Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
Сережа после завтрака ушел, повязав
галстук (вытащил из портфеля; вечером был без галстука), а Вера осталась в
номере. Она не ходила на завтрак, а просто выпила стакан воды, не стала
одеваться и сидела на кровати, подложив под спину две подушки и прикрывшись
одеялом, и смотрела в окно. Там было свободное небо и кусочек крыши ипподрома.
Башенка и далекий бронзовый конь. Тепло. Самое начало августа.
Гостиница называлась «Бега» и была
совсем рядом с ее домом – она жила на Беговой аллее, то есть на той же самой
улице, буквально через два дома, да, да, буквально! Но сегодня ей хотелось,
чтобы все было именно так. Сережа пошел получать свидетельство о разводе, она
это знала, она ждала этого дня. Вроде бы формальность, бумажка, штамп – но
все-таки. С этого часа – уже другая жизнь.
Вдруг вспомнилось и само зазвучало в
голове: «Как хотели мы этого часа!»
Сережа бы непременно придрался. Спросил
бы, откуда эти слова, она бы ему прочитала стихотворение. Гумилев, «Игры». Она
эти стихи для себя называла «Колдун». Совсем про другое. Про то, как римляне
ждут, что на арене разные хищные звери растерзают пленного вождя аламанов. Кто такие аламаны? Наверное, алеманы, то есть древние германцы. Простительная
ошибка. А этот вождь оказался колдуном, и все звери ему покорились. «Голодные
тигры лизали колдуну запыленные ноги». Совсем не про то! Но строчка сама по
себе хорошая.
«Как
хотели мы этого часа!»
Сережа непременно сказал бы, что стихи
вычурные, а цитата некстати. Он ее иногда этак слегка поучал. Мужские замашки.
Ничего. Справимся. Кстати говоря, у него в поэзии был странный вкус. Любил
Некрасова. На полном серьезе. Но не всего Некрасова, а две-три строчки. Говорил
насупившись: «Нужно несколько строк. И все. И хватит. Стихов не должно быть
много. Морозно, равнины белеют под
снегом, чернеется лес впереди. Не встретишь души на пути. Как тихо. И
точка». «Ты там все перепутал! – смеялась она. – Там сначала Савраска плетется ни шагом, ни бегом…»
«Савраску не надо!!!» – «И всё?» – «Нет, не всё. Вот послушай».
Он вставал с дивана и читал с
выражением:
Черная туча, густая-густая,
Прямо над нашей деревней висит,
Прыснет из тучи стрела громовая,
В чей она дом сноровит?
– И всё, – говорил Сережа, – и дальше не
надо! Ну и вот еще. Вот так: Меж высоких
хлебов затерялося небогатое наше село, горе горькое
по свету шлялося и на нас невзначай набрело. Вот
теперь уже точно все. Великие слова. Единственные про нашу жизнь, про нас про всех».
У него блестели глаза. Кажется, это были
слезы. Вера слегка пугалась. Откуда слезы при чтении стихов? Старческое
слабодушие? Откуда? Ему всего сорок семь. Сосудистые явления? Вера окончила психфак, у них была клиническая психология. Нет, не может
быть. Ничего похожего. Она ему тайком подсовывала тесты, такие, что не
догадаешься. Например, рассказывала про дома, которые вокруг,
– она любила это место, ведь тут, на перекрестке Беговой и Ленинградского,
целый архитектурный заповедник, – так вот, она говорила: «Оказывается, старый “Яр”, ну, который сейчас гостиница
“Советская”, которую в пятидесятых строили Штеллер и Ловейко, его построил Эрихсон,
тот, которого театр “Ромэн”, который рядом, следующий
дом…» Как будто она это только что в интернете прочитала. А через
полчаса: «Ой, прости, помнишь, я тебе фамилии говорила, ну,
архитекторов, которые строили сначала “Яр”, а потом «Советскую”?» Он
говорил: «Да, да! Эрихсон. И еще Штеллер
и Ловейко». То есть память, особенно кратковременная,
в полнейшем порядке.
