Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2002
| Как устроено и кем заселено наше ментальное пространство Наши слова не ложатся на чистый лист бумаги, а попадают в густонаселенное ментальное пространство русской культуры. Настоящая статья посвящена двум составляющим этого пространства — концептосфере и персоносфере русского языка. Концептосфера русского языка — это сфера понятий, выработанных русским языковым сознанием и отражающая все богатство ассоциативных возможностей языка. Так, концепт «карета» для культурного русского сознания связан и с выражением «карета прошлого» и даже с образом Чацкого, требующего карету, чтобы покинуть не принявшее его московское общество. В других языках концепт кареты будет вписан в мир понятий по-другому. В нашей статье речь о концептосфере пойдет в связи с анализом общественной реакции на ключевые слова, вбрасываемые в информационное пространство СМИ. На наш взгляд, наряду со сферой концептов существует и сфера персонажей, т. е. тех вымышленных или исторических образов, которые живут в нашем сознании и так или иначе определяют наше видение окружающего, нашу картину мира. Таковы образы Дон Кихота, Пушкина, Нерона, Андрея Болконского. Фольклор, религия, история, литература населяют своими персонажами национальную персоносферу, безусловно, играющую в национальной жизни цементирующую роль, но подверженную социальному варьированию и чутко реагирующую на все общественные перемены. О персоносфере мы будем говорить в связи с категорией «имиджа», некритично и широко используемой в сегодняшней общественной жизни. Другая сторона проблемы, связанной с представлением о национальной персоносфере, — образовательно-воспитательная. Ключевые слова и концептосфера русского языка Сегодня, когда современная художественная литература не имеет общенационального авторитета, а классика изрядно подзабыта, строительством нашего ментального пространства активно занимаются СМИ, а с ними и через их посредство — кино. Монопольная позиция средств массовой информации усиливает впечатление того, что картину мира можно писать и переписывать заново, стоит только этого захотеть. Действительно, отдельные словечки, пущенные в общественный оборот газетами и телевидением, живут долго и удостоились от исследователей названия «метафоры, которыми мы живем»[1]. Речь идет не только о собственно метафорах, таких, к примеру, как «точечные удары», но и обо всякой концептуализации или реконцептуализации, вносимой новым или модным словом или сочетанием слов («олигарх», «адекватный ответ» и т. п.). Убеждение, что языковые конструкты касаются не только нашей речи, но также наших мыслей и действий, подогревает ошибочное представление о том, что общество готово принять любые метафоры или термины, достаточно их должным образом «раскрутить». Реально, однако, в общественном сознании правят бал старинные, веками проверенные концепты, и всякое новое слово попадает в уже заселенное пространство. В свете только что сказанного интересно проанализировать некоторые данные, полученные Фондом «Общественное мнение». Респондентам предлагалось объяснить, как они понимают слова или словосочетания, наиболее часто эксплуатируемые СМИ в тот или иной период, — такие, например, как «дефолт», «либеральные идеи», «диктатура закона», «ядерное сдерживание», «передел собственности», «партия власти». Эти слова вбрасывались в общественное пространство в качестве «конструктора», из которого читатели или телезрители должны были выстроить некий социальный универсум. Возможно, не все эти выражения были метафорическими в точном смысле этого слова, но все они выполняли функцию «метафор, которыми мы живем». Нам предлагалось мыслить о жизни именно в этих категориях. В центре внимания социологов в проведенном исследовании оказалось, таким образом, влияние СМИ на общественное сознание. Представленные фондом данные показывают, как, мягко говоря, непросто взаимодействуют СМИ с общественным сознанием, как сложно «отзывается» в нем слово. Рассмотрим это на примере словосочетания «гражданское общество». 