Документальные очерки
Вступительное слово Александра КАБАКОВА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2017
КТО
БЫЛ, НЕ ЗАБУДЕТ
По старому русскому
обычаю, заключенных жалели. Богатые купцы по двунадесятым праздникам, а то и
просто по воскресеньям отсылали в тюрьмы полные возы хорошей еды и теплого
платья; бедные старухи, проскакивая, как умеют только старухи, между конвойными
стражниками, совали несчастненьким кто маковый бублик, кто одно яблоко…
Конокрада пойманного
деревня рвала на куски, тому же конокраду, властями осужденному в каторгу и
взятому в железы, деревня сочувствовала и называла горемычным, как любого
арестанта. Даже душегубец оставался душегубцем только
до той поры, пока не отправлялся в кандалах по Владимирке,
а на ней становился страдальцем…
Исчезла эта традиция. В последнее время, когда что ни день «возбуждено уголовное дело»,
«задержан», «освобожден от занимаемой должности», «дело ведет следственный
комитет», стало очевидно, что в нашей стране, в которой национальное искусство –
блатная песня, где еще на памяти «половина сидит, половина охраняет», где «кто
не был, тот будет, кто был, не забудет», в нашей стране, в которой от сумы и
тюрьмы народ веками не зарекается, – зэков не любят. «Мало дали» – вот
реакция публики на почти любой приговор.
Об отрубленных в
неведомых странах за воровство руках, о расстрелах коррупционеров говорят с
назидательным наслаждением. Милосердие не связывают с добротой и считают
слабоумием.
Тем нужнее записки о
тюрьме, да еще и женской. Мы ничего не знаем о тех местах, где кто не был, тот
будет. Мы не представляем, что такое вообще наша тюрьма, тем более женская. Не
ГУЛАГ – нет, простая женская тюрьма.
Совершенно неважно, за
что она, автор этих записок, попала в ад. Ад есть ад сам по себе, без
мотивировок.
А если вам покажется ад
не таким уж и адом, вспомните: «Кто не был, тот будет…»
Александр
КАБАКОВ
Бытие и сознание
Примерно через месяц
моего пребывания в следственном изоляторе я поняла, что такое каземат.
Прочувствовала на себе. Каземат – это постоянный, всепроникающий, пронизывающий
насквозь холод. Даже очень горячие батареи не в состоянии прогреть помещение,
сделанное из бетона и напичканное металлом. Бетон – это стены толщиною в
полметра, бетонный потолок и бетонный пол с тонким дощатым покрытием, которое
изнашивается за несколько месяцев. Металл – это три двухъярусные кровати, стол с
двумя скамейками, тумбочка-столик, шкаф для посуды и продуктов, две полки (под
телевизор и для кипячения воды), вешалка на стене. Все из железа. А еще двойные
металлические двери и решетки на окнах, тоже двойные. Бетон и металл вытягивают
тепло, силы, жизнь. Сидеть на всем этом невозможно, прислоняться к этому
опасно. Матрацы, по тюремным меркам очень хорошие, не спасают: холод
просачивается через них сначала в тело, а потом – в душу. Он парализует и
разум, невозможно думать ни о чем, кроме холода. Единственное желание –
согреться и перестать дрожать. Ни еда, ни горячий чай не спасают. Все время
холодно. Холод внутри тебя, и поэтому, чего и сколько на себя ни надень, ничего
не помогает.
Но со временем сознание
начинает подтягиваться к бытию и мерзнуть начинаешь
меньше. Точнее, мерзнешь так же, но меняется реакция организма на пожирающий
тебя холод. Процесс начинается с сознания. Сознание борется за тебя, приспосабливая
организм к новым условиям.
Все началось со снов.
Точнее, с того, что я начала спать и мне стали сниться сны. До этого я не могла
заснуть, лишь только на короткие промежутки времени впадала то в забытье, то в
какую-то тяжелую полудрему. В сознании в тысячный раз прокручивались картинки
последних месяцев и дней перед арестом. При этом я отчетливо понимала, что
ничего уже нельзя изменить, и боялась сойти от этого с ума.
Обычно я снов не вижу,
а тут вдруг стали сниться. Такие солнечные, легкие. Будто я приезжаю на лесную
поляну, а там много-много солнца. Все пронизано солнечным светом и теплом. От
этого такое ощущение расслабленности и умиротворенности!
В последние годы я
практически все время проводила на работе, то есть в помещении, и почти не
бывала на природе. Больше трех лет не была в отпуске, не видела моря, не
купалась, не загорала. И вроде ничего, чувствовала себя удовлетворительно. Но только попав в тюрьму, я поняла, что такое отсутствие
тепла и солнечного света.
Солнечные сны снились
мне неделю. Сюжет был один и тот же: я еду на автобусе к месту сбора какой-то
команды, выхожу на лесной поляне и тут погружаюсь в солнечный свет, тепло и легкость,
наслаждаюсь ими, купаюсь в них. Меня окутывает ощущение покоя…
Тут я просыпалась. Но не от холода, усталости и ужаса, как раньше, а
хорошо выспавшись. Это стало началом выздоровления.
Конечно, я все равно мерзла,
ведь каземат есть каземат, и от холода никуда не деться, но только это был уже
другой холод. Он утратил свою власть надо мной и уже не сковывал волю и
сознание. Он по-прежнему пытался проникнуть ко мне в душу, но разум научился
защищаться, оберегая меня на подсознательном уровне. Ко мне вернулась
способность спать, хотя сны опять перестали сниться. Получилось, как в
известном анекдоте, – жизнь-то, похоже, налаживается?
Валя
Это Валя, ей двадцать
семь лет, она похожа на подростка и к жизни относится точно так же – легко, не
задумываясь, в общем, пофигистски относится. И поступает так же, не задумываясь. А если потом сожалеет о сделанном, то тоже как-то очень легко, своеобразно сожалеет.
О мелочах, а не о главном.
Куда она смотрит,
откуда и чем, понять невозможно: зрачки спрятаны под сильно нависшими веками.
Направление взгляда не определить, и она напоминает слепую. Кажется, что
вот-вот споткнется или на что-то налетит. Однако желания помочь не возникает.
Валю приговорили к семи
годам за убийство сожителя. Обычная история для убоя: жили-были, пили-били, он
ее опять избил, тогда она его убила. Все произошло у кого-то в гостях, где
выпили, погуляли да и заночевали. Утром Валя захотела уйти, сожитель не пускал
– в итоге получил нож в сердце. Не стоило бы и рассказывать, если бы не наш с
Валей диалог по дороге в суд. Его абсурдность меня просто уничтожила, но он
показателен для всех подобных арестанток, отличаются лишь мелкие нюансы вроде
места действия, степени опьянения и конкретного повода.
– Что обидно – ведь
трезвая была, когда его… – посетовала Валя.
– Только это
расстраивает? – уточнила я.
– Еще что не дома все
произошло, а у чужих людей.
– И все?
– Еще мать его с
сестрой жалко – переживают. И что такой большой срок дали – семь лет. Некоторым
вон по три года дают, а мне – семь.
– Так за что ты его
убила?
– Говорю же: уйти
хотела, а он не пускал. Не с балкона же мне было прыгать…
– Он что, тебя бил?
– Ага.
– Вы же не одни были в
квартире, что же ты сразу за нож схватилась? Приятелей бы его позвала, у
которых ночевали.
– Какой смысл? Они все
знают его дольше, чем меня.
– А он раньше тебя бил?
– Всегда.
– А что же ты с ним
продолжала жить?
– Любила очень сильно.
– Так чего же убила?
– Говорю же: не
отпускал, а я хотела уйти.
– Как ты все это пережила?
Жалеешь, что сделала это?
– А что мне было
делать: не с балкона же прыгать?
– Он хоть тебе снился?
– Я вообще не
воспринимаю, что он мертвый. Он мне часто снится. Такие сны хорошие… Только мы во сне с ним не разговариваем.
– А ты помнишь, как его
зарезала?
– Очень хорошо помню.
