Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
Моя задача – попасть из точки с
координатами 55°45’42.1"N 37°35’29.1"E в точку с координатами
55°45’42.1"N 37°35’30.3"E. Иными словами, перейти узенькую улицу
Алексея Толстого, которой не будет на картах Google—maps 2017 года, поскольку ей вернут старое название – Спиридоновка. Но сейчас это Алексей Толстой, папа Буратино.
Улица, если посмотреть сверху, на план,
похожа на нос Буратино, слегка надломленный к бульварам. Мы с мамой часто
смотрим на все сверху. Мне нравится смотреть сверху. Еще мне нравится смотреть
по диагонали и рисовать по диагонали. Но мама говорит, что вида «по диагонали»
не существует. Маме надо верить. Конечно, не потому, что она мама, а потому,
что она работает в СКБ и в данных вопросах разбирается. А я еще нет.
Моя задача – пересечь нос Буратино,
чтобы добраться до его глаза. А глаз у Буратино – если смотреть сверху –
прямоугольный. Около него надпись: «Пионерский пруд». На самом деле он – Па-три-арший. Легко запомнить: па плюс три, плюс арший-старший.
Мы приехали в Москву «в командировку» и
уже одиннадцать дней живем у моего троюродного брата Вовы, а до глаза так и не
дошли.
До Красной площади дошли.
До МГУ дошли.
До цирка дошли.
До уголка Дурова дошли.
До дяди Вахтанга дошли.
До Калининского проспекта дошли.
А до глаза – нет.
Я не люблю Буратино. У меня есть книга
«Пиноккио», огромная, красивая, с ненастоящим мальчиком, который превращается в
настоящего, если ведет себя хорошо. Мне нравится Пиноккио. Я стараюсь вести
себя хорошо и не обманывать маму. Я обещала, что, пока она защищает свой прибор
в министерстве, я буду гулять во дворе. И не подниматься на лифте, а идти по
лестнице, если захочу вернуться домой. И никогда не переходить улицу без
взрослых. Только за ручку.
Вечером, когда я уже сплю, взрослые
шепчутся.
– Алла, зачем эти «за ручку – не за
ручку»? Ребенку не может понадобиться переходить улицу. Только двор, только
качели.
– А если пожар?
– Если пожар, то да… Может, перекрыть
газ?
– Да, да. Надо бы. И спички убрать.
– Да. Ребенок не должен прикасаться к
спичкам.
У нас дома, за тысячи километров от
Москвы, стоит печь. Я умею не только пользоваться спичками, но и разжигать
огонь, и подкладывать дрова. Дед разрешает мне это делать, когда мама на
работе.
– Алла, я могу взять малышку с собой.
Посидит в ординаторской. Там у нас телевизор есть. Книжки с собой возьмем…
– Посидит в больнице? В твоем
отделении??? Вовочка, ты о чем?!
– Хорошо, хорошо, считай, я этого не
предлагал… Натусь, а ты можешь еще один день не…
– Больше никак, простите… Простите!
– Люди, а может, няню?
– Где мы найдем няню, ночь на дворе!
…Мама взяла с меня честное слово, что я
все выполню. Она очень боится оставлять меня одну посреди Москвы. Но у нее нет
выхода. Ей надо защищать свой прибор, потому что кто-то ведь должен защищать
приборы.
Мой брат Вова с утра на работе, он
хирург, режет людей. Кто-то ведь должен их резать.
Жена брата, Наташа, несколько дней
сидела со мной, но сегодня у нее тоже работа. Я не знаю, какая у нее работа,
но, кажется, она никого не режет и ничего не защищает. Просто работает. Должен
же кто-то просто работать.
На лифте мне нельзя подниматься. Но про спускаться я ничего маме не
обещала. Хи-хи…
У меня на шее висит ключ от квартиры.
Утром мы пробовали открыть дверь вместе, а потом по очереди, у меня получилось.
Я умная. Мне уже пять лет. Про ключ никому нельзя рассказывать, его никому
нельзя показывать, его нельзя снимать, его-нельзя-ничего, им только открыть
дверь, поднявшись не на лифте, а по ступенькам.
Я поднимаюсь на шестой этаж по
ступенькам. Вызываю лифт и еду на нем вниз. У-у-ух! Лязг! Бубух!
