Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2017
Дмитрий Былецкий – филолог, журналист. Родился в Улан-Удэ в 1983 году. Окончил
Томский государственный университет. Работал экспертом-криминалистом. В
настоящее время работает в IT-компании,
занимающейся речевыми технологиями. Финалист Международного Волошинского
конкурса в номинации журнала «Октябрь» (2015). Живет в Санкт-Петербурге.
ВОЛОДЯ
Андрей вошел в вагон метро.
Людским потоком, как
выдавленной из кондитерского мешка масляной пастой, его тут же вдавило в самый
угол вагона – между короткими сиденьями и дверью в пустую кабину машиниста. Он
ухватился рукой за бледный и липкий поручень, стараясь встать удобнее, но все
равно практически уперся в полицейского, как-то обреченно навалившегося спиной
на дверь и сминавшего в худых и словно немного серых руках меховую шапку-ушанку
с кокардой. Двери закрылись, пассажиров немного качнуло, и поезд тронулся.
Андрей не любил ездить в
метро. Люди как таковые, быть может, и не доставляли неприятных ощущений, но в
метро все становилось совершенно иначе: все они превращались в вязкую
кондитерскую массу, в которую перламутровыми горошинами вмешивались совершенно
одинаковые лица. И этот человеческий птифур, желатинированный упругостью пуховиков и шуб, перемещался по
перронам и эскалаторам, наваливался на балюстрады и садился на ступени,
разлеплялся на отдельно взятые эклеры и профитроли и вваливался, как в форму
для выпечки, в вагоны цвета влюбленной жабы, утыканные широко и гостеприимно
разинутыми дверями, и вся вереница высоких противней, нервно подрагивая и
скрипя, уходила в зияющую темноту туннеля, как в жерло, выплескивая на
перрон последний выдох сквозняка.
… Балтийская…
В вагоне стало еще чуть-чуть
теснее. Волей-неволей Андрею приходилось всматриваться в стоящего рядом
полицейского, как-то небрежно уронившего голову на грудь. Неожиданно голова,
как у змеи – медленно и с явным интересом, повернулась в сторону Андрея: очень
худое бледное лицо со словно расчерченными по линейке
ртом и носом стало всматриваться в Андрея огромными сумрачно-голубыми глазами.
– Володя… – негромко
проговорил полицейский.
Андрей на секунду
растерялся, огляделся по сторонам: десятки рассеянных взглядов, обложки книг и
макушки – марципановые, меренговые, глазурные,
кофейные макушки – и снова посмотрел на слегка обмякшее темно-синее пальто, в
котором, как в папином халате ребенок, затерялся (судя по трем узким золотистым
пластинкам на погонах) сержант.
– Володя, – повторило
пальто.
– Извините? – переспросил
Андрей.
– Володя. Меня зовут Володя,
– все еще негромко и неуверенно сказало пальто.
– Очень приятно, – отрешенно
ответил Андрей и неловко улыбнулся.
– Вы простите меня,
пожалуйста, – робко продолжил Володя, комкая шапку. – Я хотел бы с вами
поговорить. Мне очень нужно поговорить. Ваше лицо мне кажется знакомым. Или
просто добрым. Пожалуйста, можно мне с вами поговорить?
Володя жадно всматривался в
Андрея. Андрей переступил с ноги на ногу, снова огляделся – никому не было и
дела, – несколько раз моргнул, затем немного нервно сглотнул и кивнул.
– Да, конечно, – Андрей
сопроводил кивок словами.
– Вы простите меня,
пожалуйста, еще раз. – Володя придвинулся ближе. – Мне
правда очень надо поговорить. Мне не с кем поговорить… На
работе меня не понимают. Точнее, не поймут, если я им даже все и расскажу. Я,
конечно, не уверен, что и вы меня поймете, но почему-то именно вам я хочу
довериться. Понимаете? Понимаете?
– Да. Надеюсь. – Андрей вяло
кивал и уже почти не улыбался.
– Хорошо, спасибо. Правда,
спасибо. И извините еще раз. – Володя в первый раз улыбнулся.
– Ничего, ничего, – ответил
Андрей.
