Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2002
| С первыми лучами рассвета выступает из сумерек безупречная белизна меловых холмов, густо поросших лесом. Рассеивается туман. А потом из-за холмов выныривает оранжевый шар солнца, застревая в шлейфе цементного облака, которое бесконечно медленно стекает с верхушки заводской трубы на город, уютно пристроившийся на правом берегу Волги. Это Вольск. Город невелик — при желании все его население можно без проблем разместить на трибунах лужниковского стадиона. Место не слишком знаменитое — даже на областном уровне Вольск упоминается нечасто. Наверное, это не случайно. Вряд ли Вольск разительно отличается от множества других малых городов — здесь так же, как и везде, рыжих котов зовут чубайсами, а шесть соток — «фазендами», так же, как и везде, ругают местное начальство и доверяют Путину. С президентом связываются последние надежды — как сказал один местный поэт: «Не обманул пока ни разу Путин нас». Представляется, что именно он, Путин, доберется однажды до Вольска и наведет здесь порядок. Этим летом едва не свершилось. Вдруг выяснилось, что один из курсантов Вольского военного училища не кто иной, как президентский племянник, и дядя якобы намерен появиться на выпускном вечере. Целый месяц город жил в предвкушении чуда, красил бордюры и полол бурьян вдоль заборов. Но президент поехал в какое-то другое место, а горожане вздохнули и опять отправились на фазенды. Вероятность того, что у Путина здесь окажется еще один родственник, слишком ничтожна. Для постороннего уха имя Вольск звучит заманчиво и даже завораживающе. Так и слышится в нем раздольное пушкинское «на свете счастья нет, а есть покой и воля». Однако, смею вас заверить, воля здесь совершенно ни при чем. Название свое город получил от реки Волги, и первоначально оно звучало как Волгск. Но совсем без Пушкина здесь не обошлось. Если заглянуть в «Историю Пугачева», то выяснится, что Вольск — это то самое село Малыковка, где старик Державин гонялся за мятежным Емельяном. Справедливости ради надо сказать, что в ту пору Державин был еще не старик, а гвардии поручик, и отличался, как говорит Пушкин, «пылким характером». Пугачева поймать это ему не помогло — строго говоря, Державин сам едва унес ноги, — но зато он успел повесить в селе Малыковка двоих особенно разговорчивых крестьян. От тех времен в городе сохранился крошечный ручеек под названием Малыковка, бывший некогда рекою, и Малыковская улица, лепящаяся над этим легендарным потоком. Следует заметить, что к чересчур разговорчивым людям в городе и сейчас относятся довольно настороженно, хотя поступают с ними уже не так круто, как пылкий поручик. Исторические потрясения коснулись Вольска еще раз в 1918 году, когда здесь высадился десант Красной военной флотилии, чтобы освободить Поволжье от белогвардейцев. Трудно сказать, стали бы они этим заниматься, если бы знали, чем все это в итоге закончится. Великая Отечественная сюда не дошла, но в здании школы № 1 — величественный фасад, мраморные коридоры, высокие окна — жили военнопленные немцы и румыны. Говорят, на том месте, где сейчас спортплощадка, стоял большой сарай, куда складывали трупы. В местных газетах особенно популярно присловье «Вольск-городок — Петербурга уголок». И, хотя ту же самую формулу смело берут на вооружение и другие, вовсе не похожие на Вольск города, какая-то доля правды в этом имеется. Центр города, выстроенный на деньги купечества в XVIII–XIX веках, включает в себя памятники архитектуры того времени. Есть драматический театр, замечательный краеведческий музей, картинная галерея, много школ, в том числе и школа искусств. Уже упомянутое военное училище — это целая империя с огромной территорией, корпусами, плацами и бесконечным чугунным забором, вдоль которого зимой и летом томятся девушки с надеждой в тщательно подведенных очах, ведь за забором самые завидные женихи в городе. Однако, расползаясь вдоль берега великой русской реки, карабкаясь по склонам меловых холмов, ныряя в овраги, город становится одноэтажным, деревянным и совершенно патриархальным — с огородиками, палисадничками, резными наличниками и удобствами во дворе. Летом город утопает в зелени — в жилые массивы вторгаются рощи и заброшенные сады, цветущие по весне совершенно фантастическим цветом — это сплошная белоснежно-розовая пена, в которой бесследно растворяется все. Но уже на окраинах, в заводских районах город опять воплощается в камне — эти места застроены стандартными пятиэтажками, которые, как и везде, серы и безлики. Впрочем, те, кто успел получить здесь квартиру, могут считать себя почти счастливчиками: бесплатного жилья теперь практически не строят, а на халяву и хлорка — творог. А полному счастью мешает периодическое отсутствие в кранах воды. Потому что водопровод и канализация — это ахиллесова пята города, это то самое «тонко», где всегда рвется труба и горят насосы. Ничего удивительного — говорят, на некоторых участках водопровода до сих пор сохранились трубы из дубового дерева, как это было принято в купеческие