Стоп. Выхо-о-дим. Дверь – хлоп! И так много, много,
много раз. Двадцать один раз. Последние разы я не иду, а буквально ползу по
ступенькам. Как черепаха. Мне ничего не говорили о том, что нельзя играть в
черепаху с четырьмя лапами…
Лифт такой – обалдеть!
Он – клетка! У него две двери, и первая дверь – клетка! Если смотреть сбоку, то
сразу видно, что две двери. Если посмотреть сверху-у-у… (Я представляю себе
вид сверху.) Тоже две двери. Сверху двери – отрезки. На любом плане дверь –
отрезок. И двери лифта дома улицы Алексея Толстого – тоже. Но если взглянуть по
диагонали, дверей намного больше. По диагонали сразу видно, что внутренняя
дверь с окошками одна на все этажи, а дверей-клеток много – на каждом этаже.
Если посмотреть по диагонали, видно, что дверей-клеток даже больше, чем этажей.
Есть еще одна дверь-клетка, за ней в лифте живет тигр. Я бы рассказала маме про
тигра, но мама не любит, когда я рассказываю ей про диагонали. Она четко
сказала: «Вида по диагонали не существует. И давай мы не будем об этом
говорить!» Ну и ладно, не будем. Что нам, поговорить больше не о чем?
Я не знаю, в кого именно превращусь,
если буду слушаться и говорить о том, о чем надо. Но рано или поздно превращусь.
Как Пиноккио.
Жалко, в Москве нет Пиноккио. Но тут
есть Буратино. Итак, я стою на точке 55°45’42.1"N 37°35’29.1"E и
думаю о том, как бы мне перебраться на 55°45’42.1"N 37°35’30.3"E.
Точных координат я, разумеется, пока не знаю. Сейчас август 1970-го, и интернет
с навигаторами появится лет примерно через тридцать. Ладно, ладно, уже через
двадцать пять я смогу узнать, где я нахожусь.
Задача решается по диагонали. Все
задачи, которые нельзя решить прямо, решаются диагонально. В ответах появляются
тигры и тети. А мое решение в данный момент – слово «обратно». Надеюсь, это
верное решение.
– Тетя, помогите мне перейти обратно!
Пожалуйста!
Тетя берет меня за руку. На тете колючий
шерстяной жакет, край рукава отвернут, как манжет, и неприятно колет мое запястье.
По этому манжету я понимаю, что у тети нет детей. Они
бы не выдержали и ей сказали.
– А зачем ты сюда переходила? Бегать
через дорогу нельзя… Где твоя мама?
– Там! – Я машу рукой в сторону глаза
Буратино.
– Ох, как нехорошо убегать от родителей!
– корит меня тетя, внимательно посмотрев по сторонам (я мысленно отмечаю, что
тетя молодец, сначала налево, потом направо).
И вот мы на 55°45’42.1"N
37°35’30.3"E.
– Спасибо! – Я отцепляюсь от чужой руки
и несусь вперед: – Ма-а-ам, я тут!
Главное – забежать за угол, нырнуть в
ближайший двор, где люди, где кто-то. Главное – чтобы тетки, которые переводят
меня «обратно», не помчались следом.
Они никогда не мчатся следом.
Они всегда переводят.
Мамина командировка затягивается. Брат и
его жена каждый день на работе. Няню то ли не нашли, то ли и не искали, потому
что каждый день командировки должен стать последним, после чего мы сразу улетим
домой. Со мной некому сидеть. Но я – честный и умный ребенок, мне уже пять с
половиной лет, и через месяц я пойду в школу. Мне доверяют. Благодаря этому я
каждый день в бесконечном, счастливом одиночестве, гуляю по самой душе Москвы,
от дома брата до… До патриаршего глаза Буратино. До
тяжелых деревянных качелей на Бульварном кольце. До церкви, в которой венчался
Пушкин на улице Герцена, которой также не будет на картах Google—maps 2017: ей вернут название Большая Никитская. До огроменной Маяковки
– площади Маяковского, которая потом станет опять Триумфальной.
Заблудиться? Я совсем не боюсь
заблудиться, это же не лес, чтобы заблудиться!
На Маяковке я
спускаюсь в метро, чтобы посмотреть на колонны с листами авиационной стали и
загадать желание (я мечтаю стать космонавтом). В метро мне пока еще можно
проходить бесплатно. Бесплатно детей и инвалидов пропускает тетя, сидящая около
крайнего в ряду турникета. Она внимательно следит, с кем идет каждый ребенок.