– Вот именно, что ничего! Я
вижу, что вы меня уже понимаете.
– Не уверен… – начал Андрей,
но в туннеле что-то дико завизжало, и речь оказалась совершенно неслышимой.
Володя продолжал:
– Я работаю в полиции, но,
думаю, вы и так уже догадались. – Он снова заулыбался, но уже более радостно и
как-то по-детски. – Работаю я чуть больше трех лет. В целом-то у меня все
хорошо, у меня молодая красивая жена. И ребенок. Маленький, конечно, еще. Но он
же вырастет. Он, наверное, вырастет. Ну, в смысле, конечно вырастет, он у меня
не инвалид, вовсе нет, вы не подумайте, очень здоровый мальчик, светлый,
добрый, ну пока, по крайней мере… сейчас же сложно понять, что с ним будет
дальше… Хотя всем и так понятно, что будет в
дальнейшем… Но я не об этом, а точнее, нет…
…Нарвская…
– …точнее, именно об этом… Понимаете, я служу Родине. И это хорошо. Мне правда
нравится моя работа. Точнее, нет, не нравится сама работа, ну – ра-бо-та. Если вы меня понимаете…
– Угу, – ответил Андрей, но
он явно пока не понимал.
– Ну да. Вот. И Родина мне
нравится. И люблю ее, Родину. Вот нашу с вами, вот эту, вот то, что вокруг. Но
я не люблю родину. Понимаете? Родину, которую защищать нужно. Это другая
родина. И работа моя – это другая работа. Понимаете? Родина вот эта, о
которой я вам говорю, она пустая, она как из учебника, эта родина, она как
контурная карта – помните такие? Она настолько пуста и
условна, что если бы я сейчас переписывался с вами, а не говорил, то я бы
написал слово «родина» с маленькой буквы. Вот она какая. Понимаете?
– Угу.
– И работа такая же –
пустая. Но это не самое страшное. Нет, совсем нет. И даже вовсе не страшно: в
пустой стране всегда можно найти себе место, правда
же? – И он снова улыбнулся, замолчал, ища понимания в глазах Андрея, который
виновато улыбнулся в ответ, и продолжил, так и не найдя искомого: – Страшно
другое. Страшны люди. Ну не сами по себе. Хотя нет – сами по себе они тоже
страшны, и даже очень, это я по работе знаю. Но я о
другом. Точнее, о том же, но словно о другом… Блин, вы простите меня, я
путаюсь, потому что хочу многое сказать и боюсь не успеть. Вы не торопитесь?
Хотя чего я спрашиваю? Все же торопятся. Вы далеко едете?
– До «Ленинского», – с
надеждой ответил Андрей.
– Отлично! Я до «Ветеранов»!
Андрей сухо улыбнулся.
– Так вот страшнό
свойство людей, понимаете? Свойство их одно… Я не пьяный, вы не подумайте,
вовсе нет – я ж со службы, там нельзя, не все менты
такие, правда… – Улыбается. – А! Вот! Свойство! Да, свойство, и такое свойство,
как у Музиля – вы не читали Музиля?
Надеюсь, нет, я сам-то случайно… короче, такое свойство, что нет свойств.
Понимаете? Человек без свойств, а то есть пустота. Понимаете, да?
– Нуу…
– Да, да, именно, – явно не
расслышав ответ Андрея, продолжил Володя. – Пустота в людях – вот что самое
страшное. И она везде, понимаете, абсолютно везде…
Тут Володя осекся. Он снова стал словно вгрызаться в глаза Андрея, ища понимания,
поддержки, а по сути – всё, что угодно.
– Понимаете, – вновь
заговорил Володя, – пустота – она везде. И во всем. Вот что страшно. Вот что
меня пугает. Вроде бы и черт с ними, со всеми этими людьми, что вокруг нас с
вами, черт с ней, с этой работой, с этой родиной, черт с ним со всем. Но ведь
пустота и в нас с вами. И с каждым днем ее все больше и больше. Понимаете?