40 процентов опрошенных заявили, что слышат его впервые, 28 процентов — что «что-то» слышали, 18 процентов — «затрудняюсь ответить». Неудивительно, что78процентов всех ответов попали в рубрику «Нет ответа, ответ не на тему». Что же оставшиеся 22 процента? Одна группа опрошенных отреагировала на ключевое слово «общество», не восприняв определения «гражданское» в качестве обозначения какого-либо дифференциального признака и поняв его как удвоение смысла слова «общество». Ответы этой группы респондентов таковы: «Все люди, которые живут в стране», «Все мы граждане одной страны», «Все жители нашего общества — граждане», «Все граждане России — и сельские труженики, и жители города» и т. п. Реально это ответ примерно на такой вопрос: «Граждане, что у нас общего?» Реакция отвечающих вполне понятна: есть концепт общего, объединяющего всех, есть официальное слово «граждане», тоже достаточно общее вследствие своей обезличенности, есть память о том, что всех нас время от времени каким-то образом называют (например, «новая историческая общность людей — советский народ»), не справившись, как называем себя мы сами. Из совокупности всех этих представлений респондентами был сделан вполне разумный вывод — «Все люди, которые живут в стране». Замена «людей» на «жителей», «граждан», «тружеников» тоже объяснима: она задана стилистическим ключом слова «гражданин». Однако при всей его логичности (с точки зрения представлений о концептосфере языка) ответ, конечно же, свидетельствует о коммуникативной неудаче: говорящий не был услышан. К приведенным выше ответам близки по содержанию ответы второй группы респондентов. Разница состоит лишь в том, что момент общественного единства в них акцентирован и оценивается положительно: «Все солидарны», «Это когда народ един», «Общество должно быть единым, единение», «Все граждане должны быть вместе, а не каждый сам по себе», «Согласие граждан» и т. п. Обратим внимание на стилистику определений. Группа не отреагировала на «официальность» слова «гражданский» и дала более «теплую» палитру смыслов: «народ», «единение», «согласие». Здесь же появляется и модальность долженствования. Если первая группа «подтянула» непонятные слова к концепту «общество», то вторая — к концепту «единение».
Еще одна группа, также не принявшая смысла, вкладываемого в анализируемое выражение говорящим, дала на первый взгляд странные ответы: «Человек должен быть человеком, уважение к человеку, уважать больных, не оставлять их в одиночестве», «Возникают ассоциации с гуманным обществом», «Заботиться о молодых и пенсионерах», «Порядочность и честность», «Сложившиеся устойчивые моральные принципы». Однако если и в этом случае исходить из представлений о концептосфере языка, то и эти ответы достаточно последовательны. Это реакция на положительную коннотацию словосочетания «гражданское общество». Ход мысли респондентов примерно таков: вы называете этими словами что-то хорошее, а хорошее — это когда с людьми считаются, поступают честно, уважительно. Весьма показательна в этой группе ответов замена слова «гражданин» на «человек». Самый первый из приведенных ответов почти дословно воспроизводит смысл известного монолога горьковского Сатина о человеке. Наиболее общий знаменатель всех ответов — человечность. Следующая группа респондентов рассуждала сходным образом, но ответы концентрировались вокруг иного смыслового центра: «Культурное, высокообразованное, здоровое общество», «Цивилизованное общество», «Справедливое общество», «Нормальное общество», «Цивилизованное общество — не как у нас». Ключом к пониманию этих ответов служит, как представляется, даже не выражение «цивилизованное общество», ставшее знаменем многих политических споров, а пояснение, данное в последнем ответе, — «не как у нас». В советское время в общественное сознание настойчиво внедрялся концепт «непроторенного пути» — «Мы идем по дороге, по которой до нас никто не ходил». Впоследствии многими членами общества этот концепт стал восприниматься резко отрицательно. «Непроторенный путь» получил противовес в виде «нормальной, как у людей, жизни». В этом смысле «цивилизованное общество» может быть прочтено по-разному: здесь и положительная оценка прогресса как такового, и негативное отношение к отечественным экспериментам в области социального строительства как к дикости, отклонению от общепринятой нормы. Часть респондентов отреагировала на слово «гражданское» в свете оппозиции «гражданин — государство»: «Общество, где гражданам отводится существенная роль, где отстаиваются интересы граждан», «Граждане должны быть в центре, а не только политики и власти», «Общество, которое думает о гражданах». Двигаясь по шкале ответов, мы все ближе подходим к тем, которые так или иначе подтверждают ожидание говорящего. Такова группа ответов, составляющая 10 процентов из числа всех полученных и сведенная социологами в рубрику «Демократические основы». Главным признаком