Стихи
О поэте говорят Лев РУБИНШТЕЙН, Виктор ШЕНДЕРОВИЧ, Андрей БИЛЬЖО, Юрий РОСТ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2017
К юбилею Игоря Иртеньева
У нашего давнего друга и
автора юбилей. Нескромный и совсем ему не
соответствующий. Но куда деваться – с паспортом не поспоришь. Хотя и хочется.
Не юбиляру – нам. Он-то как раз смиряется с неизбежным, встречая его ироничной улыбкой, ничуть от
прожитых лет не тускнеющей. Что ж, смиримся и мы. В конце концов
от юбилеев никто не застрахован. Даже поэт. Даже такой поэт, как Игорь Иртеньев, умеющий все, в том числе и время, преобразить в
стихи. И донести это все до потомков – пусть разбираются. Не знаем, как
потомки, но мы ему за это благодарны.
Редакция
ПОПРОБУЕМ
ЖИТЬ ДОЛГО
Когда пытаешься что-либо
написать, сказать или даже подумать о культурном явлении под именем Игорь Иртеньев, неизбежно ловишь себя на том, что твоя интонация,
а также выбор и порядок слов начинают слегка крениться в сторону его столь
заметной и столь узнаваемой поэтики помимо твоей железной (ну вот, я же
говорил!) воли.
Впрочем, будем
сопротивляться. Тем более что так, как у него, все равно не получится. Да и не
надо.
Игоря я знаю очень давно. И
это долгое знакомство, очень быстро ставшее дружбой, многократно подтверждало
мою давнюю убежденность в том, что в счастливых случаях поэтика текстов и
поэтика повседневного социального и профессионального поведения неразделимы или по крайней мере непротиворечивы по отношению друг к
другу. Случай Иртеньева – счастливый случай. Игорь удивительно
целен, и это его свойство я необычайно ценю.
Считается – да это так и
есть, – что Иртеньев пишет смешно. И лишь на этом
основании его принято числить по ведомству юмора-сатиры. Лично я страстный
ненавистник жанрового крепостничества. Я заранее начинаю позевывать,
разглядывая на книжных полках какие-нибудь «библиотечки юмора» или наткнувшись
на телеэкране на мудро-усталое лицо писателя-сатирика. Более того, я убежден,
что все самое живое и интересное в искусстве и словесности происходит на
границах. На границах жанров и даже видов искусства.
Смешно, в общем-то, много
кто пишет. А как Игорь Иртеньев – больше никто.
Обнаруживать смешное в серьезном и патетическом, а серьезное и даже трагическое в
смешном – это и есть высший пилотаж. Игорь Иртеньев
им владеет в полной мере. И это никакие не «юмор-сатира». Это называется
остроумием.
Природа смешного
– вообще-то, вещь таинственная. Самый «высокий» смех возникает тогда, когда мы
сами не понимаем, почему это смешно. Но ведь смешно, никуда не денешься.
Не так давно моя старая
знакомая, французская переводчица русской литературы, рассказала мне, что
получила от одного французского издательства заказ на очередной перевод
«Мертвых душ». «Я постоянно сталкиваюсь с неразрешимой проблемой, – жаловалась
она. – Я все время вынуждена решать, переводить точно или переводить смешно».
«Конечно, переводи смешно! – убеждал я ее. – Какое там “точно”! Только помни,
что у Гоголя всегда непонятно, почему это смешно! Вот так же и старайся
переводить. Ведь ваш язык тоже время от времени может сходить с ума». И я привел в пример мое любимое место, где Собакевич «пристроился к
огромному осетру и за какие-то четверть часа доехал его полностью».
Какая уж тут «точность»! Сплошная вакханалия подгулявшего и разгулявшегося
языка. И почему это так смешно? А черт его знает!
Это, впрочем, про Гоголя. Но
у Иртеньева «смешное» не только не противоречит «точному»,
но именно эта самая снайперская точность и является источником смеховой
реакции. И переводить его на другие языки следует именно «точно». Как раз и
получится смешно.
