Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
«ЗОЛОТЫЕ ШАРЫ»
КАК РАСТЕНИЕ
БАРАЧНОГО ТИПА
Мощные бревенчатые двухэтажные бараки наступали от
Тверской заставы на парадный московский центр, до
Триумфальной, а кое-где и дальше. Деревяшки, как их неуважительно называла
местная молодежь, высоко почитавшая ампирную роскошь улицы Горького, были полны
клопами, мышами, приезжими ударниками, строившими упомянутый ампир, и людьми трудно определимыми. Все это население летними сумерками
собиралось во дворе с обычной человеческой целью – выпить купленного вскладчину
хлебного вина, посплетничать, обсудить шансы пролетарского «Торпедо» против мусорского «Динамо» (тогда еще многие говорили не «менты»,
а «мусора»), возможно, подраться под конец вечера с такими же, но отдыхающими в
соседнем дворе…
Суверенные дворовые пространства были
огорожены невысокими, в небольшой рост штакетниками, в дальнем конце каждого стоял
огромный, деревянный же ларь
помойки, рядом возвышалась щелястая будка сортира.
И по всему двору, пренебрегая границами клумбы, сияли
цветы, научного названия которых я так и до сих пор не знаю, а ненаучное звучит сказочно – «золотые шары».
Редкий случай, когда слова абсолютно точно обозначают
предметы.
«Золотые шары» подсвечивали наш двор лучше любой
подсветки любого нынешнего клубного танцпола.
Пыль, которую поднимали довоенного шитья клеши
танцующих джентльменов, сверкала и вспыхивала золотой дымкой.
Эта дымка стелилась по пыльной площадке.
И полные щиколотки девушек плыли в золоте.
«Золотые шары» идеально соответствовали бревенчатому
жилью.
Вообще-то, человек, хотя бы подозревающий наличие
где-нибудь центрального водоснабжения и удобств не на морозе, не смог бы жить в
деревяшке. Так люди не жили нигде, разве что – немного хуже – в лагерях. В деревнях
было лучше: там не было бараков. Но, слава богу, мои соседи об этом не знали.
Я тогда подолгу жил на границе барачной и парадной
Москвы. И мы знали, что летом во дворе будут снова сиять «золотые шары»…
ЗАКРЫТИЕ «ПИВНОГО
ЗАЛА № 1»
КАК
СЛЕДСТВИЕ
ОТКРЫТИЯ АМЕРИКИ
Можно было в любой момент, наскребя
рубль-другой, пойти в пивную неподалеку. Против памятника поэту Пушкину. В
шестнадцать лет я выглядел двадцатилетним и меня пускали
куда угодно.
Пивная называлась «Пивной зал № 1». В ней были
идеально белые скатерти, такие же кокошники на официантках и чисто выметенный
пол. Между прочим, в английских пивных пол для чистоты посыпают опилками, так
оно проще. А в нашем «Пивном зале № 1» его просто мели…
Заведение состояло из двух частей.
Первая, сразу после высоких входных дверей, называлась
«экспресс». Прямо против дверей в небольшой арке с резной рамой багровело
крупное лицо буфетчицы. Лицо было абсолютно неподвижно, никакое выражение не
возникало на нем по мере заказа. Заказ мог быть такой: рюмка
водки «белая головка» за 2 р. 62 к., кружка пива «Жигулевского» за 2 р. 20 к.,
бутерброд с колбасой «Любительская» за 1 р. 06 к., со шпротой «Рижская» 0 р. 82
к. или с сыром «Пошехонский» 0 р. 64 к. Выпивалось и съедалось все мужчинами, стоящими
за одним из четырех высоких мраморных столиков. Народ не задерживался, в
разговоры почти не вступал – просто добирал энергию для поездки куда-нибудь в
Измайлово с тремя наземными пересадками…
Для тех же, кто хотел выпить по-человечески и
поговорить с сослуживцем или случайным знакомым, существовало второе помещение,
большое. Там можно было заказать, кроме перечисленного:
к пиву раков по сезону,
коньяк «три звездочки» не просто армянский, но
армянского разлива и к нему ромштекс с прозрачным
жиром в осыпающейся панировочной крошке,
кофе «чернОЕ» и пирожные –
эклер или наполеон – с тяжело вываливающимся на ладонь кремом…
Ближе к ночи могла начаться драка между студентами Литинститута
или актерами привычно называемого «таировским» театра
– с выяснением, кто гений. …
И вся эта цивилизация рухнула.
Потому что Никита Сергеевич Хрущев съездил в Америку. Он
увидел там много такого, что следовало бы внедрить в социалистический быт, а не
оставлять буржуазии.
Главным, конечно, был опыт американского кукурузовода Рокуэлла Гарста. Этого
американского сельскохозяйственного руководителя впору было вводить в
политбюро, но товарищи не поняли бы… Впрочем, фермерские
впечатления Никиты Сергеича не коснулись нашей городской жизни. Мы умеренно
посмеивались над кукурузой за Полярным кругом, ехидно сравнивали фигуры миссис Крущев и миссис Эйзенхауэр (впрочем, не единодушно в пользу
американки, кто-то обозвал ее селедкой)… Но бытовые обольщения, которым
оказался очень подвержен главный коммунист, задели нас сильно.
