Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
На свете кто-то рождается
красивым, а кто-то некрасивым,
незачем печалиться
о богатстве и нищете,
о знатном или низком
положении…
У бедного человека
есть свое достоинство…
Отрывок арии Цзинь Юйну из
пекинской оперы «Бобовое молоко»
1
Отец привел Моцзян
к нам домой, когда яделала домашние задания. Я хорошо
помню, как сидела за столом и мучилась над какими-то
непонятными ㄅㄆㄇㄈㄉㄊㄋㄌ(«чжуиньцзыму»)*, от одного взгляда на которые мне становилось так плохо, что хотелось
забросить учебник куда-нибудь подальше. Надо же было пойти учиться в школу, чтобы
зубрить эти ужасные иероглифы,
читать которые не легче, чем разгадывать небесные письмена. Я уже читала «Сказки братьев Гримм», Саньцзыцзин («Троесловие») и Цяньцзывэнь(«Тысячесловие»),
выучила, что «когда
родители зовут детей, им следует незамедлительно откликнуться; когда родители велят
детям сделать что-то, им не следует лениться и надо сразу же исполнять их волю»,
но это!.. Каждое утро я надеялась, что учительница-словесница Ма сегодня не сможет встать с постели
из-за высокой температуры. Может, потому она часто и болела, но это меня не спасало:
вместо нее приходили учитель Чжан или учитель Ван и тоже
задавали столько домашних заданий, что времени погулять после школы почти не оставалось,
надо было корпеть и корпеть над этими противными «чжуиньцзыму»,
похожими на японские катаканы. До сих пор ненавижу эти
уродливые знаки!..
В тот день, когда Моцзян пришла, выпал первый снег – совсем немножко и как-то
застенчиво, но было очень холодно. Мать велела сторожу Чжану повесить хлопковые занавески перед всеми дверями,
чтобы защититься от свирепогосеверо-западного ветра и
сохранить тепло в доме. Из-за войны раздобыть уголь было очень трудно, поэтому только
у родителей спальня и гостиная отапливались, а другие комнаты оставались холодными,
как погреб со льдом.В те времена все дети страдали от обморожений, и я тоже
сильно обморозила уши и ноги, но больше всего руки – они опухли и покрылись нарывами,
на которые неприятно было смотреть. От тепла они начинали так нестерпимо чесаться,
что ничего не помогало.
Вечером после ужина я вновь взяла опостылевший
учебник, долго пыталась распознать корявые иероглифы, наконец смогла сложить: «Сильный
ветер порвал паутину». И разозлилась: стоило ради этого так стараться!
В этот
момент, впустив в комнату порыв холодного зимнего ветра, и вошел отец. Вместе с
этой женщиной.
Обычно
я всегда бросалась к нему с криком: «Что вкусного принесли сегодня?», но тут вскочила
и спряталась за мать, потому что уже знала, что перед незнакомыми людьми большие
девочки должны вести себя сдержанно и культурно. Я же не мелюзга какая-нибудь,
а уже школьница!
Будучи человеком прямым и непосредственным,
отец нередко совершал поступки неожиданные, а порой и несуразные. Однажды из поездки
в уезд Чанпин он вернулся с тремя
вонючимистарыми козами, ведь в пословице
говорится, что три козы открывают новый путь к счастью и богатству. Мы их держали
привязанными во дворе под яблоней, где они постоянно гадили, громко блеяли и не
переставали жевать. Вскоре в нашем дворе уже так воняло, что матери пришлось воспользоваться
очередным отъездом отца и приказать моему третьему старшему брату сдать коз в мясную
лавку.
Такие
лавки были открыты хуэйцами* для продажи баранины и говядины, и, как
правило, пекинцы называли их лавками по продаже баранины, а не халяльными мясными лавками. Овец и коз привозили в Пекин из города Чжанцзякоу, а на забой специально приглашали забойщика из мечети.
Сначала над животными совершалась молитва, лишь после этого к делу приступал забойщик.
Все происходило так быстро, что от уже разделанных и подвешенных на крюки тушек
часто шел пар. Повесив
тушку, продавец обычно с такой силой бросал на прилавок медную и плоскую гирю, что
громкое «бах!» было слышно издалека. Я нередко ходила вместе с поваром Ваном за бараниной и всякий раз, подходя
к лавке, с замиранием сердца ждала и боялась этого «баха». Ван об этом знал и старался издали напомнить продавцу:
«Будьте добры, не бросайте гирю с силой, пожалуйста, наша гэгэ* боится».
Брат догадывался, что дело будет нелегким,
и потащил коз в другую лавку, подальше. Но там их отказались принимать, сказав,
что не хотят портить свою репутацию, ведь животные старые, никто их мясо не купит,
а если и купит, то потом спасибо не скажет. Брат долго уговаривал хозяина, что деньги
нам не нужны, мы хотим коз подарить, однако тот все равно не соглашался. В итоге
брат просто повернулся и побежал прочь, а хозяин погнался за ним, громко ругаясь
и таща за собой наш «подарок». Брат добежал до Бэйсиньцяо, запрыгнул в трамвай, оставив хозяина с козами
ругаться на улице, спрятался среди пассажиров и потом долго добирался домой окольными
путями…
В другой раз отец поехал в горы Мяофэн и через неделю вернулся с двумя
арбами, на каждой из которых лежало по сосне Бунге. Стоя перед воротами, сторож Чжан с разинутым ртом глядел на сосны, а отец все расхваливал
и расхваливал их за редкость, уникальность и необычайную красоту. Он нанял людей
выкопать ямы, и в конце концов
на заднем дворе, по мнению матери, получилось что-то вроде кладбища. Мать говорила
об этом, конечно, не прямо, только намекнула, что на участке гробницы князя Чуня
в районе Хайдянь тоже растет
много сосен, ценных и несравненных. А отец отвечал, что то у Чуня, а это у него
и что его сосны тоже вырастут ценными и несравненными…Но сосны не выросли
– вскоре погибли, успев превратить наш задний двор в рай для мышей, ежей и хорьков.
Еще как-то раз отец прослышал, что в даосском храме Цинсюй
появились старший и младший божки и люди толпами идут им поклониться и высказать
свои желания, которые сразу исполняются. Эти божки на поверку оказались двумя маленькими
змеями, с которыми старый даос уже не знал, что делать, не хотел
их больше у себя держать и с облегчением продал отцу. Отец их привез, положил в
стеклянную чашу и поставил на подоконник со словами, что змейки очень симпатичные
и украсят дом. Вечером «симпатичные змейки» исчезли из чаши, из-за чего вся наша
семья вынуждена была провести ночь, рассевшись на столе и замотавшись в одеяла…
На этот раз отец привел домой человека.
Мать стояла с непроницаемым лицом: она уже
ко всему привыкла и ничему не удивлялась, а я выглядывала из-за нее с большим интересом.
Мать вообще всегда была покорной отцу, ведь она – человек низкого происхождения,
росла в районе южных казарм и вышла за отца замуж после смерти его третьей жены.
Женщина была довольно легко одета – в темно-зеленую
куртку с двумя заплатками на локтях – и дрожала от холода. В руке у нее был узелок
из ткани с фиолетовыми цветками. При свете лампы лицо ее выглядело восковым и тусклым,
со лба до левой щеки тянулся длинный шрам. Когда она попыталась улыбнуться, из-за
шрама получилась не столько улыбка, сколько гримаса.
Отец подвел незнакомку к матери и сказал,
что зовут ее Моцзян, что нашел он ее у Северных дворцовых
ворот летнего сада Ихэюань и если бы не привел сюда, то
она бы умерла от холода, потому что ночевать ей негде. Сказал совсем коротко, будто
нашел камень или кирпич на улице.
На вид ей было больше пятидесяти. И без того некрасивую – седые волосы, узкие глаза
с нависшими веками, заостренный подбородок, уши, торчащие в стороны и пропускающие
свет, – шрам делал ее уродливой и страшной, похожей на статую дьявола из глины в
храме Дунъюе. Мне почему-то сразу вспомнилась ария из пекинской оперы:
«Шторм, как острый нож, пробил легкую одежду, а я остался голодным и замерзающим,
с тяжелым дыханием и подергивающимся лицом». Именно такое лицо я сейчас перед собой
и видела.
Она еле слышно поздоровалась с матерью, вежливо
обратившись к ней «четвертая госпожа», и опустила голову. Мой отец был четвертым
ребенком в семье, поэтому к нему надо было обращаться «четвертый господин», а к
его жене – «четвертая госпожа», так что обратилась она правильно.