Поэтому я прохожу за пять копеек, как взрослая, подальше от тети. Если бы я
была инвалидом, меня бы без взрослых пропускали. Пятаки я добываю из Наташиной
банки-копилки. Я не ворую!!! Наташа сама показала мне, как можно извлекать их
из щелки, если в щелку просунуть нож для бумаги и немного повозиться.
Внизу очень красиво, внизу – как в
будущем, когда мы построим коммунизм, а я стану великим космонавтом и полечу
сначала на Луну, потом на Марс, а потом на Нептун.
Но в будущем я стану обычным писателем и
опишу любимую станцию «Маяковская» в толстом романе, а тигра в лифте – в тонкой
повести. А про коммунизм все забудут. И когда мы с пятилетним сыном будем
проезжать Маяковку, я скажу:
– Смотри, это была моя любимая станция в
твоем возрасте!
А он равнодушно кивнет:
– Ага.
…Командировка продолжается. Все
работают. Няни нет. А я есть, взрослая и сознательная. И немного с ума сошедшая от внезапно свалившейся на меня свободы. Москва
постепенно становится моей тайной диагональной собственностью.
В очередную субботу мы с мамой идем в
Третьяковку. (Третьяковки разных лет напрочь
перепутались в моей голове, и, если начать раскручивать эти клубки, можно,
наверное, накрутить целую книгу.) А прямо на следующий день, в воскресенье,
мама ведет меня в Пушкинский музей. Все, что я помню о тех выходных, – вечерний
разговор с братом.
– Ну как, тебе понравилось?
– Да.
– А что понравилось?
– Всё.
– Ты хоть что-то запомнила?
– Да.
– Хм… Третьяковку теперь от Пушкинского отличить можешь?
– Да.
– Хм… Ну и чем они отличаются?
– Всем.
– Как это?
Я молчу.
– Ну как отличаются?
– Ну как-как…
Как гусь от помидора! Вот как отличаются!
Помидоры продавали с лотка около
Кропоткинской. А откуда взялся гусь – неведомо
«Гусь от помидора» – он так меня потом
долго называл. А у меня сочинились стихи:
Гусь ест помидор.
Гусь идет-идет во двор.
Гуси-гуси, га-га-га!
Есть хотите? Нет, нога!
Мама записывает мои стихи в блокноты. У
нее уже три блокнота. Стихи глупые – это все признают, но с ними надо что-то
делать.
Если от Третьяковской галереи посмотреть
по диагонали, повернув голову вправо, если пересечь стены углового дома, если
так посмотреть, там, в этом доме, можно найти квартиру, в которой живет тетя
Агния. Это очень смешное имя, у нас в стране никого больше так не зовут, она
одна. Она сидит в комнате, окна которой выходят не на Третьяковку, а во двор.
Два окна, а боком к ним стоит ее письменный стол, деревянный, с зеленой
столешницей. Я представляю себе, как тетя Агния садится за зеленый стол,
достает пачку белых листов и пишет: «Зайку бросила хозяйка», «зайку бросила
хозяйка», «зайку бросила в окно», «за окным
темным-темно».
– Правильно – «за окном», – поправляет
меня мама.
– За окным! –
кричу я. – За окным! За окным
темным-темным!
Смешно же! Но взрослым не смешно. Они
думают, что им делать, ведь это уже не в первый раз. Мама кому-то звонит. Вова
тоже звонит. И Наташа. Они по очереди звонят. Мне надоедает прислушиваться (всё
равно не слышно), и я засыпаю.
…Я не видела тетю Агнию живьем. Когда мы
к ним пришли, ее не было дома. Она была в больнице. Мама расстроилась:
– Мы же договаривались…
Может, завтра?
Но завтра тетя Агния опять будет в
больнице. И послезавтра тоже. Примерно через месяц у нее, после тяжелой
болезни, умрет муж. Но об этом мы с мамой узнаем много лет спустя – из
интернета.
Я
с детства сочиняю стихи. Все собираюсь бросить, но как-то пока не получается.
Ничего, пойду в школу – брошу стихи и брошу по диагонали. Иначе космонавтом не стать.
Командировка все не оканчивается, и мама
нервничает. Начинается август. Пора собирать меня в школу
– У ребенка даже формы еще нету! – объясняет мама Наташе.
