(Александр Мелихов. Заземление)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2018
Вера
Калмыкова – поэт, филолог. Автор книги стихов и многочисленных
публикаций в журналах «Арион», «Иностранная
литература», «Наше наследие», «Нева», «Октябрь» и др. Главный редактор
издательства «Русский импульс». Живет в Москве.
АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ. ЗАЗЕМЛЕНИЕ: РОМАН. – М.: ИЗДАТЕЛЬСТВО «Э», 2017.
Александр Мелихов как писатель парадоксально двулик: по отношению к своим героям он гуманист, оправдывающий почти любой порок как следствие человеческого несовершенства и слабости, а по отношению к читателю – не знающий удержу провокатор. Вот и в новом романе с многозначным заглавием «Заземление» Мелихов берется за тему, мягко говоря, неудобную и скользкую, а грубо выражаясь, едва ли не табуированную в современном российском обществе.
В самом деле, когда многие из нас мечтали о свержении советской власти, ее падение являлось в ореоле самовосстановившихся дореволюционных ценностей (правда, если крайние монархисты провозглашали надежду на возвращение царской власти, то поддерживали их вяловато, скорее, просто не противоречили). Демократия, религия, свобода слова, предпринимательство, рынок – все это шло одним эшелоном и виделось неким единым симптомом непременного всеобщего благоденствия «после совка». И вот СССР развалился. Институты, ранее находившиеся на периферии государственной жизни, потихоньку стали подбираться к центру, претендуя на то самое место, которое занимали до 1917 года: так церковь постепенно заняла исходную позицию, начав действовать в соответствии со своими испокон веков известными принципами.
Довольно быстро выяснилось, что общество к этому не вполне готово. Религиозная жизнь из социалистических глубин представлялась чем-то возвышенно-бесплотным, священники – непременно старенькими, добренькими или, напротив, мужественно задавленными нуждой. Когда же выяснилось, что реальность не стремится совпасть с представлениями о ней, начались трения…
Любой роман Мелихова – это увлекательный сюжет, за которым стоит та или иная больная проблема, которую обществу надо решать. Суммируя, можно сказать, что писателя всегда тревожат две вещи: адаптация человека к социуму и роль наших идеалистических мечтаний в том, как складывается наша судьба. Острая ситуация, когда герой проверяется то на вшивость, то на излом, всегда лежит в основе сюжета. В «Романе с простатитом» это торговец-челнок из девяностых годов, переживающий жгучую страсть и столь же жгучую, но вдобавок и совершенно невозвышенную, а даже стыдную болезнь. В «Краденом солнце» это родители, отчаявшиеся отлучить сына от наркотиков. В «Свидании с Квазимодо» это прекрасная женщина, судебный эксперт, ищущая красоту человеческой души среди разнообразнейших проявлений низости… И всегда Мелихова интересуют два крайних начала душевной жизни, два полюса, названия которых «прекрасное и безобразное», «высокое и низкое». Что побеждает? Что разрушает личность, а что защищает ее от разложения, от хаоса? Об этом новый роман.
