Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2018
Ольга
Сульчинская –
поэт, прозаик, переводчик. Автор трех поэтических книг и нескольких рассказов.
Это ее десятая публикация в «Октябре».
Спасение
утопающих есть дело рук самих утопающих.
Народная мудрость
Я уходила на кладбище. От шоссе к
дачному поселку Рябиново вела широкая проселочная
дорога, которую садовое товарищество давно собиралось заасфальтировать, да все
не получалось, а влево от нее тропинка сворачивала на деревенское кладбище. Оно
было старое и неухоженное. Облупился «металлик» на оградах, выцвели
керамические портреты, полиняли пластмассовые розы, местами кусты разрослись
так, что по аллейке нельзя было пройти, приходилось протискиваться между
памятниками. Мне больше всего нравилась девочка Ирочка – «Спи, ангел, наша
скорбь безутешна» – и женщина, слушающая музыку. То есть я так сначала решила,
глянув на овальное фото на черном граните и увидев проводки в ушах. И
удивилась: странная идея для надгробия! Но потом посмотрела на даты: нет, ни
мобильников, ни плееров в природе еще не существовало. При ближайшем
рассмотрении женщина оказалась врачом: она была в белом халате, а в ушах у нее
были трубочки фонендоскопа.
Возле некоторых могил стояли маленькие
скамейки. Чаще всего внутри оградки – это чтобы чужие не садились, только свои.
А у этих снаружи – им все свои. Возле женщины-врача в кусте уже отцветавшего
жасмина был спрятан граненый стакан, заботливо перевернутый кверху донышком.
Стало быть, кроме меня, навещали ее и другие ценители укромных мест. Но на
глаза мне не попадались.
Вот это и было мое любимое место, я там
пряталась. Не то чтобы меня искали. Но приятно было думать, что, если бы и
стали искать, сюда бы точно не догадались прийти. Здесь я принадлежала только
самой себе. И когда к нам приезжала бывшая жена моего друга со своим новым
мужем, я благовоспитанно здоровалась и в скором времени отправлялась на
прогулку. Хотелось быть подальше от них от всех. Кладбище подходило для этих
целей как нельзя лучше. Можно гулять, можно по сторонам глядеть, можно плакать сколько хочешь, никто не удивится. Да и нет никого,
разве что владельцы стакана вдруг заявятся.
Бывшую звали Катя. Все в ней было тонкое: талия, нос, губы, брови, руки, голос.
Даже дым над ее длинной сигаретой, похожей на соломинку для коктейля, не висел
облаком, а завивался легкой спиралью. К Кате прилагался муж Саша – до некоторой
степени ее противоположность. Он был не толст, но монументален. Это впечатление
усиливалось тем, что он почти все время молчал. Впрочем, как и я. Мы были
аудиторией. Беседовали, а также шутили, спорили и договаривались в основном
Катя с Димой. Димой звали моего друга. В незнакомых компаниях нас часто принимали
за брата с сестрой. Димку это забавляло, и он, привлекая меня к себе, нарочито
басил: «Танюха, сестренка!»
Строго говоря, Катя не была Димкиной
женой. Официально она ею так и не стала. Она и рассталась с
ним отчасти из-за этого: он ни в какую не желал расписываться, несмотря на то,
что она родила ему маленькую Люську. А Саша,
наоборот, очень желал, причем уже давно. И терпеливо ждал. И как только выпал
ему такой случай, тут же быстренько повел Катю в ЗАГС и перевез их с Люськой к себе. Все счастливы. То есть абсолютно все. Димка
получает полную свободу, Саша получает Катю, Катя – нормальную семейную жизнь, Люська – двух пап, а я – возлюбленного. За что вполне могу
быть Кате благодарна. Правда, по непонятной причине
особой благодарности не испытываю.
Картина такая. Куколка-невеста в платье
из многослойного тюля – ах нет, правильно говорить «органзы»,
– рядом Саша в негнущемся черном костюме, похожий на молодого гробовщика.
Картина вокруг картины – мы впятером: двое молодых мужчин, две женщины и один
ребенок – рассматриваем винтажный фотоальбом в
кожаном переплете. А куда деваться? Не зря же Катя везла его с собой в Рябиново! В том же самом альбоме «наряду с»,
как пишут в документах, – наряду со свадебными
снимками хранятся умилительные сценки Люськиного
младенчества, а также поляроидные карточки, на
которых Катя с Димкой, вчерашние школьники, улыбаются друг другу за столиком в
уличном кафе и идут за руку вдоль прибоя… И еще раз.
– А это уже в Паланге! А это мы в Риме
были. А здесь, когда мы сидели, в доме напротив из
окна овчарка смотрела, ты помнишь? А это ты Люську
щелкнул. Саш, это Димка Люську щелкнул, когда она с соседским
котом играла! – Катя показывает все фотографии с одинаковым воодушевлением,
неторопливо переворачивая плотные картонные страницы.
