Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
Наверное, это был март. Конечно, март. Потому что снег, который в нашем центровом дворе в те годы не убирали, почернел, осел, превратился в наст, перерезанный бесчисленными ручьями.
Я вышел во двор часов в
одиннадцать утра, потому что учился тогда во вторую смену и, сделав уроки,
принадлежал самому себе. Конечно, мне хотелось встретить кого-нибудь из моих
приятелей, но они почти все учились в первую смену, так что гуляние предстояло
мне одинокое. Безотчетно я был к нему готов, ибо при всей своей общительности и
при умении сходиться, хоть и не сразу, со сверстниками, в одиночестве я
оказывался на улице не так уж редко. Пожалуй, я даже любил его, не догадываясь,
что со временем оно сделается проклятием или же главным состоянием моей жизни.
Двор наш был невелик, но разнообразен. Через одну, гулкую, словно пушечный ствол, подворотню можно было выйти из него на шумную торговую Пушкинскую улицу, через другую, не такую длинную и более приветливую, – в крутой старомосковский переулок. Была во дворе еще и третья подворотня, она вела в узкий и сумрачный задний двор, еще более грязный, чем двор основной, в любое время года заваленный каким-то строительным мусором, магазинными ящиками и картонными коробками.
Сейчас грязь усугублялась весной, оттепелью, таянием осевшего снега, из-под которого, словно следы преступления, показывались какие-то обломки: полозья покореженных санок, заржавленный тупорылый конек «английский спорт», рваная галоша, нога, рука, а то и туловище безголовой куклы.
Вся эта безобразная чепуха ничуть меня не оскорбляла и не удивляла, она была, если так можно выразиться, привычным фоном моего послевоенного городского детства, в котором роль игрушек исполняли всё те же обломки материального мира – гайки, винты, цепочки, подшипники, футляры неведомого назначения. В то утро, однако, ничто подобное не занимало моего внимания. Внимание мое неожиданно было поглощено зрелищем текучей весенней воды.
Ручьи, пробившиеся сквозь посеревший лед, какие-то внезапные протоки, лужи разного размера и глубины вдруг представились мне мировым океаном. Я был начитанный мальчик и в то время увлекался описаниями кругосветных путешествий и названия знаменитых кораблей – корветов, шлюпов и фрегатов – хранил в памяти, словно заветные стихи, которые еще не успел полюбить.
Трудно ли мне было вообразить какую-то щепку именно таким кораблем, отвалившим от гранитных ступеней родной гавани в поисках неведомых земель? Совершенно нетрудно, тем более что произошло это совершенно непроизвольно, без малейших усилий воображения. Оно включилось само собою посреди серого бессолнечного дня в городском унылом пространстве, выгороженном облупившимися, давно не крашенными строениями.
Щепку то влекло сильным течением, то кружило в водовороте, то заносило в пространство необозримых луж; журчание этой талой воды отзывалось в моем сознании грохотом неведомого прибоя. Я спешил вслед за щепкой по ее прихотливому маршруту и в порыве неведомого душевного подъема ощущал себя… даже не знаю кем – может, капитаном из когорты водителей фрегатов, может, вахтенным матросом, забравшимся на фок-мачту, может, даже кем-то из великих открывателей новых земель – это не имело значения. Значение имело то, что я был счастлив как никогда в жизни. Это было какое-то незнакомое, ни на что не похожее счастье. Счастье не от подарка, не оттого, что кончились уроки или сданы экзамены, не от возвращения домой из надоевшего за долгую смену пионерлагеря – непонятно отчего. Впрочем, я незаметно начал догадываться, что причиной этому блаженному состоянию – не что иное, как скольжение щепки по мутным талым водам, вдруг воплотившее для меня плавание по мировому океану. Причем совершенно конкретное плавание – с заходами в порты, с изменением курса, с опасностями в виде мелей, рифов и внезапно налетевшего ветра.
Сырой мартовский ветер действительно налетал в наш двор и раздувал мое воображение до такой степени, что скучная дворовая реальность совершенно пропадала из поля зрения. И сам я в своем физическом конкретном обличье – маленький, хилый, одетый в заплатанное пальто – тоже перестал существовать, преобразившись в личность никем не замечаемую, но для меня совершенно подлинную: в моряка, в мореплавателя, в сильного, романтичного мужчину, которому предстоит объехать весь мир.
Я еще не знаю, что такое состояние души, неудержимый ее полет над пошлой обыденностью, называется вдохновением. Но уже не сомневаюсь, что всю жизнь буду стремиться воротить его, не подозревая, как это мучительно трудно.
И в самом деле, как ни пытался я на следующий день, через неделю, через год в похожих обстоятельствах вернуть эту невероятную свободу души, эту всемогущую власть воображения, ничего у меня не получалось. Так же оседал снег, так же журчала талая вода, и ручьи несли к заводям луж разнообразные щепки. Ни одна из них не казалась мне больше кораблем, и сам себе я не представлялся больше человеком, которому предстоит особая судьба.
Чуда не повторялось. Тем не менее я не терял надежды, я уже знал, что оно бывает и сравниться с ним ничто на свете не может.
Теперь я понимаю, что именно тогда определилась вся моя жизненная планида. Все лучшее, что произошло в моей жизни, сложилось в тот серый мартовский день в некую недоступную взору молекулярную завязь. И все худшее тоже, которое от лучшего неотделимо.
Там вообще все началось, в этом старом московском дворе. И чтобы понять, кто я такой, просто необходимо туда вернуться.