В «Заземлении» полярные начала персонифицированы в героях. Низкое, безобразное – это психотерапевт Савелий, для близких Савик, для нас, читателей, Савл. Он рьяный последователь Фрейда, ученик, превзошедший учителя в страстной проповеди психосинтеза, точнее даже психоэдафоса, как называет свою теорию психоаналитик нового века (от греческого «эдафос» – почва). Главная идея учения – заземление, его суть – «любым своим чувствам и поступкам… искать самые “низкие” причины и приучать себя не стыдиться их». Почва, на которой произрастает человек, есть животное начало, и во имя самосохранения человечество должно к нему вернуться. Савл считает, что источник несчастий и катастроф таится в том, что люди стремятся к каким-то там идеалам, а соответствовать им не могут, переживают травму и в результате самоуничтожаются. «Жалко, – сетует он, – даже Фрейд так и не решился врубить напрямую: пусть человек снова сделается животным, необыкновенно умным и умелым животным, – только тогда он перестанет истреблять себя. Не будет ни бессмысленных подвигов, ни бессмысленных свирепостей, люди займутся взаимными услугами и мелкими пакостями, которые уже и пакостями не будут считаться. Не будет высокого, исчезнет и низкое». А после рассказа одной из пациенток замечает: «Кругленькое милое личико светилось – нет, уже не безгрешностью – невинностью. Невинностью козы и зайчихи. Не преодолением проклятых идеалов и норм, а неведением, что они существуют». Вот чего он хотел бы для общества: нравственного неведения. Само собой понятно, что супружеские отношения до поры до времени видятся Савлу «трением слизистых оболочек», не более того. Правда, испытание трением приходится в романе пройти и ему…
Высокое, прекрасное начало воплощено в образе отца протоиерея Павла Вишневецкого. Его учение просто до прозрачности: он всего-навсего говорит о любви как основе жизни в обществе. Все остальное, рассказанное им, – это преимущественно истории или притчи, тем или иным образом подтверждающие основной тезис. Протоиерей Вишневецкий – отец Серафимы, жены Савелия-Савла. Без каких-либо протестов он одобряет брак дочери, с зятем общается без навязчивого стремления обратить его в христианство, отчего тот раздражается не меньше, а даже больше, чем если бы тесть пытался.
Иногда Савл плачет по ночам и просыпается в слезах, но никогда, ни при каких обстоятельствах не признается даже себе самому, что испытывает недостаток любви, причем не чьей-то (жена его обожает, ученики смотрят в рот), а собственной. Ему бы любить самому, но ведь любовь, согласно психоэдафосу, есть вредная разрушительная иллюзия – следует заземляться. Высокие порывы Савл осмеивает, а неудовлетворенность самим собой готов объяснять завистью и ревностью к тестю, который как бы ни за что получает массу моральных дивидендов, а перестав получать, едва замечает сей казус. Отцу Павлу, кажется, вообще ничего не нужно, поскольку все есть внутри него; разнообразные жизненные блага приходят к нему сами, и он пользуется ими с такой же легкостью, с какой и переживает их отсутствие.
Много лет назад Вишневецкий пережил смерть обожаемой жены, умершей при родах. Знающий, что такое телесная любовь, он на полях какой-то религиозной брошюры пишет следующее: «Я думаю, что стыд… защита души от тела. Нам не хочется открывать то, что сближает нас с животными, а секс сближает, как ничто другое. …Обладая женщиной, мужчина не помнит, кем именно он обладает, ощущает только тело… А значит, это вовсе не ласки, а та же мастурбация, только орудием мастурбации выступает женщина. Но что еще важнее, лишь соединение любви-нежности, любви-заботы с плотским влечением рождает преданность такой силы, что любимый человек начинает ощущать себя едва ли не центром вселенной. Пускай хотя бы для одного смертного или смертной. Но эта любовь одного или одной настолько важна для нас как ЕДИНСТВЕННОЕ доказательство нашей значимости, нашей избранности, уникальности, что потеря этой любви и сегодня остается главнейшей причиной самоубийств. Мы бы изнемогали от тоски, если бы не были хотя бы для кого-то единственными и незаменимыми. Сексуальная же революция, борьба за равенство с животными делают нас заменимыми, а потому несчастными. Она вовсе не раскрепощает, а убивает любовь».
Мелихов не был бы самим собой, любящим парадоксы, гротеск, языковые игры, когда бы не ввел в действие персонажа, как говорится, из совсем другой истории. Прозвание его Лаэрт. У какого-нибудь другого писателя Лаэрт стал бы трикстером и пробовал бы на устойчивость мировоззрение то одного, то другого героя, искушая, подвергая сомнению, приводя к взаимным искажениям зеркал. А в «Заземлении» гипотетический трикстер оказывается заурядным алкоголиком из «подававших надежды», ни на что не способным мучеником собственного самолюбия. И при этом зеркалом, отражающим цельный образ отца Павла… исчезающим в отражении: чтобы прославить своего кумира, Лаэрт кончает с собой, словно Офелия, служащая своему принцу.