И каким бы странным мне это ни казалось,
и Дима, и Саша слева и справа от Кати смотрят снимки без тени смущения или
ревности, с одним только дружелюбным и вежливым интересом. «Какие свободные и
современные люди!» – думаю я, понимая, что сама устроена иначе. Мне
одновременно и неловко, и завидно. И еще я думаю, что, если бы у меня была
парная фотка с Димкой, я бы ее распечатала размером с простыню и повесила в Рябинове на стену. Но ее нет. Я не люблю позировать, тем более вдвоем. Наверно, из суеверия.
– Это мама! Это папа! – кричит Люська.
Ее пальчик тычется
в разные лица. Она путает не только Диму с Сашей. Время от времени она попадает
на совершенно посторонних людей. Все смеются. Мне кажется, что она делает это
нарочно.
В ту осень, когда я встретила Диму, Люське как раз исполнилось пять. Мы с ней довольно быстро
познакомились. По будням ее водили в садик, который пышно назывался «Центр
раннего развития». К папе она отправлялась на выходные дважды в месяц. Поначалу
Димка держал меня в стороне от своих отцовских обязанностей, и в эти дни мне
было строго велено к нему не наведываться. Но скоро он махнул на все это рукой
и начал нас «совмещать», как он выражался. И я стала оставаться у него каждую
пятницу – до утра понедельника, когда мы разбегались по своим работам.
Иногда Димка ехал за дочкой сам. Мы
просыпались по будильнику, и, ворча и смешно чертыхаясь – в законный выходной
человеку не дают поспать! – он собирался и уходил, а я начинала готовиться. Я
уже разобралась, где он держит всякую утварь, и успела внести в его хозяйство
некоторые усовершенствования, убрав в самый дальний угол десяток замысловатых
устройств для вскрытия банок и откупоривания бутылок и
оставив на поверхности единственный практичный консервный нож.
Наш завтрак обычно состоял из яичницы. Я
не спеша натирала желтый сыр, добавляла его в бледную яично-молочную смесь и
ждала, когда послышится шуршание ключа в замке, чтобы разом влить все в горячую
сковородку. К тому времени, когда отец и дочь появлялись – оба с чисто вымытыми
руками, – у меня все уже было готово и на стул для Люськи
заботливо подложены несколько толстых словарей.
Иногда ребенка привозила Катя. Это
значило, что можно обойтись без будильника и безмятежно валяться в постели. У
Димки было особенное выходное удовольствие – утреннее чтение, которому он и
меня научил. Мы выпивали по чашке кофе и забирались обратно под одеяло каждый
со своей книжкой. Самые сочные пассажи зачитывались вслух и бурно обсуждались.
Иногда мы снова засыпали, а в другой раз устраивали постельные баталии… Единственная проблема заключалась в малой Катиной
предсказуемости. Катя могла позвонить, сказать: «Мы выезжаем» – и появиться
через три часа. Или позвонить спозаранку прямо в дверной звонок, так что Димка
выпрыгивал из-под одеяла и шел к дверям, на ходу запахивая халат, натягивая штаны или что там ему попадалось под руку. Я
видела Катю недолго. Не снимая пальто, она махала мне от дверей рукой в
перчатке, давала Димке ц/у с ч/ю, как она сама это называла, и покидала нас, оставив в коридоре маленькую
кареглазку. Люська
стягивала вязаный беретик, выпрастывая светлые кудельки, и начинала долгое
сражение с пуговицами. Мы с ней отлично ладили. Поначалу она капризничала –
«дай мне книжку, почисти мне яблоко, принеси мне тапочки», но я честно ей
сказала, что не буду делать за нее то, что она вполне может делать сама. И
после нескольких проб она почувствовала себя самостоятельной личностью, сама
справлялась со шнурками и даже убирала со стола грязную посуду. А я складывала
ее в посудомоечную машину, которая к Люськиному
восторгу принималась жужжать и позвякивать.
Иногда Димка просил меня выгулять дочку
в парке, пока сам сидел за непонятными и срочными подсчетами. Я отсиживалась на
лавке, поглядывая, как малышня увлеченно осваивает крепость и пиратский корабль,
сваренные из крашеных железных труб. Изнывающие от безделья
мамаши доверительно спрашивали меня: «А вашей сколько?»
Первые несколько раз я пускалась в объяснения, что это не моя, а моего друга и
так далее. Но потом привыкла и отвечала коротко: «Пять. А вашему?» И эти
диалоги приносили мне особое веселье с легким привкусом контрабанды.