гражданского общества эти респонденты считают его демократические основы. Большинство ответов сводится в под рубрику «Правовое общество». Вот эти ответы: «Общество, в котором соблюдаются права и обязанности гражданина», «Все равны, все граждане имеют одинаковые права», «Равноправие всех граждан», «Все граждане страны должны иметь одинаковые права», «Народ, соблюдающий основные обязанности и права», «Каждый гражданин равноправен быть выбранным и избирать», «Люди, знающие свои права и обязанности», «Общество правовое», «Закон на первом месте для всех», «Всем правит закон», «Общество, построенное на главенстве закона». Ответы тяготеют к трем в общем-то разным концептам: «права и обязанности», «равноправие», «закон». Первый предполагает справедливый баланс интересов человека и общества, второй — справедливость в отношении всех членов общества, третий — недопущение произвола. Другие ответы последней группы опрошенных были помещены социологами в подрубрики «Соблюдение свобод граждан» («Свобода слова, печати, свободное общество», «Свобода слова, свобода печати», «Общество свободных граждан») и «Демократия» («Общество с демократическими порядками», «Власть народа», «Демократия», «Демократическое общество»). Из тех смыслов, что, по-видимому, были заложены говорящими в словосочетание «гражданское общество», совершенно не реализовался смысл «общество, достигшее определенного уровня социальной зрелости» и лишь косвенно реализовался смысл «общество, поддерживающее самоорганизацию». «Правильность» понимания (совпадение реакции слушающего с ожиданием говорящего) начинается с ответов о цивилизованном обществе (при условии этимологического понимания цивилизации как гражданственности, того, что создается проживанием в городе, «городсковости»). Разумеется, для более точного сопоставления смыслов ответов с исходным смыслом, заложенным самим говорящим, мы должны были бы рассмотреть все контексты, в которых выражение «гражданское общество» было введено в публичное пространство. Но такие процедуры проделываются только с мертвыми языками. Мы же можем судить об исходном смысле лишь на основании обобщенного нашей собственной интуицией представления о контекстах, задаваемых СМИ. И все же «неправильность» ответов представляется достаточно убедительной. Столь же убедительной представляется и их «правота» — попытка стянуть малоизвестное к уже известным концептам. Совершенно иначе обстоит дело с ответами на открытый вопрос «Что такое бедность? Каких людей вы могли бы назвать бедными?». Не дало ответа или ответило не по теме только семь процентов опрошенных. Концепт бедности, конечно же, присутствует в концептосфере русского языка. Поэтому момент коммуникативной неудачи здесь снят, респонденты лишь подчеркивают те стороны концепта, которые применительно к современной реальности считают главными. Одни респонденты исходят из категории возможного, связывая бедность с невозможностью приобрести необходимое, другие — из категории должного, полагая, что существует некий минимум, который следует поддерживать, ибо за его пределами — бедность. Первые (35 процентов всех опрошенных) традиционно объясняют «бедность» через образ «хлеба» и «крова»: «Те, у кого куска хлеба нет на обед», «Когда нет хлеба», «Не хватает вдоволь хлеба», «Нет куска хлеба», «Это когда нет хлеба на столе», «Когда хлеб с водой едят», «Те, у кого куска хлеба нет на обед», «Нет крова», «Когда нет ни крыши, ни хлеба» и т. д. Вторые (26 процентов всех опрошенных) объясняют «бедность» через понятия «минимума»: «У кого благосостояние ниже прожиточного минимума», «У кого зарплата ниже прожиточного минимума», «Кто живет ниже прожиточного минимума. Пенсионеры», «Доход меньше прожиточного минимума», «Получают ниже прожиточного минимума». Встречаются даже попытки нормировать бедность («Люди, которые имеют менее 2000 рублей на душу», «У которых прожиточный минимум менее 3000 рублей» и т. д.). Ответы говорят о жизнеспособности самого концепта «прожиточный минимум». Представление о некоем пределе, метафорически — «черте» (ср.: «дойти до точки»), за которыми наступает бедность, стало формироваться в XIX веке, возможно, под влиянием развития письменной формы речи и делового языка. Некоторые из отвечающих на вопрос о бедности не удержались от этической оценки этого явления. Так, шесть процентов связывают бедность с ленью: «Бедность — лень человека», «Бедняк — это всегда бездельник». Понимают «бедность» как обедненность души два процента опрошенных: «Нет веры — вот бедные», «Бедные духом люди», «Человек без веры — нищий». В одном из ответов даже специально подчеркивается, что главное содержание понятия «бедность» именно «бедность духовная»: «Духовно бедные, жить можно на любую зарплату». Многие слова иностранного происхождения оказались для респондентов элементарно непонятными. Так, половина опрошенных просто не знала, что значит «инаугурация», а один из респондентов спутал ее с эксгумацией. Омонимичные ассоциации вызвало и слово «саммит»: его истолковали и как «еврейское сообщество» (от «семит»), и как «средства массовой информации» (от «СМИ»). Этого слова не смогло объяснить большинство респондентов — 71 процент. Зато в толковании слов, проработанных русской культурой, респонденты обнаружили глубокое чувство родного языка. В фокусированных интервью, проводившихся в Москве, Петербурге и Воронеже, была предложена тема «Родина». В свое время известный русский филолог академик В. В. Виноградов предупреждал, что высокое общественно-политическое значение слова «родина» не было известно в пушкинскую эпоху, когда родиной назывались родные места, и что современный его смысл был закреплен за словом «отечество».[2] Однако большинство опрошенных, несмотря на то что в последние десятилетия в слове «родина» подчеркивалось именно его общественно-политическое значение, понимают под родиной прежде всего «малую родину», родные места, а уж затем родную страну, отечество: «Место, где я родилась. Мне всегда хочется поехать туда, потому что с этим связано самое дорогое для меня: дом, родители», «Родина — место, где родился, где хорошо, где тебя любят и ты любишь. Родиной может быть не только место (определенный город, село), но и вся страна с привычными тебе традициями», «Наверное, это то место, где человек родился и куда его всегда тянет», «Понимаете, для меня родина — это дом прежде всего и, во-вторых, это вся страна, огромная, богатая, многонациональная страна». Напомним, что именно «родину» как более сердечное, народное понятие Лермонтов противопоставляет в одноименном стихотворении «отчизне». Показательно, что при предложении модератора разграничить понятия родины и отечества все группы опрошенных попытались опереться на этимологию слов.
Вообще, стремление вывести значение слова из его этимологии, как бы скептически в силу своей неизбежной прямолинейности это ни оценивалось иногда образованными людьми, представляется вполне естественным. Ведь этимологическое значение входит в смысловую сферу концепта. В орбиту концепта втягиваются и слова, имеющие с исследуемым случайное звуковое сходство («саммит»— «семит»). Чем меньше мы понимаем слово, тем больше у нас оснований обратиться к этимологии и даже к омонимам (откуда мы знаем, случайно сходство слов или нет?) как к источникам дополнительной информации. Приналичии синонимов или неясных сдвигов в значении, возникающих вследствие смены культурной парадигмы, этимология или факт вхождения слова в крылатое выражение становятся опорой в поисках смысла. Если попросить тех же респондентов объяснить слово «держава», мы почти наверняка столкнемся с этимологизированием, а кто-нибудь обязательно вспомнит выражение «Мне за державу обидно». При истолковании неологизмов иностранного происхождения с затемненной этимологией в ход непременно пойдут даже случайные звуковые ассоциации. Все сказанное означает, что определение «массовая информация» требует уточнения. На деле массовым может оказаться не распространение информации, а лишь тиражирование звуковой или графической оболочки слова. Переход от звуковой оболочки к образу или понятию существенно «сужает» аудиторию, а правильное соотнесение понятия с референтом (отрезком действительности, соответствующим данному слову) «сужает» ее еще больше. Что же касается вложенной автором в слово коннотации и его расчета на достижение какого-то воздействующего эффекта, то здесь мы зачастую вступаем в царство неведомого. У детей такая игра называется «испорченный телефон». Однако концептосфера родного языка все же не тайна за семью печатями. Ее можно исследовать и на социологическом материале, анализируя ответы респондентов, и на материале разнообразных письменных источников — данных толковых, этимологических и фразеологических словарей, фольклорных и литературных текстов. Особенно эффективно сочетание того и другого анализа: составление «карты концептов» с последующим социологическим анализом, который отражал бы изменения в концептосфере и ее модификации в разных социальных