Взглянув на ее прическу, мать спросила:
– Маньчжурка?
Моцзян ответила «да», и из
дальнейших расспросов выяснилось, что родом она из деревни Чангэчжуэн уезда Ичжоу, дедушка ее по отцовской линии был придворным
слугой, отвечающим за зажигание свечей на Императорском кладбище, что родных у нее
никаких нет, а муж умер несколько лет назад, что она снимала домик в селе Сишань, которое находится на западе от Северных
дворцовых ворот Ихэюань, но сегодня срок аренды
истек и хозяин ее выгнал, а шрам
– дело рук мужа, у которого был тяжелый характер.
Когда вопросы иссякли, отец сказал, что
уже поужинал у третьего сына, а вот Моцзян, наверное,
голодна, и многозначительно посмотрел на мать. Та пожала плечами
и ответила, что есть только оставшееся от ужина бобовое молоко.
Отец бросил на меня быстрый взгляд и кивнул
– хорошо.
После того как наш повар Ван поехал к родственникам на родину, готовить на семью
стала мать, а так как выросла она в бедной семье, то ассортимент у нее не отличался
изысканностью и разнообразием: лапша с соевым джемом, суп с клецками, жареная китайская
капуста, тушеная редька. По правде сказать, не отличался он и аппетитностью – мы
с отцом ели это с трудом и очень скучали по Вану.
Еще она с детства любила
рис в бобовом молоке с соленой редькой и часто его готовила. Вот и сегодня на ужин,
зная, что отец отправится в гости, приготовила любимое свое блюдо, которое я так
и не смогла доесть, потому что от риса чем-то воняло, а редька была соленее, чем сама соль. А мать ела с аппетитом, указывая своими
палочками на мою тарелку и говоря: «Если ты способен есть корни, то можешь все,
ведь в древние времена благородный человек мог преспокойно жить в убогой хижине,
довольствуясь чашкой риса и ковшом воды, так почему ты не можешь, разве ты благороднее,
чем благородный человек?» Потом она, глядя на мои мучения, все же сжалилась, принесла коробку с пирожными и разрешила мне выбрать парочку.
Мать повела женщину на кухню, а отец по секрету сказал мне, что Моцзян – продавщица жареного арахиса у Северных дворцовых ворот
Ихэюаня.
Я хорошо знала это место: там прошла немалая
часть моего дошкольного детства. Мой старший брат работал в Ихэюане
и жил в одном из домиков, встроенных в северную стену, появляясь у нас только раз
в неделю. Отец часто возил меня к брату, где сам устраивался рисовать, а я бегала
по дворцовому саду где угодно, подолгу не возвращаясь.
Если выйти из дворика брата и пойти к северу,
то можно увидеть ворота небольшой башни, на северной притолоке которой написано:
«Красная заря поднялась над горою Чичэн*», а на южной – «Небесное
пурпурное сияние пришло с востока». Однажды учительница Ма попросила меня составить предложение
со словом «прийти», а я написала: «Небесное пурпурное сияние пришло с востока».
Прочитав, учительница вытаращила глаза и только после немалой паузыразрешила мне сесть. Неужели
я в чем-то ошиблась? Вернувшись
домой, я рассказала об этом отцу, и он похвалил меня, сказав, что дочь его написала
замечательное предложение.
Наискось от дворика брата был расположен
большой театр, где иногда показывали фильмы для работников. Раньше там шли представления
пекинской оперы и занавес висел на сцене, а теперь наоборот, на сцене сидели мы, а занавес висел на
колоннах павильона, где когда-то сидела императрица Цыси.
Иногда мы попадали и на спектакли, которые устраивались силами артистов-любителей
из числа местных работников. Играли они из рук вон плохо и вдобавок в неприличных
театральных костюмах. Путались, забывали текст, порой повторно выходили на сцену
с одним и тем же, вызывая у зрителей смех. Некоторые даже позволяли себе болтать
со сцены со зрителями, ведь все друг друга знали.
Однажды они решили поставить спектакль «Бобовое молоко» и попросили одного профессионального артиста
исполнить роль Цзинь Юйну. Когда
«Цзинь Юйну» вышла на сцену,
все стали морщиться, потому что ее лицо было круглое, как тарелка, и большое, изо
рта торчали неровные зубы, а большая задница
была похожа на жернов. И ходила она как медведь. Мне даже стало обидно за красавца
Мо Цзи, которого она пыталась
на себе женить. Зато пела она здорово – ария «На свете кто-то рождается красивым,
а кто-то некрасивым, незачем печалиться о богатстве и нищете, о знатном или низком
положении…» показалась мне самым прекрасным, что я когда-либо слышала.
А Мо Цзи играл мой брат, и мне
тоже это очень понравилось. Он правдиво и с удовольствием пил бобовое молоко и даже
облизывал тарелку с его остатками. Жаль только, что
по сюжету он не был добрым и после назначения высоким чиновником плохо относился
к Цзинь Юйну…
Мой брат был холостяком и не умел готовить,
поэтому мы ходили в столовую, находящуюся в юго-западном углу Ихэюаня. Еда там, правда, была еще хуже, чем у матери, но других
мест поесть не имелось. Брат ездил в центр города раз в неделю и покупал в лавке
«Тяньфухао» два тушеных свиных
окорока в соевом соусе, однако хватало их ему ненадолго. Небольшая торговля шла
у Северных ворот, но продавали там лишь приправы, а по утрам мелкие лавочники и
лоточники из близлежащих деревень привозили свежие корневища лотоса и молодые корни
имбиря.
Там я познакомилась с человеком по фамилии
Чжао, когда покупала у него
лепешки «хошао»* для отца. Однажды я спросила у него, почему
лепешки всегда полусырые, недопеченные, на что он ответил, что сам полусырой, потому
что прежняя его фамилия Айсиньгеро,
он из почетного маньчжурского корпуса желтого знамени**,
а теперь вот ему приходится печь и продавать здесь лепешки. Помню там и еще одного
человека, подковывающего ослов, который называл себя третьим дядей императора по
отцовской линии. Как-то он подарил мне много ослиных голяшек со словами «Это очень
редкие жирные голяшки, ты их возьми с собой, положи в воду, а потом этой водой полей
страстоцвет, и он вырастет выше сосен у Северных дворцовых ворот, а цветы его будут
величиной с колесо на Мраморной ладье»**. Вернувшись
домой, я нашла кувшин, сделала, как мне велели, а через три дня все это пришлось
выбросить, потому что из-за вони
в комнату войти было невозможно. Брат потом долго мне поминал этот кувшин из сине-белого
фарфора цинхуа времен императора
Канси.
А вот женщина, продающая жареный арахис,
мне совсем не запомнилась. «Но с другой стороны, – подумала я, – если бы отец привел
в дом человека из маньчжурского корпуса желтого знамени или третьего дядю императора,
это было бы, наверное, еще хуже».
Отец любил жареный арахис, предварительно
замоченный, любил за его хрупкость, пряность, а также необыкновенное сочетание солености
и сладости. Такое лакомство, по его мнению, с просто жареным арахисом даже нельзя
сравнивать. Отец обожал его, и, насколько я знаю, вся интеллигенция тоже. Известна
история, когда писатель Цзинь Шэнтань, живший в семнадцатом веке, перед казнью, к которой
его приговорили по несправедливому обвинению, захотел напоследок выпить водки и
съесть арахис с вонючим тофу. Потом он написал прощальное письмо и с достоинством и
мужеством отправился на обезглавливание. Когда его сын открыл письмо, то там было
написано: «У вонючего тофу неприятный запах, а у арахиса ароматный запах, если их
соединить вместе, то получится даже вкуснее копченого окорока».
Когда Моцзян поела, встал вопрос, где ей спать? Я подумала, что мать
устроит ее там, где раньше жила служанка, тетушка Лю,
или еще где-нибудь, ведь в нашем сыхэюане**
после отъезда братьев несколько комнат пустовало, но мать почему-то решила поселить
ее у меня, в моем флигеле. Спать рядом с чужой женщиной мне не хотелось, и я попыталась
было возразить, однако мать настояла. Сейчас я понимаю, почему она так сделала:
это был тонкий расчет. Поместив незнакомку в пустующей комнате, она бы тем самым
согласилась с тем, что та поселится надолго, войдет в нашу семью, а разместить вместе
со мной – это было как бы временно, непостоянно. Но тогда я надулась и молча повела Моцзян
в свою комнату. Следом шла мать с постельным бельем. Бросив его на кровать, она
проронила: «Вот и все» – и вышла, оставив нас одних…
2
В старом Пекине в каждом доме вместо кровати
имелся кан*. Зимой затопишь чугунную печку на колесах, под вечер присоединишь ее к дымоходу под
каном, и он будет теплым всю
ночь. Этой ночью на теплом кане
я долго не могла уснуть, ворочаясь и бросая косые взгляды на Моцзян, тихо лежащую
на небольшой кровати под легким и тонким одеялом. Мало того что мне еще никогда
не приходилось спать с чужим человеком в одной комнате, так еще этот ее шрам. Что
это за человек, что у нее на уме? Она лежала так неподвижно, будто затаилась и готовилась
напасть. В опере «Бобовое молоко», когда Мо Цзи сделался чиновником, ему стало
стыдно, что его жена всего лишь дочь нищеброда.