В середине холодного апреля, когда,
несмотря на отчетливый запах таяния в воздухе, под ногами повсюду была крепкая
ледяная корка, мы начали строить планы на лето. В конце июня заканчивались
экзамены в школе, где я работала, впереди у меня было два месяца отпуска. Димка
тоже решил «оттянуться по полной»,
то есть взять две недели подряд. Мы перебрали немало вариантов – от совершенно
фантастических вроде Венеции, на которую у нас не хватало денег, до вполне реалистичных. Кончилось тем, что Димка позвал меня
в Рябиново.
Рябиново было «поместье»
его матери, которая там не появлялась лет десять, потому что жила в Цюрихе с
третьим мужем, а лето они проводили в альпийской деревне. Старый двухэтажный
дом с верандой она оставила в полном распоряжении сына, чем тот был весьма доволен.
– Там лес, в лесу малинник, а по осени
грибы, и белые бывают, – живописал он мне, – и озеро есть!
– Отлично, буду купаться!
– А вот это только со мной.
–
Почему?
– Оно, говорят, с вымоинами, появляются
неизвестно где, раньше ничего не было, а тут нате. Там корова однажды утонула!
– Ничего, я не корова, не утону.
Я убеждаю его, что в отличие от
парнокопытных умею плавать брассом.
– Как лягушка?
– Да!
– А прыгать?
Все кончается хохотом и возней, в итоге
я соглашаюсь, взяв с него обещание, что от меня не ждут возделывания грядок:
этого счастья мне хватило с моими собственными родителями.
– Нет там грядок, – успокоил Дима, – все
свежие овощи продаются в местном сельпо. – А мы с тобой все лето будем вместе!
И не только по выходным. Мне от офиса до дома полтора часа.
Я уже успела сказать «хорошо»,
оставалось разве что добавить «ура!». Заодно я могла посидеть с Люськой. На июнь ее вывозили вместе с «Центром». Но было
неясно, куда ее девать потом. Катя только что поменяла работу, поэтому взять отпуск
не могла. А так все складывалось как нельзя удобнее. Выходные, правда, для меня
при этом практически пропадали, поскольку Катя должна была навещать дочь.
– Да ты не волнуйся, ее опекать не надо,
она же там все знает, – успокаивал меня Дима. – Наоборот, она будет с Люськой гулять, а мы друг с другом.
Ну, может, все-таки не каждую неделю? Я
подумала, что как-нибудь переживу это. В крайнем случае
на выходные я найду, зачем в Москву съездить.
Настал дружный июль, Катя сочинила и
распечатала на пяти страницах инструкцию по уходу за Люськой,
я выучила ее наизусть, Димка привез ребенка и три чемодана детского барахла, а я приехала электричкой налегке: все мои потребности
на лето поместились в спортивную сумку. Мы обустроились, Люська
вела себя хорошо и по-прежнему убирала со стола посуду, хотя машины не было и
мыла я ее самым обычным способом, руками.
Вскоре оказалось, что Катя, несмотря на
свою сверхзанятость, приезжает не только на выходные, а практически через день.
Разумеется, вместе с Сашей. И мы все вместе ужинали, укладывались спать, потом
все вместе завтракали, а потом Катя, Саша и Димка уезжали. То есть уезжали они,
понятно, на двух разных машинах, но все равно ощущение такое было, что заодно. Люська каждый раз расстраивалась и хотела плакать. Еще бы,
я хорошо ее понимала: неприятно, когда папа с мамой уезжают оба, оставляя тебя
на чужую в общем-то тетеньку. Но от этого понимания
мне было не легче. Как и от уговоров, что папа и мама скоро вернутся и дядя
Саша, разумеется, тоже. Я лицемерила и кривила душой, потому что на самом деле
мне хотелось, чтобы все, кроме папы, не возвращались как можно дольше!
Но сказать об этом вслух ни Люське, ни кому другому я не могла. Ну конечно, ребенок
скучает по матери! А мать хочет видеть свое дитя. Только вот, приезжая, Катя
вовсе не ходила с Люськой гулять. Она тискала ее минут
десять, а потом находила развлечения поинтересней.
Димочка, привет, чмок-чмок. Дима, я привезла молоко, поставь в холодильник.
Дима, а помнишь, здесь раньше клубника была, может, на следующий год опять
посадить? Ой, а давайте закат пойдем все вместе смотреть! Зачем это нужно было
Саше, я не понимала. То ли он слепой, то ли тупой, то ли бесконечно терпеливый.
Дим, зажигалочку принесешь? Улыбка, ресницы
хлоп-хлоп. Как мило, спасибо. Опять чмок. Прикуривая, она клала ладонь поверх
его руки.
Димка косился на меня, вроде как
извинялся, иногда даже украдкой пожимал плечом – мол, что поделаешь, терпи,
сестренка.
