Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2002
| Если бы водка была девушкой, она бы никогда удачно не вышла замуж. Первого своего бомжа мы нашли в двух шагах от здания Союза театральных деятелей, где режиссер из Великобритании Стивен Долдри проводил фестиваль по документальному театру. Методика Verbatim* («Дословно») предполагает создание драматического произведения на основе интервью с реальными людьми. В качестве учебной работы нам было предложено проинтервьюировать московских бродяг. Семинар — дело добровольное. Мы — люди ленивые, независимые и занятые. Существовали десятки причин проигнорировать это задание. И ненамного меньше — способов не обидеть при этом уважаемого режиссера и Британский совет, организовавший его приезд. Мы шли к метро, рассуждая о наивности англичан. И тут это случилось… Я не очень люблю незнакомых людей. Еще меньше я люблю с незнакомыми людьми знакомиться. Суета, неловкость — все эти вещи. Знакомиться с бомжами— ничуть не приятнее. Но знакомство с Ягодкиным было радостным — он попросил у нас денег. Вот так и начался театральный проект «Бомжи». «Ягодкин Михаил Гел‘иевич?» — спросили мы его, когда он дал нам свой паспорт. Он родился в Америке, он был ювелиром и бросил профессию, потому что у него появилась аллергия на золото, он знал английский, и он не мог ничего вспомнить с уверенностью. Его оговорки и забывчивость вызывали мысль: не все ли вообще он сочинил? И одновременно — другую мысль: если бы это было ложью — зачем он поправляет себя, уточняет, молчит, пытаясь вспомнить? Мат у него в речи появился только тогда, когда он заговорил про театр: не мог вспомнить, как звали Буркова из театра Станиславского (там Ягодкин тоже работал — рабочим сцены). Наши коллеги из кемеровской группы «Ложа» тем вечером говорили с бомжом-кемеровцем с Казанского вокзала. Они без диктофона, запоминали на слух. Вот единственное, что из дословного пересказа на другой день запомнили мы: Вот Гитлер — когда проиграл войну… в сорок пятом? В сорок шестом?.. В сорок третьем. Он застрелился. Вот если бы Горбачев застрелился в девяносто первом – народ бы памятник Хрущеву поставил! Из хрусталя. С рубиновыми глазами… Мне – шестьдесят лет. Нет: пятьдесят. Нет: пятьдесят восемь. Режиссер Долдри давно уехал в свой Лондон. А мы продолжали ходить по вокзалам и арбатам, выискивая бродяг. Вот мы идем по улице в центре: или по Тверской, или по Арбату, или по площади Революции. Мы не были ни разу ни в «вагоне на Киевском», ни в разрушенных подвалах — т. е. дома у бомжей. На улице светло: мы не работаем позже пяти — вечером бомжи пьяные, они не понимают вопросов и плохо говорят. Мы видим — идет неправильной походкой мужчина без определенной цели (мы не работаем с агрессивными, невменяемыми, вонючими). Мы говорим ему: «Здравствуйте. Мы собираем интервью для театрального спектакля у бездомных в Москве. Можно взять у вас интервью? У нас правило: мы дадим вам сорок рублей». Это продолжается уже два календарных года. Ягодкин — наш знакомый из 2000 года — рассказал нам, как его зазвал в джип бизнесмен у казино «Каро». Заставил его выпить два пластиковых стакана шампанского, потом предложил ему работу: сторожить загородный дом, в отсутствие бизнесмена жить во всех трех этажах, у него мобильный телефон, и единственный труд — подстригать траву. «Как тебе положено будет всё», — пересказывал разговор Ягодкин. Начало работы откладывалось до возвращения бизнесмена из Аргентины (он показал Ягодкину «путевки»). Мы видели снова всех бомжей, с которыми поговорили тогда, но ни разу не встретили Ягодкина: это основание думать, что бизнесмен вернулся из Аргентины, нашел Ягодкина у казино