КРОМЕ ТОГО:
Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 3, 2002
| Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная с расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи. Н. И. Бухарин. На протяжении всей советской эпохи, а особенно — в период между началом гражданской войны и смертью Сталина, расстрел был одной из ключевых категорий общественной жизни. В некоторых случаях само употребление термина было знaком приобщенности к власти, тогда как к простому гражданину в частном порядке она могла обратиться и с эвфемизмом (например, «десять лет без права переписки»). В «Толково-комбинаторном словаре» под ред. И. Мельчука и А. Жолковского (ТКС) семантика глагола расстрелять (1. ▒убивать посредством стрельбы в порядке казни’; 2. ▒уничтожать беззащитную цель посредством многократной стрельбы по ней в условиях, гарантирующих попадание’) представлена таким образом, что во втором значении присутствует — благодаря эпитетам «беззащитный» и «многократный» — политический подтекст, указывающий на историческое, советское, содержание первого значения. Этот идеологический подтекст весьма интересен и важен для понимания чрезвычайно широкого его употребления в русском языке посоветского времени. Неимоверная простота, с какой осуществлялся сначала быстрый уличный расстрел гражданской войны, а потом — расстрельное правосудие советского времени, позволила этому слову сопровождать носителей языка на протяжении нескольких десятилетий в роли почти мистического источника силы, являемой государственной властью. Событие расстрела стало восприниматься в России как обыденное явление, его угроза — как явление природы, автоматическое следствие определенного стечения обстоятельств (случайного ареста, исключения из партии). «21 сентября 1921. Вчера вечером в нашем подъезде очутился пьяный молодой человек, который долго грозился и ругался, когда его оттуда выдворяли. По документам он оказался член РКП Александр Петрович Минкин, бывший начальник поезда Троцкого и бывший член ВЦИК. Белобрысый, плюгавый, с незначительным лицом, весь развинченный, видимо, сбитый со всех устоев, если таковые у него когда-либо были, он то кричал, что всех расстреляет, то просил, чтоб его расстреляли. Видимо, он одинаково готов и на то, и на другое. Типичный представитель “русской революции”».[1] В речи людей 1920–1930-х годов слово расстрел принудительно выскакивает после слов арестовать или исключить из партии. Так, в секретном стенографическом отчете Четвертого совещания ЦК РКП(б) с ответственными работниками национальных республик и областей в г. Москве 9–12 июня 1923 года, опубликованном лишь 69 лет спустя[2], читаем: «Хадыралиев : Бывали явления, что товарищи, называющие себя совершенно левыми, совершали большие глупости, но когда эти глупости переходят границы не только партийные, но и советские, то соответствующие т.т. получают за это, что им следует. Бывали очень большие глупости и когда эти глупости превышали всякую меру и превращались в преступления, они получали кару, вплоть до расстрела. <…> Икрамов: Их не нужно исключать из партии, а нужно воспитать, а их 300 чел. исключили. Вы не встретите ни одного на окраинах, кто был бы вполне доволен нашей политикой, но он не может получить разъяснение и за ним не обращается. Он не может сам прийти и сказать тов. Сталину или тов. Каменеву: “Товарищ, я не доволен этим, скажите, разъясните, в чем дело?” Он не может это сказать, он боится, у него представление, будто бы здесь его арестуют, расстреляют…»[3] Итак, расстрел понимается как ▒кара’, ▒наказание’, ▒последняя для казнимого и постоянно действующая для всякого иного человека мера устрашения и воспитания’, как сказано в романе Юрия Германа: «Так что расстрел Эболи есть не просто наказание, а утверждение всей нашей будущей морали — как нам жить и что такое настоящий чекист. Правильно я говорю?» «Декабрь 1930. С девятилетними детьми учительница прорабатывает тему о необходимости расстрела Рамзина и К╟ [процесс Промпартии]. Затем “резолюция” и вопрос: “кто за расстрел, поднимите руку”. Поднимают все, кроме двух. Смущенная учительница: “ребята, а вы что же?” Один мальчик наивно отвечает: “а я не хочу, чтобы расстреливали”, на что его сосед, не менее наивно, сообщает: “Мария Александровна, они новенькие, они не знают, что поднимать руку обязательно”». «Взбесившихся псов — расстрелять всех до единого!»[4] «Колхоз — дело добровольное: хочешь — вступай, не хочешь — расстреляем» (присказка эпохи коллективизации).[5] Там возвеличивались, меркли (Яков Аким. Галич, 1957)