Поэтому, когда наступал очередной
«родительский» вечер, я отправлялась на кладбище, усаживалась на скамейку,
растирала в пальцах бархатную сердцевинку аптечной
ромашки, вдыхала горьковатый запах. Женщина-врач не соглашалась со мной. Ну улыбки, ресницы. Что такого? Ну
целуются люди при встрече. Они же не чужие. Что им теперь, козью морду друг другу делать? У них ребенок общий, им надо
поддерживать добрые отношения. Хочешь, и ты целуйся! Но я именно что не хотела.
То есть абсолютно. Ни с Катей, ни с ее деревянным Сашей.
Девочка Ирочка понимала меня лучше. Ты –
во́да, говорила она.
Они играют, а тебе водить. И выбор простой. Или води и не жалуйся, или не
играй. Но не могу же я вот так все бросить и уехать? В сумерках Ирочка тихо
покачивала своими большими бантами. Вдалеке появлялся и исчезал звуковой
призрак электрички. Комары наливались звоном, темнело, и я, устав хлопать себя
по икрам и предплечьям, вставала со скамейки и брела обратно. Садилась со всеми
за стол на веранде, пила чай. Потом поднималась наверх укладывать Люську. В доме пахло старым теплым деревом, бились в
затянутые сеткой рамы плюшевые ночницы, снизу смутно доносились голоса. Люська укладывалась долго, капризничала, просила маму. Я
выходила на веранду за Катей. Та шла, но скоро приходила обратно: «Теперь вы,
Таня». Ко мне Катя обращалась строго на «вы». И я к ней тоже.
Когда Люська наконец засыпала, уже совсем темнело, но с
веранды никто не уходил, дожидались меня. Я допивала свой остывший чай. Или
ставила новый, тогда уж и приносила и разливала всем.
В роли хозяйки дома. Или прислуги – как посмотреть.
– Мальчики, дайте мне что-нибудь теплое,
а то я зябну, – своим тонким голосом нараспев тянула Катя.
Саша и Дима поднимались одновременно,
чтобы вернуться с кофтой или шалью. Весь дом был в Катиных кофтах, шарфах,
платках. Мои вещи хранились внизу под лестницей все в той же сумке, с которой я
приехала.
Однажды я все-таки не выдержала и
сказала:
– Слушай, Дим, а давай она не будет
здесь так часто появляться?
– Подумай сама. Не могу же я ей запретить
с Люськой видеться? – вздохнул он. – И потом, мы сюда
уже пять лет ездим каждое лето.
Он легко произнес это «мы-сюда-уже»,
словно и не произошло с тех пор никаких перемен, и от этой легкости у меня
случилось мгновенное и сильное головокружение, так что мне пришлось уцепиться
за его рукав. Но потом – а это был один из вечеров, которые я про себя называла
«свобода» – мы вместе одевали Люську в ее любимую
летнюю пижаму, Димка надевал штаны – лезь-ка, левая, лезь-ка, правая, – а я тем
временем ловила проймой футболки ее взлохмаченную голову; уложив,
по очереди читали ей сказку, а когда она уснула, пошли гулять по опустевшему к
ночи поселку, любуясь через ячеистые заборы чужими розами – на некоторых
участках так гордились своими цветоводческими шедеврами, что не поленились
устроить специальную подсветку, а на других розы были только двух цветов: черные
и серые, зато пахли еще сильнее. И к тому времени
когда мы вернулись к своей калитке, мы уже снова были только вдвоем в мире и
принадлежали друг другу целиком и полностью.
А на следующий день все пошло как
обычно. Я мыла посуду после чаепития, Саша с Катей готовились ко сну. Первый
этаж в Рябинове был хозяйственным, там располагалась
кухня, сантехнический отсек, большая гостиная, она же читальня, несколько шкафов
и склад всякой всячины под лестницей, которая вела на второй этаж, где были
жилые комнаты. По этой лестнице Катя то и дело проносилась сверху вниз и обратно.
Ей все время требовалось то полотенце, то оставленные на веранде балетки, то
забытый в сумке крем. Ее узкое тело светило сквозь конус ночной сорочки, словно
лампочка на шестьдесят ватт в ночнике, рассчитанном на сорок. Закончив с
хозяйством, я погасила свет и поднялась наверх. Димка читал, сидя на нашем еще
не разложенном диване. Мы с ним спали в проходной, в которую выходила лестница,
а Катя с Сашей в спальне, рядом с детской. Когда их не было, комната пустовала.
Почему все было устроено именно так,
Димка мне объяснил еще раньше:
– Во-первых, они гости, во-вторых, так
Катя рядом с Люськой, поэтому я не могу их положить в
проходной.