Размахнулась и прямо горизонтально нож всадила. Даже за ребро не зацепила.
Сразу в сердце. Говорят, чтобы так нож всаживать, нужно уметь. А у меня сразу
получилось. На тринадцать сантиметров и шесть миллиметров вошел. А лезвие у
него пятнадцать сантиметров.
– Ты нож вынула?
– Сразу же. Там такая
дырка здоровая, – и показала на себе. – Я же и «скорую» ему сразу вызвала, а
судья все равно семь лет дала. Много… Почему не три?
У меня создалось
впечатление, что мы разговаривали на разных языках, где слова одинаковые, а
обозначают совершенно разное.
Война с матерью
Женя выгодно отличалась
от других заключенных – высокая, красивая исконной русской красотой. Светлые
русые волосы вьются крупными кольцами, но собраны в скромный хвост. Черты лица
правильные, с какой-то хитринкой, которая очень ей шла. Я предположила, что ей лет
двадцать семь, оказалось – двадцать два. Никакая вещь ее не портила: ни
заношенные брюки, ни дорогие кожаные туфли, надетые на толстые махровые носки.
Держалась девушка спокойно и уверенно, двигалась грациозно и как-то
величественно, что ли. Голос необычный, звонкий и одновременно грудной.
Я ее увидела еще на
сборке, а познакомились мы в автозаке. Женя была знакома
со всеми конвоирами. Ей вообще нравилось знакомиться с людьми и разговаривать.
Ей было все равно с кем болтать: с конвоиром, с такой же арестанткой, как она сама,
с попутчиком-киллером. Разговаривала Женя легко и ни о
чем. Говорила всегда на правильном русском языке, никаких матерных, сленговых и
блатных слов не употребляла. Охотно отвечала на все мои вопросы.
–
Какая у тебя статья?
– Сто пятая, часть
вторая, пункт жэ, – привычно ответила Женя.
«Убийство, совершенное
группой лиц по предварительному сговору», – ужаснулась я про себя.
– Через тридцатую, – добавила
Женя, увидев выражение моего лица.
Значит, не довела до
конца задуманное, не убила, обрадовалась я. Вот почему у нее не такие глаза,
как у убоя.
Я взглянула на Женю,
давая понять, что хочу услышать больше. Я специально тренировала этот взгляд –
однажды поймала и запомнила выражение своего лица и интонацию, которые
побуждали собеседников начать о себе рассказывать, даже если минуту назад они
не собирались этого делать.
– И кого же ты собиралась
убить?
– Никого. Меня обвиняют
в том, что я заказала убийство.
– Чье?
– Матери.
– Родной? – от
неожиданности вырвался глупый вопрос.
– Родной, – легко
подтвердила Женя. – Но я ее не заказывала. Просто адвокат посоветовала признать
вину. Все равно ведь осудят и посадят, а так хоть срок поменьше дадут.
И Женя рассказала свою
историю. У нее есть сестра на восемь лет ее младше. Отец погиб, когда Жене было
десять лет, а уже через год мама снова вышла замуж за известного и уважаемого в
городе человека. Этот уважаемый человек оказался педофилом, хотя Женя тогда
такого слова не знала.
Отчим недвусмысленно
домогался девочки, и ее жизнь стала невыносимой. Поговорить с мамой, кстати педагогом, завучем в школе, девочка стеснялась, намеков
мать не понимала или не хотела понимать и только без конца ругала дочь. Чтобы
дать отпор отчиму, девочка стала изучать каратэ и достигла в этом неплохих успехов.
Отчим отстал. Женя тем временем окончила школу, поступила на заочное отделение
в педагогический институт и одновременно преподавала каратэ в школе
дополнительного образования.
Но к этому времени
подросла младшая сестра, и отчим переключился на нее. В ответ на угрозу все
рассказать матери он заявил, что та поверит не дочерям, а ему. Вскоре именно
так и произошло. Но на этот раз Женя решила не отступать. Она пообещала сдать
отчима в милицию; вскоре тот, серьезно поговорив о чем-то с женой, съехал от
них. А через полгода женился на Жениной однокласснице, которую Женя не раз
заставала у себя дома в компании отчима, – та якобы ожидала возвращения
подруги.
Казалось бы, вот она,
развязка. Ан нет! Мать, и раньше не проявлявшая любви
к старшей дочери, после женитьбы отчима просто ее возненавидела. Она обвиняла
дочь в том, что та сломала ей жизнь, что оставила семью без денег и т. д. и т. п.
К тому же мать начала выпивать, и жизнь, по словам Жени, превратилась в ад. В
конце концов мать обратилась в милицию и обвинила дочь
в том, что та наняла человека убить ее. Женя не отрицает, что сделала это, но
не стала раскрывать деталей.
Когда девушку
арестовали, от нее отвернулись все, даже жених и младшая сестра. Ее
поддерживает только бабушка, мать ее покойного отца. На свою нищенскую пенсию
она изредка присылает внучке посылки. Женя говорит, ей сочувствовали и
следователь, и бесплатный адвокат, назначенный судом. Даже судья вроде бы не
скрывала, что ей жалко девушку, так же как не скрывала неприязнь к ее матери.
Прокурор запросил для
девушки шесть лет лишения свободы, судья назначила четыре. В условном наказании
отказала, сказав, что Женя агрессивна и эмоциональна и может наделать
глупостей. Мне кажется, судья правильно поняла ситуацию и вынесла соломоново
решение, которое оградит девушку от нее самой. Женя тоже это признает.
Обжаловать приговор она не будет, а через полтора года может подавать на
условно-досрочное освобождение.
Поездка в суд, когда
Жене оглашали приговор, стала нашей последней встречей. Уже вечером, на сборке,
ожидая, когда нас разведут по камерам, и понимая, что
вряд ли еще увидимся, на прощание я пожелала девушке забыть все обиды и не
повторять прежних ошибок.
Отведя глаза, как бы
оправдываясь, она быстро проговорила:
– Я никогда не
собиралась ее убивать, и она об этом прекрасно знает. Я хотела не ей отомстить,
а другому…
А я так и не поняла, о
чем сожалела Женя: о том, что задумывала убийство, или о том, что не удалось
его осуществить. Добавлю небольшой штришок к портрету ее матери. В суде она
предъявила к дочери гражданский иск о возмещении морального вреда, оценив его в
сорок тысяч рублей.
– Что так мало? – с
плохо скрываемым ехидством спросила ее судья. Но иск удовлетворила.
И последний штрих.
Женю, самую младшую в камере, через месяц после приезда выбрали старшей. Ей
такая «общественная нагрузка» нравилась.
Диспетчер
Если Женя понравилась
мне сразу и безоговорочно, то эта произвела прямо противоположное впечатление.
Невысокая, коренастая, с жестким, скуластым лицом, она была похожа на жабу. Так
я ее и стала про себя называть. В глаза Жаба никому не смотрит, поймать ее
взгляд невозможно, но не так, как у типичного убоя, а по-другому. У тех взгляд
устремлен в никуда, а эта смотрела
как бы внутрь себя. В студенческие годы один мой сокурсник, описывая знакомого,
сказал: «Его глаза как шишки геморроя». Именно такие глаза были у этой Жабы. По
виду ей за сорок. К этому возрасту на лице человека отражается его сущность.
Значит, у этой арестантки жабья душа.
Как и Женю, в первый
раз я увидела Жабу на сборке перед поездкой в суд. У нее было маточное
кровотечение, и она требовала врача, но ни капли жалости почему-то не вызвала.
Мне кажется, кроме холода, от Жабы ничего не исходило. Потом я поняла, что это
был за холод – от Жабы несло мертвечиной. Подсознательно я все время отходила
от нее в сторону, но Жаба снова оказывалась рядом и рассказывала про свои
недуги, что она недавно родила сына, уже четвертого, и новорожденного сразу
забрала ее мама.
