(Алексей Гедеонов. Случайному гостю)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2017
Ирина
Богатырёва родилась в
Казани, выросла в Ульяновске. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького.
Автор трех книг прозы, литературного перевода сборника алтайских сказок и
публикаций в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов» и др. Финалист и
лауреат многих литературных премий, в том числе по литературе для подростков.
Живет в Москве. Учится в магистратуре РГГУ по курсу фольклористики. Играет на
варгане в дуэте «Ольхонские
ворота».
АЛЕКСЕЙ ГЕДЕОНОВ. СЛУЧАЙНОМУ ГОСТЮ: РОМАН. – КИЕВ: ЛАУРУС, 2016
Есть книги для отдыха, а есть для внутренней работы. Есть для прогулок, поездок в поезде, для чтения на бегу, за кофе или в обеденный перерыв, а есть для медленного смакования, для ленивых и темных дней, для тишины и одиночества – только тогда можно проникнуться их магией.
Это последнее, несомненно, про роман Алексея Гедеонова «Случайному гостю». Очевидно, он писался, чтобы стать именно такой книгой, и стал бы ею, если бы не одно обстоятельство, о котором скажу позже, а пока – о магии текста. Или, точнее, о том, как содержание диктует правильный способ погружения в него. Потому что эту книгу хорошо читать дома, вечером, желательно с пледом и чашкой чая с чабрецом: четыреста сорок страниц увеличенного формата, на плотной бумаге, в стильной, бархатистой на ощупь черной обложке, с картинками – этакий фолиант не потаскаешь с собой, не станешь читать урывками. Кроме того, время действия романа – канун Рождества, самое темное время, не хватает солнца и тепла, не хочется никуда спешить, а хочется просто побыть дома, дышать домашним теплом и чувствовать себя под защитой стен от всего злого, что их окружает. И на обложке не мешало бы ставить штамп «Читать перед Рождеством», потому что синхрония поможет погружению. Поможет лучше почувствовать, что на дворе – время детства (в романе – 1984 год, но это неважно, у каждого свое), что ты приехал в гости к бабушке, и пускай в книжке что-то страшное – тебя не коснутся беды, ты сейчас книжку закроешь, выйдешь на кухню, а там так много всего вкусного, а главное – тепло и уют и кошка Вакса трется о ноги. А что бабушка на самом деле ведьма, правда, добрая, и род у героя древний, и квартира пронизана историей и магией, так что даже кирпичи помнят тепло печи с XVI века, – все это элементы той магической реальности, от которой текст так и звенит ожиданием чуда. А тот факт, что эта реальность, не теряя своей магичности, прекрасно узнается всеми, кто жил в начале восьмидесятых и помнит дефицит, «шумящие» телевизоры, новогодние передачи того времени и т. п., привязывает к тексту еще больше, создавая у читателя живую, практически интимную связь с его художественным миром. Ну и, конечно, имя главного героя – Лесик, оно же имя автора в романе от первого лица, добавляет ощущение взаимного проникновения мира реальности в мир текста.
Эта атмосфера магии и чуда – главное достоинство книги, то, ради чего ее стоит читать. Атмосфера и еще некий психотерапевтический, охранительный посыл – перенести все дурное на страницы, в реальность текста, чтобы читатель ощутил спокойствие, сидя дома с книгой в руках. Потому что по сути это типичная рождественская история, так что можно быть уверенным: будет много страшного, но в конце концов все кончится хорошо.
Правда, что же именно страшное, сказать сложно даже по прочтении. И как именно все кончится, тоже не совсем понятно. Потому что сюжет и архитектоника – не самые сильные стороны текста. Казалось бы, он насыщен событиями и персонажами, однако они появляются и исчезают, а их влияние на ход повествования минимально, они хаотично движутся по тексту, не раскрывая до конца своей связи с главными персонажами и собственных мотивов. Они – такие же атрибуты, как все остальное: кошка, ведущая себя по-человечьи, бабушкины взвары и заклинания – «магия кухонна», говорящие шляпы в шляпной мастерской и т. д. Атрибуты яркие, но, убери любой из них, ничего не изменится в событийном ряду.