…Кировский завод…
– Понимаете? А я не хочу
так. Я не хочу пустоты. А она все сильнее и сильнее и все ближе и ближе. Она
уже так близко, как я сейчас к вам… – Помолчал. – Вот моя жена. Она прекрасный,
удивительный человек. Очень жизнерадостный, очень светлый. А что я ей могу
дать? Чем я ей могу помочь, когда у меня такое творится? Когда вокруг такое творится?
Вы понимаете, что и она пуста? Это я ее такой делаю. Своей пустотой. Я, по уму,
ее наполнять должен, а я ее только опустошаю. Вы спросите: как, чем я ее
опустошаю? (Андрей молчал.) Своим присутствием. Своей работой, своими мыслями.
Своими проблемами. Она же ведь должна жить и радоваться, а она думает, что
вкусненького приготовить, куда в отпуск съездить, чтоб недорого. Беспокоится о
моей карьере, о моих званиях и должностях. А это ведь все пустое. Ну зачем оно ей? Какое ей дело до моих званий и должностей?!
Нет, ну я ее наполнил один раз – ребенком. И хорошо, ведь по любви. Сейчас
растет пацан. Веселый, розовенький
такой. Только зачем он растет-то? Зачем?! – На этих словах он запнулся, словно
поперхнулся, и спустя несколько секунд продолжил: – Зачем же? Я бы не хотел… Я
бы не хотел, чтобы он все это видел. Вы понимаете, что он обречен? А он
ведь обречен! Понимаете?! И ничего тут не поделаешь! Мне очень страшно за него.
И за нее страшно. И я никак не могу их спасти. Понимаете?! Никак! – Володя
снова немного помолчал. – Я однажды, еще до службы в органах, один раз понятым
был – в мусорном баке новорожденного нашли. Крохотного совсем, синего… Я
тогда лет десять прожил за эти пятнадцать минут, пока его осматривали и
протоколировали… Как куклу вертели, перекладывали,
заворачивали, ручки к телу прижимали… Вот о чем я говорю, понимаете? Трупик
этот крохотный – чем он виноват? А менты те – чем
виноваты?.. Видите, как получается: и чрево опустошилось,
и бак вычистился, и младенчик в никуда выбросился, и менты
новое свойство приобрели. Каждому по пустоте, каждому… Понимаете? Каждому! И
как от этого спастись? Никак! Ну никак же! – И Володя
практически упал на грудь Андрея.
Андрей немного отклонился
назад, наступив на ногу старухе с тележкой. Чувствуя спиной, что только что был
проклят до седьмого колена, он повалился немного вперед, вернув Володю к двери.
– Как же мне быть-то? Как
же…
…Автово…
– …спасти мне их? Мне самому
не спастись. Это я знаю. С этим я свыкся.
«Следующая
– моя», – думал Андрей.
– Знаете, – неожиданно
уверенно и решительно начал Володя, придвинувшись вплотную к Андрею, – у меня с
собой кое-что есть.
Он расстегнул пальто и,
немного откинув в сторону левую полу, показал кобуру, заботливо стягивающую
своей кожей пистолет. Андрей поднял удивленные глаза на Володю.
– Нет, вы не бойтесь, что
вы, – затараторил Володя. – Не бойтесь, это не для
вас, это не против вас, даже не против их всех. Нет, вовсе нет. Это –
средство от пустоты. Понимаете? Средство.
«Следующая – моя, следующая
– моя».
– Понимаете, если меня не
будет, всем будет проще. Ведь так? Так? – выжидающе смотрел Володя.
– Я… я не знаю, если
честно.
– Да… простите, да… Откуда же… Черт возьми… Это единственное средство, но я не
хочу, видит Бог, или кто там, я не хочу… Я правда боюсь… Я потому-то и с вами
начал говорить. Я надеялся, если честно… – Он нетерпеливо вглядывался в Андрея.
«Следующая
– моя», – подумал Андрей.
– Нет… Да.
Зря, конечно. Зря… Но, может, все-таки… Как вы
думаете? Что мне делать? Что же мне делать? Я – пустота. Но мне страшно все
равно. Пожалуйста, скажите.
– Я не знаю, правда. Не
знаю. Сложно это как-то.