Пришла врач, сделала
Жабе укол, и нас повезли в суд. В автозаке Жаба оттеснила
еще двух заключенных и села рядом со мной. От нее неприятно пахло несвежей
сырой рыбой – запах маточного кровотечения. В замкнутом пространстве это было
невыносимо, я задыхалась, но пересесть было некуда. Чтобы не потерять сознание,
начала разговаривать с женщиной, расспрашивать о ее деле.
Я предположила, что она
арестована за торговлю наркотиками, – выяснилось, за покушение на убийство, как
и Женя. Но сама она никого не убивала – Жаба принимала и распределяла заказы на
убийства. Такой вот диспетчер.
– Я только деньги
передавала, – говорила Жаба, пытаясь сгладить свою вину.
– Кому?
– Исполнителю.
– А кого заказали? –
спросила я.
– Коммерса,
обычно же их заказывают. Я много лет этим занимаюсь, и всегда все было
нормально, а тут… И заказчик был с тверской зоны… Да я
на этом деле и зарабатываю-то копейки, всего тысячу долларов с заказа, –
болтала Жаба.
Хорошо, что в автозаке было темно и Жаба не
видела моего лица. Иначе она прочитала бы на нем мои чувства, и я ничего
бы не узнала. А так Жаба будничным голосом вещала об организации убийств как об
обычном бизнесе, который кормил ее семью. Мне стало страшно.
– Сколько у тебя
эпизодов по делу? – спросила я Жабу.
– Да один, последний.
Она хотела казаться
рядовым участником группы убийц, но я решила, что она и есть основное звено.
– Меня зовут Люба, – представилась
Жаба. – Но ты зови меня Окса – от фамилии Аксентьева.
Мне так привычнее, меня в СИЗО все так звали.
О сотрудниках СИЗО Окса отзывалась очень тепло, говорила, что они ее, беременную,
жалели, на соблюдении режима не настаивали, делали поблажки вроде второго
одеяла и внеочередного приема душа. С одной из сотрудниц Окса
даже рожала вместе в здешнем роддоме, в одной палате. Сотрудница родила
девочку, а Окса – сына.
Жаба рассказывала и
другие удивительные вещи. Например, что на следственные действия из СИЗО в родной город ее возил
некий коммерческий спецконвой на легковом автомобиле
и на несколько часов завозил Оксу домой. Она общалась
с детьми, брала чистую одежду, еду. Не знала я, что у правоохранительных органов
есть такая услуга.
Оказалось, что Жабе
тридцать шесть лет, а не за сорок. Первый муж был бандитом, много лет назад
погиб на работе – застрелили на стрелке. От него у Оксы
остался сын, которому сейчас двадцать два года (во сколько же лет она его родила?).
Парень уже четвертый год сидит за разбой.
Трех младших сыновей Окса родила от второго мужа, тоже бандита, но бывшего:
отсидел, завязал, занялся изготовлением мебели ручной работы – у него якобы
свой небольшой цех. На эти деньги муж построил для семьи загородный дом. Все
там предусмотрели для детей, а прожили всего ничего: Оксу
арестовали. Муж куда-то делся (думаю, подался в бега), детей разобрали бабушки.
Младшего рожать не планировала, но попала в тюрьму, а там было не до аборта.
Врет, конечно: уж с
чем-чем, а с абортами в тюрьме проблем нет. Родила она, конечно, в надежде
разжалобить судью и получить меньший срок, а то и отсрочку исполнения
приговора. В любом случае своей жизнью малыш обязан аресту матери.
Мне было ясно, на что
жила семья и откуда у них дом, если он, конечно, был. Сколько бы Окса ни повторяла про «всего-то тысячу долларов», никого
она этим не обманет.
Хоть и неохотно, но
кое-что о своем «убойном» бизнесе она мне все же рассказала. Например, почем
тогда была человеческая жизнь на рынке убийств.
Самая дешевая смерть –
от передоза наркотиков. Он обходился заказчику в три
тысячи долларов. Передоз пользуется наибольшим
спросом, потому что цена подходящая и смерть не вызывает подозрений. Ведь
большинство коммерсов, которых
заказывают, – наркоманы.
Следующий по
популярности способ – отравление. Оно немного дороже, но тоже приемлемо. Однако
у этих двух способов есть существенный минус – быстро убить не получится.
Необходимо время, чтобы войти в доверие к жертве и дождаться подходящего
случая.
Самый быстрый способ
ликвидации – отстрел. Он же самый дорогой. Сколько тут нужно заплатить, Жаба
мне так и не сказала: видимо, цена ну никак не вязалась с пресловутой «тысячей
долларов с заказа».
О тех, чьими жизнями
торговала, Окса говорит равнодушно, как о неодушевленных
предметах. О раскаянии нет и речи, но во время следствия полностью признала
вину.
– Что толку
отказываться, если меня взяли с мечеными деньгами, а мои телефонные разговоры
прослушивались? – разумно рассуждает она.
Вот ведь действительно –
я в Зазеркалье! Если бы два года назад там, в моем прошлом измерении, кто-то
сказал, что я буду интервьюировать организатора банды убийц, что помогу ей
расстегнуть на сапоге сломанную молнию, поделюсь с ней бутербродом, а от нее
приму мандарин, я бы не то что не поверила – сочла за
бред.
Общаясь с Жабой Оксой, узнала любопытную вещь про бесплатную адвокатскую
помощь. Ее платный адвокат заболел, и ей предложили бесплатного, которого
назначит суд. Окса согласилась. Ну а что не
согласиться-то, она же и так признает свою вину и не отпирается? Первые два
заседания были техническими: суд решал процессуальные и процедурные вопросы,
определял порядок слушания дела. А потом Оксе дали
постановление судьи: за услуги адвоката в адвокатскую коллегию из федерального
бюджета перечислят четыре тысячи двести рублей, в дальнейшем эта сумма будет
взыскана из заработной платы осужденной по месту отбывания
наказания. Вот такая бесплатная адвокатская помощь. В общем, Жаба написала
отказ от государственного защитника и процесс отложили
до выздоровления ее платного адвоката.
Больше я Жабу не
видела, о чем ни капельки не жалею. Иногда, вспоминая ее, ужасаюсь, как дешево
стоит человеческая жизнь, содрогаюсь от мысли, что в том, прежнем измерении,
где-то рядом жила вот такая же Окса со своим семейным
убойным бизнесом. Рожала детей, строила дом… Может, я
даже встречалась с ней…
От конвоиров узнала,
что суд назначил Жабе тринадцать лет колонии.
Оксана
Бытовое убийство всегда
считалось женским преступлением, большую часть осужденных женщин составляли
именно убийцы. Но в последние годы статистика женской преступности изменилась,
убийц потеснили арестованные по статье 228 УК – приобретение, хранение, сбыт и
изготовление наркотиков. Заключенные эту статью называют «два-два-восемь» или
«народной». К сожалению, женщины не стали меньше убивать, просто стало больше
преступниц другой категории.
Девяносто пять
процентов арестованных по «народной» статье – наркоманки со стажем. Почти все
раньше уже были судимы за хранение или распространение наркотиков, некоторые
получили условные сроки. К сожалению, никому из них та наука впрок не пошла.
Для половины наркоманок тюрьма – дом родной, кажется, что они чувствуют себя
здесь не хуже, чем на свободе. Некоторые даже лучше: ведь провели за колючей
проволокой большую часть сознательной жизни.
Оксану арестовали
вместе с мужем, он сейчас в мужском корпусе этого же следственного изолятора.
Вместе кололись, теперь вместе проходят по делу. Это не исключение, а правило,
если только к моменту ареста жены муж уже не сидит. Когда следствие по делу
Оксаны подошло к концу, выяснилось, что это именно она является организатором
группы наркодилеров, а не муж, который ранее уже был судим по «народной» статье. Оксана до этого к уголовной
ответственности не привлекалась, но следствию виднее, кто организатор. Оксана
на кумаре подписала подготовленный протокол допроса,
где якобы подробно рассказала, как организовала сбыт наркотиков. Подписала,
естественно, за дозу героина. Естественно, нам про героин не призналась,
сказала, что ничего не помнит, что ее обманули.