Он много чего не мог. А я все могла. И
смотреть на то, как Катя впивается в него влажными взглядами, и объяснять Люське, что у мамы днем так много дел, что нет сил еще и
сказки на ночь рассказывать, и спать в проходной, где нельзя было «при них»
заняться любовью. Иногда было слышно, как в соседней комнате сдавленно постанывает
Катя. Сдавленно, но отчетливо. И я чувствовала, что и Димка рядом, хотя дышит
размеренно и ровно, тоже не спит и слушает эти приглушенные одеялом звуки чужой
семейной жизни. Катю ни мы, ни Люська в соседней
комнате не смущали. Впрочем, Люська спала крепким
детским сном.
…И еще, как оказалось, я могла
ненавидеть.
Найдя наконец
правильное название своему чувству, я испытала что-то вроде облегчения. В моей
голове настала восхитительная ясность. Я даже к Ирочке с женщиной-врачом стала
реже заглядывать. Я отыскивала и складывала в потайной угол своей души причины
для ненависти. Их было много. Все в Кате было мне отвратительно. То, как она
улыбается, ходит, как привстает на цыпочки, чтобы чмокнуть Диму в щеку, а косое
солнце подсвечивает едва заметные темные волоски у нее над верхней губой. Я
следила за ней, изучала повадки. Наверно, так охотник изучает свою жертву. Мне
больше не было грустно. Мне было ужасно. Но в самом ужасе таилось нечто
веселое. Это был род сладострастия. В те вечера, когда Катя не приезжала, я чуть ли не скучала по ней. Спрашивала Диму, когда она
планирует приехать.
– Ты же знаешь, – отвечал он, – это
непредсказуемо.
Катя и Саша решили осчастливить нас,
приехав на все выходные. Ах, ах, какая радость, на целых два дня, на три ночи.
Заявлен был повод – совершить набег на дикий малинник, устроить малиновый пир,
а из того, что останется, сварить на зиму варенье, закатать в банки… Как вы сказали, Таня, за-ка-тать? Это так, наверно, ваша
мама говорит? Да, да, так говорит моя мама, бабушка, тетя, друзья и коллеги –
разложить варенье по банкам, и каждый получит маленькую чудесную баночку, которая
будет радовать его долгими холодными зимними вечерами. Сладкая жизнь. Маленькой
баночки не хватит на долгие вечера. Ну неважно, хотя
бы на один раз. Правда прекрасная идея? Правда, Катя,
правда, Катенька. Таня, вы согласны? Да, Таня со всем заранее согласна.
– Мы привезем с собой настоящий медный
таз и будем варить варенье со сладкими пенками! – закатывала глаза Катя.
Мастерица она была придумывать дела для
всех. Ей бы массовиком-затейником работать. К тому времени уже никто не
вспоминал, что ее новая ответственная должность требует неустанного внимания и,
возможно, работы по выходным.
Люська была вне себя
от радости.
– А мне можно будет попробовать? –
спрашивала она сначала у меня, потом у Кати, переводя взгляд с одной на другую.
– Конечно, конечно! – отвечали мы в один
голос. – Обязательно.
Люська начала
собираться загодя, мы с ней залезли в чулан, чтобы выбрать самую лучшую
корзину, подняли тучу пыли, исчихались до слез. Всю
неделю она расспрашивала меня, как там, в диком малиннике, насколько он опасный
и насколько дикий.
В пятницу вечером на дороге знакомо
зашуршало, загудело и заскрипело и мы вышли встречать Димку. Люська, как обычно, мигом вспрыгнула к нему на руки, меня
он притянул к себе свободной рукой, но не успели мы дойти до крыльца, как
подкатила вторая машина. Из нее выгрузились Саша с Катей и из багажника
извлекли обещанный, сияющий в вечерних лучах таз. В медном полированном дне
можно было рассматривать свое отражение, как в зеркале. Чем все по очереди и занялись.
А я тем временем отправилась все-таки навестить ангела Ирочку. Но ненадолго,
поскольку надо было лечь пораньше. Когда я вернулась, выяснилось, что нашу
корзину Катя не одобряет. Нарочно для такого случая был приобретен новенький
розовый рюкзачок. Маленькая куколка в пластмассовом окошке очаровала Люську. Так она и отключилась в постельке, не дождавшись
ответа на свой вопрос, нравится ли мне ее новая Барби.
Мы выступаем так рано, что это, можно
сказать, еще ночь. Все сонные, но никто не решается произнести вслух то, о чем
наверняка думает: а давайте еще поспим? В деревне, наверное, утром кричали бы
петухи, но в Рябинове никаких петухов не водится.
Поэтому, когда мы выходим за калитку, стоит полнейшая тишина. Я оглядываюсь: сзади
еще нежатся в остатках тьмы самые крупные звезды, а впереди бледные волокна
предрассветных облаков уже наливаются медленным алым огнем. Поселок спит, даже
собаки из-за заборов не лают, а словно спрашивают нас вполголоса: «Гав? Гав?»