Иртеньев вообще необычайно точен. Точен в стихах,
в высказываниях и поступках, в дружбе и неприязни, в базовых убеждениях. Он на
редкость легок и комфортен в общении, но непреклонен в принципах.
Так же точен и так же
непреклонен он в поэзии, в прозе, в застольях, в разговорах с глазу на глаз.
Мы с Игорем одногодки. И оба
– москвичи. А если не совсем общие, то по крайней мере
сходные воспоминания детства – с его дворами, драками, патефонами, сатиновыми
шароварами, рогатками, карбидом, игрой в «перышки», жеванием вара и велосипедом
«Орленок» – сближают как-то особенно. И, разумеется, предоставляют
дополнительную мотивацию к восприятию и к понимаю
того, что твой товарищ делает в искусстве. Так что мне повезло, я считаю.
Игорь, дорогой! Я тебя
поздравляю! Себя – тоже. Давай попробуем жить очень долго.
Лев
РУБИНШТЕЙН
ПЕЧАЛЬНЫЙ
СМЕХ
Прекрасная
старая шутка о фальшивых елочных игрушках: они почти неотличимы от настоящих,
только радости никакой…
Это, в частности, и про
поэзию, конечно. Что-то совсем неуловимое отличает подделку, и за руку-то не
поймаешь. Вот только радости никакой, как сказано выше.
Иронической поэзии изданы
тонны. В конце восьмидесятых по случаю внезапно разрешенной свободы эта самая
ирония так и поперла наружу из строителей коммунизма.
Доминирующей интонацией быстро сделалось нечто, получившее чуть позже имя стeба: смех надо всем подряд, «по
приколу», вне этики, без системы координат… Вечно подмигивающее
и хохочущее гуляй-поле – в отместку ослабевшему
идеологическому отделу ЦК КПСС.
Слова «типа» и «как бы»
вошли в те годы в обыденную речь и зафиксировали шаткость любых понятий. Слово
«постмодернизм» стало индульгенцией на совершение лингвистических безобразий
средней тяжести: Пригов-то был один, а куражились тысячи!
На этом фоне уже ранние
тексты Игоря Иртеньева выделялись не только отменной
поэтической культурой, но и – прежде всего! – ясной системой нравственных
координат.
Это слово – «нравственность»
– уже давно нельзя произнести по-русски, не вздрогнув (контекст, знаете ли), но
что же делать, если стихи Иртеньева держатся прежде всего на ясном отличении
добра от зла? На, страшно сказать, любви к людям:
Тут из тела старика
Тихо выползла душа,
Отряхнулась не спеша
И взлетела в облака…
Вот-те на. А еще сатирик называется.
Но все ж сказать ему спасибо,
хотя б подать ему пальто
вполне мы, думаю, могли бы,
да воспитание не то…
Это уже – на отставку
Михаила Горбачева, в спину которому не плюнул только ленивый…
Впрочем, эти строки –
исключение, вызванное, видимо, чрезвычайностью обстоятельств: Иртеньев довольно редко разговаривал своим личным голосом
из-за картонной дурилки
лирического героя. Точнее сказать, из-за дурилок, ибо
запасы их у поэта огромны и многообразны. Впрочем, имеется и «базовая
комплектация» иртеньевского двойника: бытовой идиот с патриотическим уклоном.
«Нет, мы империя добра, а не империя мы зла…»
Сотни чистых душой читателей
регулярно путают Игоря Моисеевича с этой разновидностью Козьмы
Пруткова – и, развенчав, подвергают обструкции. Иртеньев,
чья конфликтность и в молодости не уступала поэтическому дару, а к суровым
пенсионным годам только окрепла, охотно лезет на рожон и отвечает читателям
полной взаимностью. Ну и вообще…
Будь я малость помоложе,
Я б с душою дорогой
Человекам трем по роже
Дал как минимум ногой.
Да как минимум пяти бы
Дал по роже бы рукой…
– писал он в районе собственного
«полтинника».