времена. Аварии случаются так часто, что в это верится. Перемены к лучшему все-таки происходят, но совсем еще недавно была обычной картина, напоминающая ситуацию в осажденном городе: зима, ледяной ветер, безмолвная очередь возле цистерны, развозящей по району воду, и тяжелая струя, бьющая в подставленные ведра, рассыпающаяся твердеющими брызгами по рукавам и штанинам… Вообще зима здесь сущая катастрофа. Из-за холмистого рельефа улицы в Вольске устроены таким образом, что, куда бы ты ни пошел, ты обречен непременно карабкаться вверх. Троллейбус тут невозможен в принципе. И когда на город обрушивается снегопад — а надо заметить, что весь снег в области старается почему-то выпасть именно на Вольск, — или начинается гололедица, жизнь замедляет свой и без того неспешный бег. Машины сталкиваются и глохнут в кюветах, автобусы на дымящихся покрышках едва ползут по остекленевшим горам, почта не приходит, а неугомонные старушки, из которых состоит, кажется, добрая половина населения и которые ковыляют по улицам в любую погоду, ломают себе руки-ноги, доводя до отчаянья водителей «скорой помощи». И в этот момент где-нибудь обязательно лопается водопроводная труба. Поэтому сильнее жителей Вольска о весне не мечтает никто. Стараниями администрации за последние годы город украсился новой набережной, реконструирован городской парк, а главная улица, Революционная, в пику то ли московскому Арбату, то ли саратовскому — превращена в пешеходную зону и получила неофициальный статус «бульвара любви». Никакой особенной любви там не происходит — не Амстердам все-таки, — зато круглые матовые фонари насажены прямо по центру мостовой часто и ровно, как пуговицы на старинном вицмундире. Злые языки утверждают, будто с этими достижениями не все ладно, что, в отличие от проспекта, целые районы тонут во тьме, что набережная построена с нарушением технических норм и ее подмывает, что городской парк постоянно затапливают грунтовые воды, — так ли это, судить не берусь, я не специалист. Но лично меня вполне устраивала и прежняя набережная. Этот поэтический уголок берега не нуждается, по-моему, ни в каких украшениях — рыбачьи лодки, сохнущие на песке, старый дебаркадер, покачивающийся на промасленной волне, улица, скатывающаяся колесом до самых мостков, — такие улицы называются «взвозами». Волга здесь широкая, спокойная и величавая, а ветер пахнет рыбой и дальними странствиями. К сожалению, речной флот, как и многое в стране, сделался вдруг убыточен, Волга опустела, и странствия прекратились. К тому времени, как появилась новая набережная, последнюю «Ракету» то ли на металлолом изрезали, то ли продали китайцам, а редкие красавцы-теплоходы с надменным видом плывут теперь мимо. Сохранились еще сугубо местные рейсы, но даже билеты на старенький «омик», идущий до пляжа, — слишком чувствительное удовольствие, и народ теперь предпочитает купаться тут же — на правом берегу, в сточных водах легендарной Малыковки. Это чревато дизентерией, брюшным тифом, а то и чем похуже. Поэтому в борьбу с нарушителями периодически включаются санэпидемстанция и даже милиция, но к каждому купальщику милиционера не приставишь, а микробов наш народ не боится. Городской парк тоже мне нравился — с нехитрыми аттракционами, с высоченными деревьями, с которых по весне несся непрерывный грачиный ор, а осенью золотые и красные листья сыпались на серые дорожки, на побледневшую траву и на каменную фигуру Карла Маркса, который в этом контексте был похож не на преобразователя мира, а на тихого старого человека, нашедшего укромный приют. В том парке смотрителем стрелкового тира работал человек по фамилии Зудов. Пожилой, немногословный, с печальным лицом, он имел редчайший дар находить общий язык с разношерстной толпой пацанов, заскочивших к нему, чтобы всего-то купить на пятнадцать копеек пулек. Он превращал нехитрую и банальную забаву — стрельбу из «воздушки» — в дело, исполненное достоинства и глубокого смысла. Мальчишки при нем преображались, интуитивно постигая, может быть, самую важную вещь — как уважать себя и свое дело. Это был воспитатель от Бога. Не знаю, возможно, в других обстоятельствах этот человек мог бы стать замечательным директором школы или классным тренером. Но он работал в городском парке и учил ребятишек всего лишь правильно стрелять, и спасибо ему за это. За лесным массивом, в каком-нибудь десятке километров от Вольска, расположен крошечный городок Шиханы — тот самый, с химическим оружием, с полигоном и с неутешительной статистикой по врожденным уродствам. Правда, как заметил недавно в запальчивости один шиханский житель, у вас в Вольске в сто раз хуже: у нас сейчас чисто, а у вас «сплошной цемент», очистных нет, и «деньги жгут», у вас АЭС под боком, и вообще «ветер от нас дует». Замечено верно — что цемент, то цемент. Это как бы визитная карточка города. Но не так чтобы сплошной — судя по тому, что бывало раньше, я назвал бы этот цемент довольно умеренным. Хотя за пару дней в любом районе города мебель неизменно покрывается равномерным слоем тончайшей серой пыли, а