– Не волнуйся, все достанем. –
Спокойствию Наташи можно позавидовать. – Если не найдем в магазинах, попробуем
через мои связи.
Наташа – жена моего троюродного брата
Вовы и внучка Макс-Макса, благодаря деду у нее есть «связи». Я никогда не
видела «дядю Макс-Макса», дело не в том, что он умер, дело в том, что в
квартире нет ни одной его фотографии. Хоть прямо смотри, хоть сверху, хоть в
фотоальбомы заглядывай. Мама считает, что это правильно.
– Дипломат – не просто специальность,
как продавец или учитель, – поясняет мама. – Это особенная специальность!
Понимаешь?
– Да.
– Во-от! А он не просто дипломат, а
самый-самый первый дипломат СССР был. Теперь понимаешь?
– Да.
Не понимаю.
Мне десять. У нас дома есть «Малая
советская энциклопедия», и я часто ею пользуюсь. Я нахожу в энциклопедии
Макс-Макса. Но там опять нет портрета. Диагонали не получается.
Мне сорок. Совершенно случайно я набираю
Макс-Макса в поисковике. Диагоналей вырисовывается – хоть отбавляй. Хи-хи. Я
беру мобилку.
– Ма, привет!
Помнишь первую жену Вовы, Наташу?
– Естественно. Мы с ней давно не
общаемся. А что?
– Да ничего. Она ничья не внучка! У Макс-Макса никогда не было дочки
Зины!
Я читаю маме статью из «Вики», потом
колонку, потом воспоминания, потом блог.
– А что, про Зину вообще нет?
– У них была домработница по имени Зина!
– нахожу я краткое упоминание в одной из статей. – Так что… Ясно-понятно, да?
– Да, – соглашается мама. – Ясно-понятно… Надо же. Я и не знала… И не думала, что
все это будет в инете…
– Сейчас дядю Вахтанга поищу!
– Его-то точно не будет!
Но он есть. Он тоже есть, его много.
– Прочесть?
– Давай!
Я читаю маме про СКБ дяди Вахтанга, про
спутники, ракеты, первые стыковки… Мой голос превращается в фейерверк волн с
частотами девятьсот и тысяча восемьсот мегагерц, летит в космос, к одному из
многочисленных спутников, и я читаю, и читаю, и параллельно представляю себе
все эти волны и спутники, и мимоходом жалею о том, что так и не смогла стать
космонавтом.
– Спасибо! – говорит мама. – Очень
интересно.
– Сейчас про дядю Сашу поищу! – с
энтузиазмом отвечаю я.
Пауза. Мама слегка напрягается. Ее
напряжение безмолвно, оно не превращается в поток, но я его чувствую.
– Какого дядю Сашу? – осторожно
спрашивает мама.
– Который
пытался меня загипнотизировать!
Пауза.
– Не говори глупости, тебя никто никогда
не пытался гипнотизировать!
– Мам, но я помню!
Пауза.
– Ты была очень маленькая. Ты не можешь
ничего помнить, к тому же ничего не было!!!
Было.
…Командировка затягивалась. Ситуация
становилась катастрофической. В Москву прилетел мамин начальник, дядя Сеня. Он
привез мамину зарплату и новые датчики для прибора. (Пористые коробки от этих
датчиков я потом превратила в игрушечную кукольную лабораторию.) Дядя Сеня
взялся защищать прибор сам, и у мамы появилось время.
– Сегодня пойдем смотреть глаз Буратино!
– сказала она. – А потом в «Детский мир» на Дзержинку!
Дзержинка, или площадь
Дзержинского, не фигурирует на Google—maps, сейчас это Лубянка.
– Давай сразу в «Детский мир»! –
предлагаю я.
Что мне эти пруды? Ничего интересного, я
на них четыре или три раза была за этот месяц! Вблизи там ничего не напоминает
глаз, даже если смотреть по диагонали. А вот «Детский мир» – это огромный,
самый большой в мире магазин игрушек и всяких замечательных разностей.
– Ты знаешь, есть такой удивительный
писатель, взрослый, – рассказывает мама, все-таки увлекая меня в сторону
прудов, – он написал один очень интересный роман, тоже взрослый, тебе пока
рано, но, когда ты вырастешь, прочтешь и оценишь…
Машин нет, мы переходим с
55°45’42.1"N 37°35’29.1"E на 55°45’42.1"N 37°35’30.3"E,
практически не поворачивая голов ни влево, ни вправо.