и теперь у Ягодкина все «как ему положено». Представьте себе заболевание: «перфорация памяти». Ваша память страдает. Вы не можете без осечки вспомнить, как имя Макаревича (которого вы слушали до тюрьмы в кафе «Лира», — или как называлось это кафе? около «Макдональдса», там играли — или не Макаревич поет такую песню — «Море, море»? — или какие же слова… еще до того, как вы в первый раз сидели? Нет: или это после того, как первый раз вышли?..). Вы идете к доктору снять на рентгене вашу голову, и доктор определяет у вас болезнь «перфорация памяти»: на снимке ваша память вся в мелких-мелких дырочках, ими окружены те или иные зоны вашей памяти(детство, первая жена, названия песен), и на другие зоны перфорация готова распространиться. «Не трогайте Вашу память, — говорит доктор. – Если тронете— по перфорации она разорвется!» Каждый человек является волшебником и может сделать в жизни другому человеку чудо. Но в своей волшебнической практике люди, как правило, воздерживаются от чудес: и от хороших, и от плохих. Жениться на бомжихе, а старого бомжа взять себе названым дедушкой — при наших недостатках можно чудом не считать. Чтобы стало яснее— если в рождественский сочельник в большом городе, где дует метель, горят витрины, бесчувственные люди бегут делать подарки, а пьяный бродяга греет пальцы спичками перед смертью… — короче сказать, вы возьмете какого-то бомжа себе домой — это будет традиционное — и тем более настоящее — чудо, и волшебник, его сделавший, — вы! Вы видите за день до десяти бомжей, и вы можете для любого стать тем единственным, который его убьет, — и вы воздерживаетесь: но можете же стать злым волшебником! Между этими сценариями — жизнь, в которой вы кидаете ему в шапку десять или менее процентов ваших заработков — и вместе с тем проходите мимо, когда он дохнет. Вы, волшебник, смотрите на других людей день за днем, осознанно или бессознательно оцениваете их — и раз за разом осознанно или бессознательно ставите оценку: в этот раз чудо делать не буду, человек недостоин. Не убью, и не позову в гости. Когда мы говорили с бомжами, мы задавали в ряду других вопрос (это такое ролевое задание): что бы они сделали, если бы ровно сейчас нашли сто тысяч долларов? Они говорили: «Отомстил бы жене». Или: «Сейчас куплю пива, потом куплю квартиру». Или даже (один раз из всех): «Куплю подарков и вернусь домой». Просили их отвечать точнее, по шагам («Вы сперва оденетесь? Пойдете разменяете?»)— добились сердцеразбивающего рассказа о том, как в определенном киоске на Тверской отвечающий купит «сосисек. Я их съем… (сквозь смех:) ну много! Ну — штук десять!» Это — не очень интересный вопрос и неинтересные для нашей работы ответы, это место в беседах — скорее наша традиция. Но если представить себе, что наши вопросы задавались бы не с целью сбора текста, а с некоей более волшебной целью, — это был бы страшный вопрос, самый ответственный — и единственный настоящий вопрос в разговоре. «Что вы сделаете, если с вами случится чудо?»
Ответы кончались, мы задавали другой вопрос — совсем на другую тему; а в конце мы им давали сорок рублей, иногда — как сюрприз — сто или сто пятьдесят, и навсегда прощались: мы никогда, пожалуй, уже их не расспросим. Мы— просто делаем исследование для пьесы. Но я иногда себе представляю, что эти два молодых человека, которые спрашивали бомжа — два ангела или волшебника, которые ходят как по службе по городу и ищут того бомжа, с которым судьба сделает чудо. Они расспрашивают бомжей — больных, добрых, близких к смерти, узнают походя всю их жизнь, в том числе то, за что их становится жалко и за что хочется, чтобы им, как Сарафанову из «Старшего