из пылесосов после уборки как основной ингредиент вытряхивается высококачественный цемент. Но это лишь бледное подобие того, что было в городе при советской власти. Тогда производство шло полным ходом, и на протяжении всей долгой зимы снег оставался устойчиво грязно-серого цвета. Экономические неурядицы, свертывание производства дали неожиданный экологический эффект — снег приобрел естественную окраску. Кстати, то же самое произошло с волжской водой — она внезапно сделалась прозрачной. Впервые за всю свою жизнь с палубы речного «трамвайчика» я смог разглядеть волжское дно — водоросли, камешки и гад речных подводный ход — все стало как на ладони! Так что сейчас цемент нас не слишком донимает. Ходили слухи о старых деньгах, которые сжигали в заводских печах, отрабатывая выгодный заказ и пренебрегая всеми допустимыми нормами по выбросу вредных для здоровья примесей, — но официально эти слухи никак не подтверждались. Вот насчет АЭС верно. Она совсем близко, в 30-километровой зоне. И дождь иногда приносит на огороды какую-то гадость, от которой у людей на открытой поверхности кожи возникают трудно поддающиеся лечению язвочки. Но в последнее время о таких вещах что-то не слышно — должно быть, шиханский житель не соврал, и у них теперь действительно чисто. Тем не менее в сознании вольчан сформировался устойчивый комплекс, выражающийся не очень грамотной формулой «экология у нас плохая». Однако в этих словах слышится скорее не сигнал SOS и не призыв к протесту, а что-то смиренномудрое, похожее интонациями на классическое: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Мы привыкли к этому — экология плохая — и с этим живем. Никакой паники среди населения нет и в помине. Американец, впадающий в шок от конверта с белым порошком, вызывает здесь лишь насмешливое сочувствие. Правда, в самом Вольске письма, да и вообще почтовая корреспонденция стали теперь редкостью: слишком накладно все это. В нашем подъезде со всех почтовых ящиков давным-давно сорваны замки, но это не доставляет никому неудобств: все равно там ничего не бывает, кроме счетов за квартиру, которые страшнее любой экологии. Между прочим, с этой самой экологией далеко не все ясно. То есть и АЭС под боком, и дожди странные выпадают, и цемент висит — весь фатальный набор. Но мой сын, биолог по образованию, обратил внимание на то, как процветают в окрестностях Вольска лишайники — организмы особенно чувствительные к загрязнению среды. Совсем не дурно и с прочей нежной мелочью — стрекозами, жуками, бабочками. И ландыши в лесу охапками, и земляника ковром, и грибы, собранные едва ли не на полигоне, вольчане употребляют в пищу — и, кажется, без особого вреда для здоровья. Невольно в голову приходит мысль: не надуманны ли наши страхи, не выгодны ли кому настроения обреченности — одним словом, а не «муссируются» ли они, как выражаются не склонные к иронии политики? Не хочу сказать, что с окружающей средой ничего не происходит. Просто это слишком щекотливая проблема, чтобы вместо точных ответов получать подгонку под ответ, а именно это сейчас и происходит. В начале перестройки в вольский дом ребенка наведывалась какая-то столичная киностудия, делавшая документальный фильм о «плохой экологии». Снимая детей с врожденными пороками развития, эти люди намеревались списать все уродства на Шиханы и АЭС. Но штука была в том, что те дети не были вольчанами — они прибыли из других мест, и их патология не имела отношения к загрязнению среды в городе Вольске. Вот такие вещи я и называю подгонкой под ответ. На самом деле пока мы можем только гадать, что за грязь вырвалась из атомного реактора или с химического полигона. Но есть грязь, которую можно увидеть без труда, в любую минуту — при желании ее даже можно пощупать руками. При желании можно даже убрать. Но в таких желаниях мы стали удивительно скупы, и возникает грустное подозрение, что за философской покорностью судьбе вообще ничего не стоит, а тиражирование формулы «плохая у нас экология» — не более чем бездумное повторение модного словечка. Стоит немного побродить по окраинам Вольска, по его лесам и садам, как увидишь: на полянах среди красных дубов, берез, кленов, барбариса и шиповника вырастают уродливые мусорные кучи. Гниющие отбросы, изъеденные ржавчиной тазы и трупы холодильников под молодыми березками, лысые покрышки в живописном овраге. Мусор в леса свозят на машинах — в основном с предприятий. Но кто-то ведь принимает решение, кто-то грузит, кто-то садится за руль, ктото выбирает поляну поуютнее! Вряд ли эти люди заброшены ЦРУ. Они с детства живут именно на этой земле. Это мирные обыватели, в свободное от работы время жалующиеся на плохую экологию. Впрочем, и в частной жизни они редко ведут себя по-другому. Окраина заводского поселка — цепочки гаражей и погребов, террасами спускающиеся к большому оврагу, заросшему пышной зеленью. Этих каменных приземистых строений так много, что в жаркий солнечный день они слегка напоминают мексиканские пуэбло. Их окружают островки одичавших плодовых деревьев. Здесь мусор вообще