И вот ночью по дороге к месту своего назначения он уговорил Цзинь
Юйну полюбоваться луной и коварно столкнул ее в реку.
Мне было страшно! Несколько раз я специально шумно возилась, чтобы при свете
луны посмотреть на ее реакцию, но она не шевелилась. Не помню, как я уснула…
Утро было солнечным, на бумаге, затягивающей окна, качались тени деревьев.
Я потянулась, увидела вошедшую в комнату мать и тут же вспомнила про незнакомку.
Кровать ее была пуста, постель собрана. На мой вопросительный взгляд мать сказала,
что гостья давно развела на кухне огонь и готовит завтрак.
В старом Пекине люди предпочитали
говорить «разводить огонь», а не «растопить печку». Для этого надо было сначала
зажечь щепки, от них – дрова, а уж потом добавлять уголь. Печка при этом долго дымила,
поэтому утром в старом Пекине везде и всюду пахло сажей. Мать не любила это занятие,
у нее постоянно что-нибудь не разгоралось или гасло, так что сейчас ее лицо было
довольным.
Мне было интересно, какой завтрак готовит
торговка арахисом? Ван – это Ван, повар – это повар, он же из знаменитого ресторана
«Цуй Хуа» и мог приготовить такие шаньдунские блюда, как свинина соломкой по-пекински и жареные креветки.
Когда я добралась до гостиной, то увидела
сидящего за столом отца, а на столе уже была густая каша из чумизы, ровно нарезанная
маринованная редька в соевом соусе, маринованная капуста, яичница. Завтрак был простой,
но пах очень аппетитно. И отец его ел с удовольствием. Похоже, Моцзян умела готовить лучше матери…
Мы с отцом переглянулись, и отец с улыбкой
сказал матери:
– Пусть Моцзян
работает на кухне до приезда Вана.
Так Моцзян стала
нашим поваром. Сначала временным, потом постоянным, потому что Ван так и не вернулся,
решил остаться с родными и вновь заняться крестьянским трудом.
Постепенно мы привыкли к ее молчанию – за
день она могла сказать всего несколько слов – и незаметности – мы не встречали ее
ни в комнатах, ни во дворе, только на кухне, где ей велел работать отец. Она очень
отличалась от служанки, тетушки Лю, которая носилась по
двору и дому как юла, помогала матери в ведении хозяйства и уже сама наполовину
превратилась в хозяйку. Моцзян была молчалива. Если говорила,
то не быстро, не медленно, не звонко, но так, что ее слышали. После разговора при
родителях всегда отступала назад на два шага и только потом поворачивалась и уходила,
как всегда, быстро, опустив голову, с легкой улыбкой на губах.
Мы продолжали жить в одной комнате и незаметно
сблизились друг с другом. По вечерам я старалась без нее не укладываться, зная,
что она обязательно принесет мне в белом платке что-нибудь вкусненькое: клейкий
орех, воздушный пирог из китайского финика, сырники в сухарях – каждый раз разное.
Иногда мне казалось, что она становится для меня в чем-то ближе матери.
Во сне она никогда не ворочалась, не храпела,
не скрипела зубами и не бормотала про себя, была тихая, как заяц. Во время разговоров
всегда обращалась ко мне на «вы», к родителям – «тань». «Тань» – почтительное обращение, боюсь, уже мало
кто из нынешних пекинцев использует его.
Отец ежемесячно давал ей пять юаней, она
всякий раз сначала отказывалась, говоря, что и так у нас бесплатно живет и питается,
потом принимала их и почтительно кланялась по старинному маньчжурскому обычаю в
знак благодарности. Заворачивала деньги в платок, не пересчитывая, – было видно,
что они не имеют для нее никакого значения.
Единственное ее личное достояние – тот
самый узелок из ткани с фиолетовыми цветками, с которым она пришла и в котором хранилось
сменное белье и досточка для штопки носков. Досточка была очень старой и гладкой,
дерево потемнело и стало бордовым. Ее когда-то дала ей мать, провожая из дому. Дала
со словами, что носки с дырками – самый большой позор для женщины.
Была у нее и еще одна вещь – единственная,
которую она не разрешила мне брать, – нефритовая заколка для волос, бянфан. В нашей семье таких вещиц
было несколько. Все они принадлежали первой жене моего отца, которую я никогда не
видела, – маньчжурке по фамилии Гувальгии,
чей отец служил в министерстве императорского двора. В будни она ходила в маньчжурском
наряде, с прической в виде двух пучков, в обуви на платформе в форме горшка для
цветов. У нас остались ее фотографии, на которых она выглядела очень солидно. Бянфан – это заколка для фиксации
прически, плоская и гладкая, шириной с палец, длиной двадцать три – двадцать шесть
сантиметров, с закругленными концами. Заколка Моцзян была
прозрачной и на вид очень нежной. Мне разрешалось ее только гладить. В отместку
я нарочно критиковала ее за несколько пятен на поверхности, говорила, что вещь с
изъянами ничего не стоит. Моцзян как-то сказала мне на
это, что для принесения в жертву нужен пресный бульонбез всяких приправ,
что у самой бесценной драгоценности есть изъян, а у всякого хорошего мастера – неудачная
работа. Что не бывает совершенно безупречного человека и безупречных вещей. Только
много позже я поняла истинный смысл этих слов…
Когда Моцзян уйдет
из нашего дома, то подарит мне досточку
для штопки, но я ею так ни разу и не воспользуюсь: времена изменятся, носки уже
никто не станет штопать, проще выбросить. В позапрошлом году моя подруга Я Цзюнь занималась подготовкой к открытию
музея «Все для женщин» и упросила меня отдать ей эту досточку в качестве экспоната. Я отдала, хотя и было
жалко – не досточки, а истории,
с ней связанной…
Отец постоянно хвалил Моцзян, ставя ее мне в пример. У нее был тихий нрав, как у воды,
а руки все время заняты какой-нибудь домашней работой. Зимой Моцзян и я часто сидели у печки, занимаясь каждая своими делами,
и всякий раз, когда я уставала и откладывала очередной учебник в сторону, обнаруживала
на печи зайцев, ежей, уток, черепах – красивые и вкусные пирожные со сладкой начинкой
из красной соевой или
финиковой пасты.
Я ела,
а Моцзян с улыбкой на это смотрела…
Она умела самые обыкновенные вещи превратить
в чудо. Сосновые ветки, сваленные в кучу на заднем дворе, мешали всем, но ни у кого
до них не доходили руки, а Моцзян начала потихоньку коптить
на них колбасу, и колбаса эта стала нашим фирменным блюдом и прославилась на всю
округу – многие специально заглядывали к нам в гости, чтобы ее попробовать. Однако
никто не смог повторить этот шедевр, так как ни у кого не было столько сосновых
веток. За несколько лет ветки двух сосен Бунге
полностью ушли на колбасу.
Я любила бывать на кухне, обожала ее запахи.
Там я всегда чувствовала себя в безопасности.
Моцзян прожила у нас почти
двадцать лет, за эти годы я из наивной девочки выросла в самостоятельную незамужнюю
женщину. Я научилась у нее готовить многие блюда: тушеное мясо в уксусе, тушеное
мясо с вишней, сладкую пасту из грецких орехов,
рулет с голубятиной,
песочные булочки на сливочном
масле, жареный треугольник. Даже теперь, несмотря на мой преклонный
возраст, во время праздников я становлюсь шеф-поваром нашей семьи.
Моцзян очень любила готовить
тушеное мясо в особом ароматном уксусе, изготовленном в районе, прилегающем к правому
берегу реки Янцзы. Для этого блюда уксуса надо много, примерно два с половиной литра.
В итоге получается совсем не кислое тушеное мясо, а солено-сладкое. По вкусу очень
приятное, совсем нежирное.