Вот как Лаэрт рассказывает Серафиме о столкновениях ее отца со всемогущими советскими «органами»: «Кажется, больше всего отец Павел жалел хамов. И серьезной вражды он действительно ни к кому не испытывал, потому что никого не боялся. Когда кто-нибудь из светских святых риторически вздыхал: “Когда же мы будем жить в свободной России!..” – он лишь пожимал плечами: “Я всегда жил и живу в свободной России”. И я в этом убеждался не раз… И органы уж так отца Павла склоняли к сотрудничеству, уж так запугивали… Но он, кажется, не видел и повода, о чем здесь рассуждать. Я сам провожал его на допросы в Большой дом, и он болтал о чем угодно, с головой уходил в антикварные книги… как ребенок радовался, что нашел какое-то по-особенному пожелтевшее издание Владимира Соловьева».
Что обеспечивает Вишневецкому сохранность души? Только вера. Все очень просто, никаких изысков. А ведь можно было ожидать их от героя, знающего множество языков, в библиотеке азартно штудирующего труды древних авторов, читающего на досуге Франциска Ассизского… Вычурный, многоумный, изобретательный метод Савла такую защищенность внутреннего мира допустить не может. Никак. И потому герой не в состоянии поверить простоте мировоззрения оппонента, даже просто предположить ее существование: «Доверять глубине ведь и означает доверять закрепившимся детским фантазиям… Вишневецкий отыскал там Христа. Если не врет: слишком он умен и своенравен для такой простоты… А вот если бы он, Савл, решился доверять своей глубине, верить тому, во что когда-то верил Савик, что бы он, интересно, оттуда извлек? Он задумался и понял, что у него нет глубины. Вернее, она ему и говорит, что наше дело безнадежно и что рассчитывать не на кого. Надо сражаться, пока не уложат в цинковый ящик, а не пластаться перед пустотой».
Конечно, у каждого из полярных персонажей имеется свой детский «эдафос», из которого растут их полярные мировоззрения. Удивительно, что контуры их детства отчасти симметричны: религиозные матери и отцы-атеисты. Однако сходство лишь формально, поскольку в семье Вишневецкого царило взаимное уважение, а в семье Савика – унижение и страх. И в результате отцу Павлу удается стать взрослым в нравственном смысле, а Савл даже в глазах жены остается, увы, ребенком, гениальным, исключительным, выдающимся, но все же так и не выросшим до конца.
Однако специалист он сильный, и человеческого материала, подтверждающего его концепцию, вокруг хоть отбавляй; к нему приходит то юноша, накидывающийся на женщин, вместе с маменькой, видящей в сыне едва ли не ангела, то трансвестит-эстет, не интересующийся соитием… А то, напротив, до идиотизма наивная Кончита, все пытающаяся внушить своему Саиду, что ее походы на сторону – не измены, а попытки приумножить семейный бюджет. Кажется, что следователю, с которой Савлу приходится иметь дело, поскольку его подозревают в убийстве тестя, один шаг до животного «эдафоса». Случайно ли следователя зовут Калерия, а ученицу Савла, в которую он влюблен тайком от самого себя, – «бледная Лика»?.. Утешаясь и «заземляясь» с законной супругой, Савл не может не представлять себе на ее месте госпожу канцлера Меркель, видимо руководствуясь таинственной близостью имен – Серафима и Ангела.