стратах. Можно, конечно, руководствоваться и интуитивными представлениями о концептосфере, но это требует исключительно чуткого и тонкого культурного слуха. Но что бесспорно нельзя — это действовать вслепую. Концептосфера, хотя и не явленная нам материально, существует объективно, и с ней нужно считаться. Персоносфера, идентификация, имидж Главная особенность персоносферы, отличающая ее от сферы концептов, состоит в том, что ее объекты одноприродны с нами, людьми. Это означает, что объекты персоносферы более наглядны для восприятия, чем обычные концепты. Легче вообразить себе Плюшкина, чем скупость. Кроме того, объекты персоносферы обладают целостностью. Они представляют собой не комбинации качеств, а цельные образы. Коробочка и прижимиста, и консервативна, и запаслива. И все это один человек. Но самое важное для нас заключается в том, что за объектами персоносферы стоит нравственно-психологическое содержание нашей картины мира. Поэтому именно персоносфера выступает главным инструментом социальной идентификации и самоидентификации, системой социальных координат. В качестве координатной сетки персоносфера выступает в трех случаях. Во-первых, мы соотносим себя с ее персонажами, обнаруживая в себе их желанные или нежеланные для нас качества, подражая этим персонажам, заимствуя у них какие-то черты поведения, стиль речи, строя свои жизненные ожидания в отталкивании от их судеб («делая с них жизнь»). Образы святых, праведников, героев, великих людей служат маяками в духовной, гражданской и профессиональной жизни человека. Этот очевидный факт отражен почти в каждой биографии. Цезарь оглядывался на жизнь Александра Македонского, Лермонтов — Байрона и Пушкина. Человеку легче подражать другому человеку, чем стремиться к достижению абстрактного идеала. На этом феномене построено ученичество в любой области жизни: в искусстве, науке, религиозном подвижничестве, военном деле, управлении. Но соотнесение себя с другим — это не только ученичество. Подражание учителю как высшему авторитету — это еще и узнавание себя в зеркале другого, это конструирование себя, самовоспитание в самом широком смысле этого слова. В процессе такого самовоспитания участвуют и положительные, и отрицательные персонажи. Во-вторых, мы проецируем персоносферу не только на себя, но и на других, на тех, с кем нас сводит жизнь. Девушка неизбежно сверяет своего избранника с образами известных ей мужчин. Совершенно так же поступает и избиратель: проецирует на нового правителя (или кандидата в таковые) образы правителей, уже ему известных («Он как Иван Грозный или как Петр Первый? Он Горбачев или Брежнев?»). И как выбор девушки определяется парадигмой ее персоносферы (что убедительно показали нам писатели-реалисты), так и политический выбор определяется тем запасом персон, которым обладает национальная память или память данного избирателя. При этом надо учитывать феномен интерпретации. Исторический Петр отражается в персоносфере в интерпретациях, которые дают ему историки и поэты. Решающей наиболее авторитетной и распространенной в данном случае является пушкинская интерпретация. Примат вообще остается за поэтами. Например, А.С.Пушкин и А. К. Толстой способствовали выработке в общественном сознании образа Бориса Годунова. Эта интерпретация принята, и поколебать ее могут не исторические разыскания, а скорее какой-нибудь высокохудожественный фильм. Наконец, персоносфера — наш путеводитель по чужим краям, без которого эти края превращаются в черный ящик. Чужие президенты, актеры и литературные персонажи открывают нам глаза на чужую культуру, помогают сориентироваться во внешнем мире и тем самым лучше понять себя. Соответственно, мы отсылаем своих персон «на экспорт», и наш образ в мире сильно зависит от интерпретации «русских», что живут в том или ином национальном сознании. Во всех случаях персоносфера выполняет роль идентификатора. Все неперсонализированные идентификаторы («истинно русский», «настоящий христианин», «подлинный ученый») вторичны по отношению к персоносфере, являются ее обобщениями. В социологическом плане важно, что к этим обобщениям люди приходят в результате ориентации на разные персонажи. Именно в том, что отличает персоносферы разных людей, кроется подоплека различий в содержании тех или иных идентификационных категорий. Наше понимание патриотизма или консерватизма зависит от того, какие люди репрезентируют для нас это понятие. Каждая национальная культура опирается на свою персоносферу, без последней