сына» Вампилова, было бы хорошо. И незаметно задают один проходной вопрос: «Что бы вы сделали (…)». Выслушивают и эгоистические варианты, и даже злодейские — но и разумные варианты, и очень положительные варианты! И, выслушав — кивают, и тем же тоном спрашивают, например: «Скажите, а какие качества у женщины вы считаете самыми главными?» И в конце дают им вместо сорока пятьдесят рублей, а если бомж видит лишнюю десятку в руках и ее просит — дадут эту десятку, и бомж благодарен — он-то не знает, что говорил с посланцами судьбы. И я слушаю наши пленки — и так и не знаю, как они должны на этот вопрос ответить, чтобы чудо сними случилось. Вот в этом и вся проблема. Лейтенант подземных войск и генерал арбатских подъездов — эти двое офицеров находятся на улице Арбат. Лейтенантом в «подземных войсках» служил когда-то Ренат, на руке у него татуировка — секретный семизначный номер. Генерала арбатских подъездов мы не видели: была большая декабрьская чистка улиц, и он попал в спецприемник. Его друг нам о нем рассказывал к месту и не к месту все интервью. «Он стоит в шинели. Вся грудь у него — в орденах». «Обижал ли я кого-то? — Генерала. Он: бубубу, “дай сигарету”. Стукнешь его по-дружески». «Я хожу его жду. Подлечат его, и он вернется». Бомжей нередко расспрашивают, они — как сказочницы в деревнях. Как данность воспринимают существование людей, которые иногда появляются с диктофонами: журналистов, ученых, писателей… Почти каждый человек в детстве мечтает побывать в джунглях. Звериные тропы, дикари… Дикари. Ребенок, моделируя контакт с ними, заведомо считает себя умнее и эффективнее. Если туземцы окажутся добрыми, ребенок готов честно торговать (стеклянные бусы на золото — узаконенный традицией бизнес). Людоедов же «маленький белый» готов пугать и обманывать с помощью нехитрых приспособлений (револьверы, фонарики, предсказание солнечных затмений). Мир прост. Это — твердое знание. Вырастая, ребенок не всегда удосуживается усложнять картину мира. Остается привычка к знанию. А что такое «знать» в телецентричном обществе? Это значит «говорить» — «обозначать проблему». Знает тот, кто вещает. Вещать в режиме дефицита времени — врать, сокращать, упрощать. Отсюда «БОМЖ». Слово произнесено — и есть иллюзия, что мы поняли, о ком идет речь. В стандартных мозгах произошла стандартная химическая реакция. На двухдюймовых экранах воображения появилась картинка — понятно, какая. Даже пахнет соответственно. В действительности бомжи распадаются на Михаилов и Ренатов. Любые попытки классификации — чушь собачья. За словом «бомж» не стоит единая судьба. Только — изобразительный ряд. Выражение типа «Как правило, эти люди имели впрошлом проблемы с законом» объясняет феномен не больше, чем фраза: «Все люди были детьми». Только вот водка — почти правило. С другой стороны, попробуй проживи на улице без водки. Интереснее бродяг — люди вокруг. Их мифы — «все бомжи — преступники». Их обряды — традиционный танец пересаживаний в вагоне метро (в центре расширяющегося круга — спящий бездомный). А стоило бы наоборот — подойти ближе, принюхаться. Это пахнет ЧЕЛОВЕК. Если бы Земля была больше, мы бы тоже так пахли. Но, увы… Мы вынуждены прижиматься друг к другу в лифте, в транспорте… Только скученность помогает нам добывать пропитание. И мы не можем позволить себе естественный запах вида. Не то — бомж. Его планета все еще огромна. Себе подобный — личность, а не агрессивный фактор среды. «Бродягу» не случайно переназвали «бомжом». Это — обнуление смыслов. Несправедливому обществу невыгодно признавать родство трехвокзальских чудищ с очищенными романтикой героями Платонова и Горького, с паломниками и юродивыми, беглыми