Они с мужем не раз
пытались завязать с наркотиками, лечились в специализированных клиниках, даже
через сектантов пробовали решить проблему. Безрезультатно. Незадолго до ареста
Оксана с пятнадцатилетней дочерью ездили поклониться могиле святой блаженной
Матроны. Девочка положила за икону записку с заветным желанием, чтобы мама с
папой перестали колоться. Через месяц те оба оказались в
СИЗО. Может, другого способа покончить с наркотиками для Оксаны не существует?
Историю, связанную со святой
Матроной Московской, мне рассказала еще одна наркоманка: ее мать тоже опустила
за икону блаженной Матроны записку с мольбой избавить дочь от наркозависимости
и вскоре девушку арестовали. У скольких наркоманов путь к спасению лежит через
тюрьму? Получается, что жизнь таким образом дает им
шанс, но только используют его, к сожалению, весьма немногие.
Вот и Оксана говорит,
что после освобождения завяжет с этим делом, но что-то мне не очень верится.
Оксана призналась, что ей страшно думать о том, что ее ждет в колонии.
Несколько раз заговаривала о самоубийстве. Правда, пока она еще не разобралась,
чего больше боится – колонии или смерти. О том, что самоубийство – это такой
грех, который страшнее всех других ее грехов, Оксана не думает.
Катя-рекордсменка
Двадцатитрехлетняя Катя
– первая заключенная этого централа, получившая за торговлю наркотиками
пятнадцать лет. Сама она наркотики не употребляет, но создала лабораторию и
готовила их для других.
Катя рано узнала, что
делают наркотики с людьми – мать села на иглу, когда девочке не было десяти лет
(отца в Катиной жизни никогда не было), и быстро превратила квартиру в притон.
Бесконечные милицейские рейды, безденежье, неустроенность… В
общем, пятнадцатилетняя Катя решила взять бразды правления в свои руки. Она
прикрыла материнский притон и стала сама торговать дурью.
Оправдывала себя тем, что необходимо зарабатывать на дозу для матери и на
отдельную квартиру для себя. При этом роль мелкого дилера девушку совсем не
устраивала – она стала брать наркотики оптом и превратилась в правильного барыгу, то есть соблюдала все правила игры. Товар закупала у
более крупного оптовика-корейца.
Неизвестно, где Кате
удалось найти формулу, но со временем она оборудовала лабораторию и стала
торговать наркотиком собственного приготовления. Но и бизнес-связи с корейцем тоже не прерывала. Правда, свою
дурь она продавала дешевле, соответственно спрос на нее
был выше, чем на товар корейца. Доходы последнего снизились, а тут еще до него
дошла информация о появлении на рынке нового, более дешевого наркотика. Он сопоставил
факты, все понял и сдал Катю. Но та тоже была не лыком шита и перевела стрелки
на свою мать. Маму арестовали, посадили в следственный изолятор, а у Кати все
пошло по-прежнему. Однако она переоценила свои силы и недооценила корейца.
Через полгода Катю тоже арестовали. Посадили ее в одну камеру с матерью, что
обеих вовсе не обрадовало. Их общение каждый раз заканчивалось ссорами, а то и
драками. Их разнимали, проводили профилактические беседы и… возвращали обратно.
Потом мать осудили на восемь лет, но так как ее при этом признали
душевнобольной, то отправили не в лагерь, а на лечение в психиатрическую
больницу.
Катя же была уверена,
что сумеет договориться со следователями, все дело лишь в цене. Она сдала всех
своих распространителей, но вместо снисхождения получила роль организатора
преступной группы. Оказалось, что ее индульгенцию уже перекупил для себя тот
самый корейский барыга. Про него Катя следователю не
рассказала: поняла наконец-то, что от этого зависит ее жизнь.
Вообще-то, она
талантливый манипулятор. В СИЗО она
смогла создать себе имидж самого больного человека в мире, требовала
повышенного внимания и особого отношения. В заботе о собственном здоровье Катя
ежедневно принимала по сорок витаминов и пищевых добавок. На свободе у нее
остались два неравнодушных к ней молодых человека, которые оплачивают адвоката
и организуют передачи. Обоими девушка недовольна. У Кати много икон, она по три
раза в день молится, читает Библию, а потом кроет своих врагов таким матом,
который нечасто услышишь даже от мужиков.
После оглашения
приговора Катя выла, билась головой об стену, кричала, что судья сволочь. Между
прочим, два года назад у этой «сволочи» от передозировки наркотиков погиб
единственный сын.
Три недели Катя держала
в напряжении всю камеру: соседки спали по очереди, караулили, чтобы она ничего
с собой не сделала, ведь Катя сразу предупредила администрацию СИЗО, что
покончит с собой. Тем временем адвокат обжаловал приговор. Катя ждет кассацию и
по поддельной доверенности пытается продать материнскую квартиру. Говорит, что
деньги нужны, чтобы решить вопрос в суде.
Черная Мамба
Черной Мамбой на централе звали двадцатилетнюю Ольгу, осужденную
за кражу детского питания из магазина. Казалось бы, тут и рассказывать не о
чем, однако за такой, казалось бы, ерундой скрыт сюжет, заслуживающий
по крайней мере отдельной главы в моих хрониках.
Итак, Ольга. Она
воровала не потому, что не хватало денег на наркотики – она не наркоманка, – и
не для того, чтобы прокормить семью, – деньги были. Ей нужен был адреналин.
Сейчас Ольга и сама
затрудняется объяснить, почему в четырнадцать лет ушла из дома. Пошла за
самостоятельной жизнью и нашла ее… на городском кладбище. Там ей за пятнадцать
тысяч в месяц предложили ухаживать за могилами: сажать и поливать цветы,
подстригать кусты и траву. Трудолюбивую и небрезгливую девочку, внешне похожую
на киновариант набоковской Лолиты, приметил местный Гумберт
– директор кладбища, интеллигентный, с приятной внешностью подполковник в
отставке. Вскоре Ольга зарабатывала уже шестьдесят тысяч, а потом и вовсе
перестала заниматься цветами и кустами. Все рабочее время она посвящала исключительно
директору. Галантный, начитанный, он так красиво ухаживал, что сопротивляться
было бесполезно. А Ольга и не сопротивлялась.
Секс с Гумбертом ей понравился, и вскоре девочка (или девушка? – даже
не знаю, как ее называть) переехала к своему начальнику жить. Там она и узнала,
почему такой обаятельный, умный и небедный мужчина ни разу не был женат – директор
кладбища оказался мазохистом. Традиционный секс между ними закончился. Нет, к
девушке не применяли насилия, наоборот, это ей, четырнадцатилетнему подростку,
приходилось такое проделывать со своим партнером, что я, взрослая женщина, не
решусь повторить Ольгины рассказы. Тогда-то она и получила первые дозы
адреналина. А обычный секс стал возможен только на стороне. Причем частый и
беспорядочный.
Ольге повезло – она не
опустилась, не стала ни наркоманкой, ни пьяницей,
через год вернулась к родителям, хотя отношений с директором кладбища тоже не
разрывала. К этому времени она окончила девять классов и устроилась менеджером
в небольшую фирму по торговле канцтоварами. Свободного времени было достаточно,
и Ольга часами зависала в интернете, чаще всего на сайтах знакомств. Общалась,
договаривалась о встречах, а риск неизвестности ее только подстегивал.
На одной из таких
встреч Ольга познакомилась с человеком, который вскоре стал ее мужем. У них
родился сын. И тут девушка, или, скорее, уже молодая женщина, заскучала. Через
три месяца после родов ее опять потянуло на сайты знакомств, через четыре она
вернулась на работу. Жизнь без адреналина казалась Ольге бесцветной, и с этим
она ничего не могла поделать. При этом она любила мужа и сына и не представляла
без них свою жизнь. Но выяснилось, что можно совместить и несовместимое. Ольга так
и поступила, просто поставив себе ограничение – раз в две недели, не чаще. Всё
прекрасно устроилось, и жизнь наладилась. Ольга пребывала в хорошем настроении,
сын рос крепышом и обаяшкой, ничего не подозревающий
муж не мог нарадоваться на любимую жену… Восемнадцатилетняя
Ольга расцвела, при этом по-прежнему выглядела девочкой-подростком,
милой и застенчивой.