Осмысливая длительный исторический период «холодного шепотка», мы увидим, что ▒казнь’ не вполне передает смысл слова расстрел. В идеологему по необходимости включено и другое: это внесудебная, почти мистическая манифестация власти, но одновременно— действие, передаваемое другим глаголом— пристреливать, которому в ТКС дается такое толкование: ▒убивать посредством стрельбы из легкого стрелкового оружия с близкого расстояния как неполноценного’. Этот дополнительный оттенок значения слова и превращает его в мощную идеологему. Расстрел — это действие власти, которое происходит или не происходит не потому, что расстреливаемые, например, в чем-нибудь виноваты, за что они могли бы быть подвергнуты казни. Это именно словесное выражение концепта: ▒ожидание-опасение возможного смертельного действия власти по отношению к любому человеку, попавшемуся ей на пути’. «1 декабря 1983. Расстрелян директор крупнейшего Елисеевского магазина. Директор Смоленского гастронома [магазин на Смоленской площади в Москве] застрелился сам. Еще трое выдающихся гастрономических директоров арестованы. <…> Вообще за торговлю взялись крепко. Но если подымать ее таким образом, то надо расстрелять всех, без исключения, директоров, завмагов, даже овощников из пустых смрадных палаток, потому что все воруют. Если же распространить этот метод лечения общества на другие сферы, то надо казнить врачей, в первую голову хирургов, получающих в лапу за любую операцию, ректоров университетов и директоров институтов, а также членов приемочных комиссий — без взятки к высшему образованию не пробьешься, прикончить надо работников ГАИ, авторемонтщиков, таксистов, театральных, вокзальных и аэропортовских кассирш, многих издательских работников, закройщиков ателье, жэковских слесарей и водопроводчиков, всю сферу обслуживания. Если же кончать не только тех, кто берет взятки, но и тех, кто их дает, то надо ликвидировать все население страны…»[6] Итак, люди, имевшие опыт понимания советского времени, воспринимают и слово расстрел исключительно в контексте не правовой истребительной политики советского государства. Люди, идентифицирующие себя с государством, усвоили слово расстрел с дополнительным оттенком легитимации: ▒по высшему закону’, ▒в соответствии с высшим правом’. В отношении этой идеологемы можно сказать, что она требует от носителя языка самоопределения: склонен тот отождествить себя с потенциальной жертвой или с палачом. Приводимые ниже контексты дают представление о том, как глубоко идеологема «расстрел» усвоена простым человеком, как велико словесное упоение событием расстрела, в том числе — осуществленного собственной рукой. «На 6 съезде [народных депутатов] есть такие беспартийные, которые служили партии до усов, а потом дослужились и до бороды. И вот они с бородой машут оружием за старую конституцию, потому что старая конституция не против арестов и расстрелов за взгляды. <…> Я убедился в том, что коммуниста перевоспитать невозможно. Я с многими коммунистами знаком[ыми] веду разговоры, они как будто бы во всем согласны, но из газет читают газету только ДЕНЬ. Большинство из них говорят открыто то, что мало мы их расстреливали, нужно было больше расстреливать. <…> Дело заключается в том, что коммунист неисправим. Есть такая пословица, горбатого исправит могила».[7] «Будь я сейчас на месте И. В. Сталина, приказал бы расстрелять каждого второго проработавшего прокурором свыше трех лет без суда и следствия, ибо он уже сложившийся мракобес и садист, и объявил бы во всеуслышание, что это я приказал, дабы потом историкам не пришлось гадать, кто приказывал и кто виноват!»[8]