Моцзян готовила много блюд
маньчжурской кухни. Из них я больше всего любила рулет
с голубятиной
– бао. Отец рассказывал историю
его возникновения: при императоре Ваньли
династии Мин, точнее 5 июля 1618 года, хан Нурхаци
– основатель маньчжурской
империи– повел свои войска в место под названием
Цинхэ. Еды у них почти не осталось,
поэтому местные крестьяне отдали ему несколько голубей и капусту. Хан пожарил голубятину,
потом завернул ее вместе с рисом в капусту и съел. Его спросили, что это за блюдо,
и он ответил: «Бао». С тех пор
оно стало традиционным для маньчжурского народа.
Моцзян
завертывала рис с изысканностью, выбирала лучшие листья китайской капусты, маленькие,
вмещающие только пригоршню риса. Подбирала молодую голубятину, нарезала на кусочки,
жарила с грибами сянгу и соевым
соусом, смешивала с рисом, кунжутным маслом, толченым чесноком. Потом капустные рулетики
надо было держать обеими руками и есть. Во время еды бао обычно не вынимали изо рта, рот с ним не мог расстаться…
Благодаря Моцзян
к нам стало приходить больше гостей. Гостей сильно удивляло то, что рыба готовилась
живой. Блюдо подавалось в кисло-сладком соусе, рыба при этом еще
открывала и закрывала рот и трепетала.Нередко после ужина они отправлялись
на кухню, чтобы посмотреть на того, кто смог приготовить такие вкусные блюда, и
попытаться раздобыть рецепт особо им полюбившегося.
Моцзян охотно и подробно
делилась рецептами, но не все секреты выдавала. Например, говоря о блюде из рыбы,
она не упоминала про водку. Оказывается, нужно было влить водку в рот рыбы, пока
она была жива. Потому что только водка заставляла рыбу хватать воздух ртом и двигаться.
Мать смотрела свысока на нашего выдающегося повара.Она
так с ней и не сблизилась.Часто
была ею недовольна и поминала, с каким жалким видом она пришла в наш дом, колола
ее вопросами вроде «как же ты смогла докатиться до
такой нищеты?» И давала понять, что если бы мы ее не приютили, то она давно бы умерла
от голода и холода.Моцзян в ответ не благодарила, она просто не
умела открыто выражать чувства, только опускала глаза, говоря, мол, да, правильно,
четвертая госпожа.
В то
время Моцзян была уже немолода, ей было под шестьдесят.
3
Однажды я спросила ее, где ей удалось так
научиться кулинарному мастерству? Она ответила, что у мужа. «У того, кто тебя порезал?»
– удивилась я. «Да», – ответила она и объяснила, что муж с пятнадцати лет работал
помощником Ван Юйшаня, а тот был поваром императрицы Цыси, и за необыкновенное мастерство в приготовлении жареных
блюд Старая Будда* жаловала ему даже титул «мастера по приготовлению жареных
блюд». Его фирменными блюдами были жареные свиные почки, жареные креветки, жареное
филе рыбы, а самым любимым блюдом императрицы Цыси
была жареная свиная вырезка. Это вроде бы
блюдо не самое сложное, но Ван Юйшань умел превратить
любое блюдо в необычное. Поэтому,
куда бы ни отправлялась императрица, она всегда брала его с собой. Даже во время
восстания ихэтуаней, когда императрица
Цыси убежала в Сиань,
она своего повара не оставила.
Время от времени мы с Моцзян беседовали о ее
муже Лю Чэнгуе. Так я узнала,
что он был не только учеником Ван Юйшаня, но и поваром
в дворцовой кухне. У императрицы Цыси была кухня под названием «кухня долголетия», которая находилась
во Дворце спокойствия и долголетия (Ниньшоугун).
Эту кухню, известную своей изысканностью, она получила по наследству от императрицы
Сяочжуан – матери императора Шуньчжи.
У императрицы Цыси были свои кухни и в других резиденциях:
в резиденции Фэнцзэ возле Нанхэй кухня была расположена в северной части у ворот Баогуан; в летнем саду Ихэюань – в восточной части Дворцасчастливогодолголетия (Лэшоутан).
Во Дворцевоспитаниясердца (Янсиньдянь)
была расположена кухня императора Гуансюя. Жена его жила во Дворце Чжунцуй, и у нее тоже была своя кухня,
которую оставила императрица Цыан.
Лю Чэнгуй работал в «кухне долголетия»,
снимал домик за Северными дворцовыми воротами и в будни не посещал Запретный город.
После того как императрица Цыси скончалась, большинство
поваров «кухни долголетия» ушли из императорского дворца. Лю Чэнгуй стал работать поваром в
знаменитом ресторане «Дунсин»,
который находился за воротами Дунхуа и был совершенно
не по карману простым людям. Повара там делились на четыре разряда. Повар четвертого
разряда должен проработать на кухне не менее десяти лет, при этом он имел право
на приготовление только вареных блюд. Когда Лю Чэнгую было девятнадцать, он уже заведовал кухней ресторана
«Дунсин». После того как император
Сюаньтун*
повзрослел, он возмутился простотой пищи в кухне Дворцавоспитаниясердца, вызвал заведующего кухней и сделал ему строгий выговор.
Заведующий рассказал ему о личной кухне императрицы Цыси.
Император Сюаньтун заинтересовался ее поварами,
и таким образом Лю Чэнгуй повторно
попал на работу в Запретный город. А после свержения
династии Цин вновь оттуда ушел.
Тогда-то Моцзян
на свою беду и вышла за него замуж, хотя была старше его на восемь лет. Как так
получилось, она не стала мне отвечать, сделала вид, что мой вопрос не услышала.
Лю Чэнгуй увлекался азартными играми, поэтому деньги из семьи утекали
как вода. Порой он даже ставил на кон одеяло, и, когда проигрывал, укрываться им
дома было нечем. А когда он выигрывал, то отправлялся в переулок Хуачжи к своей любовнице, проститутке
по имени Вэй Юйфэн. Однажды
он даже проиграл Моцзян
бездельнику по прозвищу Лу Лю. Но тот, увидев ее шрам
и оценив возраст, испугался и отказался от выигрыша. После этого Лю Чэнгуй
наконец исчез из жизни Моцзян – по слухам, где-то погиб.
Я ни с кем не делилась тем, что мне рассказывала
Моцзян, – зачем? У каждого есть свои секреты, и у меня
тоже.
Со временем я привыкла к лицу Моцзян, оно мне уже не казалось таким уродливым. «Шрам – штука поверхностная,
а под шрамом у нее спокойное, как холодный нефрит, лицо, взгляд чистый, как осенняя вода»,
– говорил отец.
Однажды в жаркий летний день мать и отец
пошли на оперу «Свадьба благородного человека» без меня, потому что узнали от учителя
о моем плохом поведении и рассердились. Опера «Свадьба благородного человека» и
опера «Бобовое молоко» – это одно и то же. В ней должен был играть Сюнь Хуэйшэн, входивший в четверку самых знаменитых «дань»*– исполнителей женских ролей в пекинской опере,
которого я давно мечтала увидеть, и теперь едва не плакала от обиды, что не увижу.Подпирая ладонью голову,
я сидела в галерее, глядела, как двигается тень от солнца, и переживала. Моцзян принесла мне в утешение любимый морс
из чернослива, что-то спросила, мы разговорились. Я стала рассказывать Моцзян
об опере «Бобовое молоко», а она сказала,
что раньше слушала ее и что роль Цзинь Юйну тогда грациозно исполнял
Сяо Цуйхуа.
Мне стало интересно, где она могла это слушать, но Моцзян вдруг заторопилась
и ушла на кухню.
Я принялась вспоминать роль Цзинь Юйну, запела арию «На свете
кто-то рождается красивым…» и
не сразу заметила, как во двор вошли нищий старик в лохмотьях и подросток в рваных
туфлях. Оба они были грязные и гадкие.
Прервав пение, я строго спросила, кого им
надо и что они здесь ищут. Старик ответил, что им нужна женщина по фамилии Тань.
У нас никогда не было такой женщины, о чем я ему и сказала. Но он и подросток настаивали,
что она должна быть здесь, что им это люди сказали. Так мы препирались, пока из
кухни не появилась Моцзян.
Старик замолчал и во все глаза на нее уставился.
Моцзян замерла и тоже на него смотрела не отрываясь. Потом
вдруг присела на корточки и заплакала, спрятав лицо в ладонях.