Романы – это книги про
любовь. Я не буду читать про любовь, когда вырасту. У меня не будет на
это времени, я стану космонавтом, а у космонавтов нет времени на романы, им
надо тренироваться и учиться, а потом надевать скафандр и лететь…
– В этом романе на Патриарших прудах…
Давай сюда, срежем!
Ничего мы так не срежем, там дорога
закрыта, забор, а за ним яму копают.
– Мам, давай лучше по улице пойдем!
– Так ближе.
– Не ближе!
– А как ты думаешь, почему Патриаршие
пруды так называются?
– Не ближе! Не ближе!
Откуда мне знать, почему они так
называются? Мне все равно. Па плюс три, плюс старшие… равно Патриаршие. В слове
«равно» ударение должно быть по диагонали – на «а». Сейчас мы упремся в забор.
– Ой! – удивляется мама, натыкаясь на
забор. – Раскопки, надо же! Канализацию, наверное, чинят. Пошли обратно на
улицу. Ты была права, не ближе.
Мы выбираемся обратно.
– Ма-а-а…
Давай в «Детский мир», а?
Но маме приспичило сначала на Патриаршие.
– Тогда ты мне там купишь бублик с
маком!
– Хорошо, но потом. За ним надо на Тверскую.
Тверская станет опять Тверской только в
2001 году, в 1970-м она – улица Горького. Но мама называет ее по старинке.
– Если около Патриарших
бублик будет, купишь?
– Куплю. Не будет там. И просить
нехорошо, ты же знаешь.
– Будет, будет! Будет!
– Не будет.
Мама не хочет покупать мне бублики или
что-то другое с маком. Считается, что мак не переваривается в детском желудке и
может привести к воспалению кишок. Мама изменит свое мнение примерно через
двадцать лет, когда у нее родится внук.
Мы доходим до глаза Буратино, не
похожего на глаз.
– Бублики! Смотри, бублики!
Они продаются с лотка. Они и в прошлые
разы тут продавались.
– Ну надо же!
Ладно, раз уж я обещала…
Я ем бублик, держа его газетой.
Одноразовых платков и влажных салфеток еще не существует. Считается, что газета
чище, чем руки. Мама смотрит на меня с подозрением.
Мы едем в «Детский мир». Многочисленные
«детские миры» моего детства перепутались в моей голове и во времени хлеще, чем «третьяковки». Но в
тот раз – я точно помню – был зонт. Желтый!!! Как солнце!!!
– Ма-маа… Купиии!!!
Мама смотрит на зонт. Я смотрю на маму.
Продавщица тоже смотрит на маму. Маме нравится зонт, но не нравится, что я
второй раз за день «клянчу».
– Клянчить нехорошо! Я тебе уже купила
сегодня бублик.
– Маааам!
– Тебе не нужен зонт!
– А если дождь будет?
– Не будет.
– Будет! Про бублик ты тоже говорила «не
будет», а он был!
Мама реагирует как-то странно. Она
кусает нижнюю губу. Когда я не стану космонавтом и стану писателем, мои герои в
сложных ситуациях будут покусывать губы и мне придется с этим бороться.
– Мама! Дождь! Будет! Бу… дет!
По диагонали будет!!!
– Не будет, – качает головой мама. – Не
придумывай!
Мы покупаем зонт.
Мы возвращаемся домой.
Мы выходим из метро и попадаем под
дождь.
Спустя несколько дней мама отведет меня
к дяде Саше. Я расскажу ему о том, что хочу стать космонавтом. О том, что умею
читать. Что придумываю стихи, но скоро брошу. Что в сентябре пойду в школу. Что
в «Детском мире» мы купили не только зонт, но еще кофточку, портфель, немецкий
конструктор и хорошие тетрадки, потому что в Москве тетрадки хорошие, а в
Тбилиси – плохие. Дядя Саша спросит меня про диагонали, но про них я ему не
расскажу. От дяди Саши я узнаю новое слово – «мистика».
Улица Спиридоновка
для меня навсегда останется носом Буратино, а глаза у Буратино не будет:
Патриаршие пруды навсегда и для всех Патриаршие, эта мистическая московская
диагональ – общая.