крепостными и бродячими философами. Сложнее будет игнорировать. Это, конечно, нечестно. Бомжи никакие не бомжи, а настоящие бродяги. Если уж последовательно обновлять смыслы, тогда и хрущобы и последовавшее за ними крупнопанельное вредительство следует лишить права называться «ДОМА». Пусть уж тогда будут «УЖТы» — Укрытия Жилого Типа. Или КЭЖи — Комплексы Элементарного Выживания. Бродяги, впрочем, сами не без греха. Маскируют в разговоре печальные правды — куда там подцензурным журналистам. Своеобразно проявляются в этом остатки мужского начала — выгораживают родственников и знакомых, которых чужак (интервьюер) гипотетически может обвинить в черствости. Например, разговариваем с неким господином, кормящимся вокруг Белорусского. Господин рассуждает о добрых людях: «А в Голицино у меня друг живет. Понимаете, мы с ним в армии служили. Ну он меня еще как-то… принимает. У него семья. Жена, сын… теща». Мы, как опытные охотничьи псы, делаем стойку — «жена, теща…». Подозрительно все это. Просим описать квартиру друга. В ответ получаем: «Комнат? Я понял. Э-э у него… я там не был… тут кухня, комната одна, комната вторая. Там, может быть, еще третья. Вот». Все понятно. «Может быть» — характерная деталь. Господину, в лучшем случае, ставят раскладушку в коридорчике. Дальше ему хода нет. Делимся с ним нашим выводом. Радостно соглашается: «Да конечно, вот я до кухни, вот. Я сплю… Когда… я… не могу… его поймать, понимаете, я сплю, ну, на подъездной лестнице». И все это — с улыбкой — почти самоирония. Беспокоится, чтобы мы худого про друга не подумали. Будь спокоен, господин с Белорусского. Мы не подумаем плохо про твоего армейского друга. Благодаря ему ты не замерз этой зимой и прошлой зимой не замерз. А ведь у друга жена и теща. Пусть простятся ему за эту коридорную милость все грехи его, прошлые и будущие. Поверь, мы на такой ВЕЛИКИЙ ПОДВИГ не способны. Без шуток. Чем больше мы знакомимся с бомжами, тем радостней нам «не знать» их. Мы не эксперты. У нас нет цели — проникнуть, раствориться, выявить, раскрыть, обличить… Ужасы и криминальные схемы — не нашим ушам. Мы не журналисты — свободные плаватели. Самое скучное начинается, когда приходится думать о концепции будущего спектакля. Концепция — это выбор. Выбор — ложь. А мы старались не врать. Бомжам и себе — по возможности. Смешные эти англичане — обязательно рассказывают своим «информационным донорам» о том, как будут использованы их слова. Никаких упрощений — долго объясняют о театре, о методике, о будущем спектакле… И главное, нас тоже приучили. Бомж спрашивает: «интервью для газеты»? А мы — делать больше нечего — поправляем его. Не для газеты, парень. И подробно, подробно — с цитатами, со ссылками. «Монологи вагины» — слышали такую пьесу? Тоже «вербатим». После подобных лекций нас посещает гордыня. Мы «малому» не соврали. Сладкое и хмельное вино политкорректности. Морально мы очень уязвимы. Мы не делаем жизнь наших доноров лучше. Мы развращаем бродяг своим дешевым вниманием к их богатым бедами судьбам. Особого сочувствия нет в наших вопросах. Голоса наши— голоса ученых-энтузиастов. Мы бродяг просто изучаем. Как бабочек. Мы даем им маленькие деньги ни за что. Хотя… как сказать. Вот Андрей — самый наш немногословный и скучный собеседник. Мы перехватили его у кухни небольшого арбатского ресторана. Он только-только что получил гонорар за переноску тяжестей — глубокую пластмассовую тарелку, полную дымящихся объедков. Андрей, ты не дал нам ничего — ни новых смыслов, ни голосов. Но ты говорил с нами. Ты отвлекся от еды. От ТАКОЙ еды. На ТАКОМ холоде. И мы запомним тебя, твою тарелку, твой шмыгающий нос — навсегда. Ты честно заработал