никуда не везут — его валят прямо в овраг и под деревья. Прокисшие огурцы, банки, промасленные тряпки, пластиковые бутылки, отработанные аккумуляторы и обрывки полиэтилена, повисшие на ветвях буйно цветущей сакуры, довели бы до инфаркта любого японца, невзирая на его завидную продолжительность жизни. Мы живем не так долго, но оскверненная сакура не вышибет нас из седла. Может быть, поэтому и не живем. Мы живем по законам средневекового города, дозволявшим выплескивать из окон помои с наступлением темноты. Глядя на наши леса, окраины, подъезды, начинаешь догадываться, какой малый след оставили в людских душах все эти конституции, космические программы, экономические модели, интернеты. В массе своей мы люди перманентного средневековья. Средневековое мышление иррационально. Время от времени эта иррациональность прорывается наружу, и тогда открываются любопытные вещи — не менее неожиданные, чем груда хлама на цветущей поляне. Разговор на улице между мужчиной и женщиной накануне неполного солнечного затмения 1999 года.
Больше всего в этом диалоге поражает не наивность космогонических представлений, а полнейшее доверие к печатному слову. Возникает подозрение, что любая идея, изложенная достаточно решительно и с применением типографской техники, овладевает массами безраздельно. И становится понятно, почему мы уже давно считаем себя народом избранным, не нуждающимся ни в каком усовершенствовании — нам об этом сообщили в газетах. О культурных центрах Вольска уже упоминалось, но, увы, не они доминируют в массовом сознании. В местных киосках практически не бывает серьезных газет — сплошные сканворды, кроссворды, сплошные голые груди и заголовки: «Сенсация! В Подмосковье подрались два привидения!» Цветастые книжные развалы в основном посвящены невероятным приключения «братков» или их оппоненток, феминизированных сыщиц, крошащих этих братков как капусту. Если же попадается классика, то она непременно заключена в аляповатую обложку, больше напоминающую игривую открытку «Привет из Крыма!». О репертуаре видеофильмов лучше всего говорит анонс одного из них, звучащий как вопрос на засыпку: «Маньяк убил продавца кондитерского магазина, отрезал ему ухо и подбросил его в холодильник молодой богатой женщины. Зачем?..» Лично мне не хочется знать, зачем. Думаю, что и подавляющему большинству вольчан этот вопрос не представляется насущным. Но массовая культура неудержима — ей нужно продать себя, и как можно быстрее. Поэтому в ход идет все — груди, задницы, отрезанные уши и выпущенные кишки, — лишь бы привлечь внимание и заставить клиента раскошелиться раньше, чем это сделает конкурент. Итог этого весьма плачевен и уже ощутим. Сон разума порождает, как водится, чудовищ. Культура становится досадной помехой. Новое поколение вдруг заговорило исключительно матом. Пяток коротких энергичных слов — вот что выпало в осадок великого и могучего на пороге XXI века. Провинция никогда не гнушалась соленым словцом, но теперь можно смело говорить о революции в языке. Родители с помощью похабной брани воспитывают детей, матом перекликается ребятня, резвящаяся на снежных горах, матюгами изъясняются в школах, в чиновничьих кабинетах, в магазинах, в больницах — практически везде, независимо от половой принадлежности, возраста и общественного положения. Меж тем власти города не устают заверять, что все идет прекрасно, что они неусыпно заботятся о семье, о детях, о здоровье населения. Оперируют при этом впечатляющими сообщениями о победах на соревнованиях, о количестве спортивных площадок и жителей, занимающихся физкультурой, балетом, науками. Согласно официальной статистике, из 110 тысяч жителей спортом занимаются 43 тысячи, из которых 13 400 подростков. Я сам видел на улицах города кумачовый транспарант, приветствующий участников спартакиады, который гласил: «Укрепление физического и нравственного здоровья молодежи — забота о будующем страны». Что-то мешает безоговорочно поверить в серьезность этого лозунга — и не только бесхитростная буква «ю», затесавшаяся тут явно некстати. Не совсем понятно, как быть с иной статистикой, которую дает медицинское ведомство.
А по ней выходит, что рождаемость в Вольском районе за последние пять лет упала в 1,3 раза, показатель младенческой смертности превышает допустимый в три раза. Число зарегистрированных наркоманов в 2000 году возросло в три раза, Вольский район занимает второе место по числу ВИЧ-инфицированных, в два раза увеличилось число алкогольных психозов. Учитывая, что возраст основной массы вольского населения довольно велик, трудно представить воочию те тысячи спортсменов и организованных подростков, о которых говорит официальная статистика. Цифры медиков более реальны. Загляните в любой подвал, общественный туалет или другое укромное место — на полу среди привычных глазу окурков использованные одноразовые шприцы. Выезд «скорой помощи» к наркоману — обычное дело. Когда в город поступает партия героина, такие выезды становятся ежедневными. Кто-то иногда загибается, но многих удается откачать. На фоне этого увлечения