– Да, возможно. Конечно,
непросто. Я и не говорил, что просто… Понимаете, у
меня жена, ребенок. Работа у меня, Родина, в конце концов. Понимаете? Все вот
это… А тут я… И пустота. И ничего не могу сделать…
Могу, точнее, и даже хочу, но боюсь. Как мне быть, скажите, пожалуйста? Бояться?
– Извините, не знаю… Правда
не знаю… Но бояться, наверное, не надо, – ответил
Андрей и понял, что, скорее всего, сказал что-то не то, что хотел, и, возможно,
не то, что хотел услышать Володя.
– Не бояться? – Губы Володи
дрожали. – Да, наверное, не надо бояться… – Голос был
еле слышен. – Не надо бояться, – повторил Володя и опустил глаза. – Простите,
что я вам так докучал. Мне просто действительно надо было с кем-то поговорить.
…Ленинский проспект…
– Простите – моя, – сказал Андрей.
– Ваша,
– практически одновременно с ним вышептал Володя.
– Извините, мне нужно… Простите… – Андрей, запинаясь, повлекся к выходу.
– А как вас зовут-то? –
словно нечаянно кинул Володя ему в спину.
Андрей, обтекаемый заварным
кремом из людей, замер у выхода, обернулся, увидел лицо Володи – узкое, цвета
поручня, с искривленным ртом и выцветшими глазам – и сказал:
– Володя.
И вышел из вагона.
СЕМНАДЦАТЫЙ
Улица, увлекая в сторону
один из номеров трамвая, начиналась с угла людного проспекта, долго тянулась в
темноте без витрин, без всяких радостей и, как бы решив зажить по-новому,
меняла имя после круглого сквера, который трамвай обходил с неодобрительным
скрежетом… Нет-нет, совсем не так. Не мог я так ни
сказать, ни подумать. Да и какой к черту трамвай. Слишком холодно, шумно и
как-то… прямолинейно, что ли. Не мое, в общем, не мое.
Хотя, конечно, было бы здорово, если бы, действительно,
вереницей снаружи проносились мимо и галантерейная, и булочная, и трактир, и
фруктовая лавка, и аптека, и москательная. А не эти бесконечные салоны,
бары, продукты-24… В тех именах смысла больше, что ли, было… Непонятно… И странно.
– Подождите… – настороженно
всмотрелся я в сумрак за окном. – А это разве не семнадцатый троллейбус? – И
повернулся к кондуктору. – Он же на Гороховую
должен?..
Кондуктор – низкая, слегка
комковатая, в складках растянутой баклажановой кофты
– подняла усталый, как пятничное утро, взгляд, уронила голову набок, вздохнула
звучно, чуть дернув верхней, припорошенной седыми волосками губой, и очень
тяжело, с нескрываемой победившей ленью и раздражением практически выплюнула в
сторону кабины водителя:
– Галя!
Галины покрасневшие глаза и
пепельные локоны высветились в зеркале заднего вида.
– Объяви, а.
Динамик кашлянул где-то над
ухом, астматически просипел и выдавил, словно умирая, на одной ноте, без
модуляций и стараний:
– Следуем по пятнадцатому
маршруту. По пятнадцатому маршруту следуем.
– Спасибо, – зачем-то
куда-то и кому-то вверх ответил я, встал и, дождавшись остановки, как-то
чересчур облегченно вышел-вывалился в сереющий вечер, разбавляемый крупным непервым снегом, как хлопьями прокисшего молока.
Стоял посреди улицы и
прижимал к себе чемодан. Точнее, портфель. Конечно, портфель. Очень заботливо к
себе его прижимал, словно в нем были не то складной сачок, морилки с цианистым
калием в гипсе, целлулоидовые коробочки, фонарь для ночной ловли в лесу и
несколько пачек булавок, а не то кубанская, полторы
четвертинки российской и розовое крепкое за рупь
тридцать семь… Нет-нет-нет, совсем не то. Может, и пуст он вовсе, чемоданчик
мой. Пустой, а словно тяжелый. Но не тянет. Своя же ноша.
Итак, можно было бы немного
вернуться назад, выйти на Гороховую и подождать
семнадцатый, но возвращаться – именно идти назад – совершенно не хотелось.