Старик растерялся, стал
зачем-то одергивать на себе рваную одежду и забормотал:
– Прости меня, Моцзян, прости…
– Ты жив? Жив?.. Нет… – еле слышно говорила Моцзян.
– Кто вы такой? – спросила я старика, хотя
уже начала догадываться.
– Я ее муж… был… Лю
Чэнгуй.
– Разве ты не умер?
– Жив… хотя не лучше мертвого.
Я повернулась к Моцзян:
– Это действительно он?
Она молча кивнула.
– Зачем ты к ней пришел, ведь ты ее покалечил
и продал?
– Я… я… я виноват…– только
и смог ответить Лю Чэнгуй.
Возникла долгая пауза. Я растерянно смотрела
то на Моцзян, то на ее внезапно
воскресшего мужа и все равно ничего не понимала – откуда он взялся, как нас нашел
и что ему вообще здесь надо?
Старик тем временем не терялся – сделал несколько
шагов и угнездился на крыльце. Увидев недопитый морс, спросил, можно ли выпить? Так и не
дождавшись от меня никакого ответа, взял его и выпил. Да еще принялся комментировать,
что и на чем лучше для такого морса настаивать…
Наконец Моцзян пришла в себя и спросила:
– Чего ты хочешь?
– Жить вместе с тобой. Я
же твой муж.
– Хорошо, – покорно кивнула
Моцзян.
– Опомнись! – воскликнула
я.
– Что поделаешь, мне достался
такой мужчина, – сказала Моцзян со слезами на глазах.
– Мы заключили законный
брак по указанию императрицы Цзин И, – приосанился старик.
Пока мы спорили, подросток гулял по двору,
все разглядывая, наконец спросил:
– Отец, теперь мы здесь заживем?
– Нет! – одернула его Моцзян и стала просить их выйти на улицу, чтобы продолжить разговор
там, однако подросток небрежно отмахнулся, плюхнулся в шезлонг и стал покачиваться.
– Где ты живешь, там живет
папа, а где папа живет, там живу я, – нахально
сказал он.
Я спросила, кто этот бесстыжий подросток? Выяснилось, что это сын Лю Чэнгуя и проститутки Вэй Юйфэн. Хорошее сочетание, ничего
не скажешь…
Солнце уже село, родители должны были скоро
вернуться. Моцзян, покраснев от напряжения, крутилась
по двору и все пыталась договориться со своими родственниками, но те ни в какую не соглашались. Подросток нагло заявил:
– Нам нужно что-то поесть, во что-то одеться
и обуться.
А папаша его не менее нагло поддержал:
– Если бы была каша
с листьями лотоса и
утиным языком, то это бы нас устроило.
Я едва не лопнула от возмущения: ничего себе
семейка, друг друга стоят!
А Моцзян все бегала
от одного к другому с таким видом, словно была чем-то перед ними виновата.
Наконец ей удалось увести их от нашего дома.
Я приготовила ужин для родителей – какой смогла – и к их приходу
успела накрыть стол.
За ужином отец расхваливал Сюнь Хуэйшэна за переделанную оперу
«Бобовое молоко». Раньше опера заканчивалась тем,
что чиновник Линь спасал Цзин Юйну
из реки, куда ее столкнул Мо Цзи,
и отдавал как свою приемную дочь ему в жены. Супруги мирились после того, как мужа
крепко избивали в комнате новобрачных. В интерпретации Сюнь
Хуэйшэна мужа тоже сильно
били в комнате новобрачных, но после этого снимали с должности и заводили против
него уголовное дело за неблагодарность и попытку убийства. В конце Цзин Юйну пела: «Большое спасибо приемному
отцу за то, что помог мне отомстить и рассчитаться, а я собираюсь вернуться к своим
родителям, буду трудиться и заниматься рукоделием, буду ухаживать за уважаемым отцом».
Когда в конце ужина мать
спросила, где Моцзян, я им все рассказала.
И добавила, что все эти блюда приготовила я.
– Ого, да дочка моя молодец!
– восхитился отец, а на вопрос матери, как нам быть дальше, добавил: – Посмотрим.
Пусть будет как будет.
В тот вечер Моцзян
не вернулась.
4
Матери вновь пришлось заняться приготовлением
еды, и на столе у нас опять появилась лапша с черной бобовой пастой
и жареная китайская капуста. Теперь мы с отцом скучали уже не
по повару Вану, а по Моцзян. Я стала помогать матери и постепенно все больше и больше
свободного времени проводила на кухне. Мне там все нравилось: тепло печки, запах
специй, готовящейся еды. Позже я пойму, что приготовление еды – такое же творчество,
как и литературное. И даже стану сравнивать их – например, написание литературного
текста с замешиванием
теста. Надо многократно проверять текст, чтобы исправить ошибки, и надо вымешивать
тесто несколько раз, чтобы размять комочки. Наскоро написанный текст – как наскоро
приготовленная лапша: они не могут быть совершенными… Некоторые над моими сравнениями смеются, говорят, что
в моей теории литературы только одна тема – еда, но это так!
Спустя месяц Моцзян
вернулась – изнеможенная, но чистая
и аккуратная. Отец
поднял ей жалованье до пятнадцати юаней, и все вернулось на круги своя. За одним
исключением – она больше у нас не ночевала. Она сняла две комнаты
в южном флигеле какого-то общего двора, находящегося в переулке Ваньфума, и жила теперь там с мужем и его сыном. Переулок Ваньфума был расположен недалеко от нашего дома, всего через
одну улицу. Каждый день она приходила к нам рано утром, а уходила после ужина, все убрав и помыв. Я ее не понимала,
считала, что, приняв мужа, она себя унизила, и однажды в раздражении бросила:
– Скажи ему, что он мерзавец,
пусть не приходит к нам.
Моцзян ответила, что он
и не придет, так как устроился на работу
на вермишелевую фабрику у ворот Дунчжимэнь.
Я знала, что такое вермишелевая фабрика –
место, где производят лапшу из бобовой крупы, там весь день много пара и воды, попутной
продукцией являются забродившее бобовое молоко и отжимки бобового творога. Дворцовый
повар превратился в рабочего, занимающегося производством бобового молока, – так
ему и надо!
– Да этот старик даже не в состоянии твердо
стоять, как же он сможет работать на вермишелевой фабрике? – спросила я.
– Он не старик, он младше меня на восемь
лет, – возразила Моцзян.
Вскоре выяснилось, что Лю Чэнгуй все же к нам приходит, только
тайком. Зная о моем к нему отношении, он старался делать это в мое отсутствие и
находиться лишь на кухне. Тем не менее
я порой с ним сталкивалась где-нибудь в воротах – он испуганно отшатывался и начинал
бормотать одно и то же: «Я тут… это… ей несу…»
Я проходила мимо, делая вид, что его не замечаю.
Пожалуй, он не вызывал неприязни лишь у отца.
Чем-то он был ему интересен. Однажды, узнав, что Лю Чэнгуй здесь, отец позвал его в комнату и пригласил присесть
рядом.
Тот со смиренным видом проскользнул мимо
меня, встал перед отцом и начал отказываться:
– Господин с императрицей Цыси из одного рода, я должен стоять из уважения к бывшей хозяйке.
Отец на это сказал: теперь мы все стали одним
народом, невзирая на богатство и нищету, знатность и простоту, и можно не соблюдать
устаревшие правила приличия.
– Пусть стоит, – не вытерпела я. – Большего
он не заслуживает.
Отец удивленно посмотрел на меня и строго
сказал:
– Нельзя быть такой бессердечной, как ты
можешь так разговаривать с пожилым седым человеком? Надо сходить в школу, поговорить
с вашим директором, нельзя воспитывать учеников такими людьми.
Я молча повернулась
и вышла из комнаты.
После этого отец стал регулярно приглашать
его к себе, чтобы поговорить. Он расспрашивал его о еде, осервировке
банкета маньчжурскими и китайскими блюдами и все записывал, говоря, что это может
пригодится ему для статей. Недавно
отец вступил в НПКСК*
и теперь искал разные литературные и исторические материалы для публикаций. Он ведь
родился в 1888 году при императоре Гуансюе, был отправлен
по указу императрицы Цыси за границу учиться, а когда вернулся, она уже умерла,
так что он ее так и не увидел. А Лю Чэнгуй ее видел и мог многое рассказать. По его словам, императрица
Цыси была энергичным человеком и очень любила поесть.
Однажды, перекусив в павильоне Цзинфу,
она пошла гулять в сад Сецюйюань, где ей вдруг захотелось рыбной похлебки.
