотят они оплачивать чужие интересы и интервенционистские амбиции, столь четко выраженные в СНБ. Европа, благодарная Америке за освобождение от фашизма, за сдерживание коммунизма, выросла из коротких штанишек и в ходе последних десятилетий добилась большой экономической автономии. Успешный опыт интеграции в Европейское сообщество таких стран, как Испания или Португалия, поощряет европейцев к дальнейшей экспансии на Восток. Если европейцы недовольны пренебрежительным отношением американцев к глобальному потеплению и Киотскому протоколу, то тем более не желают оплачивать войн, мотивированных американской зависимостью от нефтяных ресурсов. Ведь американский гражданин потребляет в среднем в 2,5 раза больше нефтепродуктов, чем, например, британец. Различие в культурных и экологических установках особенно явно отражается в том, что в некоторых европейских странах партии зеленых вошли во власть, в то время как администрация Буша была выпестована нефтяной индустрией. Несмотря на то что между Европейским сообществом и США проступают очертания грядущих политических и культурных конфликтов, европейские лидеры, за редким исключением и крайне непоследовательно, демонстрируют скорее слабость и растерянность, чем самостоятельность. Они проглотили нарушение Соединенными Штатами Женевской конвенции по отношению к военнопленным «Аль-Каиды» и «Талибана». Они пошли на унизительные уступки требованию американской стороны, которое было сформулировано также и в СНБ как обещание «обеспечить защиту своих граждан от ICC (Международного уголовного суда) и обеспечить полное осуществление Закона о защите американских военнослужащих», ограждающего исключительно американских граждан от ответственности за военные преступления. Наконец, они молча пытаются переварить обещание СНБ наказать всякого, кто когда-либо попытается достичь военного преимущества над Соединенными Штатами. Предметом особого исследования может стать сам факт отсутствия сколько-нибудь заметного широкой публике обсуждения новой СНБ не только в российской, но и в европейской прессе. Подобные документы заслуживают, однако, более пристального внимания. Почему? Укажу на два совершенно произвольно выбранные мною обстоятельства, которые, сами по себе, еще не дают полного ответа на этот вопрос. Первое обстоятельство связано с Вудро Вильсоном, визионером и президентом Соединенных Штатов, который предложил принцип «одна нация — одно государство». Мотивация принципа была эгалитаристская и морализаторская: положить конец дискриминации и сегрегации, а также предоставить всем гражданам равенство прав в рамках своих национальных государств. С тех пор как этот принцип получил международное признание[12], благое пожелание защиты национальных меньшинств обратилось в практику непрекращающегося геноцида, физического уничтожения или насильственного выселения. Об этом эпизоде мне напомнила статья Джеймса Кэрролла, одного из авторов The Boston Globe, который назвал СНБ «новой программой моралистического империализма», а предстоящую войну в Ираке только прелюдией Новой Эры[13]. Стилистика речей президента и его детища СНБ в самом деле отличаются морализаторским визионерством. Вопрос, который занимает Кэрролла, не о природе визионерства политических лидеров, но об обществах, которые позволяют себя радикально трансформировать без каких-либо существенных публичных дебатов. Второе обстоятельство связано с наблюдением Дж. К. Гэлбрэйта касательно поведения американской бюрократии в период войны во Вьетнаме. Даже после того, как ведущим политикам и функционерам стало понятно, что военная победа, которую обещал Пентагон, — просто химера, что война привела к инфляции и стагнации экономики, военная и государственная бюрократия продолжала испытывать влияние мощного инерционного импульса: «Бюрократия не могла изменить направление, которое привело бы к прекращению военных операций… Наивные люди полагали, что как только они покажут, что цель уже испарилась, так сразу само собой прекратится и действие. Это не так. Цель — одна из самых последних потребностей бюрократии»[14]. Разумеется, в каком-то смысле мир, обещанный СНБ, останется фикцией или риторическим упражнением, но он будет иметь долгосрочные следствия и, возможно, в течение десятилетий будет влиять на глобальные политико-экономические тенденции. Именно заведенный СНБ инерционный механизм делает очень правдоподобным прогноз И.Валлерстайна, который был вынесен в эпиграф данной статьи.
[1] Immanuel Wallerstein. The Eagle Has Crash Landed. Foreign Policy. September 2002 [http://www.foreignpolicy.com/issue_julyaug_2002/wallerstein.html]. [2] Представляя миру СНБ, президент Буш заявил, что теперь «человечество имеет в своих руках возможность утвердить триумф свободы над своими врагами. Соединенные Штаты гордятся возложенной на них ответственностью возглавить эту важную миссию». Цитируется по: Le Monde. 24 septembre 2002. [3] Georges Bataille. Visions of Excess. Theory and History of Literature, Vol 14, 1985, p. 121. [4] Так, в свое время многих настораживало отсутствие явных экономических интересов в войне в Косово. Не только республиканских критиков Клинтона. Но именно тот факт, что экономический регистр риторики казался тогда неуместным, заставил европейскую демократическую общественность во главе с ее зелеными лидерами Йошкой Фишером и Даниэлем Кон-Бендитом поверить в искренность гуманитарных мотивов США. Кстати, именно Билл Клинтон в 1995 году в аналогичном документе СНБ впервые отнес экономику к сфере экономических интересов США. [5] John Kenneth Galbraith. Money, Whence It Came, Where It Went. 1975, ch. XIX. [6] О том, каким образом американоцентризм подрывает интересы самих США, можно читать в блестящих еженедельных обзорах Стивена Роуча, ведущего экономиста Morgan Stanley, на сайте: [http://www.morganstanley.com/GEFdata/digests/digests.html]. [7] Многие экономисты предсказывают, что США повторят динамику дефляционных процессов Японии. Стивен Роуч обращает внимание, что Япония в течение бума оставалась кредитором, а выданные ею кредиты составляли примерно 10 процентов ВВП. Совершенно обратная ситуация была в США, которые спокойно занимали деньги, чтобы финансировать чрезмерное внутреннее потребление [http://www.morganstanley.com/GEFdata/digests/20021021-mon.html]. [8] Еще до террористической атаки 11 сентября 2001 года предполагалось значительное понижение налогового бремени для стимулирования роста сбережений частного сектора за счет сокращения сбережений сектора публичного (резервного капитала, который был вскоре размыт расходами на безопасность и поддержку авиакомпаний). [9] Старший советник Буша по Ближнему Востоку Залмай Халильзад проталкивает идею, что Ирак после Саддама должен стать американским форпостом. Он утверждает, что резервы Ирака настолько велики, что с лихвой окупят 75-тысячный контингент, необходимый для поддержания порядка в послевоенном Ираке. [10] По мнению специалистов, на подготовку и обучение агентов, имеющих дело с организациями вроде «Аль-Каиды», понадобится от двух до трех лет, а для самого внедрения — около пяти. [11] Страны Персидского залива заплатили за войну 36 миллиардов долларов, 16 миллиардов долларов — Германия и Япония. Соединенным Штатам война обошлась всего в 7 миллиардов долларов. Эти цифры не отражают сумм годового содержания задействованного военного контингента. См.: Conduct of the Persian Gulf War, The Final Report to the US Congress by the US Department of Defense; April 1992; Appendix P. [12] Хотя этот принцип не вошел в Устав Лиги Наций, но он приобрел уже тогда в международном праве силу закона. [13] James Carroll. “Threshold of a New Era”, The Boston Globe (Oct. 17, 2002). [14] J. K. Galbraith. Economics, Peace, and Laughter. 1972, 142–143. |