Мелихов честно и скрупулезно, впрочем, как и всегда, исследовал жизненный материал, что особенно важно, ибо в создании литературы на тему религии он до сей поры не был замечен. Но вот что интересно. Желающие увидеть за образом Вишневецкого личность отца Александра Меня будут страшно изумлены, поняв, что всего-то сходства – служба в пригородном храме да импозантная внешность. И сходство прототипа с персонажем выстраивается не писателем, а читателями, желающими «заземлить» литературное создание в жизни: да, такие люди встречаются, не все же вокруг эстетствующие трансвеститы.
Кстати говоря, границы литературы и жизни в романе нарочито размыты. Автор включает в повествование выдержки из мемуаров Луки Войно-Ясенецкого, его подробный и честный рассказ о семье, о профессии, о священстве. Савл вступает во внутренний диалог с покойным архиепископом, по ходу едко замечая: «Это и есть главное свойство врожденной религиозности – к своим субъективным впечатлениям относиться как к реальным фактам». Но что же такое эти наши впечатления, если не факты? Где еще мы по-настоящему живем, если не внутри своей картины мира, которая держит нас на плаву или, наоборот, беспощадно топит?
Савл, конечно, до поры до времени уверен, что наше главное и единственное обиталище – тело, которое, разрушаясь, уносит с собой и личность. Интересно, как Мелихов обыгрывает этот мотив в событийной канве романа. Особенность сюжета в том, что отец Павел, то есть один из двух главных героев, с самого начала в нем телесно отсутствует. Его внезапное, таинственное, необъяснимое исчезновение произошло еще до начала действия романа и ничем не объясняется. Он не двигается, не действует, не занимает никакого объема в пространстве. Непонятно, жив он или все-таки умер, погиб или тихо скончался, оставив бренный неопознанный труп в заштатном морге, уехал в путешествие или замурован в бетоне. По ходу действия кажется, что он нашелся или вот-вот обнаружится; читательское напряжение нарастает… и разрешается ничем, ибо каждая «детективная» линия упирается в тупик. Зато отец Павел постоянно присутствует в разговорах персонажей, в бесконечных воспоминаниях о том, что, как, кому и когда говорил, действуя не телесно, а вербально, как слово, а не тело. Что с ним произошло, не проясняется до конца романа; у произведения финал не просто открытый, но открытый на две стороны: неясна судьба ни отца Павла, ни его антагониста Савла и его жены.
О том, чтобы простраивать внятные фабульные связи, Мелихов в «Заземлении» заботится еще меньше, чем в предыдущих произведениях (хотя и раньше такими пустяками, к слову сказать, не отягчал свою писательскую манеру). Зачастую мы узнаем не о том или ином событии, важном для дальнейшего развития действия, но о том, как отреагировали на случившееся Савл, или Серафима, или Лаэрт… Событием становится сама эта реакция, отклик, реплика, эмоциональный посыл, энергия человеческой личности, всякий раз впрыскивающая топливо в сюжет. Перед нами и детектив, и роман-история, и роман-приключение, даже роман-путь и вдобавок роман-воспитание, а помимо этого, роман-диалог, бесконечно продолжающийся… до тех пор, пока не происходит чудо.
Было бы нечестно лишить читателя удовольствия самому выяснить, что за чудесное событие венчает произведение, однако и в последнем эпизоде, никак не вытекающем из фабульной линии, Мелихов вновь принимается играть с нами, причем так, что мы поначалу даже не понимаем, что он нас обманул. На протяжении почти трехсот страниц он называл «Заземлением» философию Савла, разрабатывающего, как уже говорилось, методику обращения человека в животное во имя свержения нравственных идеалов, по его мнению ведущих к разрушению человеческого общества и уничтожению людей. Однако на последних страницах писатель меняет смысл понятия. Как мы знаем, заземлением в собственном, неметафорическом смысле называется мера безопасности при работе электроприборов. Нельзя поставить новую стиральную машину или тем более электроплиту, не заземлив ее… И вот такой мерой безопасности в романе Мелихова становится чудо.
Если оно есть, жизнь не опасна.