Просто у него очень сильные эмоции, и
это хорошо. Особенно в наше время, когда все равнодушные и еле теплые. Он
вообще необыкновенный человек. Юрист, доктор наук, партнер в серьезной
адвокатской конторе и еще пишет статьи в журналы и колонки на разные сайты. Она
бы не смогла полюбить обыкновенного… А может быть, он
просто очень ловкий? В смысле стихов: выучил в школе пятнадцать строк Некрасова
и теперь использует, возводит в принцип, читает прослезившись. Но ведь юрист
должен быть ловким! «А я, – думала Вера, – какая-то слишком злая. Но ничего!»
Главное, что у них все хорошо.
Особенно сегодня.
Хотя и до этого тоже все было хорошо.
Они уже полгода стали просыпаться вместе. Не каждый день, но все-таки. А еще
раньше они раз в две недели проводили в гостинице часа два-три, потом она ехала
домой к маме, а он домой – даже не хочется говорить к кому. Тем более что он
все время ей шептал: «Ты моя жена, только ты».
Почему они оказались в гостинице «Бега»,
рядом с ее домом? Потому что она хотела, чтобы именно в этот день, чтобы именно
в это утро они проснулись вместе. Первый день открытой совместной жизни, а не
тайных встреч при неокончательно оставленной жене. И
при маминых вопросах: «Да, конечно, Веруша, твое
личное дело, но какое у него, пардон, гражданское состояние?» Утром он получит
свидетельство о разводе, днем они уедут на недельку в Ярославль, к Кате и Саше,
это были ее друзья. Катя была профессор в тамошнем университете, а Саша чем-то
заведовал в городской администрации. Местная элита, куча связей. Саша обещал,
что в Ярославле по его звонку их распишут хоть сегодня. Ну
нет. Сегодня они приедут в шесть вечера. Лучше завтра.
А уже потом она предъявит маме своего
законного мужа. Вместе с его гражданским состоянием на нужной страничке
паспорта. Сначала поживут у нее – вместе с мамой, ничего. Мама хорошая.
Сережа последние полгода жил у приятеля,
который куда-то уехал. Вера, бывало, оставалась там ночевать. Там было ужасно.
Не прибрано, захламлено, все навалено кучами, сто лет не метенные
полы, безнадежно зачиханное зеркало в ванной, бесповоротно почерневшая раковина
в кухне. Даже удивительно, как Сережа в таком разоре и мусоре умудрялся стирать
и гладить рубашки и вообще выходить из дома этаким франтом – как и надлежит
преуспевающему юристу, партнеру солидной адвокатской конторы. «Если ты такой преуспевающий,
так сними приличную квартиру!» – думала Вера, а потом вспоминала, что это он
хотел снять квартиру, а она его отговорила в видах экономии. Полгода по
полтиннику в месяц – триста тысяч, а впереди еще съем своей квартиры, свадебное
путешествие, да и сама свадьба. Так что, выходит, это она сама виновата, сама
так хотела. Ну ладно, может быть. А еще вдобавок этот приятель прямо вчера
вдруг вернулся откуда-то. Вера не помнила, куда он уезжал, и не помнила, как
его зовут и вообще кто он такой. В этом была особая гордость – не знать, не
думать о том, что в ее жизни просто функция и роль.
Сережа, конечно, мог остаться на одну
ночь у этого приятеля, а она могла переночевать у мамы. Но не хотелось. Она
прямо сказала: «Не хочу в эту ночь спать поврозь». Он сказал: «Надо что-нибудь
придумать». Она молчала. Он сказал: «Ладно, я что-нибудь придумаю». Легкое
раздражение проснулось в ней. Что тут еще придумывать? Отвечать надо либо «да,
сделаю», либо «нет, извини». А вот это «надо что-нибудь придумать» – просто отговорка,
заболтать, авось забудут. Она сама себя одернула за несправедливость этих злых
мыслей. Но все равно. Она сказала – гостиница. Какая? Гостиница «Бега». Почему
именно «Бега»? Потому что рядом со мной. Он понял.
Хотя, наверное, тоже слегка обиделся.
Когда они вечером приехали в гостиницу,
номер был не готов. Там двое мастеров под наблюдением горничной что-то делали с
кондиционером. Сказали: «Вы погуляйте часок». Ей понравилось, что он резко
ответил, даже грубо. Она взяла его за руку и сжала-погладила: не волнуйся. Он
выдернул свою ладонь из ее пальцев и почти закричал: «Номер сию же минуту или
деньги назад!» Сию же минуту дали другой номер, точно такой же. Шли вместе с
горничной по коридору, и непонятно было, почему сначала предложили подождать –
пустых номеров был целый этаж.