Поварам пришлось тащить печку и прямо там начать ее готовить. Она могла проснуться
в полночь, чтобы поесть жареной свиной кожи. Любимым блюдом ее была тушеная утка,
которую она ела почти каждый день. Еще она обожала пирожки в виде лошадиных копыт
с мясной начинкой. А ведь ей уже было за семьдесят – не самый лучший возраст для
такой жирной пищи!
И умерла она от дизентерии… По словам Лю Чэнгуя, императорская кухня была
слишком хороша и изысканна, ее вкусные блюда хотелось есть и есть, поэтому у императоров и императриц
часто случались проблемы с желудком.
А в народе люди едят грубую пищу, например хлебцы из дешевоймуки,
бобовые отжимки,
лапшу из бобов, квашеную капусту, которая легко переваривается и никаких проблем
не создает.
Странно было слышать такие рассуждения от
дворцового повара. Только много позже я поняла, насколько он был прав. Как говорят,
посуда из глины лучше, чем из золота и нефрита, если она чистая и качественная;
овощи из своего огорода вкуснее, чем самое изысканное блюдо; холщовая одежда теплая
и удобная, так что жизнь простого народа – самая лучшая и комфортная. Только многое испытав и пережив, можно понять
эту истину.
После того как Лю
Чэнгуй начал приходить к нам с одобрения отца открыто,
у нас на столе стали появляться бобовые отжимки и бобовое молоко с вермишелевой
фабрики у ворот Дунчжимэнь – то, что шло в отбросы после
производства крахмала и лапши из бобовой крупы. Если размочить бобовую крупу, снять
кожуру, добавить воду, растереть все в кашицу и перелить ее в казанок на брожение, то осадок на дне – это будет
крахмал,
а жидкость над осадком – бобовое молоко, кислое и мутное, с запахом помоев.А бобовые отжимки – это осадок
темно-зеленого цвета после производства лапши, похожий на отжимки от соевого творога.
Под руководством мужа Моцзян делала из бобовых отжимок
очень вкусные вещи. Например, нарезала квадратиками
бараньи почки итонкой соломкой – морковь, наливала в сковороду
кунжутное масло, клала горох и листовую салатную горчицу, все это жарила, потом
отдельно жарила бобовые отжимки в соевой пасте,
смешивала, добавляла приправы, заправляла свежим маслом из острого перца и мелко
нарезанным душистым луком, ставила на стол – и можно было язык проглотить! Бобовое молоко приготовить труднее, но у Лю Чэнгуя был свой секретный рецепт:
варить его на очень слабом огне на тлеющих опилках, чтобы получался освежающий и
сытный напиток с кисло-сладким вкусом.
Всем в доме это нравилось, одна я из принципа
отказывалась от блюд, приготовленных из даров Лю Чэнгуя.
В то время я уже ходила в среднюю школу и
вела более свободную жизнь. Мне нравился одноклассник Гу Инь, и я часто приглашала
его в храм Лунфу, чтобы там
попить бобового молока. Конечно, не такого, как дома, но тоже вкусного – особенно
с жареными мучными колечками
и солеными овощами. Тем более
когда рядом Гу Инь. Это было
приятное место: навес из ткани белого цвета, серьезный и угрюмый старик, две длинные
скамьи, небольшой низкий столик, вокруг шум и гам, много народу, слева продают жареные
кусочки из муки, а справа – нарезные пирожные… Отличное место для влюбленных.
Потом наступил Великий китайский голод (1959–1961).Продовольствия становилось
все меньше и меньше, ввели ежемесячную норму в двести граммов растительного масла и полкило мяса
на человека, даже купить пищевую соду и хозяйственное мыло
можно было только по талонам. Каждое 24 число надо было рано утром
занимать в магазинеочередь, чтобы купить хлеба
на следующий месяц. В учреждении, где работал мой
отец, все сотрудники во главе с членами партии по собственной инициативе сократили
себе нормы продовольствия с пятнадцати до четырнадцати килограммов, а потом и до
двенадцати. Отец даже настаивал, что ему вполне будет хватать и меньше, килограммов
пяти, но руководство его не послушало.
Моцзян была растеряна и
теперь нередко кружилась по кухне, не зная, что бы такое и из чего приготовить.
Конечно, благодаря отцу, у нас с продуктами было немного лучше, но именно немного
– чуть больше сои и иранских фиников, иногда несколько килограммов соленой рыбы-сабли.
Рыбу эту Моцзян не умела готовить и спрашивала у матери,
размочить ее теплой водой или готовить на пару. Из чего можно было сделать вывод,
что старушкаимператрица Цыси никогда не ела соленую
рыбу-саблю.
Даже овощи стали редкостью. Зимой каждому
выдали талон на приобретениетрех килограммов батата. Наша семья привезла батат на ручной тележке и сложила
во дворе.
– Теперь можно естьзасахаренный
батат, – радостно сказал отец.
– Да, господин, это, конечно, легко приготовить,
но откуда мы возьмем масло и сахар? – хмуро пробормотала Моцзян.
Каждый исхитрялся как мог. Кто-то придумал метод приготовления
на пару риса, увеличивающий его объем почти вдвое. Мать велела Моцзян узнать этот метод, но та отказалась. Поэтому мать пошла
сама и, вернувшись, тут же принялась за дело – и рис, действительно, в итоге разбух,
как попкорн, чему она очень обрадовалась. А Моцзян сказала
на это, что обмануть можно только глаза, но не живот, ведь количество риса одно
и то же.
Мать научилась готовить и искусственное мясо,
во всяком случае, давала нам есть что-то непонятное, похожее на хлореллу.
В тот период Моцзян
и мать часто выходили из ворот Дунчжимэнь, чтобы собрать
то, что осталось после уборки урожая. Там было много городских, и бывали случаи,
когда женщины ссорились из-за половины редьки или листа капусты. Мать в таких случаях
одна участвовала в ссоре, а Моцзян молча стояла в стороне, прикрывая лицо платком. Вернувшись,
мать с гордостью хвалилась своей добычей, а Моцзян бросалась
на кухню и больше из нее не выходила. Она уже не готовила куриное филе в яичном
белке, кусочки жареной рыбы в хлебном соусе,
ей пришлось
учиться готовить суп с клецками, стараться делать
рис в бобовом молоке густым.
Проблемы с едой становились все острее, многие
пухли от голода. Когда я заметила, что у меня на
ногах появились отеки, мать заплакала, а отец лишь отвернулся и тяжело вздохнул.
Теперь мы с нетерпением ждали, когда Лю Чэнгуй принесет нам бобовое молоко.
Ждала этого и я…
Вермишелевая фабрика превратилась в государственную, Лю Чэнгуй работал там ночным сторожем
и продолжал время от времени получать бобовое молоко. После чего долго шел увалистой
походкой через ворота Дунчжимэнь, сворачивал на южную
улицу и отдавал его жене…
Мне иногда кажется, что состарившийся отец
не пережил бы те трудные годы, если бы не это молоко… Получалось, что сначала наша семья спасла Моцзян бобовым молоком, потом ее муж спасал им нас. Права была
Моцзян, когда говорила: «Все мы как-то живем, и трудно
сказать, кто за чей счет».
5
Наступил 1966 год, Моцзян
исполнилось семьдесят лет. После того как ее мужа разбил паралич, она у нас почти
не появлялась. Сын Лю Чэнгуя
устроился работать на оборонный завод, расположенный в пригороде Пекина, и переехал
в общежитие, помощи от него не было никакой, так что все заботы о муже легли на
ее плечи.
В середине года отец велел мне отнести ей
деньги в благодарность за все, что она для нас делала на протяжении стольких лет.
Первый раз я была у них дома. В покосившейся
хибарке стояли два стула, кровать и колченогий стол, на нем – поднос с двумя надбитыми
чайными чашками, одна из них с рисунком «Царь обезьян трижды прогоняет женщину-скелета».
На стене висела старая похвальная грамота, врученная сыну Лю
Чэнгуя за первое место в соревнованиях по стрельбе среди
народных ополченцев. Сам Лю Чэнгуй
сидел на печке-лежанке, наклонив голову набок. Изо рта его тянулась струйка слюны,
на шее был повязан слюнявчик, как у ребенка. При виде меня он стал что-то бормотать
себе под нос, что именно – понять было невозможно.
Моцзян спросила меня об
отце, я ответила, что у него обнаружили рак желудка. Моцзян
сокрушенно покачала головой и сказала, что четвертый господин – хороший человек.