«Ш-ш! Свои!» – шепотом успокаивает их Димка, и они, услышав верный пароль, смолкают.
Смотреть на нас некому, но, если бы кто
посмотрел, увидел бы странную компанию. Все одеты более-менее спортивно, но на
Кате длинное красное платье в селянском стиле и сапожки. Люську
вместе с ее рюкзачком несет на плечах Димка. Я несу его рюкзак с пока еще
пустой банкой для будущей малины. А самый большой рюкзак с запасом питьевой
воды и пластмассовыми стаканчиками на все случаи жизни достался Саше.
Мы наконец
добираемся до условной границы леса – это длинная канавка, заросшая сочной
зеленой травой. Далеко ли до дна и есть ли там вода, не видно. Через нее
перекинуто несколько бревен, хотя при желании можно и широким шагом
переступить. Саша так и делает, я следом за ним. Катя, высоко подбирая подол, осторожно
идет по мосткам, Саша торопливо протягивает ей руку навстречу. Люська требует, чтоб ее спустили вниз, и торжественно
шагает по бревнышкам сама, а на той стороне привычно сует мне ладошку.
Утро набирает силу. Разом начинают
голосить все птицы, и между стволами разворачиваются косые полотнища солнца.
Катя словно этого и ждала. Она тут же сходит с тропинки, бегает от дерева к
дереву, звонко выкликая «Ау!», мельтеша локтями и коленями, встряхивая задорно
кудрями. Димка машет ей рукой – возвращайся. Саша терпеливо ждет.
– Люсик-пусик,
давай прятаться! – зовет Катя.
Люська мигом
выдергивает у меня руку и бежит к ней. Но Катя встает позади ствола, становясь
невидимой, а когда Люська в растерянности замирает,
снова показывается и корчит гримаску. Люська счастливо визжит. Димка снова подхватывает ее на
руки, а Катя мчится дальше – поймайте! И они несутся за ней резвой стайкой.
Я плетусь в хвосте, гадая, не заблудимся
ли мы. Но нет, мы выходим точно к малиннику. Ну да, ну да, ведь Катя приезжает
в Рябиново много лет подряд. Здешний лес она знает
«как свои пять пальцев». Так что ее мельтешня вовсе
не бессмысленна, как мне показалось, а вполне
целенаправленна.
Малинник велик и густ, кусты в
человеческий рост, а между ними почти такая же высокая и пышная крапива. Димка
с Люськой на плечах бесстрашно влезает в самую
середину. Саша пристраивается с краю и деловито приступает к сбору ягод, глядя
строго перед собой. Катя топчется возле Димки, но там слишком много крапивы, и
она перебирается поближе к Саше, но и там не задерживается надолго и, потрепав
его мимоходом по плечу, выходит из малинника: должно быть, соскучилась. Никто
ее не окликает, и она неспешно идет прочь, но вскоре до нас доносится ее
веселый голос.
– Смотрите! Смотрите, белый гриб! Какой
красавец! – кричит она и машет нам.
– Белый, белый!
– прыгает на плечах у Димки Люська.
Мы осторожно выбираемся из малинника и
идем к Кате. Собираемся вокруг, внимательно глядя вниз. Там палые листья,
желтые сосновые иглы, от земли пахнет сильно и странно – одновременно и теплом,
и сыростью.
Сидя на корточках, Катя шарит по земле
рукой, потом поворачивает лицо к нам:
– Ой, он исчез!
Красный подол широко раскинут, ресницы
распахнуты, глаза сияют, улыбка открывает белоснежные мелкие зубки – хоть
сейчас в рекламу зубной пасты. Димка и Саша улыбаются в ответ с той
удивительной одновременностью, с какой выбрасывают над водой ножки мастерицы
синхронного плавания.
Отвернувшись, я иду обратно. Но не
успеваю дойти до малинника, как все наперебой меня окликают, зовут обратно, и
выясняется, что никто больше собирать малину не хочет, всем надоело. Разве не
лучше вместо этого пойти купаться? Конечно, лучше! Ну
так давайте скорее пойдем, до озера совсем недалеко. Все ягоды мы ссыпаем из
своих стаканчиков в банку. Набирается едва на две трети. Я снова кладу ее в
рюкзак.
И снова буераки, подлесок, влажный
ельник, овраг, в глубине которого жирно поблескивает черная грязь, узкая
тропинка для ходьбы гуськом. Люська начинает
понемногу опускать книзу углы губ, готовясь заныть, но лес редеет до кустарника
и расступается, открывая широкое и яркое небо.