«Можно ожидать, что Ельцина ждет незавидная судьба. Как только коммунисты вернутся к власти — они не колеблясь отдадут Ельцина вместе с Горбачевым (если он не убежит за границу) под суд — за измену Родине — и уж доведут дело до конца, и если не расстреляют, то в тюрьму посадят. Чего-чего, а карать “врагов народа” коммунисты умеют».[9] «Много лет коммунисты приучали людей к тому, что нужно сажать и расстреливать».[10] «Игорь Маляров, человек, еще не вышедший из комсомольского возраста: Президент, конечно, алкоголик, и его, конечно, надо расстрелять, но управлять он пока в состоянии…»[11] «За правду готов пойти под рострел».[12] Не случайно, что в эпоху снятия цензурных запретов доступность всех каналов массовой коммуникации для сильных выражений или слов, не отделимых от насильственной смерти и агрессии, воспринимается многими как реальная, а не словесная угроза для всего общества. Причем такое представление равномерно распределено в посоветские годы по изданиям различных направлений — от официозных до экстремистских, от коммунистических до либеральных. Идеологема «расстрел» обнаруживает свою силу дискурсивной ловушки и там, где она осознается носителями языка в качестве опасно весомого символа непереработанности прошлого опыта. «Грубо, как у олигофренов, нарушена словесно-образная связь. За словом “беззаконие” нет образа, картины беззакония. А самое печальное — за словами “кровь”, “расстрел”, “убитые люди” тоже нет соответствующих образов. Какие там убитые люди?! — уничтоженный враг».[13] Итак, хотя в контексте политической дискуссии слово из революционно-коммунистического прошлого, возможно, означает только высокую степень возбуждения пользователя, все же, по мнению комментатора «Эха Москвы» Андрея Черкизова, само состояние сознания общества внушает опасение. Воздействие сильных, или дразнящих, слов и выражений осознается, но осознавание это приводит к инстинктивному требованию запрета на слово — вместо выяснения побуждений и познавательных ожиданий носителя языка от такого словоупотребления. Присутствующая в речи идеологема не только нарушает самооценку носителя языка, когда ответственный сотрудник телекомпании 90-х объявляет о своей, «абсолютно мирного человека», готовности «не задумываясь, расстрелять» кого-либо за развязывание бойни. Как знак справедливой реакции «мирного человека» идеологема подхватывается — теперь уже не в порядке эмоционального возгласа — либеральной и абсолютно свободной от цензуры газетой, сочувственно цитирующей это утверждение. Наконец, в окончательный дискурсивный тупик идеологема «расстрел» в варианте «посадить и расстреливать» заводит носителя языка, который осознает бессилие сознания своих соотечественников сопротивляться вторичному идеологическому самовнушению (или, если воспользоваться свойственной русскому дискурсу метафорикой, политическому похмелью после опьянения революционно-коммунистическим воспитанием). «”Легендарный комкор” Лев Рохлин, стремясь захватить президентский дворец, уложил весь 255-й и часть 33-го Волгоградских полков; считай на круг — человек четыреста. Тоже мне рейхстаг, понимаешь. Так вот, этих новостей-слоновостей вполне достаточно, чтобы руководство минобороны отдать под трибунал, а кого-то и расстрелять. <…> За глагол “расстрелять” в России, к сожалению, еще не сажают. <…> Дело в том, что во всяком цивилизованном обществе наказывать надо за некоторые слова и сказанные публично выражения: за слово “расстрелять”, за выражения “сажать в газовые камеры”, “убивать без суда и следствия”».[14] Почти гротескный призыв «сажать» за публично высказанный призыв «сажать и расстреливать» стилистически укладывается в русло «стебной» традиции, принятой, в том числе, и на радиостанции «Эхо Москвы». Семантика легитимности и нормальности мыслительного устройства посадить и расстрелять обнаруживается в проговорках: «Драма [суда над издателем газеты «Еще» Алексеем Костиным] время от времени оборачивалась буффонадой. “Где тут нас расстреливают?” — вскричал с порога запоздавший писатель Игорь Яркевич и прямо в зале суда принялся ставить автографы на своей новой скандальной книге “Как я занимался онанизмом”».