Из окна был виден ипподром. А из того
окна – того номера, который был заказан и где чинили кондиционер, был бы виден
ее дом. Ну и хорошо, что не виден. Еще чего не хватало
– увидеть маму в окне и помахать ей рукой. Он бы снова обиделся. Он говорил,
что она слишком привязана к маме.
Впрочем, вся их жизнь – легкие обиды. Придирки и притирки. «Боже, как пошлы
все эти игры слов…» – подумала она. Впрочем, у всех так. Самые высокие и
тонкие чувства вместе с самыми простыми техническими проблемами – переехать,
найти временное жилье, потом снять квартиру. «Вот что управляет мною и нами
всеми», – вздохнула она и пожала плечами. Потому что это звучало уж как-то
слишком со стороны.
Но ничего. Все будет. Наверное, кое-что
уже есть. Наверное, он уже получил справку на гербовой бумаге и штамп в
паспорт. Брак с гражданкой такой-то расторгнут 9 числа августа месяца 2016
года. У его жены была очень красивая фамилия. Не то
что у нее – Зуева. А вот как вышло.
«Я этого достойна!» – подумала она и
засмеялась. Дурацкий рекламный слоган какой-то
косметики. Ничего смешного, на самом деле. Эти простенькие девочки вполне
достойны не слишком дорогого крема и шампуня, а я – я, я, я! – достойна вот
такого мужчины. Чтоб он ко мне ушел от жены и детей. Слава богу, детишки уже подрощенные. Один детеныш уже вышел из алиментного
возраста, другому осталось полтора года, кажется. «Ничего, как-нибудь выдюжим». – Она улыбнулась.
Времени было половина одиннадцатого. Она
точно не знала, когда он вернется. Может быть, там очередь. Может быть, его
бывшая жена – этим утром еще «почти бывшая» – опоздала. Или устроила скандал.
Неважно. Через полтора часа чекаут. Ничего. В крайнем
случае можно будет продлить. Договориться, чтоб на полдня. Копейки. У нее есть карточка.
Над ипподромным шпилем появилось облако
в форме остроносой рыбы. Уехало влево. Наползло другое – почти такое же.
Небесная стерлядь. Тоже уплыло.
Вера встала с постели, накинула на себя
полотняную блузку и подошла к окну, посмотрела вниз. Ни одного человека.
Проехала машина. Потом из-за дома, со стороны Беговой, оттуда, где небольшой
сквер перед ипподромом, вышла рослая тетка, в футболке, просторных брюках и с
рюкзаком на одном плече. Светло-русые, чуть подкрашенные рыжиной
волосы выбивались из-под ажурной шапочки – наверное, вязанной крючком. Сверху
похоже на еврейскую кипу. А тетка похожа на соседскую девочку.
Вера присмотрелась. Да, конечно, это она
и есть. Здесь какая-то школа дизайна – соседская девочка там преподает. Вера ее
встречала пару раз пару лет назад. Хотя она – соседская девочка – давно
переехала.
А когда-то они жили в одном подъезде,
даже на одной площадке. Как ее зовут? Вера не помнила – или забыла? – хотя имя
очень простое, русское, короткое. Но не Маша, не Оля, не Таня, не Катя, не
Даша, не Лена… Черт! Просто – Соседская Девочка.
Зазвонил мобильник.
Звонит… А где
он? Где? Вот, вот, в сумочке. Боже, только успеть достать, только бы потом не
перезванивать. Вот.
– Да!
– Это я, – сказал Сережа. – Привет.
– Привет, – сказала Вера.
– Привет. Я должен сказать тебе одну
очень важную вещь, – сказал он. У него дрожал и рвался голос. – Одну очень
важную вещь, вещь важную… – повторил он. – Сказать тебе одну вещь. Я надеюсь,
ты меня поймешь.
Что-то щелкнуло, и звук исчез. Связь
оборвалась.
У нее вдруг сильно заболела голова, вся,
от лба до затылка, но тут же прошла. Она поняла, что
он сейчас скажет. Она видела его жену. Два или три раза. Зачем себе врать –
«два или три». Четыре раза! Небольшая, крепкая, можно даже
сказать – полноватая, но очень ладная, красиво одетая и, сразу видно, сильная.