курение табака воспринимается всего лишь как детская забава. Оно ею и стало — курят едва ли не с детского сада. Не игнорирует молодежь и ежедневные призывы с телеэкрана идти за «Клинским», идет как миленькая, благо и идти-то далеко не надо — пиво на каждом углу, в любое время, и паспорта никто не спросит. Все эти удовольствия требуют денег и тянут за собой неизбежный шлейф подростковой преступности. С наступлением темноты улицы города вымирают, и в тревожной тишине слышатся лишь шаги крутых парней, идущих за «Клинским». Как обстоит дело с физическим и нравственным здоровьем молодежи, нагляднее всего видно в период призывной кампании. Очередной план призыва, спускаемый сверху в местный военкомат, неизменно трещит по всем швам и выполняется практически чудом. Не менее трети молодых людей призывного возраста нездоровы. Патология самая разнообразная — желудок, сердечно-сосудистая система, ортопедические болезни. Настоящее бедствие — дефицит массы тела, то, что раньше именовалось «дистрофией». На медицинскую комиссию приходят юноши ростом под потолок и с цыплячьим весом. Им дают отсрочку на шесть месяцев, в расчете, что за этот срок они нагуляют недостающие килограммы. Как правило, этого не происходит, и тогда призывники подвергаются тщательному обследованию, чтобы выявить причину дистрофии. А причина зачастую до смешного проста. Недавно в районную поликлинику зашел призывник с направлением на рентгеновское обследование. Пока он ждал в коридоре, как на грех, настало время обеда. До ноздрей парня донесся запах супа, который на скорую руку готовили себе медсестры. У парня случился обморок. Когда переполошившиеся медработники привели его в чувство, кто-то догадался спросить, ел ли он сегодня.
Мальчишку, конечно, накормили супом, но вряд ли это можно считать ощутимой прибавкой к его рациону. Он явно происходил из семьи, которая самым вызывающим образом не сумела вписаться в рынок. Абсолютный балласт составляют призывники, имеющие условную судимость, стоящие на учете в наркологическом или психиатрическом диспансерах. Призывники бракуются при малейшем подозрении на психическую неуравновешенность. Несомненно, это правильно. Но такая система дает побочный эффект: самая здоровая, самая достойная часть молодежи уходит служить, и никто не даст гарантий, что она не станет жертвой «чеченского синдрома», а в городе остаются больные, правонарушители и наркоманы. Есть категория молодых людей, нюхающих, например, бензин. Один такой энтузиаст года два будоражил соседей бесконечным судорожным треском пластиковой бутылки, которую он заправлял бензином, выпрашивая его у автовладельцев. В обнимку с заветным сосудом он день-деньской скитался за гаражами, оглашая окрестности бессвязными восторженными криками, напоминающими бормотание человека, который никак не может проснуться от глубокого и чудесного сна. Между тем работники военкомата терпеливо просеивают всю эту массу, отделяя зерна от плевел и вытягивая план призыва. Призывники нуждаются в обследовании, а в больнице проблемы с рентгеновской пленкой, с местами в стационаре, с медпрепаратами. Сложности с транспортом, с организацией и с самими молодыми людьми, которые всячески стараются уклониться от чего только возможно. Но кроме районной существует еще и областная медкомиссия, которую тоже надо пройти. И раз за разом невозмутимый старший прапорщик Егоров сжимает в руке отполированную ручку тяжеленного чемодана, в котором лежат личные дела, и грузит в поезд очередную орду матерящихся, задирающихся, ноющих и плохо управляемых призывников. Впереди три часа пути по железной дороге, две троллейбусных пересадки в Саратове, потом комиссия, а потом все повторяется — в обратном порядке, и все бегом, чтобы успеть на вечерний поезд. Неделями и месяцами он стоически бороздит этот маршрут, подгоняет своих подопечных, выстаивает с ними в очередях, гасит конфликты, ведет учет — и все это не моргнув глазом, и только иногда в ответ на ехидное замечание какого-нибудь призывника, вроде: «А у вас, товарищ прапорщик, перхоть!», говорит убежденно и мрачно: «У меня скоро от вас не только перхоть будет!» На самом деле ему, кажется, нет сносу, и дважды в год весной и осенью армия неизменно получает новое пополнение, хотя сам Егоров не понимает, как это получается. «Здоровых-то в Вольске совсем не осталось!» — в сердцах заключает он. Конечно, это не так — истина, как обычно, находится где-то посередине. Есть в Вольске и спортсмены, и победители олимпиад, и люди искусства, и просто хорошая молодежь, и взрослые, которые все еще находят в себе силы сеять разумное, доброе, вечное, — такие, как, например, сотрудник краеведческого музея Брёхов, проводящий свободное время в походах, с рюкзачком за плечами, в окружении восторженной детворы. И, может быть, с его легкой руки многие из этих ребят, повзрослев, по-настоящему заинтересовались экологией, а в Вольске стала модной профессия биолога. Но возвращаюсь к медицине. Эта отрасль и в лучшие времена финансировалась по остаточному принципу. И чем дальше от столицы шли