(Елена Сафронова. Портвейн меланхоличной художницы)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2018
Елена Крюкова – поэт,
прозаик. Родилась в Самаре. Окончила Московскую государственную консерваторию и
Литературный институт им. А.М. Горького. Автор поэтических и прозаических книг.
Лауреат премии им. М. И. Цветаевой (2010), Международной литературной премии
Эрнеста Хемингуэя (2017) и ряда других российских и международных премий. Живет
в Нижнем Новгороде.
ЕЛЕНА
САФРОНОВА. ПОРТВЕЙН МЕЛАНХОЛИЧНОЙ ХУДОЖНИЦЫ. – ЕКАТЕРИНБУРГ: ЕВДОКИЯ, 2017.
Елена Сафронова известна прежде всего как литературный критик. Однако в последние годы она выступает и с текстами вполне художественными и крепко сбитыми. Взять, скажем, ее роман «Жители ноосферы», вошедший в лонг-лист премии «Ясная Поляна» (2015).
В декабре 2017-го свет увидела новая книга Сафроновой, на сей раз сборник малой прозы. Название книги – «Портвейн меланхоличной художницы» – несет понятную образную нагрузку, в нем звучит одновременно жестокая и щемящая нота, в которой сакраментальный алкоголь – отнюдь не принадлежность богемы, но способ жить.
В книге тринадцать рассказов – абсолютно разных. Их объединяет еле слышный, подспудно звучащий мелос трагизма, личного и социального. Трагедия эта прорастает сквозь асфальт и камни современного города, она частый спутник женской судьбы, хотя ярко выраженной гендерной ноты в сборнике нет и герои-мужчины здесь присутствуют на полных литературных правах.
Тексты можно воспринять как зеркальное отражение собственных жизненных впечатлений («О жизни, о жизни – о чем же другом? – поет до упаду поэт!..» – Юнна Мориц), но это слишком простой психологический ход (и код). На мой взгляд, автор дает – вольно или невольно – колоссальный социальный срез, когда бытовщинка становится античной Ананке, когда быт, нагруженный и перегруженный паршивыми и даже гадкими подробностями, внезапно становится объемным бытием. Сафронова безжалостно обнажает перед нами изнанку целой вереницы житейских ситуаций, абсолютно обычных и привычных, – и вдруг трафарет оборачивается оригинальностью, привычка ломается, как вафля, и на ее место встает изумление. Таков рассказ «Чпок и Василиса», где финал неожиданно распахивает истинную жизненную позицию героев, которых читатель уже успел принять за однополых любовников, пытающихся снять для утех гостиничный номер.
«Чпок остановил занесённую над лицом Пети ногу Василисы.
– Да ладно, Василиса, они уже всё поняли!..
– Поняли! Ой, поняли! – хором заголосил дуэт с кресла.
– Нет, Чпок, они ещё не всё поняли… – задумчиво
сказал Василиса. – Давай им, что ли, растолкуем…»
И растолковывают. Ошарашенный читатель еле успевает перевести дух. Однако и внутри ситуации, которая ставится с головы на ноги, все равно остается полынный привкус беды и печали.
Сафронова не боится показать пошлость: бесстрашно описывая ее, привычную и родимую, она жирнее и безусловнее подчеркивает конкретную драму конкретной человеческой судьбы, попавшей в пошлый капкан. А дьявольский драматизм этих судеб кроется не только в деталях, но и в самом социальном архетипе: в рассказе «Портвешок» Изабелла – поэтесса, в рассказе «Дебют» Анна – тоже поэтесса, в рассказе «Вольтова дуга» Изабелла (имя повторено печальным лейтмотивом) – одаренная художница. Все три женских персонажа наделены Божьим даром творить искусство. Что же с этим искусством (а значит, и с самою идеей Бога, если смотреть глубже) делает равнодушная жизнь? А может, это делают сами героини?
«Она не плакала, только вздрагивала всем телом, когда брала в руки размозженное тельце щенка, складывала его на свой выходной прекрасный пиджак, несла домой, пытаясь увернуть собаку так, чтобы не капала на землю кровь. …Не плакала, когда сама копала яму в том самом парке, куда они с собакой так и не дошли, а потом неумело забрасывала ее землей. …вернувшись домой, Изабелла первым делом разбила настенное зеркало в коридоре – не нарочно, а неловко схватилась за него… И, решив выпить чаю, расколотила свою любимую чашку. И, посмотрев на свое отражение в темном ночном окне, на амальгаме яркого лампового света, с ужасом поняла, что рок разрушения теперь останется с ней навсегда» («Вольтова дуга»).
Рок разрушения – это и формула, и диагноз, и предвидение. Внутри одного из самых трагических рассказов книги нельзя было сказать иначе.
В рассказе «Бронетанковый аккорд» жизнь сталкивает двух персонажей, которые, по сути, находятся на одном социопсихологическом уровне, на одной житейской доске: это никому не нужный литератор и молодая критикесса, по совместительству «ночная бабочка». Кто из них осуществляет мечту всей своей жизни, а кто проституирует? Кому они оба служат? Три финала в рассказе – интереснейший прием современной литературы; альтернативу должен выбрать сам читатель. Читатель, конечно, ищет хеппи-энд (или хотя бы некий ход помягче). Но все три концовки жестоки: убийство, самоубийство (пусть несостоявшееся) и насилие. Автор будто говорит нам: жизнь жестока, не бойтесь заглянуть в ее оскаленное лицо. Какой выход выберете вы?
«Дверь в квартиру Перстнёва была приглашающе приоткрыта. Даша тащилась по лестнице нога за ногу. Не спешила отворить дверь. Заглянула внутрь квартиры – но из коридора ничего, что творилось в зелёной скорлупе одинокой комнатушки, не было видно…» («Бронетанковый аккорд»).