На ту встречу, как
всегда в предвкушении адреналина, Ольга ехала в приподнятом настроении, но в
этот раз все пошло не как обычно. Ее визави сразу рассказал, что отслеживал в
интернете Ольгины контакты и по ним понял, что ею движет жажда адреналина. А он
знает лучший способ утолить эту жажду – стать участницей игры «Черная Мамба».
Суть игры такова. Через
интернет находят мужчину – сторонника традиционного секса и знакомят с ним
Ольгу. От девушки требуется раскрутить его на заранее оговоренный с другими
участниками игры нетрадиционный секс. На это выделяется ограниченное время.
Клиент, конечно, об игре ничего не знает, его используют втемную. Встречи
снимают скрытой камерой и транслируют в интернете в онлайн режиме. Там же
работает тотализатор, делаются ставки: справится ли Ольга с заданием, во
сколько времени она уложится? От результатов зависел Ольгин заработок. Не
справившиеся с заданием участницы «Черной Мамбы»
выбывают, на их место приходят новые. Таким образом идет
постоянная борьба за право остаться в игре. Ольга и «Черная Мамба»
нашли друг друга!
Потекла жизнь, о
которой девушка могла только мечтать, в которой у нее было все: любимые муж и
сын, непыльная работа, материальный достаток. Если денег все же не хватало,
Ольга на пару часов заезжала к своему старому другу Гумберту
и вопрос с деньгами решался. Но теперь у Ольги была еще «Черная мамба» и сколько угодно адреналина.
Но такая идиллия
продолжалась недолго. Муж начал подозревать жену в неверности, даже пытался
следить за ней, но так как делать этого не умел, то ничего и не узнал. Однако
его подозрения серьезно мешали ее «Черной Мамбе», а
отказаться от игры было выше Ольгиных сил. В семье начались ссоры, затем
скандалы, но и они не смогли заставить Ольгу бросить «Мамбу».
Где-то через год такой жизни подвыпившие в гостях Ольга с мужем опять поскандалили.
Он в очередной раз обвинил жену в измене, она ему сказала что-то обидное в
ответ, в ход пошли кулаки… Защищаясь, девушка пырнула
мужа ножом, который, по законам жанра, случайно оказался под рукой. К счастью,
не убила. Суд назначил ей два года условно.
Все это подействовало
на Ольгу отрезвляюще. Она рассталась с «Черной Мамбой», забеременела еще раз, в семью вернулись мир и
любовь. Но как быть с адреналином? Надоумил случай. Как-то раз, пробивая в
кассе товар, Ольга вспомнила, что коробочку с дорогим кремом положила не в корзину
для покупок, а в сумочку. Никто не заметил. Вот вам и адреналин! Ольга стала
воровать в магазинах. Не «Мамба», конечно, но все же…
Девушку задержали с
баночками детского питания. Договориться с охраной магазина не удалось,
обратиться за помощью к директору кладбища постеснялась. С учетом неотбытого условного наказания за ранение мужа суд
приговорил Ольгу к году и девяти месяцам лишения свободы. Под стражу взяли в
зале суда после оглашения приговора. До родов оставалось три недели. Рожала Черная Мамба уже в колонии.
Заслуженный
учитель
Типаж элитной осужденной
представляла Ольга. Она оказалась для меня настоящей находкой, с ней было
интересно. Однако своим высокомерием она на всех производила неприятное
впечатление. Меня вообще поражала реакция, которую она вызывала у многих,
особенно у сотрудников СИЗО: они шипели на нее, как раздраженные индюшки, им
хотелось сделать ей больно. Что-то было в ней такое, что будило в людях
агрессию.
Но мы нашли общий язык,
хотя сначала на все вопросы «как зовут?» и «за что посадили?» она отвечала
лишь, что она заслуженный учитель России. Может, конечно, это от шока. Женщина
двое суток пролежала на кровати, отвернувшись к стене, но потом ничего,
потихоньку начала отходить.
Тогда мы узнали, что ей
дали шесть лет за крупное мошенничество и взяли под стражу в зале суда.
Заслуженный учитель к такому повороту была совсем не готова, ведь адвокат
заверял, что срок она получит условный. На оглашение приговора даже приехала на
своей машине. И тут здрасьте вам – тюрьма и колония.
Когда ее привели к нам
в камеру, у нее при себе оказался весьма любопытный набор книг: роман Олега Роя
и два тома «Архипелага ГУЛАГ» Александра Солженицына.
– А «Архипелаг»-то вам здесь зачем? – спросила я Ольгу. – Кажется, не самое
лучшее чтение для тюрьмы.
– Не знаю. Родственники
в ИВС передали, наверное, от растерянности. Поддержать хотели…
Книги у Ольги сразу изъяли сотрудницы
изолятора. Роя на следующий день вернули уже с печатями тюремной библиотеки
(все наши книги остаются там), а Солженицына так и не отдали. Не знаю, может, и
правильно. «Архипелаг» и на воле-то производит нелегкое впечатление, а здесь
оптимизма уж точно не прибавит.
Общаясь с Ольгой, я так
до конца и не поняла, действительно ли она мошенница или была искренна в своих
заблуждениях. А может, все начиналось вполне искренне, но, как это часто
бывает, стало портиться, когда замаячили большие деньги. Так или иначе, педагог
погорела на своей мечте иметь собственную частную школу. И она ее заимела, но
для этого ей пришлось обзавестись партнерами: своих денег на это дело у нее не
было. Зато они были у одной ее бывшей ученицы, вернее, у мужа этой ученицы – предприимчивого
человека из числа бывших бандитов. У него было несколько зданий, когда-то
удачно им приватизированных, и одно он отдал заслуженной учительнице под ее
проект.
Та активно взялась за
дело, создала школу своей мечты и стала ее директором. Только вот к разделу
прибыли она никакого отношения не имела, потому что была лишь наемным
работником у своих инвесторов. Ольга говорила, что о коммерческой стороне дела
она даже и не думала, а просто «вкладывала всю душу» и «вкалывала, как
проклятая», чтобы родители были довольны, чтобы учителя не расслаблялись, чтобы
пожарные не придирались… Со временем сообразила, что
именно ее усилиями школа зарабатывает «огромные деньги», а ей самой при этом
только крохи перепадают.
Тогда директор решила
открыть новую «свою школу». Теперь она уже знала, как это делается, но, каким
грамотным ни будь, для начала все равно нужны деньги. Где взять? Да у родителей
своих учеников, где ж еще?! Взамен забронировать за ними места в новой школе,
которая, конечно же, будет лучше старой, потому что там будет она. А в старой ее уже не будет, и поэтому
там все зачахнет. Так она и объяснила это потенциальным кредиторам.
Собрала
таким образом четыре миллиона рублей и переманила из старой школы в новую четвертую
часть всех детей. Понятное дело, что ее прежние инвесторы расценили все это как
подставу и предательство.
– Типа кинуть решила?! –
заявили ей бывшие партнеры. – Ну, пеняй на себя.
Ольга уверена, что это
они натравили на нее родителей, прокуратуру и милицию. Однако из ее рассказа
получалось, что она сама вела себя, мягко говоря, странно.
Школу-то она вроде
открыла и даже деньги за обучение за два месяца вперед собрала, но у школы не
было главного – лицензии на образовательную деятельность. Правда, помочь в этом
вопросе обещал какой-то ее старый знакомый, который вроде бы не раз выручал в
подобных вопросах, но он взял у нее деньги и исчез. Кредит в банке без этой
лицензии тоже не дали. А уже пора открываться, на носу 1 сентября, уже привезли
мебель и учебники. Да и родители… С одних деньги за
обучение взяли вперед, другим надо возвращать четыре миллиона…
– Ну
я и не сдала в бухгалтерию двухмесячную оплату за учебу, – рассказывала Ольга.