Например, ему понравилось отсутствие в Америке заборов
и в связи с этим отсутствие дворов. Про американские задние дворы, огороженные
высокими кустами, ему никто не рассказал. Он проехался по Восточному побережью и
пришел в восторг от того, что американцы живут на глазах друг у друга. В этом
ему почудилась коммунальная традиция, которую, он был уверен, надо особо
бережно охранять в связи с курсом партии на обеспечение трудящихся отдельными
квартирами. Попрятались по индивидуальным щелям – так хотя бы двор должен быть
общим!..
И заборы повалили. Снести заодно и деревяшки не
получилось, последние сносили уже в начале семидесятых. А от заборов и дворов,
соответственно, избавились разом, как вернулись из-за океана.
Прощайте, «золотые шары». Сияние их померкло на долгие
годы, как и золотое сияние церковных куполов, ненавидимых тов. Хрущевым Н.С. еще пуще невинных цветов. Прощайте, танцы в сумерках,
дощатые сортиры, разговоры на полпачки «Дуката»…
Почему-то всегда у нас так получается, что цветы
вырвут, растопчут да этим модернизация и ограничится.
…А с пивной вышло еще хуже – просто отвратительно.
Посмотрел партийный секретарь на кафе и рестораны самообслуживания, весьма распространенные
в США, и решил немедленно и повсеместно внедрить такие в СССР. Действительно,
капиталисты сообразили, что не должен один трудящийся другому еду подавать, а
мы живем как при царизме, с лакеями!
И накрылась пивная.
Исчезли скатерти и наколки, крупнолицая
буфетчица и жирный ромштекс. Даже литературные студенты перестали драться в
связи с переносом склок в Союз писателей. Остались голые столы, липкие,
несмотря на косое объявление «Пиво буд. после об.», и
бутерброды с сыром, похожим на хозяйственное мыло видом, запахом и вкусом.
Тем же летом 1959 года в Москве была американская
национальная выставка. Хрущев побывал на ней, но большого интереса к американской
жизни тогда не проявил: вероятно, по своему опыту считал такое мероприятие
чисто пропагандистским. А вот настоящая Америка – котлетные забегаловки
самообслуживания и открытые со всех сторон лужайки перед дачами – его покорила.
Поверить в то, что американские фанерные дома суть постоянные жилища, а не
дачи, он не мог – что ж, каждому человеку отдельный дом? Это фантазии!..
Иногда мне кажется, что начальники вообще не хотят нам
ничего дурного. Просто они свое непонимание жизни пытаются сделать основой
нашего счастья.
ДВОР С
ЛЕНИНЫМ
КАК
ПРОСТРАНСТВО ПЕРЕМЕН
Я прописан в центре Москвы. Живу уже давно в
подмосковном поселке, среди старых совхозных домов из силикатного кирпича
вперемешку с новыми, так называемыми коттеджами из кирпича красного, а прописан по Грузинскому валу. До 1-й Тверской-Ямской
– сто метров, до Белорусского вокзала – еще меньше. Дом, говорят, был построен
году в тридцатом, как и весь квартал, для работников хозяйственного управления
ЧК-ГПУ-НКВД – как он тогда назывался, этот один из главных мифов нашей
прошедшей жизни? Выстроили шестиэтажную коробку без балконов, без лифта – его
приделали позже, выносной стеклянный стакан. Квартиры неудобные, некоторые так
до сих пор и остались коммуналками, благо, во всех есть сомнительное
достоинство – раздельный санузел. Перекрытия деревянные, не котирующиеся при
обмене и продаже. За последние четыре года уже был один большой пожар и один
маленький. Пока обошлось.
И квартира у нас здесь соответствующая: старые вещи (я
новые вообще не люблю), старые обои… Переехали сюда много лет назад по обмену,
из Останкина, ради центра: там была хорошая трехкомнатная в башне.
Зато здесь был центр, и именно любимая его, с детства
знакомая часть, и тихий, защищенный от шума площади и улиц высокими домами двор
с деревьями и волейбольной площадкой в сетчатой коробке.
А посредине двора стоял Ленин. Метр с небольшим постамент, на нем голова. Поставили памятник вождю
(по слухам) чекистские плотники, водопроводчики и штукатуры на свои
пролетарские деньги, еще когда квартал строился, –
плохо им было без него. С тех пор и стоит, каждый год во время субботника
подкрашиваемый серебрянкой. Однажды видел тетку в ватных штанах, которая сидела
в вызывающе эротической позе, обхватив шею Владимира Ильича ногами, и выковыривала
стамеской из ноздрей лишнюю, наслоившуюся за годы краску, уже было начавшую
искажать дорогие всем нам черты.