Димка и Саша прикатывают пару бревен, и
мы усаживаемся на них лицом к озеру, как зрители в амфитеатре. Есть чем
любоваться! На другом берегу образцово зеленый луг, на нем пасется несколько
задумчивых коров, а по воде неустанно пляшут солнечные звезды. Купальных костюмов
у нас с собой, конечно, нет. Мы пойдем первыми, чтоб вас не смущать, заявляют
наши мужчины. Смущать, неужели? Я оглядываюсь на Катю, но она не возражает.
Видимо, откладывает свое представление на потом. Мне кажется, я уже вижу эту
будущую сценку: вот наплаваются Дима с Сашей, вылезут, тут она и выйдет из воды
на берег, склонится набок, выжмет ручьи из мокрых кудрей, подставит взглядам
тело в радужных каплях.
Повернувшись к нам спиной, мужчины
проворно скидывают одежду, укладывая ее прямо на траву, выпрямляются и начинают
спускаться к воде. Я впервые вижу Сашу раздетым – он на голову выше Димки и
гораздо шире в плечах, но у него куриная бледная кожа. Он идет широко, заходит
в воду по колено, умывается, плещет на руки, на плечи – все это спиной, не оборачиваясь,
потом погружает тело в воду и пускается вплавь. Димка в это же время сбегает,
словно пританцовывая, забегает в воду по бедра, быстро оглядывается, машет
рукой – Катя поворачивается ко мне и смотрит на меня с непонятным торжеством, –
и он тут же ныряет с головой и показывается уже в нескольких метрах впереди. Я
отвожу взгляд. Люська возится с мелкими палочками,
озеро ее совершенно не интересует, розовый рюкзак валяется рядом. Мое первое
движение – поднять его, но я останавливаюсь: пусть Катя поднимает, если
захочет.
– Ты что делаешь? – спрашиваю Люську.
– Строю муравьям домик.
– Позагорать хочешь? – спрашивает в свою
очередь Катя.
Люська энергично
крутит головой, хочет, чтоб от нее поскорей отстали.
Катя расстегивает и по одному стаскивает
сапожки, потом снимает носки и шевелит пальцами.
– Таня, а вы плавать будете?
Моя очередь качать головой.
– Нет, я так посижу.
Мне не хочется устраивать соревнования,
а в том, что стоит мне только сунуться в озеро, и все это непременно
превратится в какое-нибудь соревнование, я не сомневаюсь.
Катя подбирает подол, собирает его в
узел и неглубоко заходит в воду, топчется на мелководье. Потом выходит,
стягивает платье через голову и стоит в красивом нижнем белье, обхватив себя
руками. То ли привыкает, то ли – сердито думаю я – в качестве зрителей ей
годится кто угодно, хоть бы и мы с Люськой. Потом она
раздевается догола, шевеля длинными углами лопаток, заходит в воду, шлепает
несколько раз ладошкой и резким движением чертит по воде линию, вскидывая капли
вверх, устраивая осыпающийся жидкий веер, подставляя ему лицо. Красиво, но
мужчины не смотрят – они уже миновали середину озера и, похоже, направляются на
другой берег. Катя стоит по пояс в воде, я смотрю ей в спину, и тут в кустах слева
раздается громкий шорох и треск. Из веток вырывается темный ком, но не падает,
а устремляется вверх, превращаясь в крупную птицу с длинными ногами.
– Смотри, цапля! – От неожиданности я
кричу в голос.
Люська послушно
поворачивает голову, куда я показываю. Цапля летит на удивление быстро и,
удаляясь, теряет особые приметы, превращаясь просто в птицу. А Катя делает
несколько шагов вбок и уходит под воду с головой.
Сначала я думаю, что она присела, чтоб
обмакнуться. Но ее голова показывается снова, рот открыт, руки судорожно загребают
по поверхности, Катя кружится вокруг себя и снова уходит под воду, снова всплывает
вверх лицом, с запрокинутым затылком …
Время вдруг перестает идти по прямой и
начинает распухать, словно в нем выдувается пузырь. Там глубоко, понимаю я.
Хоть и рядом с берегом, но глубоко. А она не умеет плавать.
Люська смотрит туда
же, куда и я. У нее на лице выражение недоумения. Пузырь лопается.
–
Стой! – командую я и бегу вниз, захожу в воду.
Кроссовки моментально разбухают и
тяжелеют, я протягиваю руку, и Катя жадно хватается за нее, сильно дергает, и
дно уплывает у меня из-под ног, а перед раскрытыми глазами встает мутно-зеленая
глубина, пронизанная мелкими пузырьками воздушной икры. От страха я сильно
дергаюсь и тут же вылетаю вверх, в резкий желанный воздух. Катя меня ловит,
норовя перекинуть локоть мне через горло. Я понимаю, что это от паники, а не из
злого умысла. Но отбрасываю ее руку, иначе она меня задушит. Кожа у нее на
ощупь неприятно скользкая. «Потная», – проносится в голове абсурдная мысль.