Хорошо бы не присоединяться
тут к лирическому герою в буквальном смысле, но я не про бытовуху: не так давно, не выходя из образа, уже
седобородый Иртеньев умудрился одновременно вызвать
на себя гнев сразу двух народов – израильского и русского! Оба народа (точнее,
их разгоряченная патриотическая часть) так и не смогли разглядеть за
провокационным грамматическим первым лицом – умное и печальное лицо поэта…
А печален он, ибо умен и
честен, и происходящее с Россией, так уж получилось, задевает его очень лично. И пристрастен он к ней так, как можно быть
пристрастным только к объекту любви, – нетиповой, надо сказать, случай среди
легиона равноудаленных и дистанцированных…
Игорь Иртеньев
– продолжим употребление дискредитированных слов – несомненно, русский патриот.
В том числе и в «бродской» формулировке этого
понятия: по отличной степени владения родным языком. Иртеньевский
разговорно-поэтический слог легко узнается, а уж артикулировать его стихи –
чистое удовольствие!
Это удовольствие даже
отчасти амортизирует ужас содержания.
Страна моя идет ко дну
Со мною заодно,
И мне обидно за страну
И боязно за дно…
Вкус не позволяет поэту
заходиться в рыданиях, и он усмехается. Над собой, разумеется, над собой прежде всего! Так что если вам покажется, что вам тоже
перепало, вы уж потерпи́те…
И – «…скажите мне спасибо,
что я старенький такой».
Ничего не старенький.
Всего семьдесят.
Виктор
ШЕНДЕРОВИЧ
НОЖНИЦЫ
Я немного побаиваюсь Игоря Иртеньева. И это несмотря на то, что мы знакомы с ним годы.
Даже десятилетия. И какие!
Эти годы для страны можно
считать один за два. А с Иртеньевым получится один за
четыре.
Столько споров, больших и
маленьких, столько ссор, больших и маленьких, сколько у меня было с нашим
героем, у меня не было ни с кем из моих близких друзей.
Но и, соответственно, ни с
кем у меня не было такого количества примирений, больших и маленьких. Ведь я
пишу этот текст, а значит, между нами мир.
Игорь Иртеньев
любит правду и прямоту. И слышать, и говорить. Это одна из главных черт его
характера, которую стойко переносят окружающие его близкие люди.
Мы работали вместе, и не
один раз. А это вам не встреча за накрытым столом с бутылкой и рюмками. Хотя
таких совместных застолий было тоже не перечесть.
Мы делали вместе иронический
журнал «Магазин Жванецкого».
Представьте себе две
крохотные смежные комнаты в доме на Тверской. И в них
главный редактор Игорь Иртеньев и я – главный
художник. Спорить мы начинали еще по телефону, а потом в редакции – уже до
хрипоты. Спорили о текстах, рисунках, оформлениях. Территорию влияния не
делили, она была общей.
Заканчивалось все сдачей
номера и застольем. Иногда большим, иногда маленьким.
Мы вместе съели не одну гору
соли и выпили не один ручей водки.
Иртеньев, будучи главным редактором, вмешивался во все, но и позволял
вмешиваться во все художнику. Главное, чтобы был результат.
Результат стоит сейчас у
меня на книжной полке в виде переплетенных пятидесяти номеров иронического
журнала «Магазин Жванецкого». Эти номера выходили благодаря, конечно, Игорю Иртеньеву, неизвестно какими способами находившему
спонсоров. Впрочем, известно – благодаря своей харизме
и популярности.
Мы вместе работали несколько
лет на том, еще нормальном телевидении с человеческим лицом. Это была программа
Виктора Шендеровича «Итого», где Игорь был поэтом-«правдорубом», а я – врачом-«мозговедом».
Такая пара. Такой бэк-вокал. Там тоже было много
всего драматичного. Но главное, мы стояли друг за друга, а это Игорь Иртеньев умеет делать как никто другой. Я имею в виду
постоять за друга. И это на себе я испытал не раз.
Не знаю, почему мне в голову
воткнулся образ Иртеньева в виде ножниц.
Что взять с бывшего
психиатра?