Красивое строгое лицо. Наверное, сначала она была обыкновенная, просто ровная,
гладкая, а к сорока годам похорошела. Так часто бывает. И наоборот. Те, которые
в молодости были красивые, выразительные, большеглазые – греческий нос, крутые скулы, соболиные брови, губы как лук Амура (боже, где это она нахваталась!), – вот они-то
как раз быстро вянут, жухнут и становятся носатыми старухами с мешками под
глазами. Но не в красоте дело. Она сильная женщина – Сережа много раз это
говорил, иногда просто с уважением, а чаще как бы в поддержку своего решения
разводиться. «А ты за нее не волнуешься?» – отчасти провокационно спрашивала
Вера. «Нет. Она – сильная женщина». Понятно. А Вера, значит, слабая. Опять
проиграла. Она всегда проигрывала вот так – не нокаутом, а по очкам. Не двойка
на экзамене, а недобирала баллы.
Вера подождала минуту, две, три. Звонить
самой – позорно.
Но через пять минут все-таки набрала.
«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
Понятно.
Вера открыла окно и высунулась наружу.
Соседская Девочка – то есть бывшая девочка, а ныне сорокалетняя тетенька –
неторопливо шла по Беговой аллее. Как будто специально медленно, чтобы Вера ее
рассмотрела и убедилась, что это она.
Странно, что в этот момент она думает о
Соседской Девочке, а не о… А не о чем? О чем должна
думать не слишком молодая женщина, которая лет пять – причем какие пять лет!
главные, последние и решительные пять лет! с тридцати пяти до сорока! –
встречалась с женатым мужчиной, и вот он наконец
развелся, вот они наконец будут совсем вместе, и вот он позвонил ей из загса и
дрожащим голосом пролепетал: «Вера, я должен сказать одну очень важную вещь. Я
уверен, что ты меня поймешь».
А потом и вовсе выключил телефон.
Что сказать? Что она должна понять? Ясно
что. Сказать, что он не может уйти от жены. Сказать, что передумал разводиться,
в самый последний момент. Потому что она… Что она? С ней прожита жизнь, она
мать его детей, он все равно ее, ну хорошо, не любит – он не станет говорить
такое обидное для Веры слово, – но чувствует неодолимые, неотменяемые
обязательства… И чтобы она его поняла.
Вера вдруг подумала, что все правильно.
Черт! В смысле, о боже! Боже, как это смешно, глупо, недостойно, зависимо,
унизительно так думать – она вспомнила, как одна не шибко грамотная – или шибко
остроумная? – одна сотрудница говорила: «самомазохизм».
Смешно, да. Но она правда так подумала и даже словами
сказала в уме: «Если бы я была мужчиной,
я бы никогда не ушла от женщины, с которой прожито почти четверть века, от которой
у меня сын и дочь». Ну, дорогая, значит, так тебе и надо.
Тем более что она – то есть сама Вера –
была моложе всего на четыре с половиной года. Ей сорок лет, а той, которая
законная жена, мать детей и вообще скоро серебряная свадьба, – сорок пять. Шило
на мыло. Овчинка выделки. За сто верст киселя хлебать. Он прав. Конечно, он
прав, и его жена права, все кругом правы, кроме нее, потому что она – дура. «Вера-легковера, упустила хер…» О господи! «А что? Ничего!
Хереса стаканчик!» Там в стишке была гимназистка Вера. Это бабушка учила ее
старинному школьному юмору. Рифмы-ловушки. «Раз английский шкипер налетел на
три… А что? Ничего! Три подводных лодки!» Бабушке это
рассказывала ее бабушка, ученица гимназии мадам Сыркиной в Минске. Боже! Она
еще хихикает, она еще напевает гимназическую похабель столетней выдержки.
Нет, она неисправима.
Но она понимала, что эти хиханьки были всего лишь защитой от наползающего на нее
ужаса. От унизительного чувства, что ее обманули, пять лет водили за нос,
возили по квартирам приятелей, тянули с собой на конференции, один раз даже под
видом помощницы, ассистентки-референтки – страшно было: а вдруг какой-то юрист
заговорит с ней на юридическую тему? – таскали по пансионатам, тискали у лифта…
Меж тем Соседская Девочка свернула во
двор. Кажется, там была эта самая студия дизайна, где она преподавала.
Вера повернула голову направо. Был виден
кусочек знаменитого дома на Беговой, ближе к Ленинградскому.