Пойду прямо и сверну налево. Да, отличный сценарий. Многообещающий. Снег
опять-таки тает, еще виден немного тот самый тюлений лоск асфальта. Бабочек,
жалко, нет. Но чем снежинки не бабочки? Конечно, всем. И глазок нет, и черноты
с изумрудной искрой, и лазури. Хотя как посмотреть, конечно. Можно так, а можно
– так.
Я посмотрел налево –
переулок. Пошел по нему. Отчего бы и не пойти – хороший переулок, короткий, и
сквер есть с посмертным памятником бессмертному азиатскому поэту, и школа
следом, и детский сад, и околоплодной Фонтанкой все заканчивается.
Шел, широко разевая рот и ловя языком снежинки. Смотрел прямо и вверх,
по-над.
– Андрей! – откуда-то из-за
спины.
Я не остановился и не
обернулся – не Андрей я. Совсем даже не Андрей и никогда им не был.
– Андрюша! – слышу снова,
откуда-то сзади, чуть сверху.
Шаг чуть замедлил, но не
остановился – все равно не Андрей же!
– Андрюшенька! Милый… –
где-то на уровне сердца, но со стороны спины (как при инфарктах бывает – вроде
бы сердце должно болеть, а всё где-то под лопаткой отдается).
Обернулся:
метрах в двух от меня дверь в парадную распахнута, на сквозняке, в проеме –
пожилая женщина в голубом халате на молнии, поверх которого накинута ватная
безрукавка, вокруг пояса – серая и лохматая шаль, на голых ногах – синие
резиновые тапки в мелкую дырочку. Лицо доброе
очень и какое-то сияющее. Глаза – чуть навыкате, хрустальные – узнавающе смотрят, не моргают, немного улыбаются и иногда
прищуриваются от взволнованных непредсказуемым питерским ветром волос –
нежно-каштановых, кудрявых, как после химии.
– Андрюшенька! – И она
сложила руки на груди, я остановился; она продолжила, робко улыбнувшись: – Ты
шапку забыл.
А шапки и
правда не было. Не люблю шапки совсем, не ношу их. Капюшоном спасаюсь, если уж
совсем невмоготу.
– Куда ж ты без шапки-то? –
И она снова обезоруживающе и заботливоосуждающе
улыбнулась. – Ой, господи, и шарфа нет! – и всплеснула руками.
А шарфа и
правда не было. Вообще он есть у меня, но сегодня не было – ничего не
предвещало.
– Андрюша, ох, Андрюша
непутевый! – закачала головой.
– Простите, я как бы не совсем…
– Застынешь же! Ей-богу,
застынешь! Иди же в дом, скорей давай. Иди! – И она протянула мне руку – чуть
полную, такую, как обычно у мамы, – белую, в тонкую складочку на запястье и
шершавую в локте. Рука оканчивалась гостеприимной пухлой ладонью в глубоких
пересекающихся линиях судьбы и жизни с раскрытым цветком пальцев.
– Ну же, пойдем – холодно, –
повторила женщина и чуть поежилась.
Немного помедлив, я сделал
пару шагов и зачем-то протянул ей руку. Крепко сжав мои холодные пальцы, она
ловко втянула меня внутрь парадной и быстро уволокла в
квартиру на первом этаже – левую на лестничной клетке.
В квартире было тепло. Даже
слишком, как-то по-стариковски тепло – когда каждой косточке, просвечивающей
сквозь кожный пергамент, нужен определенный климат, создаваемый законопаченными
окнами и отсутствием сквозняков. Но приятно пахло жареными пирожками.
– Миленький мой, –
заговорила женщина, снимая один о другой тапочки, – совсем озяб. Давай-ка
быстро чайку попьем, согреешься. Давай, Андрюшенька. – И она проворно побежала
куда-то внутрь квартиры.
Я послушно разулся и пошел
за ней.
Квартира была совершенно мне
незнакома. Из прихожей был заметен кусок жилой комнаты – огромный, во всю стену
шкаф, забитый книгами и журналами. Часть из них стояла в стопках на полу. В
комнату я не пошел, а свернул сразу за хозяйкой в кухню.