деньги, тем остаточнее становился этот принцип. Результаты говорят сами за себя. Из всех учреждений здравоохранения в городе более-менее приличную материальную базу имеют только центральная районная больница, онкологический диспансер и стоматологическая поликлиника. Все остальное находится в плачевном состоянии. Детская больница, например, размещается в холерных бараках — уже не прошлого, а позапрошлого века. За сто лет город так и не сумел обзавестись приличной детской больницей. Ненамного лучше положение фтизиатров и венерологов. Хотя туберкулез все больше приобретает характер эпидемии, а венерические болезни в определенных слоях населения сделались привычными как насморк. Причины все те же: падение уровня жизни, культуры, отсутствие социальных гарантий. Но странным образом понятие «социальная болезнь» старательно вытравливается из массового сознания, а в стрелочники назначаются медицинские работники, которые где-то недоглядели, не разъяснили, несвоевременно оказали помощь. Болезни общества объявляются едва ли не личным делом человека с медицинским дипломом и месячным окладом, который равен 6-часовому минимальному заработку в США. За собой государство оставляет лишь удобное право контролировать этого человека. Как заметил один из преподавателей на курсах организации здравоохранения, «сейчас сложилась такая ситуация, что государству особенно некем и командовать — разве что учителями да врачами. Зато уж вы получаете по полной программе!» Тот факт, что государство не слишком озабочено здоровьем нации, подтверждается цифрами бюджетного финансирования — в Вольске они составляют примерно 20% от потребности, которая и без того стыдливо занижена. Ежегодно бюджет урезается — понемногу, но неуклонно. Медицина находится в том же положении, что и бессловесная супруга м-ра Таннера из чеховского рассказа, которую муж отучал от еды путем постепенного снижения рациона. Хронический недостаток лекарств в больницах, скудное питание, изношенность аппаратуры. Полузасекреченный список минздрава с рекомендованным перечнем медикаментов для «бедных». Сокращение коечного фонда, мягкий совет врачам шире применять меры психотерапевтического воздействия и народные средства (когда видишь в аптеках ценники на современные лекарства, их иначе как «антинародными» не назовешь). Когда вольчанина прихватывает по-настоящему, он перестает верить в сверхъестественное и идет к специалистам. Раскошеливаться все равно приходится — за лекарства, за перевязочные средства, за рентгеновскую пленку, будь у вас сломаны хоть три ноги и вы света белого не видите. Даже за флюорографическое обследование приходится платить. Официально это называется «добровольным пожертвованием», хотя жители предпочитают в этом случае другие слова — те самые, энергичные. А куда денешься, если на прием одного больного в поликлинике запланировано пять копеек, а на выезд «скорой» — пять рублей? Однако нельзя сказать, что государство совсем забыло про медицину. Иногда кажется, что оно не забывает о ней ни на минуту. Чего только не проделывали с медициной за последние годы! Постоянно разрабатывались концепции развития, внедрялся новый хозяйственный механизм, проводились лицензирование и аккредитация медицинских учреждений, вводилась программа «Семейный врач», система обязательного медицинского страхования, наконец! Было много всяких солидных задумок, и ни одна из них не обошла стороной Вольск. За последние пятнадцать лет руководство вольским здравоохранением четырежды сменило форму — «администрацию центральной районной больницы» на этом посту сменило сначала «управление», затем снова вернулась «администрация ЦРБ», а через пару лет из пепла восстало «управление» — и неизменно каждая такая рокировка сопровождалась формулировкой: «В целях совершенствования медицинского обслуживания Вольского муниципального образования, усиления контроля за управлением социальной сферы и координации деятельности лечебно-практических учреждений…» То есть теоретически медицина в городе уже достигла четвертой степени совершенства. Только, как говорится в одном мультфильме, где ничего не положено, там ничего и не покладено. Еще далеко не старая, лет пятидесяти, женщина вызвала «скорую» по поводу жалоб на работу сердца. Выяснилось, что у нее мерцательная аритмия, впервые возникшая. Мерцательная аритмия штука неприятная, особенно когда она возникает впервые. В таких случаях полагается госпитализация, которая и была женщине предложена. — В больницу я не поеду, — спокойно и твердо заявила она. — Мне ее просто не потянуть. Мы живем вдвоем с дочерью — она получает четыреста рублей, и я примерно столько же. О больнице не может быть и речи. Как-нибудь перебьемся. Никакие уговоры не могли изменить ее решения. Эта женщина ничего не знала о совершенствовании здравоохранения и о концепциях его развития, зато она реально и без паники оценивала свои шансы, хотя сердце предательски замирало и спотыкалось у нее в груди. Квартирка, где она жила, выглядела опрятной, но действительно бедноватой, и лишь за окном сверкали роскошные