«Дом-сороконожка», он стоял на высоких бетонных опорах-уголках, и этих ножек
было ровно сорок – Вера сама считала. Они вместе с Соседской Девочкой обошли
все это пространство, загибая пальцы и побаиваясь, что ножки подломятся и дом
упадет. Им было лет по десять. Вера побаивалась, а Соседская Девочка ее
успокаивала. Дом построил архитектор Андрей Меерсон.
Соседская Девочка ходила в
художественную школу на улице Красина. Там была учительница Катя Меерсон,
Екатерина Андреевна, дочка этого архитектора. Красивая, темноволосая, вся такая
нежная и добрая. Потом она пришла в обручальном кольце (так и было сказано – «в
кольце») и сидела, выставив руку с кольцом перед собою, перед своим красивым
нежным смуглым лицом. Потом уехала – говорили, что в Америку, навсегда.
Это Соседская Девочка рассказывала, что
так говорили. А про смуглое нежное лицо – это Вера сама додумала. Дофантазировала.
Они с Соседской Девочкой жили на одной
лестничной площадке и ходили в одну и ту же школу. До школы было далеко ехать.
Их остановка называлась «Гостиница “Советская”». Троллейбусы первый,
двенадцатый и двадцатый. Дальше – «Улица Правды», «Второй часовой»… Перед
«Вторым часовым», если ехать от дома к школе, то есть к центру, – квадратное
здание с угловатым выносом над входом и с огромными окнами, красивое нелепой
красотой конструктивизма 1920-х. Какой-то научный институт, а раньше была
фабрика-кухня, архитектор Алексей Мешков. Такую же, только
гораздо больше, он построил по другую сторону Беговой, в Боткинском
проезде. Это уже потом Вера узнала, когда полюбила их районный
архитектурный заповедник.
А пока она еще девочка – после «Второго
часового» через мост на вокзальную площадь – и дальше Тверская, тогда еще улица
Горького. Остановка «Белорусский вокзал», потом «Большая
Грузинская», «Улица Фучика», «Площадь Маяковского», «Глазная больница»,
«Пушкинская площадь», «Советская площадь». Девять остановок. Но тогда
машин было совсем мало и троллейбус шел очень быстро –
пятнадцать минут, и все. В крайнем случае двадцать,
если попадешь в «красную волну». Троллейбусы ходили очень часто. Бывало, стоишь
на остановке, видишь хвост только что отчалившего тролика,
а из-за поворота, с Беговой, выезжает двадцатый или первый. Или мимо Стадиона
юных пионеров ползет двенадцатый.
Потом, сойдя с троллейбуса чуть не
доезжая до Моссовета, глядишь налево, машешь рукой Юрию Долгорукому,
поворачиваешься, идешь пять шагов назад и ныряешь в арку дома номер пятнадцать
по улице Горького. Там – улица Станиславского, теперь снова Леонтьевский
переулок. Еще минут пять пешком – и вот она, знаменитая школа № 31.
Это была очень престижная школа. Там
учились сплошные дети артистов и поэтов. Дети министров учились в школе № 21,
во Вспольном переулке. Была отдельная гордость – наша
школа не просто престижная, но и вот такая, литературно-театрально-художественная,
а вовсе не номенклатурная.
Вера – как и Соседская Девочка – этой
школе не подходили по району. Было тогда такое правило – а может, и сейчас
есть, у Веры детей не было, откуда ей знать. В общем, они не подходили по
району, но мама Соседской Девочки устроила туда свою дочку. У них была
знаменитая фамилия. Покойный дедушка Соседской Девочки был известный писатель.
Написал всего одну книгу, но зато она все время переиздавалась, по ней
снимались фильмы и ставились спектакли и всякие радиопостановки – в общем, эту
фамилию знали буквально все. И Вера, и ее мама, и соседи, и вообще вся страна.
Поэтому маме Соседской Девочки ничего не стоило, красиво нарядившись, пойти к директору
школы с подарочным изданием дедушкиной книжки, и все в порядке.
«А я?» – спросила Вера у мамы. «И ты!» –
сказала мама.