– Для меня тогда мой проект был важнее всего. А деньги, ну что деньги… Думала, как-нибудь образуется, потом за все рассчитаюсь.
Рассчиталась, но не
так, как хотелось бы: родители почувствовали себя обманутыми и написали
заявление в милицию.
– Их специально против
меня настропалили. Им в той, старой, школе даже бонус дали за это – на два
месяца освободили от платы за учебу, – так говорила нам Ольга.
Следователь,
естественно, тоже оказался купленным, возбудил уголовное дело и довел его до
суда. Заслуженный учитель России стала обвиняемой по делу о мошенничестве. Следствие
длилось год, и все это время Ольга была на свободе под подпиской о невыезде. За
это время она продала квартиру и расплатилась по всем обязательствам. Но ни на
прокурора, ни на судью это не произвело никакого впечатления, и заслуженная
учительница получила шесть лет колонии.
Позднее стало известно,
что, пока педагог сидела тут с нами, в жизни других участников судебного
процесса тоже произошли серьезные события. Местного прокурора и его заместителя
арестовали прямо на работе при получении взятки, уволилась
помощник прокурора, которая в суде просила для Ольги шесть лет. Через месяц
уволилась судья. Сразу после суда Ольгин адвокат пропал, и родственники наняли
ей нового.
Я читала приговор по ее
делу. Все было именно так, как она рассказала. Ей вменяли тринадцать эпизодов
мошенничества, но один из них был где-то в Москве и поэтому отпал еще во время
следствия. Зато по остальным двенадцати она признана виновной.
Ольга разобиделась на весь свет, особенно на
мужа, потому что бездействует и ничего не предпринимает для ее спасения. Но
муж-то узнал обо всем только после приговора, да еще вопрос – что именно узнал?
Как это могло случиться, я не понимаю, тем более что они вроде и жили-то вместе… Во всяком случае, Ольга нам заявила, что отныне жить с ним
не хочет и подаст на развод.
Меня увезли в другой
изолятор, и я не думала, что мы еще встретимся с Ольгой. Однако повстречались –
через два месяца после нашего расставания на сборке в Московском
СИЗО. Учительница похудела и постарела. Мы обрадовались, бросились обниматься.
Времени было мало, Ольга лишь успела сказать, что кассация оставила решение
суда в силе, а здесь она потому, что зять договорился
и ее дело пересмотрят в каком-то районном суде Москвы и освободят. Как-то все
это было туманно и нереально… Еще она сказала, что на
мужа больше не обижается и разводиться не собирается.
Позже мы встретились еще
раз, в парикмахерской. Радостная Ольга сообщила, что через три недели выходит
на свободу (но я снова не поняла, на каком основании), что в камере пишет с
девочками диктанты, а они все сплошь неграмотные, ошибок море, в общем, ей «все
это надоело». А я слушаю и вижу: к Ольге вернулось былое высокомерие. Она между прочим похвасталась, что у нее сейчас много книг и
она может со мной поделиться. Мы договорились – через девочку из ее камеры, с
которой нас повезут в суд, я передам Ольге кое-какие журналы, а она мне –
книги.
В назначенный день я
принесла журналы, но оказалось, что девочка ни о книгах, ни о журналах ничего
не знает. Вечером мы увиделись с ней на сборке, нам снова назначили выезд на
один день. Я попросила ее напомнить Ольге про договоренность. Но в следующую встречу девочка передала мне от Ольги лишь привет и большое
спасибо за журналы.
Через месяц я узнала,
что учительницу отправили в колонию, а сюда она приезжала за добавкой по
московскому, тринадцатому, эпизоду. За него Ольге накинули еще полгода. О
дальнейшей ее судьбе знаю только, что суд дважды отказался освободить ее
условно-досрочно.
Однако какая бы Ольга
ни была и что бы она ни сделала, для меня ее появление стало глотком свежего
воздуха. Я так соскучилась по интеллекту: меня уже давно раздражали не
отмеченные им соседки по камере! Те, кто был мне симпатичен, давно уже съехали
отсюда, а те, что были сейчас… Больше всего почему-то доставали их бесконечные
повторения изо дня в день каких-нибудь избитых фраз из «Бриллиантовой руки» или
«Кавказской пленницы» – делали они это громко и каждый раз оглушительно и долго
ржали …
В отличие от них Ольга
много читала, ее суждения были вдумчивы и оригинальны, она казалась чрезвычайно
интересным человеком, много повидавшим, во многом разбирающимся. Мы
разговаривали на одном языке и понимали друг друга с полуслова.
Я даже показала Ольге
написанную мною сказку, она одобрила. Читала ей новую главу, мы обсуждали,
что-то поправляли, чтобы детям было интересно. Ольга ведь учитель русского и
литературы, понимает, что к чему и что понравится детям.
Без
Надежды
О Наде я писать не
собиралась, но когда поняла ее жизненные установки, то стало ясно – надо
писать. Во всяком случае, в хронике про идейных – точно
надо. Ведь Надя – идейная бездельница. За эту идею она не то
что свободу, жизнь готова отдать. За это она и пошла в тюрьму. Причем добровольно.
На самом деле Надю
осудили за оскорбление сотрудников милиции – она устроила дебош
и драку в отделении, когда пьяная заявилась туда выручать своего сожителя. В
итоге обоих приговорили к исправительным работам. Сожитель исправно
отрабатывал, а Надя заявила – «пускай лохи вкалывают». Тогда ей пригрозили
арестом, на что она охотно согласилась. Это вполне укладывалось в ее идеологию «лишь
бы ничего не делать».
Когда ее завели к нам в
камеру, все были уверены, что она алиментщица: выглядела и пахла ужасно. И еще
голос – грубый, хриплый, говорит – чуть не кричит и все время ругается. Такой
голос должен принадлежать пятидесятилетней спившейся бомжихе,
а никак не тридцатилетней женщине. И одежда какая-то старушечья, вылинявшая да
еще эти нелепые очки… Удивительно, но выглядела она намного моложе своего
возраста, года на двадцать два.
Это был четвертый день
после ареста, и похмелье у Нади уже прошло. К тому времени в нашей камере никто
не курил, и новеньким мы курить не разрешали. Не нравится? Пиши заявление о
переводе в курящую камеру, либо мы сами его напишем. Надя была курящей, но
слышала о том, что в нашей камере арестантки живут сытно, поэтому, быстро смекнув, куда попала, сразу отказалась от сигарет.
На следующий день по
собственной инициативе вымыла полы и туалет, перестирала всю свою одежду и
вымылась. Держалась тихо, говорила мало. Посвежевшая Надя в своих очках стала
походить на Знайку из «Приключений Незнайки».
Маруся сразу прониклась
к новенькой жалостью и симпатией, отнеслась к ней прямо-таки по-матерински,
разглядев массу каких-то достоинств. Надя честно призналась, что никогда и
нигде не работала, потому что ничего не умеет, и образования никакого. Кто ж ее
такую возьмет? Можно было, конечно, попытать счастья в продавцах, там вроде
принимают без стажа и диплома, но для Нади это невозможно, потому что не может
не воровать.
Поработать за шесть
тысяч рублей и казенное питание в местном ЖЭУ, куда ее определили на
принудительные работы, она тоже не захотела.
– За такие деньги?! –
делала она круглые газа. – Ну уж нет!
Действительно, лучше же
вообще ничего не делать. Так и жила: пила, ела, одевалась за счет сожителя,
который и сам получал всего двадцать тысяч. Не меньше половины из этих денег
они пропивали. Надя рассказывала, что последние полгода они питались только
кашей с обжаренным на подсолнечном масле луком.
– У меня от недостатка
витаминов волос почти не осталось, лезут ужасно, – посетовала она.
Через месяц Надя стала
отлынивать уже и от дежурств по камере и каждый вечер, как по расписанию,
начинала гундеть о том, как все плохо и все не так. Заткнуть
ее было невозможно, наоборот, она из вредности бурчала еще громче.