фонари мэйн-стрита — гордость местной администрации… Раз в год, в день медицинского работника власти по традиции выходят в медицинский народ и с благостной улыбкой объявляют, что они низко кланяются людям в белых халатах, чей нелегкий самоотверженный труд… и т. д. Так бывает раз в год, а в остальное время кланяется он, человек в белом халате, — тем же чиновникам, спонсорам, проверяющим. Нельзя сказать, что это ему нравится, но что делать? Город маленький, рабочих мест раз-два и обчелся, переучиваться поздно, да и где взять денег на учебу? В стране все стоит дорого, кроме труда бюджетника. Все труднее удержать на работе санитарок — тех самых, которые моют полы, подают «утку» и прочее, без чего жизнь больницы превращается в маленький ад. Но санитарка получает чуть более четырехсот рублей в месяц, и чуть более тех же четырехсот рублей составляет месячный счет за стандартную двухкомнатную квартиру. Потихоньку исчезают врачи — кто-то уходит в иные ведомства, кто-то находит еще какую-то лазейку, — и вот уже обеспеченность врачами составляет по району 63%, и это при том, что значительная часть из них пенсионеры. Мой роман с медициной закончился недолгой и безуспешной попыткой работы на «скорой помощи». Увы, для такого испытания я оказался слабоват. Может быть, сыграло свою роль и то, что я слишком поздно туда пришел — как говорится, старого пса новым штукам не выучишь. А это суровая работа. Бессонные ночи, гонка по бесконечным улицам на дребезжащем фургоне, тяжкий хрип больного, которому очень плохо и которому ты должен в считанные минуты оказать помощь — а потом все повторяется снова и снова, и сутки кажутся вечностью. А какая бездна нищеты, одиночества и безнадежности открывается тем, кто дежурит на «скорой»! Какие невероятные трущобы, какие изломанные судьбы, какая страшная старость! Низкие потолки, закопченные стены, полы, покрытые слизью, грязные постели, немощная плоть… Что там Кафка с его опрятным и строгим абсурдом! В связи с дороговизной стационарного и амбулаторного лечения «скорая помощь» незаметно становится основной формой медицинской помощи для многих вольчан. Пока держат ноги, человек просто не считает себя больным, ну а в крайнем случае набирает 03 — там не откажут и сделают все, что в силах. Главное, не попасть со своей бедой в пересменку — именно этот утренний час, когда меняются бригады после очередного дежурства, может преподнести неприятный сюрприз. Дело в том, что к утру кончается отпущенный на сутки лимит горючего, и, пока идут переговоры, будет ли АЗС заправлять машины и в каком количестве будет, пока процедура заправки осуществляется, «скорая», образно говоря, исчезает с экранов радаров. От нее остается лишь голос диспетчера, призывающий ждать. А дело не только в бензине. Автопарк не обновляется, с запчастями вечные проблемы, и порой вместо семи машин на линию могут выйти только две или три. А как укомплектована сумка врача? Это просто иллюстрация к известной поговорке — плохой врач лечит одну болезнь сотней лекарств, а хороший сто болезней — одним. Нынешний набор медикаментов рассчитан на хорошего врача. Не лучше обстоит дело с инструментарием. Вам не приходилось делать внутривенные вливания многоразовыми шприцами, у которых игла тупа, поршень едва движется, а ручка поршня изогнута дугой? Притом что перед вами старый больной человек, у которого вены плохие, а терпение давно истощилось. А работники «скорой» проделывают такой фокус по нескольку раз в день. И опять все упирается в деньги, в те пресловутые 20% от потребности, о которых так не любят говорить власти. Гораздо охотнее они побеседуют с вами о высоких материях, о самоотверженном труде или о клятве Гиппократа. Почему-то все уверены, что врач навеки связан какой-то старинной безжалостной клятвой. Но это всего лишь романтическое заблуждение. Никто не давал никакой клятвы. Принимали Присягу советского врача. Штатами служба «скорой» укомплектована полностью, но с врачами — опять закавыка. Они здесь редко задерживаются. И предстоящее мизерное повышение окладов ровным счетом ничего не решает. Поэтому «скорая» держится на фельдшерах. Но эти люди, привыкшие ежедневно находиться в критических ситуациях, зачастую дадут сто очков вперед иному участковому врачу. Они не теряются, сталкиваясь с чем угодно — с инфарктом, проломленным черепом, опасным душевнобольным, обдолбанным наркоманом… Попутно они даже дают рекомендации по амбулаторному лечению, потому что в поликлиниках тоже не хватает врачей и посещения на дому во многих случаях становятся фикцией. Кстати, о наркоманах. Вызовы к ним зачастую далеко не безопасны, ведь в сумках имеются наркотики, а фельдшера — это большей частью женщины, и рассчитывать им приходится только на себя и водителя. А пьяные драки, поножовщина на ночных улицах? А бесчувственные тела алкашей, с ног до головы перемазанные грязью, блевотиной и кровью? С тех пор как в Саратовской области упразднили вытрезвители, этот контингент перешел под опеку «скорой помощи». Вот и мотаются фельдшера по городу, подбирая упившихся и свозя