Они жили без папы уже много лет. В точно
такой же квартире, что Соседская Девочка со своими родителями. Им было даже
лучше – три комнаты на двоих: мамина, Верина и гостиная, а у тех – гостиная,
спальня и детская. Тоже неплохо, но чуточку теснее. Хотя, конечно, они жили
интереснее. К ним часто приходили гости, тоже известные люди, которых Вера с
мамой видели по телевизору. Иногда приходили иностранцы. Однажды Вера поднималась
с ними в лифте: мама Соседской Девочки разговаривала по-французски с какой-то
теткой в холщовых брюках и кедах.
Вера завидовала Соседской Девочке, хотя
они слегка дружили. И вот теперь, значит, она пойдет в эту знаменитую тридцать
первую школу, в самом центре Москвы, а Вера – по району. В обыкновенную.
«А как же я?» – спросила Вера и
заплакала. «И ты тоже!» – грозно сказала мама.
Они жили без папы, но папа у них был,
хотя не появлялся. Он присылал подарки и деньги передавал, как позже узнала
Вера. Папа – это были тяжелые картонные коробки, которые приносил и громко
ставил на пол в прихожей дяденька-шофер. В этих коробках была разная вкусная
еда – например, сырокопченая колбаса, которой в магазинах
не было. Мама позвонила папе. Был апрель, уже прошли все сроки, когда детей записывали
в школу. Но ничего. Папа проникся важностью момента. Назавтра во двор школы
пришли рабочие с отбойными молотками, стали вскрывать асфальт и отключили школу
от электричества: авария на соседнем участке. После отчаянных блужданий по
коридорам районной власти директор дозвонился до заместителя начальника
ремонтного треста, который совершенно случайно оказался Вериным папой. Он
пообещал ускорить работу, но тут есть одна очень способная, очень хорошая
девочка… Конечно, Вера все это узнала потом, в десятом классе. «Значит, я
попала в тридцать первую школу по блату?» – спросила Вера у мамы. «Да, –
ответила мама, – и она тоже!» – и показала вдоль коридора, туда, где через
лестничную клетку была квартира Соседской Девочки. Вера согласилась. Но
подумала, что у Соседской Девочки был более изящный блат, и это было обидно.
Наверное, Вера ей очень сильно
завидовала. Поэтому после школы сразу забыла, как ее зовут. Никак не могла
вспомнить, хотя они встречались много раз – во дворе, в троллейбусе и даже один
раз на каком-то фуршете. Настоящее вытеснение,
и Вера это понимала, она была грамотным психологом, хотя сейчас работала
консультантом в салоне красоты. Точно, вытеснение. Соседская Девочка, и все.
Вера ее в уме называла двумя буквами – Эс Дэ. Стелла-Даниэлла.
Саша-Даша. Или Сара-Диляра – на казахский манер. Не
путать с Саррой-Двойрой. Хотя и так тоже – иногда. А
в те редкие разы, когда они встречались, Вера как-то изворачивалась, чтобы
обойтись без имени.
Кстати, обратно из школы можно было
вернуться, не переходя на другую сторону. Можно было, конечно, и перейти, но
лучше прямо тут же сесть на троллейбус, только не на первый, а на двенадцатый
или двадцатый. Выехать на Манежную, которая тогда еще была
прекрасна своей ослепительной ампирной пустотой, повернуть направо – тогда еще
там было двустороннее движение, – объехать старый университет, повернуть на
Герцена и через улицу Огарева, ныне Газетный переулок, мимо Телеграфа выехать
на улицу Горького и налево, вверх – следующая остановка «Советская площадь» –
около книжного магазина «Москва», который тогда еще по старинке называли
«сотым», «соткой», потому что когда-то это был «книжный магазин № 100».
А дальше обратно к дому – «Пушкинская»,
«Глазная» и так далее, до гостиницы «Советской». Бывший «Яр». Эрихсон-Штеллер-Ловейко, как уже было сказано. А напротив, на Вериной стороне, – знаменитый Ажурный дом
Андрея Бурова, в пятидесятые годы построен, хоть и панельный, но – до начала
борьбы с архитектурными излишествами. Бетонные кружева и серо-белый узор на
глухих плитах, а справа от него – вход на Беговую аллею, которая вела на
ипподром. Когда-то там были чугунные решетчатые ворота – Вера видела на старых
фотографиях. Но постаменты с конями остались, и дата на постаментах – MDCCCXCIX, то есть 1899 год.