она бы просто распалась. Школа, церковь, государство — все эти общественные институты невозможны без специально организованной персоносферы. Этническая самоидентификация всегда начинается с появления мифологических персонажей — богов и героев. Позже к легендарным персонажам присоединяются исторические. Если бы у древних греков не было Зевса, Ахилла, Гомера, Перикла, Солона, не было бы и самих древних греков. Став нацией, этнос копит и расширяет свою персоносферу. Письменность, едва народившись, ее транслирует. Сведения о богах и героях — первое, что записывается народами. Так появляются «Илиада» и «Одиссея», «Энеида» и «Песня о Сиде», эпические поэмы, саги, хроники, летописи. Школа на протяжении всего своего существования опирается именно на персоносферу. Отсюда такие понятия, как «школьный автор», «хрестоматийный образ». Римское образование немыслимо без представления о Вергилии, Энее, Ромуле, Нуме Помпилии. Образованный русский не может не знать о Пушкине, Ломоносове, Иване Грозном, Александре Невском. Государство может не иметь флага или гимна, но без персоносферы оно просто повисает в воздухе. Нет Киевской Руси без Владимира Святого, Ярослава Мудрого, Ольги, Олега. Советское государство не могло бы существовать без образов Ленина, Дзержинского, Чапаева, Сталина, Чкалова, Горького. Церковь укрепляет персоносферу не только писанием и преданием, но и вообще памятованием, без этого она не была бы церковью. Религиозная и национальная самоидентификации немыслимы без персоносферы. Даже субкультуры создают собственные персоносферы. Так, на наших глазах формировалась молодежная персоносфера, населяемая образами популярных рок-музыкантов. Распад же этноса, идеологии, религии сопровождается и распадом персоносферы. В этом случае картина мира как бы расплывается: герои прежней персоносферы забываются, смешиваются, утрачивают определенность черт, положительные персонажи перекочевывают в разряд отрицательных, отрицательные начинают восприниматься как положительные. Так, первой серьезной трещиной в советской персоносфере были анекдоты о Василии Ивановиче. До этих анекдотов ее слабость проявлялась главным образом в неумении заполнить очень важное для русской культуры поле — поле художественных образов.
Естественно задаться следующим вопросом: если персоносфера играет такую важную роль в национальных культурах вообще, то как обстоит дело в культуре русской, ослаблена ли в ней по каким-то причинам эта роль или, напротив, усилена? Думаю, что правильным ответом будет следующий. Русская культура — это прежде всего культура образов, головной, рассудочный компонент в ней минимален, в то время как психологизм ее общеизвестен. В самом деле, древнерусское искусство — это прежде всего иконография, древнерусская литература — жития святых. Само слово «образ» имеет в русском языке очень широкое значение, а в русской культуре — очень высокий статус. В XIX веке это слово обретает еще один смысл: образами во времена расцвета русской художественной литературы начинают называть ее героев. Советские идеологи с самого начала хорошо поняли роль персоносферы в формировании картины мира. Были предприняты колоссальные усилия для создания советской иконографии (портретов и плакатов), для написания советских житий, для изготовления своеобразного аналога русской классической литературы, для перелицовывания самой русской литературы, для изгнания и дискредитации чуждых советской идеологии персонажей, прежде всего религиозных, для уничтожения икон, для сокрытия нежелательных книг, для борьбы с появлением новых неподконтрольных и вредных жителей персоносферы. В советское время при правильном понимании общественной роли персоносферы как цементирующего общество начала не было, однако, понимания сути самого этого явления, его семиотического механизма. Поэтому, если идеологи прошлых времен занимались селекцией образцов, рожденных естественным путем, советская идеология, уверенная в своих силах и вдохновленная материализмом, смело взялась за изготовление образцов по заранее заданной схеме, чем грубо вторглась во внутренний механизм культуры. Получившийся в результате конструкт вошел в концептосферу культуры, но не мог войти в ее персоносферу, потому что не был живым, не наполнялся психологическим содержанием, не воспринимался целостно. Ошибочное понимание «образа» в советское время имеет два важных для сегодняшнего дня следствия. Первое следствие — оскомина, набитая пропагандистскими фантомами и распространившаяся даже