Я смотрела, как она кормит Лю Чэнгуя, пытаясь втолкнуть какую-то
кашицу ему в рот. Кашица вытекала и норовила упасть с подбородка, Моцзян ловко ее подхватывала на край тарелки и зачерпывала следующую
ложку. Пахло, кстати, это довольно вкусно. Заметив мой интерес, Моцзян пояснила, что это смесь овощного соуса, бобовой муки
и яичного желтка.
– Да, по нынешним временам яичный желток
– это уже лакомство, – усмехнулась я.
Лю Чэнгуй на это что-то неразборчиво пробормотал, а Моцзян перевела, что если бы эта каша была сварена еще на черепаховом
бульоне и с мягкой бараньей печенкой, то она вполне могла бы понравиться императрице
Цыси.
Комнату заливал солнечный свет, в нем плавали
пылинки, придавая всем предметам нежные очертания. Лицо Лю Чэнгуя выражало наслаждение и счастье,
лицо Моцзян – спокойствие и любовь…
Состояние моего отца ухудшалось с каждым
днем. Он сильно похудел, осталась только кожа да кости. Теперь любые деликатесы,
даже утка с восемью изысканными яствами или каша на бобовом молоке, не вызывали
у него никакого аппетита. Его жизнь, как фитиль масляной лампы, постепенно подходила
к концу. Ему требовались регулярные процедуры в больнице, и надо было его как-то
туда доставлять. Несколько раз помогло руководство с его работы, потом нам пришлось
заняться этим самим. Я брала у соседа велоповозку
и изо всех сил нажимала на педали, а мама толкала ее сзади. В больнице всегда было
пусто и безмолвно, врачи и медсестры были заняты делом революции.
Однажды жарким утром в наш двор ввалился
сын Лю Чэнгуя со своей компанией
и начал кричать, что при старом режиме натерпелся много горя, что его мать замучили
до смерти, а его приемный отец Лю Чэнгуй
относился к нему как к рабу, часто бил и ругал, заставлял голодать, причиняя ему
невыразимые физические и духовные страдания, и что он больше не может молчать и должен
отплатить этому японскому предателю! Он уже звал себя не Лю
Лэйфу, как раньше, а Вэй Дунбяо, по фамилии своей матери
Вэй Юйфэн.
Я долго слушала, потом спросила, какое отношение
это имеет к нашей семье, ведь наша фамилия не Лю, а Е?
Вэй Дунбяо аж
подпрыгнул – так его это разозлило! Со свистом взмахнув кожаным ремнем, он заорал,
что революционерам про нас все известно. И продолжил:
– Ехнала,
ты укрывала Тань Моцзян десятки лет. А кто такая Тань Моцзян?
Она рыба, выскользнувшая из сети, одна из последышей
феодализма, ваша семья и она мазаны одним миром. А Лю Чэнгуй, которого вы покрываете,
был заместителем шеф-повара марионеточного государства Маньчжоу-го Пу И, этого главного предателя!
И его компания тут же стала выкрикивать:
– Долой ее отца!
Кто-то начал писать лозунги на стене дома,
Вэй Дунбяо с другими бросился
к дверям, и тут вдруг появилась Моцзян. Лицо ее, оттененное
седыми волосами, было полно отчаяния, шрам набух и алел. Она схватила Вэй Дунбяо за руку и произнесла:
– Это мое дело и только мое. Я сама должна
ответить за это! Я была лишь поваром в этой семье, она здесь ни при чем…
Вэй Дунбяо вырвал свою руку и ударил Моцзян
по лицу, выкрикнув:
– С тобой рассчитаюсь потом, а сейчас мне
нужен четвертый господин из семьи Е!
Он вновь дернулся по направлению к двери,
но Моцзян вдруг упала перед ним на колени и умоляюще прошептала:
– Малыш, прошу тебя…
Это взбеленило его еще больше:
– Я не твой малыш! Ты меня с собой не путай!
Великий кормчий Мао Цзэдун сказал, что всё, против чего враг борется, мы должны
поддерживать, а против того, что враг поддерживает, мы должны бороться!
В это время дверь
открылась и на пороге появился
мой изможденный отец, который почти висел на плече у матери.
Во дворе наступила тишина: его вид поразил
всех. А некоторых, судя по их лицам, даже испугал. Затем все незваные гости попятились
и, продолжив выкрикивать лозунги, удалились…
Прошло немало времени, прежде чем нам удалось
немного прийти в себя и успокоиться. У Моцзян слезы текли
рекой, она не находила себе места, повторяя одно и то же:
– Простите, четвертый господин, простите,
четвертый господин…
Она помогла матери отвести отца в комнату
и удобно устроить, принялась на кровати что-то поправлять и разглаживать с видом
человека, который хочет в чем-то признаться, но не решается. Наконец произнесла:
– Не думала, что когда-нибудь доставлю вам
столько хлопот. Почти двадцать лет у вас… и вот… Простите! Не хотела об этом вспоминать, но теперь скажу… Может, уже и не встретимся…
И стала о себе рассказывать: зовут ее Моцзян Татала, «Сян-лань»,
что означает окаймленное синее знамя. Родом она из деревни Чангэчжуэн, уезда Ичжоу, провинции Хэбэй. В одиннадцать лет была отобрана в придворные служанки
во Дворце Шоукангун, в доме
одной из жен императора Тунчжи по имени Юйфэй. С приходом к власти императора Сюаньтуна
Юйфэй стали уважительно называть Цзин И Тайфэй,
что значит «мать правителя», титул – Цзин И. Моцзян прислуживала Тайфэй во время
еды и стала со временем хорошо разбираться в вопросах дворцовой кухни. Там она и
познакомилась с Лю Чэнгуем,
которого ее хозяйка часто вызывала
на свою кухню приготовить что-нибудь для гостей. Она высоко ценила его поварское
мастерство и даже наградила тридцатью лянами серебра* и кольцом для большого пальца из белого нефрита.
А выяснив, что он еще не женат, сосватала ему Моцзян.
Даже не сосватала, а просто сказала, что, закончив работать во дворце, она может
выйти за него замуж. Моцзян в то время исполнилось уже
двадцать восемь лет, и она могла бы покинуть Дворец, как это делали многие служанки
по достижении двадцати лет, но продолжала оставаться у Тайфэй,
так как та не находила для нее подходящей замены. Лю Чэнгую совсем Моцзян не нравилась,
да и старой он ее слишком для себя считал, но отказаться от такого почетного предложения
он не мог.
В ноябре 1924 года Лу Чжонци вручил Пу И
Указ президента Народного правительства об изгнании его из Дворца. Вместе с некоторыми
евнухами и придворными служанками тот вышел через ворота Шуньчжэньмэнь,
взобрался на арбу и поехал прямо к резиденции принца Цунь, которая находилась возле реки Шичахай. С его уходом Императорский дом для приготовления пищи
был распущен, всем поварам велено было расходиться и искать себе другую работу.
В том числе и Лю Чэнгую.
Когда Пу И
покинул Дворец, там еще оставались три жены предыдущего императора Тунчжи. Одна из них уже умерла, но ее не успели похоронить.
Она была сестрой Чжэньфэй, ее
называли Жуйкан Тайфэй. Две другие – Жунхуэй
Тайфэй и Цзин И Тайфэй
– были живы и решили Дворец не покидать, они же не низложенный император. Народное
правительство послало главного евнуха Зала небесной чистоты Шао Ина
уговорить их. Это ни к чему не привело, и тогда 21 ноября Шао Ин
вместе с помощниками приготовил две машины, чтобы перевезти их из Дворца в резиденцию
первой принцессы Сыма.
Накануне отъезда Цзин И Тайфэй
призвала к себе Лю Чэнгуя, торжественно
вверила ему Моцзян и настойчиво попросила заботиться о
той, кто прислуживал ей на протяжении семнадцати лет. Она сказала, что их ждет счастливое
будущее, потому что Моцзян хоть и некрасива, зато хорошо
воспитана и очень нежна, так что любому, кто на ней женится, крупно повезет. И добавила:
– Гармоничные отношения между мужем и женой
привлекают материальное благополучие в семью. Живите счастливо и в согласии друг
с другом. Высоконравственная девушка для мужчины – самая лучшая жена, поэтому не
надо гнаться за богатым приданным. – Затем, указав рукой на финиковое дерево во
дворе, негромко произнесла:
– В палисаднике финик растет,
Год за годом старость не ждет.
Если дочь держать при себе,
Жизнь без внуков пройдет в тишине.
Помолчала и закончила:
– Если в будущем году родится сын, сообщи
это мне на моей могиле.
Лю Чэнгуй торопливо пробормотал, что ей не стоит так говорить.