Сделав пару неудачных заходов, хлебнув тинистой воды, я
наконец прилаживаюсь к Кате, обхватываю ее и двигаюсь в сторону берега,
загребая свободной рукой. Дно возвращается, словно никуда и не девалось. Я перевожу
дух и пытаюсь поставить Катю на ноги рядом с собой. Но она, словно назло,
подгибает колени и раз за разом уходит под воду с головой. Мне приходится схватить
ее за волосы, чтобы удержать над поверхностью. Она мотает головой и царапается.
Люська стоит уже возле воды и громко кричит: «Мама!
Мама!» Еще минута, и я выталкиваю Катю на берег, и она сразу садится на траву,
свесив голову, плюясь, сморкаясь и, кажется, плача, совсем некрасивая и жалкая.
Я хочу погладить Люську по голове, но понимаю, что с
меня течет, и ухожу в кусты переодеваться.
Димка с Сашей успели доплыть до другого
берега и повернуть обратно, но они все еще слишком далеко, чтобы разглядеть,
что тут у нас творится. К тому времени, когда они, гордые собой, выходят на
берег, Катя уже натянула платье и выглядит почти как всегда, разве что бледнее
обычного. Люська сидит, привалившись к ней, на
бревне.
– Доплыли до другого берега! – говорит
Димка.
Саша с гордостью кивает.
– Здорово, – отвечаю я.
– А вы тут как, купались?
– Да, – отвечаю я и жду, что он спросит,
уж не в одежде ли я купалась. Я, конечно, отжала
джинсы и футболку, и они почти высохли, но все равно еще липнут к телу.
Но он не спрашивает, может, и не замечает,
переводит взгляд на Катю. Она молчит, ничего больше не происходит, и мы
отправляемся в обратный путь. Хочется есть и пить,
хочется домой, мы стараемся идти побыстрее, но уже стало слишком жарко, и все
устали. Лес чирикает и шелестит, Люська на плечах у
Димки все время заваливается вбок, он берет ее на руки, и она тут же засыпает.
Саша то и дело поправляет рюкзак, в котором все равно продолжают брякать
опустевшие литровые бутылки, Катя держится с ним рядом, непривычно тихая. У
меня за спиной болтается банка с малиной. Наверно, она там вся помнется, думаю
я, надо бы ее вытащить и нести в руках, но ничего такого не делаю. В кроссовках
у меня все-таки хлюпает.
К тому времени, когда мы добираемся до
пограничной канавки, мне кажется, что мы отсутствовали так долго, что за это время
все изменилось, может, и поселка никакого нет… Но все
на месте, ровно там же, где было. Та же калитка, веранда, дом. Димка сгружает спящую Люську в постель,
взрослые наскоро пьют чай с бутербродами и тоже расходятся. Я с
наслаждением переодеваюсь в сухое. Когда я поднимаюсь,
наверху все тихо, ни из Люськиной комнаты, ни из
спальни, где разместились Катя с Сашей, не доносится ни шороха. Через открытое
окно слышно, как бормочет радио на соседском участке. Димка спит на диване, приоткрыв
рот. Он не разделся, на нем брюки с травяными разводами по низу. Только
сброшенные кеды валяются под диваном, раскидав по сторонам шнурки. Я смотрю на
него и собираюсь пристроиться рядом, но вместо этого поворачиваюсь и спускаюсь
по лестнице вниз, беру спортивную сумку, закидываю туда сырые кроссовки,
футболку, джинсы…
Пятнадцать минут спустя я шагаю по
знакомой дороге в сторону кладбища. Я ни о чем не думаю, ничего не решаю, меня
вообще здесь как будто нет, мое тело само выбирает направление и движется самостоятельно.
В голове у меня легкость, и спать больше не хочется. Я смотрю по сторонам, на
лиловые пирамидки иван-чая, желтые пуговички поповника, на белые брызги
бессмертника и какие-то безымянные цветочные вкрапления. Тени подросли, но до
сумерек далеко. Возле женщины-врача неожиданно обнаруживается посетитель.
Никогда я раньше его не видела. Мужчина в полотняной кепке сидит спиной к памятнику,
так что вряд ли это родственник. Скорей владелец стакана или уставший прохожий.
Сколько ему лет, непонятно, может быть и сорок, и шестьдесят. Он оглядывается,
замечает меня, быстро встает и без оглядки уходит в противоположную сторону.
Без труда перешагнув низкую оградку, я кладу ладонь на полированный черный
мрамор. Камень горячий: нагрелся за целый день. Я стою
минуты две, а потом продолжаю путь. Электрички на Москву уходят каждые полчаса,
но мне все равно кажется, что лучше поторопиться. Ирочке с большими бантами я
машу издали. Спи, ангел. Игры окончены.