В кухне была чуть приоткрыта
форточка, но прохладней не становилось. На маленьком круглом столе, прикрытом
пожелтевшей, но чистой скатертью, стояло блюдо с пирожками, хрустальная
сахарница с кусками рафинада, графин с водой посередине, пустая салфетница.
– Сейчас, мой
хороший, сейчас, – радостно бормотала женщина. – Чай как раз горячий, только
вот согрелся, когда тебя увидела. Сейчас-сейчас. Да ты садись! Что ты как не
родной, садись.
Я сел на табурет справа от
стола, сложил руки на коленях.
– Вот, сейчас. – Она разлила
заварку, разбавила ее кипятком из эмалированного чайника, стоявшего на газовой
плите. – Могу чабреца бросить.
Или мяты? Или листьев
клубники, хочешь?
– Да я на самом деле…
– Ладно, и правда, что я! –
Она хлопнула себя по бедрам, круто повернулась и поставила на стол чашки с
чаем. – На, родной мой, пей. Пей, пока горячий. Сейчас еще лимон дам – чтоб не
заболеть.
Она как-то ловко дотянулась
до холодильника и выудила оттуда крохотное блюдце с полукольцами лимона.
– Вот, на. Пей! – почти
торжественно объявила женщина.
Я наконец-то рассмотрел ее:
круглое, улыбающееся, но уставшее лицо с глубокими бороздами морщин, бескровные
губы, сложенные в постоянно сомкнутую улыбку, стыдливо прикрывающую полупустой
рот, почти белесые тускнеющие глаза. Она была стара. Но в то же время от нее
веяло такой неописуемой и непередаваемой жаждой молодости и жизни, что,
казалось, закрой глаза и дотянись до лица – и ты почувствуешь под пальцами
упругую полнокровную ткань, тугую улыбку, широко раскрытые хитрые глаза.
Непроизвольно улыбнулся ей.
И сказал:
– Спасибо.
– Не за
что, милый мой, не за что. – Она тут же как-то вся обмякла, словно подтаяла, и
заулыбалась во все лицо.
Молча я положил себе три кусочка сахара, размешал (ложечка была на блюдце с
чашкой чая) и сделал непременный срочный первый глоток.
– Ну, бери пирожок, не
стесняйся. С картошкой.
Я взял пирожок – он был еще
теплым – и надкусил. Прожевал. Очень вкусно. Откусил еще. Улыбнулся набитым
ртом, сел чуть расслабленнее и, сделав еще глоток, с нескрываемым удовольствием
доел стряпню.
– Бери еще, бери, – не
унималась женщина.
Я взял. И ел.
– Андрюш, – начала она после
недолгой паузы.
Я замер.
– Андрюш… Что ж ты так редко
заходишь…
Я проглотил кусок,
прокашлялся. Мне стало очень и очень неловко.
– Простите, – неуверенно
начал я. – Понимаете… как бы вам сказать… Видите ли…
– Андрюша, да я все понимаю!
Правда! – Она извиняюще замахала руками. – Я понимаю!
Учебы много, задают много. Но ты же можешь, как сегодня, после школы ко мне
заскочить… Я же тебя всегда жду. Я вот и сегодня знала, что ты придешь.
– Но я… – попытался
сглотнуть слюну, не смог, выпил чаю. – Я же не Андре…
– Миленький
мой, маленький мой, я знаю – друзья там, учеба, любови
всякие, и погулять охота, но хоть иногда, хоть вечерами, хоть на чуть-чуть –
забеги, порадуй старуху. Мне еще столько всего
нужно тебе рассказать! Ты видел там, в комнате, книг сколько? Вот мы с тобой и
трети еще не осилили! А мне жить-то – свечку задуть. Успевать тебе надо, потому
как кроме меня кто тебя еще уму-разуму научит? – И она негромко, немного
стесняясь, засмеялась.
В дверь постучали.
– Ой, кто ж там, господи! –
Женщина вскочила и бросилась к двери.
Я тоже встал.
– Верочка, привет, милая!