Ипподром в пятидесятые годы перестроил Жолтовский, эпигонство и эклектика, но
все равно красиво и мощно. А потом какой-то ужасный человек («Знать бы кто,
сама бы голову оторвала!» – возмущалась повзрослевшая Вера), какой-то идиот,
болван, архитектурный убийца поставил тупую кирпичную девятиэтажку
как раз позади колоннады, в ее проекции, так что роскошная колесница – которая
должна быть на фоне неба! – получилась на фоне стандартного строения семидесятых.
Все испорчено.
Но нет, не все. Вернее, так – испорчено,
но все-таки не окончательно. Еще есть надежда, что восстановят конюшни Манташева, справа от Ажурного дома, если смотреть, встав
спиной к проспекту. Роскошное, в стиле барокко, то есть тоже эпигонско-эклектичное, сооружение. Строили братья Веснины, закончено в 1916 году. Подражание XVII веку.
Хотя, наверное, не Веснины виноваты, а миллионер Леон Манташев.
Там на гербе его инициалы. Любой каприз за ваши деньги. Тем более что подальше,
левее, на Скаковой улице, стоит Жокейский клуб, тех же Весниных, тоже чистейшее
эпигонство, но в этаком русско-помещичьем стиле. Желание заказчика – закон. А
впереди, на Скаковой аллее – пожалуйста, не путайте со Скаковой улицей и
Беговой аллеей, – дом Скакового общества, 1903 год, первая постройка
Жолтовского. «Определившая его творческий метод, – неодобрительно думала Вера.
– Подражательность как принцип». Но, с другой-то стороны, дом очень красивый. С
прекрасными интерьерами, если судить по старым снимкам. Тоже бесхозный,
кажется. Совсем разваливается.
Когда Вера рассказывала об этом Сереже и
показывала ему фотографии – у нее целый альбом был в компьютере, – он кивал,
говорил «ага, здорово, очень интересно», но она видела, что на самом деле ему
не интересно ни капельки. Даже, может быть, противно. Почему? Ведь Вера всегда
его расспрашивала о работе, о делах, клиентах, судах и даже о разных высоких
материях вроде психологии права и вообще о Праве с большой буквы, в отличие от
закона с маленькой, и Сережа отвечал охотно и подробно, а вот ей никаких
вопросов о ее работе не задавал. Ни про ее клиенток, женщин, мечтающих о
высокой груди, гладкой коже и носике без горбинки, ни про Фрейда или Выготского,
хотя она про них тоже могла поговорить. И уж тем более про Жолтовского и
Бурова. Наоборот! Однажды он даже разозлился: «Почему у тебя глаза горят,
только когда ты смотришь на неживые камни?» – она как раз перекачивала новые
картинки к себе в альбом с сайта «Старая Москва». «Это не камни, – отшутилась
Вера. – Это деревянные домики на Скаковой улице». – «Все равно! Это неживое!
Мне иногда кажется, что ты любишь неживое гораздо сильнее». – «Сильнее, чем
что?» – «Ну все, все, прости». – Он обнял ее, они
поцеловались, но она запомнила.
Зазвонил мобильный. Сережа, его имя
высветилось.
– Да! – ответила Вера. – Слушаю.
Оказалось, он выронил и вдребезги
расколол мобильник. Добежал до магазина, купил новый,
вставил симку и вот звонит.
Прошло всего пятнадцать минут. Даже
странно. А ей показалось, что прошло все.
«Выронил, потому что руки дрожали?
Интересно», – подумала Вера.
– Я хочу сказать тебе одну очень важную
вещь. Очень важную. Надеюсь, – зачем-то засмеялся он, – ты меня поймешь. Я
свободен. Я прошу тебя быть моей женой.
– Понятно, – сказала Вера.
– Ты меня любишь?
– Да, – сказала она. – У нас билеты на который час?
– На половину третьего. На четырнадцать
тридцать пять. Я сейчас приеду.
– Хорошо, жду.
Она нажала отбой и стала одеваться. Надо
было зайти домой, взять чемодан, который она еще позавчера собрала.
Приехали в Ярославль.
Катя и Саша вдвоем встречали на вокзале.
У них была квартира в самом центре, окнами на Ильинскую площадь, и два шага до
знаменитого променада на Волге. Приехали, расположились, переоделись, сели
ужинать. Немного выпили. В другой комнате зазвонил Сережин мобильник, он вышел.