В своих неприятностях
девушка винила всех, кроме себя. Отца – за то, что бросил их с матерью. Маму –
за то, что во второй раз вышла замуж и родила еще двоих детей. Пьющих мужчин – за
то, что только они ей и попадались в жизни. Хороших парней, наоборот, за то,
что почему-то никогда не попадались. Ни о ком Надя не отзывалась хорошо, в том
числе и о своем сожителе.
– Что ж ты с ним живешь, если он такой урод? – спрашивали мы.
– А за квартиру кто
платить будет? Ну и вообще… – объясняла Надя.
Маруся вела с ней душеспасительные беседы, советовала, как найти работу. Та
кивала и обещала сразу после освобождения изменить свою жизнь. При этом в ответ
на мои очередные увещевания огрызнулась:
– Меня моя жизнь вполне
устраивает, – но осеклась, увидев, как изменилось лицо Маруси.
В последние две недели
своего срока Надя уже и не пыталась притворяться. Зато с каждым днем ела все
больше и больше. Съедала все конфеты в камере, выпивала большую часть молока,
оставленного для кофе.
– Где ж я еще так потом
поем? – говорила она.
Надя решила взять от
тюрьмы максимум и выпросила у соседок несколько кофт и футболок. А когда Аврора
отказалась подарить ей какие-то вещи, даже попыталась на нее наехать.
Отъевшаяся,
поздоровевшая и приодевшаяся Надя готовилась к выходу на свободу и очень
сожалела, что из-за этого не попадет с нами в душ… А за два дня до этого
наедине призналась Юле, что раньше была наркоманкой, подхватила ВИЧ и после
этого с наркотиков перешла на алкоголь.
– Ты совсем обалдела, что ли?! – воскликнула сама обалдевшая от этого признания
Юля. – Ты почему нам сразу не сказала! Мы же должны какие-то меры безопасности
принять!..
– А вы бы тогда не
захотели со мной сидеть. Здесь так хорошо, и Маруся так хорошо ко мне относилась… Ты девочкам расскажи, когда я выйду, а Марусе вообще
не рассказывай, – простодушно попросила Надя.
Вот и делай после этого
добро людям.
По дороге в рай
Аня была сектанткой,
причисляла себя к Свидетелям Иеговы. Приехала в Москву из Молдавии, устроилась
домработницей, потом поваром, но главным занятием для нее было приставать к людям
с разговорами о Боге, про которого она и сама мало что понимала. Но чем черт не
шутит, а вдруг да удастся заполучить нового «свидетеля»? Миссионерская
деятельность и довела Аню до тюрьмы, но об этом чуть ниже.
Ничего, кроме Библии и
религиозных изданий своей секты, она не читала, потому что остальные книги –
это грех, они могут разбудить ненужные желания.
– А я ведь не замужем,
– для ясности уточняла Аня.
Но это не мешало ей без
устали смотреть телевизор – даже в ущерб Библии. Особенно любила фильмы про Анжелику,
которая маркиза ангелов. Их тогда как раз крутили по
телевизору.
Аня была лентяйка каких поискать – конечно, не Надя, та просто вне
конкуренции, но направление мысли похожее. Только если Надя и маскироваться не
очень старалась, то для Ани оправданием ее лени стала религия, вернее детские
сказки на религиозные темы. Дескать, на земле со дня на день наступит Царство
Божье и все, кто попадут туда, будут здоровые, красивые, стройные, перестанут
стареть, а, наоборот, начнут молодеть. И, что особенно приятно, чтобы туда попасть,
ничего не нужно делать, достаточно просто верить. Глядя на наши с Марусей
физкультурные упражнения, Аня спрашивала:
– Зачем вам это? В
Царстве Божьем и так все будем красивые и стройные.
– А мы хотим и в этом
быть красивыми и стройными.
– Все равно вы стареть
будете, а мы в Царстве Божьем – молодеть, – говорила Аня.
Как же этот
потенциальный райский житель оказался в нашем аду? Очень просто: ее и ее напарницу-иеговистку приняли за воровок, когда они
совершали обход еще не познавшего истинной веры населения. Милиции в это время
как раз надо было избавляться от «висяков» – в
отделении давно пылились заявления о том, что две мошенницы под видом
пенсионных работников обворовывали ветеранов и пенсионеров. И тут такая удача!
Ну и что, что Ани тогда еще и в России-то не было? Зато приметы совпадают: одна
мошенница повыше, вторая – пониже. Да и одна из обворованных бабулек Аню
опознала: «Ну что, воровка, волосы перекрасила, чтобы тебя не узнали?!» Женщин
задержали, показали по телевизору в криминальной хронике, милиция отчиталась об успешном задержании – и вот вам еще одна галочка
в отчете.
Аню потом увезли от нас
в ИВС, и я не знаю, что с ней стало.
Чертовщина
– Я истинная
христианка, учусь в Институте религий, – с порога вместо «здравствуйте» сообщила
новенькая.
Многообещающее начало.
Мы молчим. Она называет свое имя, длинное и труднопроизносимое – она киргизка.
Я попробовала повторить, на втором слоге споткнулась.
– Может, есть русский
вариант или какой-нибудь более короткий? – предложила я.
– Ничего, привыкнете к
этому, – отрезала новенькая.
«А вот уж это дудки», –
подумали мы втроем и, кроме как на «вы», к ней уже не обращались.
Киргизке было тридцать
шесть лет. По-русски она говорила без акцента и, судя по речи, была из образованных.
– Я сейчас расскажу вам
об ангелах, – заявила она.
– Не нужно! – в один
голос вскрикнули мы.
«Пожалеете», – говорила
она всем своим видом.
С самого начала
отношения с ней не заладились. В ней все вызывало раздражение,
причем казалось, что именно этого она и добивается. На наш вопрос киргизка
ответила, что ее обвиняют по 3-й части 158-й статьи УК – кража в особо крупном
размере.
– Это ж сколько вы украли на третью-то часть? – искренне удивилась
я.
– Достаточно, – сухо
ответила киргизка, но тут же нацепила маску святой невинности. – Я работала по
хозяйству у одного бизнесмена. Вот вы не поверите, а я всю зарплату отдавала в
церковь, Богу. А потом Господь послал мне денег.
Деньги от Господа
женщина, по ее словам, обнаружила на бачке унитаза, где их «забыл» хозяин дома.
Ну она их и взяла, ведь это же был Божий дар – что же
еще?
– Я принесла деньги
домой, положила на алтарь и благодарила Господа за них. Я думала, что через
меня Он хочет их церкви передать.
О Боже! Я думала, меня
сейчас стошнит. Вранье в тюрьме, конечно, обычное дело
– больше или меньше, но врут здесь все, однако большей чуши, да еще такой
приторной, мне слышать не приходилось. А та, не моргнув глазом, продолжала:
—
Я думала, что раз Господь послал мне эти деньги, значит, он меня и прикроет. Я поэтому
на следующий день опять вышла на работу. Но хозяин уже вызвал милицию.
Домработницу
арестовали, хотя, как она утверждала, все деньги она добровольно вернула.
– А на что же вы жили,
если все деньги – Богу? – подала голос Маруся, когда к ней вернулся дар речи.
– На стипендию
институтскую. Мне же много не надо… – пояснила киргизка, откусывая от
бутерброда со сливочным маслом и кусками сырокопченой колбасы толщиной в палец.
Какая еще стипендия в
таком возрасте и не пойми в каком институте? Но новую
соседку это не смущало. Ее «мне много не надо» на деле означало килограмм вареного
риса, два килограмма сосисок и литр молока за раз – мы ей предложили, и все это
она умяла прямо из пакетов, не слезая с кровати. На следующий день после этой
трапезы мы отдали ей две пиццы, которые нам принесли накануне. Не разворачивая,
она выбросила пиццы в мусорный бачок:
– Просроченные…
Я не поленилась,
достала и прочитала этикетку. Как и ожидалось, обе пиццы оказались свежими.