То же касается фабулы. Собственно, все, что происходит на протяжении четырехсот сорока страниц, можно пересказать в одном предложении: мальчик Лесик, любимый внук ведьмы, случайно открывает в себе магические способности, сталкивается с персонифицированным злом и побеждает. Да, он оказывается вынужден с этим злом как-то разобраться, но это не роман-инициация, не стоит ждать от героя преображения, а от повествования – классического катарсиса, мальчик как был капризным и избалованным, так им и останется, и все перипетии, которые с ним произойдут, не возымеют на него воздействия больше, нежели страшный сон. Лесик – типичный гедонист (представляется пухлый, откормленный домашний мальчик, хотя, читая описание героя, с удивлением обнаруживаешь, что это не так – во всяком случае, что касается внешности), и его столкновение с неким приехавшим за ним инфернальным всадником (вспоминается, конечно же, «Лесной царь») оборачивается попыткой вытащить ребенка из-за обеденного стола – куда он в итоге и возвращается, отправив зло обратно в потусторонний мир. Зачем нужен всаднику мальчик, мы так и не узнаем, намеки на избранность и дарование героя остаются нераскрытыми. Так что приключенческая составляющая в книге тоже отходит на задний план и остается главное, чем наполнен роман, – описания блюд рождественской кухни (недаром в конце фолианта вы найдете три белые страницы с пометкой «Для рецептов») и застолья, бесконечных пререканий бабушки с внуком и ожиданием прихода Рождества. В общем, как уже было сказано, атмосфера – это центральный герой книги. Второй же – ее язык, а точнее, русский язык в сопряжении с иноязычной культурой.
Вопрос связи языка с культурой, которую он выражает, не так очевиден, как кажется. На первый взгляд представляется абсолютной случайностью, что набор элементов человеческой жизни – быт, верования, этикет и т. д., – который складывается в ту или иную культуру, привязан к определенному языку. Что русская культура выражена по-русски, а не на английском или алеутском, к примеру. Однако связь эта настолько глубокая, что, попытавшись совершить отчуждение одного от другого, мы понимаем: иначе быть просто не может, определенная культура наиболее полно выражается именно своим – или преимущественно своим – языком.
Но все это так, пока речь идет о реальности. Переходя же в виртуальность, например в литературу, мы понимаем, что связь языка с описываемой им культурой весьма условна. В литературе язык задает правила игры, создает тот мир, с которым мы имеем дело, и именно через него мы воссоздаем художественный мир текста, а не наоборот. И все же, читая книгу, всегда и без сомнения понимаешь, является ли описываемая культура родной для языка повествования или нет. В своей среде слово чувствует себя совершенно свободно: без усилия попадают в текст те или иные реалии, легко появляются и прочитываются элементы, которые не выражены вербально, – намеки, подтекст, символы, ирония. Другое дело с переводными книгами, тут читатель как бы получает специальный прибор вроде очков или микроскопа, с помощью которых становится способен увидеть и понять чужой мир. Но совсем иное чувство вызывают книги, написанные на материале одной культуры языком другой. Привычные слова как будто расширяются, стремясь вместить в себя новые смыслы. Читать такие тесты всегда удивительно: ты будто попадаешь в незнакомую страну, но обнаруживаешь, что в голову тебе загружен чужой язык, причем на уровне «носитель». И тем удивительней осознавать, что полное понимание языка не всегда добавляет понимания происходящего.
Надо сказать, что для русской литературы такая ситуация не редкость: начиная с советской эпохи книги, написанные по-русски представителями самых разных культур, становятся частью русской литературы. И. Бабель, Ч. Айтматов, Ю. Рытхэу, Д. Рубина, Ф. Искандер, а в последние годы – А. Ганиева, Н. Измайлов, Г. Яхина и многие другие – все эти авторы пишут с точки зрения своей культуры, но по-русски, на родном для них языке. Роман А. Гедеонова вписывается в этот ряд, его мир – это некий западноукраинский город на границе с Польшей, попадая в который, конечно, сразу вспоминаешь «Автохтонов» М. Галиной, но в противоположность ему национальный колорит в «Случайном госте» выражен ярче: здесь жители говорят на чудном суржике, понять который удается не сразу, но не умиляться которому нельзя с первых же строк:
«– Святой Николай, – не устает повторять, начиная с шестого декабря, бабушка, – безконечне дает нам знак. Что бы ты сказал, если б ризочка не была серебряна?
– Что вы жалеете фольги на меня, – бурчу я.
– Что ты был неслух и расстраивал старших весь год, – ведет свое бабушка. – Но твоя ризочка серебрится. Что то означает?
– Надежда есть! – бодро отвечаю я. – Фольги хватило».
Это особый, поэтичный язык, транслятором которого является в первую очередь бабушка. Перевод в сноске дается только в крайних случаях, обычно же переводчиком становится сам внук: он прекрасно понимает суржик и по его репликам читатель догадывается, о чем идет речь.