Катя шепнула Вере: «Ну что? Развелся?» Вера кивнула. Катя показала большой
палец, что-то сказала на ухо Саше – наверное, чтобы он позвонил в загс, – он
ведь обещал, что их распишут в один миг. «Сделаем! – сказал он. – Завтра скажу
девчонкам». Вернулся Сережа. Сказал, что звонила его дочь, и он ей все
объяснил, и она его поняла. «Она взрослый, умный человек, и я уверен, что вы
подружитесь». – Он обнял Веру. «Что это она поняла?! О чем вы тут вообще?!» –
громко и весело спросила Катя. «Я развелся, мы с Верой женимся!» – сказал он.
«Ура!» – хором закричали Катя и Саша.
Утром Вера увидела в окне зеленые купола
и две колокольни Ильинской церкви. Потянулась, зевнула.
Сережа стоял у окна. Обернулся. Спросил
негромко, почти шепотом:
– Сегодня как-то по-новому, да?
– Да, – кивнула она. – Да, конечно.
Ей было странно смотреть на него голого.
Он стоял безо всякого стеснения, но и без вызова, просто стоял голый, и все.
Она тоже на него смотрела без смущения и без желания. Он был в короткой
футболке и почему-то в носках – то есть не совсем голый. В светлых и мягких
ночных носках – наверное, он их взял с собой. Как галстук позавчера вечером.
Галстук, чтоб идти разводиться, носки для спанья с новой, можно сказать, женой.
Странно, что она не заметила. Да, конечно! Они же не спали вместе, не спали в
самом простом смысле слова – они встречались в гостиницах, а проводить вместе
ночь и просыпаться – это было только в этой замусоренной квартире его приятеля,
несколько раз, но она не помнила, надевал ли он носки перед сном, когда они там
ложились спать… Кажется, нет. Про последнюю ночь в
гостинице она точно помнила, что нет, не надевал. Потому что тогда она была его
любовницей. А сейчас уже практически жена. Поэтому и носки надел. Этак семейно.
Почему? А разве непонятно? Если мужчина ради тебя ушел от жены и оставил двоих
детей, ты, как благородная женщина, должна выйти за него замуж.
«Майка смешно сидит на нем», – подумала
Вера. То есть майка сидит обыкновенно, и носки тоже, а выглядит это смешно.
Голый мужчина сорока семи лет, в майке чуть ниже пупа и в мягких бежевых
носочках стоит у окна, а за окном виднеется Ильинская церковь. Надо будет
погулять вокруг и зайти внутрь. Там хорошо. Там вся Библия в картинках, по всем
стенам.
– Вера, – сказал Сережа. – Я вчера
сказал тебе «будь моей женой». А ты мне ничего не ответила.
– По телефону предложения не делают, –
засмеялась Вера.
– Хорошо, – сказал он. – Я прошу тебя –
будь моей женой.
– Без штанов предложения не делают! –
снова засмеялась она.
– Ты… Ты что?
– Ничего. А если серьезно, Сережа, то мы
взрослые люди… Зачем торопиться?
– Понятно, – сказал он.
– Это хорошо, – сказала она.
– Понятно, – повторил он, вытащил из-под
подушки трусы, надел их. Взял со стула брюки, встряхнул. – Может быть, мне
лучше уехать?
– Сережа. – Она приподнялась на локте. –
Сережа, милый, дорогой, любимый, послушай. Я очень тебя люблю. Я на многое ради
тебя готова. Но начинать жизнь вот с такого маленького шантажа – не буду. Ухожу! – Не уходи! Фу. Это не про меня.
Хочешь уехать – уезжай. Хочешь остаться – оставайся. Твой выбор.
Он натянул брюки, накинул на плечи
рубашку, вышел. Квартира была пуста: у Кати утром лекция, Саша на работе. Она
долго слушала, как он там ходит, скрипит дверью, спускает воду в сортире, умывается, варит кофе. Уехал? Нет? Неважно.
Она прикрыла глаза и, кажется,
задремала.
Ей приснилось, что она идет по Беговой
аллее, проходит через ворота с конями. А навстречу идет Соседская Девочка – уже
совсем взрослая, как она. С золотистыми волосами и в круглой ажурной шапочке.
– Эй, – говорит Вера. – Привет!
– Привет! – отвечает та.
– Прости, я забыла… Как
тебя зовут?