[15] Значение высказывания И. Яркевича – ▒суд есть такое место, где приговаривают к расстрелу’ — при всей его преувеличительной несерьезности, является частью той же идеологемы, о которой говорит — теперь уже в самом буквальном смысле — председатель Комиссии по помилованиям при Президенте России Анатолий Приставкин: «Следователь из Иркутска по фамилии Китаев, кроме чувства удовлетворения, ничего не испытывает, послав на смерть сорок человек: “Мне, как стороннику жестких мер, совсем не кажется, что расстрел десяти-пятнадцати тысяч подонков повредит обществу”. Это признание недавно на полной полосе напечатала популярнейшая центральная газета. <…> Если глашатаями нравственности становятся следователи и добровольные палачи, то чего же удивляться, что дикость такая породила другую дикость. И нет этому конца. Хотя вот вопрос: люди страдают от засилья организованных банд, от мафиозных структур, от наемных убийц. Выстрелы не смолкают на улицах Москвы. А казним мы все тех же “бытовушников”. Ни одного мафиозника, ни одного “крестного отца” к нам на комиссию [по помилованиям] не попало. Подчеркиваю, ни одного за два года! Таким образом, мы расстреливаем людей самого низшего не защищенного класса, которых мы споили, развратили за 70 лет и довели до скотского состояния, не способных защищать себя юридически. Мы внушаем испуганному обывателю, что война с преступностью ведется, вот только стрелять надо побольше, и тогда будет хорошо. Но эта ложь опровергается новыми преступлениями, новыми разборками и заложниками, и нет этому конца».[16] Последнее замечание А. Приставкина и дает искомое объяснение своеобразному слиянию обоих значений слова расстрел в ТКС в одно новое посоветское значение, представленное следующими пробами из дискурса 1990-х годов: «32-летний коммерсант из Владивостока, приехавший в Москву в командировку, и две неопознанные женщины были расстреляны в упор из пистолета «ТТ“ и автомата. Как произошло убийство, пока не ясно».[17] «Следствие пришло к мнению, что группа, расстрелявшая Перевощикова и его семью, хотела совершить убийство зятя замминистра Бориса Культашева, 1970 г. рождения, бывшего сотрудника ОМОНа и, как считают, профессионального киллера».[18] Подпадая под второе значение, приведенное в ТКС (▒уничтожать беззащитную цель посредством многократной стрельбы по ней в условиях, гарантирующих попадание’), новорусские слова расстрелять, расстрел омонимически поглощают часть советской идеологемы: ▒совершающие вышеописанные убийства люди — профессиональные убийцы, киллеры или вальщики, выполняющие свою работу в том же правовом поле, где с 1917 года трудятся чекисты’. Торжество идеологемы безотчетно осознается носителями языка как проблема, но внутри дискурса вырваться из-под нее они не могут. [1] Готье Ю.В. Мои заметки [1920-1922] // Вопросы истории. 1993. ‹ 4. С. 79. [2]Тайны национальной политики ЦК РКП(б). Четвертое совещание ЦК РКП(б) сответственными работниками национальных республик и областей в г. Москве 9–12 июня 1923 г. Стенографический отчет. М.: ИНСАН, 1992. 293 с. [3] Тайны национальной политики ЦК РКП(б). С.39–40, 41–42, 45, 66, 74, 85. [4] Вышинский А.Я. Обвинительная речь на процессе «троцкистско-зиновьевского террористического центра» 22 августа 1936 года. [5] Сидоров А. Словарь современного блатного и лагерного жаргона (южная феня). [6] Нагибин Ю. Дневник. М.: Книжный сад, 1995. С. 531–532. [7] Иван Устинович П-й (г. Москва). Письмо на «Радио Свобода» 14 апреля 1992. Бремен, Архив. Ф. 13. [8] И. П. Б-в (бывший летчик, г. Вологда). Письмо на «Радио Свобода» 5 марта 1993. Бремен, Архив. Ф. 13. [9] М. П. Ч-н (штурман, Тульская обл.). Письмо на «Радио Свобода» 17 марта 1993. Бремен, Архив. Ф. 13. [10] Чудакова М. Кому не верить // Труд. 10 декабря 1993. [11] Цитатник // Столица. 12 февраля 1995. С. 40. [12] Андрей Иванович Г. (г. Смела). Письмо на «Радио Свобода» [зима 1994/1995]. Бремен, Архив. Ф. 13. Орфография оригинала. [13] Из письма двух московских незнакомок А. Синявскому (Синтаксис. 1994. ‹ 34. С. 210). [14] Эхо Москвы. 24 января 1995. С. 281; 27 февраля 1995. С. 312–313. [15] Щуплов А. Прокурор не любит писателей и издателей // Столица. 5 марта 1995. С. 17. [16] Приставкин А. Хочу работать палачом // Апрель. Альманах. Выпуск восьмой. М.: РИА «Юго-Запад», 1995. С. 5–8. [17] Расстреляли на отдыхе // Московский комсомолец. 5 января 1994. [18] В «Литературной газете» (от 1 марта 1995 года) в заметке под заголовком «Нашумевший расстрел» народный судья Фарит Ахметов рассказывает, что погибший в Ижевске 9 октября 1994года от руки наемного убийцы заместитель министра МВД Удмуртии полковник милиции Н.А. Перевощиков был случайной жертвой — охотились за его зятем, который жил в той же квартире. |