их в приемное отделение больницы — а потом долго проветривают салоны машин от запаха перегара и мочи. Иногда «скорую» используют в необычных целях — например, одинокому старику приснится нехороший сон, и ему приспичит им поделиться. Или в подвыпившей компании, у которой кончились деньги, вдруг рождается идея разжиться чем-нибудь опьяняющим на «скорой», и для этого имитируется болезнь, которую не найдешь ни в одном учебнике. Или когда жена хочет избавиться от опостылевшего пьяницы-мужа, прося увезти его куда угодно. И все эти чудаки смертельно обижаются на отказ — они убеждены, что медик обязан выполнять фантазии клиента. Их так приучили, ссылаясь на Гиппократа. А рынок окончательно расставил все по своим местам. Провинциальный медик в большинстве своем человек за чертой бедности. Таких нынче не уважают. У времени другие герои. Но если кто-то из медиков попытается, например, активно брать взятки, его все равно не будут уважать. В массовом сознании настоящий доктор существо бесполое, безотказное и белое как снег. Но доктора сделаны из того же материала, что и пациенты, и даже по-настоящему талантливых среди них так же мало, как мало по-настоящему талантливых композиторов и художников. Медицина всего лишь ремесло. Просто, как сказал Чехов, у врача бывают такие минуты, каких не дай бог никому. И далеко не у всякого хватит духу за это ремесло взяться, не всякий согласиться отвечать за чужую боль и за чужую кровь. А всевозможные отчеты и планы? Некоторые из них бывают совсем диковинными. Попробуйте-ка на полном серьезе сочинить нечто вроде «Перспективного плана развития учреждения в свете достижений НТР на период 1996–2001 гг.», когда из всей НТР в учреждении — лом, лопата и стиральная машина на 10 кг сухого белья! Все эти бумаги пишутся, чтобы оправдать существование бюрократической машины, они — кровь ее. А врач будет лечить и плодить бумаги и проводить свободное время на клочке земли, засеянном картофелем, потому что без подножного корма ему придется совсем худо. Он будет делать свое дело по многим причинам — из осторожности, по привычке, но в первую очередь потому, что он воспитан на простом и ясном правиле: человеку, попавшему в беду, нужно протянуть руку. В его время еще не было игры в «Слабое звено» — он и сам не из сильных. Язык не повернется назвать «сильным» этого озабоченного человека, боящегося всего на свете — начальства, комиссий из центра, жалоб пациентов. Провинциального врача можно угадать сразу: у него стоптанные башмаки, синяки под глазами и выражение лица, как у человека, мучительно пытающегося понять, как и зачем он попал в этот мир. Большим заблуждением было бы считать врачей кастой. Может быть, это было верно в прежние времена, но теперь эти люди — зависимые, задерганные, живущие под иррациональным страхом увольнения — каждый сам за себя. Велика пропасть между врачами из глубинки и коллегами, занимающими хотя бы захудалую руководящую должностишку в областном центре. Комиссии оттуда громят «туземцев» с таким высокомерием и пылом, что на память невольно приходит поручик Державин, поражающий врагов государевых. Глядя на трепещущих проверяемых и громовержцев-проверяющих, невозможно даже представить, что эти люди когда-то учились вместе, что у них одинаковые дипломы в кармане и что формально они обладают равными правами. Поэтому чисто декларативными оказались попытки создать сверху ассоциации врачей, которые по идее должны были отстаивать интересы каждого представителя. Дальше вступительных взносов дело не пошло. Во всяком случае, что-то не приходилось встречать человека, который испытал деятельность какой-нибудь из ассоциаций на себе. Может быть, эта разобщенность — самая печальная особенность провинциального здравоохранения. Время от времени кто-то из старых знакомых говорит: «Знаешь, я совершенно не понимаю, почему медицина до сих пор не рухнула! Денег дают все меньше, отчетами замучили, все дорожает, учреждения держатся на старых кадрах… Не понимаю!» Она и не рухнет, пока работают эти кадры — одиночки, которых учили жить по правилам. Напоследок свежий пример. В качестве анахронизма герб города Вольска содержит изображение медведя — «каковыми зверями сия земля изобилует», как говорилось об этом в Полном собрании законов Российской империи. Но последнего медведя убили в Вольске совсем недавно — с месяц назад. Это сделал милиционер из табельного АКМ в том самом обновленном городском парке. У него просто не было другого выбора: медведь, находившийся в клетке, втащил туда двенадцатилетнего мальчишку, которому взбрело в голову покормить зверя из собственных рук. Когда приехала «скорая», мальчишка представлял собой сплошное кровавое месиво. Но цепочка медицинской службы сработала, парня спасли. Теперь он уже выписался из саратовского ожогового центра. Он перенес несколько пластических операций, впереди его ждет непростое лечение, но он остался жив. Так что есть надежда, что мы выживем. Нам будет несладко, а иногда и совсем скверно, но в критический момент мы придем друг другу на помощь и выживем.
 |