Ножницы – две части одного
предмета, скрепленные маленьким винтиком, которые все время находятся в
движении. И все время делают свое дело. Режут. Вырезают. Отрезают….
Одна часть не может без
другой. В то же время эти части сами по себе острые. Иртеньев-поэт
и Иртеньев-личность.
Стихи Иртеньева
лишены всякого пафоса. Пафос – враг поэта. В начале стихотворения, как правило,
Иртеньев играет с пафосом, а в последних строчках
крошит его острыми ножницами.
Иртеньев-поэт, иронизируя над сентиментальностью, трогателен
и беззащитен.
В стихах Иртеньева-поэта
на злобу дня всегда тесно в рамках этого дня. Стихи о большем, чем об этой
злобе. Да и злобы вообще нет. Есть сарказм. Ирония.
Когда злоба дня забывается и
проходит время, эти стихи, снабженные короткими комментариями, приобретают
историческую ценность.
Иртеньев-личность несколько другой. Он крайне принципиален,
часто прямолинеен. Со своей гражданской жизненной позицией, которую поюношески оберегает. Она для него крайне важна. И если
слова, за которыми поэт не лезет в карман, не доходят по оппонента, то оппонент
может получить пощечину.
«Я ему руки не подам» – для Иртеньева это не просто слова. Иртеньев
точноне пожмет протянутую руку человека, который ему
отвратителен.
Вот и получаются две части
одного целого. Ножницы Иртеньева.
Когда мы познакомились, поэт
был похож на Григория Мелехова из «Тихого Дона» в исполнении Петра Глебова.
Черные усы, кудрявый черный чуб, немаленький нос с горбинкой, горящие глаза, на
которые свисали черные густые брови. Я знаю, о чем говорю, потому что не раз
рисовал его портрет. И если сегодня усы седые и срослись с бородой, чуб поредел
и побелел, то глаза горят по-прежнему и черты характера не изменились. Я тогда
думал и сейчас иногда думаю: а вот что, если дать Иртеньеву
саблю и коня…
Нет уж, лучше пусть поэт
пользуется пером. А это он делает непревзойденно. Так же, как приходит на
помощь к друзьям.
Будь здоров, дорогой Игорь,
и держи себя в руках.
Андрей
БИЛЬЖО
ТОСТ НА
СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЕ
Ну что, Игорек, допрыгался?
Семьдесят! А по-прежнему хорош: честен, красив, доброжелателен и такой же
заядлый, как был много лет назад, когда я тебя впервые увидел в редакции лучшей
газеты девяностых.
«Московские новости» Егора
Яковлева были котлом, где «варились» первые перья того времени. Ну еще «Литературка» (там работало
тоже немало достойных людей).
Иртеньев без осторожности, с отвагой, данной ему от природы, вступил в
поток бурного времени. Да так и не вышел из него до сих пор. Многие вышли, а он
стоит и с присущим ему даром, в рифму, пытается протянуть руку тем, кто еще
хочет перейти стремнину на сторону разума и пристойного поведения в социальном
быту. Многие не понимают, тогда он применяет слова, доступные населению страны,
остроумно, как всегда, и пряча в своих строчках
беспокойство и желание помочь тому, кто в этом еще нуждается.
Он пишет
книги, которые достаточны для понимания той страны, которую он любит и за которую
у него болит душа.
Достаточны-то достаточны, но, чтобы понять поэта, надо в этой стране прожить.
Так что его книги со стихами – для живущих.
Я люблю Игоря, и дружить с
ним не опасно. Обаятельный, беспокойный, заинтересованный, участливый, он так
радостно освобождается от своих обид, что кажется,
будто хватило бы обаяния и симпатии, чтобы достойно прожить и без таланта. Но Иртеньев ко всем своим достоинствам – замечательный поэт.
Он – явление в современной русской литературе. Его ни с кем не спутаешь и никем
не заменишь.
Как удивительно точно
замечено им привычное, как филигранно выстроены слова
в строке. Вы повнимательнее читайте. Жить легче не
станет, но вы ощутите, что есть добрая и умная душа, которой не все равно, что происходит
вокруг.