Заходи, заходи! У меня как раз Андрюша в гостях. Заходи.
В прихожей закашляли. Что-то
стукнуло, пару раз шлепнуло, и в кухню, чуть переваливаясь с ноги на ногу, как
утка, вошла сухая пожилая женщина с широкой черной сумкой через плечо. Она
недовольно осмотрела меня.
– Вы кто будете?
– Я? Да собственно… Андре… В смысле, нет, я здесь случайно… Понимаете, я шел. Ну, по
своим делам. А она, – и посмотрел в прихожую, – она меня окликнула…
– Ты Андрей?
– Нет.
– А чё
ж откликнулся?
– Не знаю. Она очень звала.
Женщина вдруг как-то резко
изменилась в лице, тяжело выдохнула и села на место хозяйки квартиры.
– Мария Константиновна, –
обратилась она в прихожую.
Хозяйка тут же появилась в
проеме.
– Мария Константиновна, я
тебе пенсию принесла. Пока выписывать буду, ты мне, будь ласка, книжку
какую-нибудь подбери, или пару – на месяц. – Мария Константиновна исчезла. – Да
что-нибудь поинтереснее, а то дала мне в прошлый раз –
про алкаша какого-то в электричке да про бабочника
престарелого.
Из комнаты послышались звуки
перестановки книг и шуршание страниц.
– Молодой человек… –
Почтальон обратилась ко мне. – Тут вот какое дело: Маша, она же Мария
Константиновна, учитель русского и литературы. В школе вот этой же, что тут в
переулке, пятьдесят лет отработала. Работала бы и дальше, да здоровье не
позволило. А она без детей, без учебы, без заботы жизни и не представляет. Как
стала одна жить, так немного и… А тут еще и сын ее…
– Умер, что ли? – ляпнул я.
– Типун тебе! –
перекрестилась почтальон. – Вырос давно. Возраста твоего, наверное. Лет
тридцать – тридцать пять ему. В другом городе живет. Если раз в пару лет
бывает, и то хорошо.
– Андрей?
– Что Андрей?
– Сын.
– А! Да. Вроде. Черт его уже
знает. У нее всех детей теперь Андреями зовут.
Мы оба вздохнули.
– И что, она не понимает,
что ли, что я – не Андрей? – удивился я. – Что все вот эти вот дети, которых
она к себе водит, не Андреи? На сумасшедшую вроде и не похожа.
– Да кто ж тебе сказал, что
она сумасшедшая?!
В комнате что-то упало.
– Всё в порядке! – отозвалось
следом.
– Не больная она, нет.
Совсем не больная, – негромко проговорила почтальон. – Может, это мы просто
чего-то не понимаем.
Мы оба снова вздохнули.
– Пойду тогда.
Почтальон кивнула.
Я встал, быстро прошел в
прихожую, обулся, накинул куртку, открыл дверь и…
– Андрей, ты уже уходишь? –
Мария Константиновна стояла позади меня с томиком Пушкина.
– Я… Эх…
Я, Мария Константиновна, как бы…
– Держи, дурачок,
это тебе, – оборвала Мария Константиновна, улыбнулась и протянула мне
темно-коричневый сборник стихов. – Будешь мимо проходить, заходи в гости.
Я глупо улыбнулся, помялся,
взял томик, спрятал в портфель и, не попрощавшись, вышел на улицу. У окна
кухни, обдуваемый снежным маревом сразу со всех
сторон, остановился. Мария Константиновна стояла у окна на цыпочках и
выглядывала в форточку:
– Шапку надевай, бестолочь.
Я помахал ей и быстрым шагом
направился к проспекту. Спустившись по нему к Гороховой, вывернул к остановке,
от которой только-только стал отходить троллейбус. Замахал руками – и
троллейбус остановился. Стряхивая снег с волос, я вошел в почти пустой салон,
кивнув водителю, сел у окна и прижал к самому сердцу свой чемоданчик.
– Простите, – обратился к
кондуктору, высокой, широкой и плотной, как подарочное издание Библии, женщине
в зеленом берете, – а это семнадцатый?
– Господи, ну написано же –
в парк!