на школьную литературу. Из-за этой оскомины в наши дни стала крепнуть соблазнительная мысль о своеобразной секуляризации литературы, о чем-то вроде «отделения литературы от школы». Путь от преклонения и причащения к обрядоверию, а затем и безверию знаком нашему обществу по эволюции отношения к самому Господу Богу. Так Пушкина ли нам щадить? Этот путь особенно вероятен в стране, где техническая культура неуклонно набирала силу, а культура гуманитарная столь же неуклонно год от года слабела. Формула «национальная культура минус литература» вполне может родиться в головах прагматически настроенных людей, еще не так давно наблюдавших бессильные гримасы советской литературы. Но «персонофобия» распространяется не только на литературные явления. Все постсоветское время отмечено апатией к общенациональным образам, с чем не в последнюю очередь связано явное ослабление в нашем обществе идентификационных механизмов. Второе следствие состоит в том, что привычка подстраивать образ под идею срезонировала сегодня с заимствованным из политического маркетинга понятием «имидж». В отличие от русского слова «образ», предполагающего представление об образце и целостности, иностранное слово «имидж» соотносится лишь с представлением о внешнем впечатлении, которое можно произвести, принимая тот или иной вид. «Имидж», как известно, несет «месседж». Для культуры, черпавшей из византийских источников и дружившей с немецкой классической философией, идея не самая богатая, хотя и созвучная времени. Конечно, категория «образ» неизмеримо глубже и уж во всяком случае приемлемей для нашей культуры, чем свежезаимствованный «имидж». И дело не в словах, а в подходах. Чтобы работать с имиджем, достаточно поставить перед респондентами несколько простых вопросов. Чтобы работать с образом, надо знать структуру национальной персоносферы. Здесь нужен совершенно новый подход, ибо структура эта с некоторых пор потеряла прозрачность. Что знаем мы о человеке, если не знаем, с кем он себя отождествляет, кому подражает, с кем отождествляет нас, кого ожидает увидеть на жизненном пути, кого боится встретить? Если бы общественное мнение исследовалось на уровне персоносферы, мы получили бы более крупные и эмпирически более очевидные его блоки. Мы получили бы, видимо, качественно иной уровень социального мышления. Впрочем, это только частные соображения филолога. Итак, наличие персоносферы как составляющей картины миры, точнее как уровня картины мира, выявляет две задачи. Одна связана со строительством и поддержанием национальной персоносферы, другая — с углублением социального зрения. Можно быть совершенно уверенным в том, что наметившаяся дегуманитаризация культуры, отход от образного ряда русской классики лишает нас общенационального фундамента. Ключевая проблема Разговор о ментальном пространстве, о картинах мира инициирован обоснованным общественным беспокойством, связанным с поисками общего знаменателя в нашем видении мира. Без этого знаменателя не получается диалога, национальная жизнь утрачивает прозрачность, СМИ вещают в пустоту. Решение идентификационной проблемы осложняется ослабленностью гуманитарной составляющей наших интеллектуальных элит, наивной технологичностью, опирающейся на представление о том, что общественное сознание можно направить в нужное русло с помощью нескольких удачных слоганов. Реально решить проблему идентификации можно лишь при условии, что наша общественная мысль станет более гуманитарной, а мысль гуманитарная расширит свой общественный кругозор. Сегодня многим людям, мыслящим ответственно, здраво и практично, недостает именно гуманитарных знаний, целостных представлений о том, как складывается общественная картина мира, каковы устои русской культуры, особенности ее концептосферы и персоносферы. В то же время наши гуманитарии, обладающие этими систематизированными знаниями, проявляют общественную пассивность, склонны к самоизоляции, зачастую к профессиональному снобизму. Все это обнаруживается в таких общественно неадекватных действиях, как попытка навязать неуместную реформу орфографии, в высказываниях в защиту нецензурных слов, в отсутствии сколько-нибудь продуманной концепции языковой политики. Идеалом, востребованным временем, является, на наш взгляд, формирование элит, хорошо знающих и чувствующих законы жизни общества и культуры. [1] Имеется в виду название книги Дж. Лакоффа и М. Джонсона “Metaphors We Live By”, вышедшей в1980 году.
[2] Виноградов В. В. История слов. М., 1999. С. 998 |