Диалоги бабушки и внука, на которых в основном построена книга, являются несомненной авторской удачей: они полны любви и взаимного понимания, несмотря на едкую ироничность, а подчас – прямые шпильки в адрес друг друга. И все-таки даже этот удачный прием становится избыточным в какой-то момент, когда вдруг осознаешь, что точно в том же стиле ироничного фраппирования главный герой разговаривает со всеми – даже отрицательными – персонажами и отвечают они ему под стать бабушке. Таким образом, вне зависимости от того, было ли так задумано автором, вся книга оборачивается в театр двух актеров, в противостояние двух культур, где бабушка – представитель традиционной католической, польско-украинской, а внук – отпрыск советской эпохи, где все уже давно смешалось, язык превратился в усредненный и общий для всех регионов, а культура становится безликой и растерявший национальные черты.
К слову сказать, католицизм, без знания которого этот роман не читается, становится своеобразным вызовом русскому языку и русскому читателю. Потому что в нашем языке попросту нет некоторых из тех культурных реалий и символов, которые становятся базовыми для книги. Однако автор, явно сам выросший в описываемой культуре, как будто не задумывается об этом. Для него Адвент, Три Царя, специальные блюда для праздничного стола, многие из которых не случайны, а несут символическую нагрузку, даже особое украшение дома бумажными цепями и елки – все это является естественным наполнением декабрьско-январских праздничных дней. Переводя слова бабушки, он не стремится переводить или как-то объяснять символику католического Рождества, не всегда доступную русскому читателю, из-за чего у последнего на протяжении всей книги держится стойкое ощущение, что он чего-то недопонимает, что некоторые смыслы проходят мимо. Например, так обстоит дело с гостями – духами, которые присутствуют в доме сначала незримо, потом вполне явственно, их всегда надо иметь в виду не только для того, чтобы не сесть на стул, предварительно не подув на него – а вдруг там зазевался кто-то из них? – но и потому, что они часть потустороннего мира, в контакт с которым герои входят постоянно. Это такой скознячок, который не позволяет забыть о проницаемости мира людей для всего, что может прийти оттуда, – и для зла, и для ангельского пения. И если не знать или забыть, что в темные предрождественские дни, как считалось в славянской – неважно, католической или православной – традиции, возвращаются на землю мертвые, их можно принять просто за «нечисть», что и делает, например, Галина Юзефович в своей рецензии на роман (см.: Г. Юзефович. Книги, которые вы без нас не найдете. – Meduza, 8 октября 2016 г.). Казалось бы, мелочь, однако именно из таких мелочей складывается понимание текста, который, повторюсь, весь соткан из деталей и символов. Остается только гадать: а что значит кролик – брелок-охранник, он же прекрасный рыцарь? или побирушка на улице, которой надо дать талер, чтобы она запутала твой след? а откуда пришла лиса, вестник зла, и зачем в баночке держат говорящего таракана? Конечно, все это могло прийти из авторской фантазии, но с той же вероятностью за любым элементом может стоять подтекст, без знания которого нельзя гарантировать полного понимания текста. К сожалению, автор ничего не делает, чтобы это прояснить. Что же остается читателю? Атмосфера, как и было сказано выше.
Однако и атмосферу ставит под удар одно досадное обстоятельство, упоминать которое было бы даже неловко, не будь оно столь вопиющим для этой книги. Дело в том, что настоящей бедой для нее стало отсутствие хорошей редактуры. «Текст дан в авторской редакции», – сказано в выходных данных, а автор может быть талантлив, но не обязательно грамотен, отсюда чудовищное количество ошибок на каждой странице, причем чем дальше, тем их больше. Ошибки, опечатки, неправильные переносы строк, смешивающие прямую речь и авторский текст в один абзац, даже просто отсутствие пробела после точек и две точки вместо многоточия – когда сталкиваешься с таким в рукописи, на это можно закрыть глаза, но когда встречаешь в уже опубликованной книге – и что самое обидное, в хорошо изданной, подарочной и очень дорогой книге, – это может испортить самое позитивное впечатление от текста. Приходится постоянно во время чтения бороться с желанием пойти помыть руки. И тут уже становится не до атмосферы, не до притягательности текста, не до языка, создающего чудо из ничего.
Так что хочется надеяться, что это издание у романа не последнее, и горячо пожелать ему хорошего редактора – не только такого, кто исправит ошибки, но и кто возьмется хорошо поработать с текстом, поможет автору выстроить его архитектонику, разберется в обоснованности сюжетных ходов и сделает из него настоящий литературный праздник. Чтобы читателю не приходилось довольствоваться одной атмосферой.