наши деньги. Есть красивая, жертвенная версия появления бездомных: Они — коренные москвичи… аани — своих детей (хорошим голосом:) не ххотят заражать … да? И живут — на улице… У них есть квартиры, — жены… Он — подойдет туда… Ну — к своей квартире. Жена — выйдет, вынесет чё-нибудь… (нежно:) Их тут — оччень много; ты знаешь? — десятки тысяч. В переводе на русский язык — больные туберкулезом люди покидают свои дома, чтобы не заражать детей. Красивая легенда — как град Китеж. А может, и правда. Без многого может обойтись бомж. Без денег — не может. Деньги — обязательный наш вопрос. Денег иной из бродяг зарабатывает и тратит за день больше, чем семья добродетельного рабочего. И это не парадокс. Для бомжа нет круп и кусочков масла из холодильника. Его хлеб — сосиски. Их ему нужно немало. Его вода — водка. И эта вода подороже той, в чайнике. Без денег на улице не прожить. Хотя, подозреваю, кое-кто умудряется. Просто нам такие не попадались. Заработки — бутылки, переноска тяжестей, попрошайничество (как назвал его западник Ягодкин — «аск»), сторожевание… Самое интересное— уборка. Бомж — ответственный за чистоту. Почти оксюморон. Очень много говорит о месте, где он убирает. Мы иногда решаем, что будущий спектакль не станет художественным открытием. Очень знакомо все… Ну да, мы так их и представляли. В меру врут, в меру — вызывают жалость. При всей своей кажущейся яркости, тема «бомж»— выжженная земля. А экзотика — только лохмотья. Документальному театру они не нужны. Они — маска. Маска — не наше… Любопытны варианты сквозного сюжета, которые мы придумываем. Там есть события и превращения. Благополучные герои вдруг оказываются на скамейке в парке. Есть любовные линии и подобная чушь. Драматизм есть. Есть первый день на улице — вещь для бомжа дикая. Мое личное впечатление — у бомжа не бывает первого дня на улице. Бомж уже давно бомж к своему первому дню (вернее, первой своей ночи). Это только мы, идиоты, пытаемся осветить этот день каким-то особенным «сценическим» светом. Впрочем, это тоже — обобщение. Недорогого стоит. Бывают такие, которые очень хорошо помнят свой первый день. Еще как помнят. Хорошо ходить по городу в поисках бомжа. Город кажется чище. Бродяги — редкость. Птицы удачи просто. Другое дело — когда тебе не до них. Тут их сразу оказывается по три на квадратный метр. Странно это. Но очень понятно. Один из нас бомж. Ну не то чтобы бомж. Но, по крайней мере, человек без прописки московской. И без регистрации. Это придает дополнительную остроту нашим разговорам. И лучше понимаешь бедняг, которые не могут годами выправить документы. Действительно, ведь для этого нужно иметь дело «с ними». А с ними иметь дело не хочется. Лучше, пожалуй, на улице жить. Милиционеры в рассказах бомжей, как правило, добрые. Что это? Странная привязанность жертвы к палачу? Или заговор (в первоначальном магическом смысле — с ударением на последнем «о»)? Но факт остается фактом — мало кто из наших собеседников разматывал бесконечный шарф жалоб. Даже можно уловить пафос бомжовьих речей. Им важно, чтобы мы поняли — милиционеры бывают разные. Один ударит ни за что. Другой и денег даст, и накормит, и поговорит по-человечески. В смысле веры в людей бомжи отнюдь не циники. Даже в чем-то наивные люди-овцы. Что тоже не удивительно. Человечьи волки на улицах-то как раз не живут. Они живут в наших с вами квартирах. Все-все-все бомжи знают стихи и песни. И только один признался, что никогда ничего не сочинял. Тот самый — Андрей неразговорчивый. Наверное, наврал. Хотел, скорее всего, чтобы мы отвязались побыстрее— есть хотел. Если так — страшно получается. 