На прощание Тайфэй
подарила Моцзян заколку для волос из нефритового камня,
сказав:
– Заколка недорогая, но я лично носила ее,
поэтому оставляю тебе на память…
«Счастливый брак» таковым не оказался. Лю Чэнгуй спускал все имущество семьи
в азартных играх, даже покушался на самое дорогое, что было у Моцзян – подаренную Тайфэй заколку.
От того, что подарено старшим, младшему нельзя отказываться, поэтому она носила
заколку с собой всегда и везде и ему так и не отдала. Шрам на лице и стал ей наказанием
за упрямство.
Пу И, обосновавшись в
городе Синьцзин и основав там марионеточное государство
Маньчжоу-го, вскоре стал зазывать
к себе бывших дворцовых поваров, так как кулинарные способности местных ему не нравились.
Мало кто отозвался на его призыв, потому что никому не хотелось отправляться к японцам
и прислуживать императору марионеточного государства. Некоторые к тому же уже смогли
наладить собственное дело – как, например, «Мастер поджарки», ведущий процветающую
торговлю чаем из Императорского дома для приготовления пищи с восточной стороны
пагоды Пяти драконов в парке Бэйхай. А Лю
Чэнгуй, имевший
отвратительную репутацию и долги, поспешил бросить Моцзян
и отправился в Синьцзин. Пу И
назначил его на должность заместителя начальника поваров и распорядился платить
ему щедрое жалованье. Вскоре Лю Чэнгуй
вызвал туда и Вэй Юйфэн с сыном,
родившимся неизвестно от кого.
В новом месте Лю
Чэнгуй не расстался со своими пагубными привычками, продолжал
все спускать в азартных играх
да еще и пристрастился к наркотикам. Вэй Юйфэн его бросила, оставив на память своего сына, и сошлась
с японским диспетчером, который работал на Маньчжурской железной дороге. С ним вместе
она, по слухам, и погибла, когда Япония потерпела поражение и капитулировала. Император
Пу И стал узником, прислуга разбежалась, Лю Чэнгую пришлось бродяжничать по
Северо-Восточному Китаю, страдая от голода и холода. Однажды он вспомнил про Моцзян, и тогда они вместе с Лю Лэйфу отправились в Шаньхайгуань, а затем окольными путями
добрались до Пекина. Все это время Моцзян была уверена,
что мужа давно нет в живых…
Закончив свой рассказ, Моцзян долго стояла возле кровати отца, не говоря ни слова.
Молчали и мы.
Потом она сказала:
– Четвертый господин, ты обязательно хорошо
живи…
Как всегда, из уважения сделала два шага
назад, затем только повернулась и ушла.
Если бы я могла догадаться, что творилось
у нее в душе, я бы побежала вслед за ней. Но откуда мне было знать…
Я долго не могла заснуть и до глубокой ночи
бродила по двору под прохладным лунным светом. В глаза лезли лозунги, коряво написанные
на нашей стене, подтеки чернил были похожи на человеческую кровь…
На следующий день во двор бесшумной рысью
влетела тетя Ху с сообщением, что женщина, которая готовила
у нас дома, умерла.
– Старые супруги умерли вместе, – зачастила
она. – Представляете, затопили печь, а все окна и двери плотно закрыли. Разве это
нормально? Нет, они специально хотели умереть!..
Я бросилась к их дому и во дворе увидела,
как тело Моцзян поднимают в грузовик. Тело Лю Чэнгуя уже лежало там. Четверо
мужчин аккуратно положили ее в кузов – почему-то боком и лицом ко мне. Всклокоченные
волосы прикрывали шрам, лицо было спокойным и умиротворенным, словно она просто
спала.
Стоя позади машины, я все смотрела и смотрела
на нее, прощаясь, пока не подняли задний борт. Грузовик завелся, тронулся, свернул
в переулок, оставив после себя лишь облако пыли и красивый алый закат…
6
Меня отправили на северо-запад Китая в самом
конце Культурной революции.
Сорок лет промчались быстро.
В этом году я как-то зашла в одну ювелирную
лавку в Пекине и вдруг увидела ту самую зеленую заколку для волос. Она лежала на
прилавке прямо у входа, будто специально меня поджидая. Все такая же, ничуть не
изменившаяся. Я смотрела на нее и не верила своим глазам.
Владелец магазина подошел ко мне и вкрадчиво
сказал:
– Думаю, вы никогда не видели такой роскошный
нефрит. Он считается самым ценным в нашем магазине, это настоящее сокровище.
Я улыбнулась, подтвердив, что такой чистый
нефрит встречается довольно редко.
– Он служил линейкой в Древнем Китае, именно
такой длины был один чи*, – добавил владелец.
– К какой династии заколка относится? – спросила
я.
– К династии Сун, – быстро ответил он и зачастил: эта
драгоценная вещь передается в шкатулке из поколения в поколение на протяжении нескольких
столетий, она чудом ему досталась, благодаря чему торговля у него пошла оживленнее,
и, хоть она ему и дорога и ему жалко будет с ней расставаться, он все же готов мне
ее уступить…
Врал не краснея, лучше какого-нибудь
писателя, на ходу придумывающего роман!
А я вдруг поняла, как сильно соскучилась
по настоящему бобовому молоку! И вспомнила, как кто-то рассказывал, что в одном
кафе на востоке города вроде бы оно есть.
Я быстро вышла из магазина, села вначале
в такси, потом проехала на метро, нашла это кафе и нетерпеливо сделала заказ. Увы,
принесенное мне молоко настоящим не было: это были по сути две отдельные жидкости
– вода и бобовый суп. Глотнув кислой воды и откусив жареный пончик, я поняла, что
никакого аппетита у меня это все не вызывает.
Мне говорили, что в Пекине открыто много
кафе, где продают традиционные пекинские блюда, включая лапшу с бобовым соусом,
гороховые пирожки, соевый соус, капусту с горчицей, бобовое молоко и т. п. Я зашла
еще в одно с надеждой получить желаемое, но она сразу исчезла, едва я увидела, что
принесенный напиток очень вязкий. Похоже, туда было добавлено слишком
много крахмала. Подозвав официанта, я спросила, что в этой чашке. Очевидно, он подумал,
что я мало в этом разбираюсь, и спокойно ответил:
– Бобовое молоко.
В интернете я прочла, что торгующая бобовым
молоком лавка с окраины Дунчжимэнь переехала в Вэйсиньцяо Этяо и находится в подземном переходе. Но была ли лавка
как-то связана с тем местом, где когда-то работал Лю Чэнгуй, этого мне выяснить не удалось. Когда я в первый раз
пришла туда, бобовое молоко как раз закончилось. Во второй раз я встала в очередь
и купила сразу два ковша молока, слив их в пластмассовую бутылку, чтобы взять с
собой на северо-восток Китая и сварить самой. Однако бутылку при досмотре перед
посадкой в самолет мне взять не разрешили. Сказали, что можно его выпить прямо там,
на месте. Я ответила:
– Такое бобовое молоко пить нельзя, его нужно
варить, это же не кока-кола.
Так мне никогда больше и не довелось попить
настоящего бобового молока.
И больше никогда я не встречала такую женщину,
как Моцзян.
*Устаревшие китайские
фонетические знаки (здесь и далее примечания переводчика).
*Хуэйцы – китайские мусульмане.
*Гэгэ – почетное родовое
обращение к девушкам из маньчжурских аристократических семей.
*Видимо, имеется в
виду гора Чичэншань.
*Хошао – лепешки с перцем
и солью, которые можно есть как отдельно, так и вместе с тушеным свиным окороком.
**«Восемь знамён»
— маньчжурский принцип административного деления, совмещающий военные и гражданские
элементы, неотъемлемая часть государственности в Цинской
империи.
***Мраморная ладья
с декоративными гребными колесами стоит на берегу озера Куньмин
в Ихэюане.
**Сыхэюань – тип традиционной китайской застройки, при котором
четыре здания помещаются фасадами внутрь по сторонам прямоугольного двора.
*Кан – теплая лежанка,
под которой проходит дымоход.
*СтараяБудда – почтительное обращение
дворцовых чинов к императрице Цыси.
* Император Сюаньтун – тронное имя императора Пу
И.
*Ранее все роли (включая
женские) в пекинской опере исполняли только мужчины.
*НПКСК – Народный
политический консультативный совет Китая.
*Один лян равен пятидесяти
граммам.
* Чи – традиционная китайская мера длины. На протяжении всей истории
Китая менялась от 22,5 до 34 сантиметров.