Он постоянно вытряхивает из
себя смешную и серьезную жизнь, как Золушка перебирая
события и ощущения. Черненькие – в одну сторону, беленькие – в другую, потом
смешивает все, как велит его уникальный дар, – и на зубах не хрустит. Ну да, горчат
тексты, иной раз сердцебиение вызывают, страх, смех. Что поделать. Редкий и
дорогой талант у Иртеньева, очень дорогой. Потому
еще, что добрый, неопасный для обитателей.
Получается тост. Тоже
неплохо.
За Игорька Иртеньева! Достойного осмыслителя
нашего времени! За его книги, которые можно читать с начала, с конца, с
середины. Везде можно читать – дома, в автомобильной пробке, в самолете,
девушке любимой тоже можно. Они современны, остроумны и легки. Они глубоки,
серьезны и доверительны.
Он легко различает поэзию и
прозу мира. Но смешивает, смешивает… Творчество Иртеньева требует талантливого читателя. Может быть,
это единственный его серьезный недостаток. Но будем великодушны, как
великодушен автор.
За тебя, дорогой, с веселым
блеском пишущего эпизоды из нашей и своей не всякий раз веселой жизни.
Будь здоров!
Юрий РОСТ
Игорь ИРТЕНЬЕВ
Наш народ интеллектом обилен
***
…А
Он лежал, беспомощен и мал,
Визитом
неожиданным разбужен,
И
понимал, что им зачем-то нужен,
Но
вот зачем – убей, не понимал.
***
В силу
ряда обстоятельств
Резко
снизилось число
Дружб
старинных и приятельств,
А раздраев – возросло.
Видно,
хуже стали в целом
Люди
в среднем по стране,
Только
я остался в белом,
Остальные
не вполне.
И
народ, что окружает
С
каждым днем плотней меня,
Все хужает и хужает
День
буквально от дня.
Матерится,
пьет, ворует,
Презирает
алфавит,
С
женским полом озорует –
Влезть
под юбку норовит.
Тошно
жить мне в этой банде,
В
корень мать ее ети,
Окромя Махатмы Ганди
Не с
кем душу отвести.
***
Вот
и утро опять наступило,
Озарились
зарей[1]
небеса,
И
траву на лугу окропила,
Как
легко догадаться, роса.
Я
люблю это странное время,
Когда
сам ты себе господин
И,
шагая не в ногу со всеми,
Остаешься
один на один
С
несгибаемым русским вопросом,
Что
никак до конца не избыть:
Быть
ли голым по жизни и босым?
Или
в полном прикиде – не быть?
Ни в российской державе, ни в датской,
Хоть
пешком обойдешь ты весь свет,
Не
найдешь с прямотою солдатской
На
него однозначный ответ.
Потому
что такие вопросы,
Обессилев
с мозгами в борьбе,
Задавать
могут только матросы,
Да и
то только сами себе.
***
О,
атмосферное давленье,
Первопричина
стольких бед,
Твое
природное явленье
Наносит
людям страшный вред.
Твои
крутые перепады
Страшнее
ядерной войны.
Так
с нами поступать не надо,
Мы
для иного рождены.
Честь
и хвала моим сосудам
За
то, что в лучшем из миров
Еще покуда жив я чудом
И
даже несколько здоров.
Что
смог пока, старик Кондратий,
Как
гражданин и как поэт
Я
избежать твоих объятий
На
склоне престарелых лет.
Что
устремляться к горним высям
Ты
помешать не в силах мне,
Что
я не метеозависим,
А
только алко. Но вдвойне.
***
В
доме повешенного говорят мало и неохотно.
Как
правило, вполголоса, при этом пугливо оглядываясь по сторонам.
Поднимая
глаза к потолку и прикладывая к губам палец.
Убедившись
предварительно, что дети уже легли
Или,
на худой конец, прилипли к компьютеру.
И
только тогда, накрыв подушкой телефон,
сначала тихо,
потом все громче и громче,
а в
конце уже срываясь на крик, выталкивают из себя это страшное слово.