И вот грянула перестройка. Уничтожила ужасную
советскую жизнь, заменив ее ужасной антисоветской. То немногое, что не было уже
сломано, сломали. Все, награбленное предыдущими поколениями
трудящихся, покончивших с нетрудящимися, украли следующие поколения
нетрудящихся при полном согласии трудящихся. Все запрещенное разрешили,
а разрешенное исчезло само. И так далее.
А Ленин стоял, хотя добралась и в наш двор новая
свободная жизнь.
Вернее, еще как добралась, но наши дворовые ее формы
мирно сосуществовали с бюстом создателя советского государства. Не нашлось у
нас во дворе желающих сместить кумира.
Свобода же сновала вокруг в виде бомжей и крыс.
Свобода кипела расползавшейся понемногу на весь двор
помойкой.
Свобода урчала моторами вполне уживавшихся
с бродягами и помойкой Audi A8, Land Cruiser 100, Mercedes E320.
Свобода проскальзывала вечерними
тенями клиентов борделя, обосновавшегося на шестом этаже соседнего с нашим, но
хорошо отремонтированного дома, того, что по 2-й Брестской, ну, где в первом
этаже «Баскин Роббинс» и «Дубленки».
Я оглядывал свой двор.
Вдали, меж грязными деревьями, вырисовывался знакомый
облупленный профиль. В помойке, гора которой, осыпающаяся и бурлящая, давно
скрыла законно предназначенные для мусора железные ящики на колесах, рылись, спали,
выпивали и закусывали бомжи. Я знал их всех не только в лицо,
но и по именам: помогавшую дворникам хромую женщину Валю с постоянно пурпурным
от синяков лицом и ее бойфренда Женю в кожаной куртке, с курчавой пыльной бородой;
безымянного господина в широкополой шляпе, элегантных по моде восьмидесятых штанах
мешком и сапогах-чопперах, прогуливавшего чьих-то,
явно хозяйских и небедных собак; толстого, огромного роста Колю,
которого допускали выпивать в свою компанию местные мужики, проживавшие не на
помойке, а в квартирах, возможно, потомки тех самых рабочих, которые поставили
голову Ленина… Впрочем, не исключено, что Коля и сам имел здесь жилплощадь, а
во дворе просто проводил свободное время.
Из-под моих ног, так же, как из-под колес часто
проезжающих насквозь через двор, чтобы срезать путь, автомобилей, шарахались голуби
и крысы.
Я оглядывал свой двор, и меня тошнило.
Меня тошнило и от моего подъезда,
где другие, ночные бомжи – их я видел редко и не знал лично, поскольку они
случайные и менялись, – спали, пили (между прочим, как правило, не самую
дешевую водку и вполне продвинутое пиво), ели и удовлетворяли все последующие
физиологические потребности – например, с воплями и грохотом предавались любви. В подъезде эти его жители оставляли гигантских
размеров лужи на ступеньках, перед лифтом и в самой кабине, бутылки, окурки и
подстилки из картона и тряпок, говном зачем-то мазали
даже стены и писали без грамматических ошибок фломастерами на внутренней
подъездной двери гуманистический призыв: «Люди, будьте добрее к бомжам!»
Хотя их и так никто не трогал.
А я не мог быть к ним безупречно добрым, потому что
один раз они чуть не сожгли дом вместе с нами со всеми и потому что мне не
нравилось говно на стенах. И если ночью с лестничной
площадки доносилось кряхтенье, кашель и мат, жена немедленно звонила в
отделение (мне, как мужчине, неудобно), минут через десять исправно приходили полицейские
и очень громко, уж наверняка будя весь этаж, бомжей выгоняли в тычки. «Встал! Встал быстро! (бум!) Пошел быстро! Я кому
сказал? Быстро (бум!) встал (бах!), быстро (шарах!) пошел!» Грохотал лифт, все
стихало…
И вот прошли и перестройка, и постперестройка, и настала стабильность, и мы поднялись с
колен, отряхнули усталые эти колени и полностью отдались импортозамещению…
Я оглядываю свой двор, свой подъезд, я слушаю переходящее в рев пение
полусгнивших водопроводных и канализационных труб, я смотрю на пятно
прошлогодней протечки на потолке (на чердаке было полно снега) и отмечаю в
мысленном списке все, чего уже нет и никогда не будет. Почти нет бомжей, голубей и крыс.
Нет милиционеров, поскольку есть полицейские. Нет лужи в лифте, зато там на стене висит неразбитое зеркало. Нет волейбольной
площадки и подпольного борделя, зато посередине двора выстроили маленькую и
очень элегантную гостиницу. Нет магазина дубленок, на месте которого открылась
вполне парижского вида буланжери с подачей кофе, и
молодые люди в длинных официантских фартуках здороваются и прощаются с
посетителями по-французски. Вот ей-богу!
А Ленин стоит. Большая круглая голова, покрашенная
серебряной краской.
И пусть себе стоит в запахе отличного кофе.