Ничего в темноте не видно, да, но героиня пытается увидеть. Она хочет увидеть будущее – значит хочет увидеть время.
Елена Сафронова отнюдь не опьяняется оптимистично и празднично «чудесной жизнью» и «милыми людьми», всемерно романтизируя их, но и не встает в позу угрюмого мизантропа. Взвешенное соотношение точного наблюдения и меткой сатиры, доброй улыбки и жесткой иронии, неприкрытой, ничем не завуалированной правды и тайной ноты любви «несмотря-ни-на-что» придают этой прозе актуальность. Сафронова пишет портрет времени – она сама оказывается незаурядной художницей и не снимает с мольберта холст, где мазки надо класть кровью собственной биографии, не меньше, иначе полотно не получится убедительным.
Автор так и поступает. Иные картинки провинциальной жизни буквально списаны с натуры. Разве не правда то, что умной и образованной девушке часто не прожить на доходы от интеллектуальной работы и продавать свое тело куда выгоднее, чем писать умные тексты? Принято сетовать, что в нынешней литературе нам не хватает раннего Чехова, Салтыкова-Щедрина, Зощенко, Аверченко; Сафронова пытается наследовать им, и мы можем превосходно рассмотреть неприглядный портрет не только местечковой «богемы», но и социальной ситуации в целом. А на это, согласитесь, нужна смелость; она у автора есть.
Но современность современностью, а в сборнике есть еще и рассказы, через толщу которых просматривается история («Бла-бла-бла» и «Дурной сон»). Страшный энкавэдэшник, потом лагерный охранник, потом дряхлый дед, все равно пытающийся домашних по-лагерному «построить», – изображение такой судьбы без ретуши предполагает не только неприязнь к тому страшному времени, что пережила наша страна, но и любовь и сочувствие к этому жуткому человеку. Да, да, пусть это странная любовь и непонятное сочувствие. Но влезать в шкуру другого человека – это и есть прерогатива писательства. Любой артист перевоплощается, и писатель тоже. Судьба прочувствована и рассказана без сантиментов, и на губах – отчетливый вкус крови.
А тот, кто насквозь прошел войну, видел не только (и не столько!) героизм, сколько сгущение великих страданий и жестокость, глупость и ошибки командования? Нам-то по прошествии времени нужен героический пафос: мы победили! Но какой ценой?
«Взрыв был такой, что содрогнулась, казалось, вся земля, что до Петропавловки, думалось, долетели отзвуки… Отклеившись от земли, приподнял залепленное снегом лицо Григорий Петрович. Над ним тяжко простонало что-то очень веское. Потом был краткий и спасительный период беспамятства. А когда он миновал и Григорий Петрович выпростал себя из снега, он увидел, что осталось от погибшего морпеха, разрезанного пополам летящим куском стены дзота» («Дурной сон»).
Разнообразие сюжетов. Разнообразие интонаций. Разнообразная стилистика, подача материала, композиция, смыслы. Елена Сафронова не повторяется, и это отрадно: при здоровом сатирическом скепсисе и той тайной ноте глубоко запрятанного трагизма, о которой уже говорилось – а эти два начала объединяют все тексты, – рассказы непохожие и их интересно читать, потому что автор владеет принципом контраста: от «кипятка событий» до тягучей винной меланхолии. Меланхоличность вытекает из названия и растекается по книге, как пролитое на скатерть дешевое вино, мгновенно становящееся дорогим и редким, и его хочется смаковать.
У Владимира Кострова есть строка, уже ставшая мемом: «Жизнь такова, какова она есть, и больше – никакова!» Елена Сафронова показывает жизнь без прикрас и будто нарочно толкает читателя к ней поближе: ну, рассмотрите ее во всех подробностях, и плохих, и хороших, видите, какая она, жизнь, уродка и побирушка? А ты, человечек, ты в ней, в жизни, так безмерно одинок… И можно было бы счесть сборник не просто меланхоличным, а откровенно депрессивным, если бы не энергетика автора, верящего, что жизнь на самом деле – зебра и ее мрачная черная полоса сменяется торжествующе-белой.
Многие герои и героини Елены Сафроновой одиноки. Одиночество – это классическая экзистенция, и здесь писательница продолжает линии и русской, и мировой литературы, ориентированные на изображение одинокого (хотя бы и в бурном людском море) человека. Эгоизм с трудом преодолевается крохами альтруизма. Что ж, и это одна из традиций социума.
Автор весьма технично пользуется литературным приемом остранения. Вспомним характеристику этого приема, данную Виктором Шкловским: «…не приближение значения к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание видения его, а не узнавания». Отсюда и перетекание текстов Сафроновой то в сатиру, то в комедию, то в чистый гротеск – так создается напоминание о том или ином жанре и так высвечиваются особые, острые грани текста.
При этом нигде не теряется чувство правдивости, подлинности происходящего (описываемого), почти документальности. Так сопрягаются искусство и жизнь, и жизнь прорастает сквозь искусство, и оно становится ее почвой (а не наоборот, как бывает чаще).
Удачно найден финал книги: в рассказе «Школа как школа» чаши весов личного-пережитого и продуманно-жанрового уравновешены. Здесь обнаруживаются признаки то детского дневника, то журналистской статьи, то газетной хроники, то писательских беглых эскизов. А в результате этот беспристрастный взгляд в колодец времени становится новым «приглашением к танцу»: после прочтения последнего рассказа хочется вернуться к началу книги и снова прожить все запечатленные в ней жизни.