И в
ужасе замолкают.
***
Где
бьет волна о камень,
В
ненастном том краю,
С
врагом Иван Сусанин
В
неравном пал бою.
Под
звуки полонеза
Упал
лицом в сыр-бор,
Застрелен из обреза
Кулацкого в упор,
Который
лях Гомулка
Припрятал
в закромах.
И
только эхо гулко
Отозвалось
впотьмах.
Бесстрашному
герою
Вовеки
исполать,
Как
хочется порою
Привет
ему послать.
Жизнь
за царя недаром
К
ногам он положил,
Чем
нравственным радаром
Потомкам
послужил.
В
крови его пролитой
Воскреснет
русский дух,
И
Речи Посполитой
Не
осквернять наш слух.
Поклон
тебе, Сусанин,
Великий
камчадал,
Последний
свой экзамен
Ты на отлично сдал.
***
Мой
востроглазый юморок
Не
блещет крутизною,
Но
как весенний ветерок
Порхает
над страною
Стальной на ощупь, а на вид
Необозримой оком.
И
вдуть, поганец, норовит
Ей
как бы ненароком.
***
Наш
народ интеллектом обилен,
Чем известен в широких кругах,
Сколько
ж вилось когда-то извилин
В
этих русских народных мозгах,
Что
в такие спускались глубины
И
таких достигали высот.
Не
манили их прежде чужбины
Лживым
блеском продажных красот,
Но
слабеет мозгов шевеленье
Год
от года и день изо дня,
И
печальное это явленье
Как
поэта тревожит меня.
И
пока у родного крылечка
Сам
с собой я веду разговор,
Происходит
большая утечка
Наших
лучших мозгов за бугор.
Плохо
то, что они утекают,
Для
кого же писать мне стишки?
Хорошо,
что пока выпускают
Их.
А то бы могли и кишки.
***
Такое
нынче время черное
Нас
затянуло в паутину,
Что
лишь британские ученые
Способны изменить картину,
Всю
сплошь затянутую тучами,
И
время – пусть цена и грош ему –
Хотя
б совсем немного к лучшему,
А
повезет, так и к хорошему.
Но
вспоминаю годы детские,
Что
нынче кажутся вершинами,
Когда
ученые советские
С их
неизменными рейсшинами,
С их
белоснежными халатами,
По
преимуществу – евреи,
Хотели
расщепить на атомы
Наш
мир, чтоб стал он чуть добрее.
Но
все ж не расщепили, к счастью,
Хотя
уверен, что смогли бы.
За
что родной советской власти
Мое
отдельное спасибо.
***
Тут
в пачке пожелтевших фото,
Что
я на днях перебирал,
Мне
вдруг попался Ионото,
Японский
контр-адмирал.
«У
каждого своя Цусима,
Гори
она сто лет огнем», –
Однажды
написал Мисима
В
походном дневнике о нем.
Герой
страны, любимец флота,
Он
без сомненья был таков –
Отважный Тото Ионото,
Японский
Федор Ушаков.
Бывая
изредка на суше,
В
гастрономическом пике
Он
убирал до сотни суши
Легко
под чашечку саке.
Единственный в
подлунном мире,
Он
смог, не потеряв лица,
Три
раза сделать харакири,
Но
каждый раз не до конца.
«Не
мы конец свой выбираем,
Конец
нас выбирает сам» –
Так
заповедал самураям
Великий
Ионото-сан.
Молва
твердит, что стать микадо
Он в
ранней юности мечтал.
Потом
решил: оно мне надо?
И
так в итоге и не стал.
***
Ты
говоришь, американцы идиоты,
Ну хорошо, пусть даже это так,
Но
кто, скажи мне, на меху придумал боты?
Кто
научил нас кушать бешбармак,
Спать
стоя и во сне ругаться матом?
Кто
Терешкову в космос запустил?
А
кто был первым русским дипломатом?
А
кто Христа, по-твоему, крестил?
Кого
не мучит по утрам икота?
Молчишь?
Ну то-то.