100 процентов — поэты. Вот это дела. Правда, баратынских среди наших клиентов не было. Бомжи знают другой город. Кофейни и кинотеатры — не в их измерении. Ориентиры бродяг — двери ресторанных кухонь, окраинные церкви, ночлежки, о которых есть смысл вспомнить в дни особых холодов. Санобработка тоже очень важная пристань — «наши» бомжи отзывались о ней тепло. Мыться лучше на Девятьсот пятого. Там не ругают и дают «мыльце и полотеничко». А вот на ВДНХ порой относятся нечутко. Вот кто молодцы, так это «Врачи без границ». Хорошие ребята. Уважают бомжи их: Там никогда не обзовут, не накричат, ничего. Там очень — ну — вежливо относятся к людям, понимая, что бомжи есть бомжи. И никогда не накричат, ничего. Очень хорошие там работают люди. Просто это благодарность им надо отдать. Что важно понять — география бомжачьего города полноценна. Много разных мест для разных состояний. Бизнес, выживание, отдых — для всего есть свои зоны. Самое важное в бомже — он никогда не использует свои возможности полностью. Всегда есть что-то, что он может сделать, но не делает. Многим нужен визит к юристу. Он реально может что-то изменить в их судьбе. Огромных денег для этого не нужно. В принципе, нескольких дней относительного воздержания от водки достаточно, чтобы накопить необходимую сумму. Но… Туберкулез и прочие язвы, как нам показалось, бродяги за болезни не считают. Многие из тех, с кем мы говорили, — тубики. Болезнь — это когда болят ноги. Вот это серьезно. Болезнь ног может заставить сдаться властям. С больной ногой бомж не сможет обеспечить себе достойное качество жизни. С больными ногами он будет вынужден попасть в зависимость от друга или собутыльника или подруги. А этого бомжи не любят. Чемпионат мира среди бомжей — система вопросов, которую мы иногда задавали. Казалось смешно представить себе такой чемпионат. Выходят на арену эти алкаши косые в тальке, и один говорит: «Я могу поднять гирю десять килограмм». И поднимает. Выходит другой и говорит: «Зато я прыгну на метр вверх!» И сбивает планку. Они поддались на эту издевку. Они уверены, что могут — прямо как мы их заставали, врасплох, днем — отжаться сто раз одной рукой, пробежать сорок восемь километров. Сила здесь меряется пустыми бутылками в мешке. Из способностей такого бомжа: он нам сказал, что «на горизонте с легкостью читает по губам». Ходите бережно мимо бомжей. Может быть, сейчас бомж в помойке читает по губам, что вы говорите где-то на горизонте. Нам рассказали стихотворение: «А в кабаках московских утопая, эх, утонул я, мама, навсегда. Из-за того, что горькие страданья пережила молодость моя. Ухожу от жизни, сожалея, от цыганских плясок и гитар, и от жизни бешеных стремлений в этой жизни — пьянка и обман. Ой, до свиданья! Больше не увижу твой роскошный деревенский сад. Осмотреть с соломенной крыши деревенских голеньких ребят». (Здесь он увидел милиционеров, стал смеяться от нервов, забыл продолжение, и пришлось ему начать сначала — см. выше. На этот раз он продолжил без труда.) «Нас было двое — дружных, неразлучных. И с нами вместе — ночка лунная. Вторым был я, а третьим — друг мой лучший — гитара семиструнная моя. И мы втроем, июльскими ночами, обнявшись кровью, пели о любви. Лишь только голос — ста-арая гитара — звенела мне: “Забудь о ней и ты. Забудь о ней. Утешься. Успокойся! Я разогрею твою людскую кровь. Тебя не брошу: ты этого не бойся. Найдешь другую — и ты полюбишь вновь”. Ушла — и это скатертью дорожка! Я не грустил и не стонал о ней. Пускай идет: ну — их повсюду много. Что в небе звезд, что в море кораблей».
<…> * О методике Verbatim см. Родионов А. «Вербатим» — реальный диалог на подмостках // Отечественные записки. № 4–5. 2002. С. 346–347. <…>
|