– Нет, просроченные, – капризничала киргизка. – Хотите, ешьте сами,
– и со злой обидой добавила: – Вам вон сколько сосисок
принесли, все равно не съедите, а мне пиццу просроченную сунули…
Больше мы ей ничего
никогда не давали, а ей было уже и не надо. Передачи она и без нас получала
сытные и часто. Пожрать она была мастерица. При том
что свежая пицца ей не понравилась, запросто могла впихнуть в себя пару кило протухшей
рыбы из своих передач.
– Слегка заветрилась, а так вполне хорошая…
И
ладно, если бы есть было нечего, так ведь нет, полный
холодильник себе забила всякой всячиной.
Как-то, еще в первые дни после перевода к нам, она пожаловалась, что дежурные
на централе к ним, выходцам из азиатских республик, относятся хуже, чем к
другим заключенным:
– У нас в камере одну
девочку-таджичку дежурная за волосы стащила с кровати!
После пристрастных
расспросов выяснилось, что таджичка проспала выезд в суд.
– Дежурная ее
разбудила, а она не встала, та за ней пришла, а она опять спит. Да еще и
посылает… Ну, та ее за волосы и выволокла.
– Так за это и c русской было бы точно так же, – вступила
в разговор Маруся.
Киргизка в ответ лишь
надулась и отвернулась к стене.
Не знаю, как она
убиралась у своего бизнесмена, но мыть полы она не умела вообще. Просто
развозила воду по полу камеры и гоняла ее от окна к двери.
Зато как она себя
любила! Каждый день, ополоснувшись под краном, она голышом шлепала через камеру
к кровати, залезала наверх и, раздвинув ноги, начинала себя разглядывать и
оглаживать. Это было омерзительно, но наши увещевания на киргизку не действовали.
– Я – Христова невеста!
– кощунственно заявляла она, не переставая заниматься собой. Или с собой – не
знаю, как правильно сказать.
Прекратилось все в один
день, когда за этим занятием обнаглевшую голую тетку застали дежурные. Сначала
они растерялись, но потом объяснили ей что почем, пригрозив напоследок
карцером. Киргизка хоть и смотрела на них зло, но было видно, что испугалась.
Больше такого не повторялось.
Впрочем, все, что я
рассказала, – это ерунда, мы же все-таки в тюрьме, а не на курорте. До самого
страшного, по-настоящему страшного, я просто еще не дошла.
Уже на второй день ее
пребывания в нашей камере мы заметили, что ведет себя киргизка не так, как
подобает «истинной христианке», коей она себя объявила. Ни разу не
перекрестилась, не носила крестик, иконок у нее не было, и молитв она не
читала.
Перед прогулкой
киргизка заявила, что останется в камере. По тюремным правилам одного
заключенного в камере оставлять нельзя. Это касается всех случаев, но на
практике применяется только к прогулкам. Ей стали объяснять, что это
невозможно.
– Я хочу помолиться, – заспорила
киргизка.
– Да
пожалуйста, – сказали ей. – Но для этого необязательно оставаться одной. Мы же
вот молимся каждый день.
А киргизка – «нет», и
всё. Но тут пришли сотрудницы СИЗО, а с ними не поспоришь.
Весь прогулочный час
киргизка бродила с безучастным видом, а когда мы вернулись, тут-то все и
началось. Она залезла на кровать, с головой накрылась одеялом и начала выть.
Сначала тихо, потом все громче и громче. То, что вначале показалось плачем,
теперь походило на завывания зверя. Киргизка под одеялом стонала, извивалась,
корчилась, точно что-то раздирало ее изнутри.
Оглоушенные и
напуганные, мы не вмешивались. Сидели тихонечко на кровати и с ужасом глядели
друг на друга. На третий день к завываниям добавились вопли, свист и какие-то
нечленораздельные звуки, которые даже не знаю, с чем сравнить.
– Да прекратите вы уже
орать, – не выдержала одна из моих соседок. Уточню, что с новыми и случайными
людьми мы всегда были на «вы».
– Чем громче кричишь,
тем скорее тебя услышит Бог, – выдавила из себя киргизка.
Нас всех трясло, мы
столкнулись с подобным впервые и не понимали, что делать. Дальше
больше. Во время очередной прогулки наша одержимая с безумным взглядом
стала наворачивать круги по периметру, с каждым разом увеличивая скорость. Ее
лицо стало пунцовым, из глаз полились слезы, потом раздались рыдания, а затем жуткий
вой.
У меня от этого дикого
зрелища точно крышу сорвало. Я перегородила дьяволице дорогу уже на втором
вопле и сама заорала:
– Хватит выть! Теперь
тут начала?! Прекрати немедленно!
Я кричала еще что-то,
не помню что. О мой крик киргизка споткнулась, точно на стену налетела. Дернулась
и остановилась. Постепенно в безумных глазах появилось осознание. Она смотрела
на меня полными ненависти глазами и молчала. Казалось, еще немного и ее взгляд
прожжет меня насквозь. Я отвернулась и быстрым шагом пошла по периметру
дворика. Киргизка медленно тронулась за мной. Каждый раз, когда я ее обгоняла,
чувствовала, как прожигает спину ее ненавидящий взгляд.
Больше «общаться с
Богом» в прогулочном дворике она не пыталась. Зато во время пододеяльных
сеансов к крикам, визгам, воплям и свисту добавились
выстукивания типа азбуки Морзе, скрежет и ползание с одного конца кровати на
другой. После каждого такого сеанса с кровати на пол летели фантики, крошки от
печенья и кусочки орехов. Неужели она еще и есть умудрялась?
К концу второй недели
нашего совместного пребывания перед отправкой в суд дежурные в коридоре
отобрали у киргизки и передали в камеру книгу с вложенными в нее листами с
рукописным текстом. Это была отпечатанная в Нью-Йорке сектантская Библия, а на
вложенных тетрадных листах были переписаны молитвы, обращенные к Сатане. Мы и
так уже догадывались, а теперь сомнений не осталось: наша соседка – сатанистка. Мы положили книгу ей в тумбочку и долго мыли
руки с мылом. Потом, не сговариваясь, читали молитвослов.
Мы узнали, что у нее
вся семейка такая. Христианство им понадобилось для того, чтобы уехать из
Киргизии через Россию в Америку. Сначала на учебу в каком-то Институте религий
перебралась в Москву старшая сестра. Закончила и уехала в Америку. Ее место в
институте заняла младшая – наша сокамерница. Она тоже собирается после
института в Америку, потому что уверена, что дьявол ей поможет получить лишь условный
срок.
Страху я с ней
натерпелась! Сатанистка спала надо мной, и,
соответственно, все ритуалы происходили прямо над моей головой. Я читала молитвы,
обращалась к Господу с просьбами избавить меня от этой чертовщины, и все равно
мне было страшно. Меня накрывали волны ужаса. Стало казаться, что во время
сеансов общения киргизка всегда располагается над тем местом, где я нахожусь.
Решила проверить и специально переместилась влево – сатанистка
под своим одеялом туда же. Едва сдерживая дрожь, я вернулась на прежнее место –
киргизка наверху проделала то же самое. Меня колотило. Преодолевая ужас, я
решилась на более серьезный маневр – с изголовья кровати пересела в ноги.
Ведьма завозилась, забарахталась, перевернулась под своим одеялом и снова
оказалась точно надо мной. Я в ужасе вскочила и пересела на кровать к Марусе.
Потом во время этих сеансов я со своей кровати всегда куда-нибудь
пересаживалась.
Ситуация в камере
накалялась с каждым днем, запахло дракой. Это было уже настолько очевидно, что
киргизка решила не рисковать и стала требовать перевода в другую камеру. Ее
перевели, и мы наконец вздохнули с облегчением.
Через пару месяцев на
сборке я услышала разговор двух заключенных об этой самой киргизке. Одна из них
недолго сидела с ней в одной камере, а вторая вместе с ней ездила в суд.
Оказалось, что
домработницей киргизка была не у бизнесмена, а у барыги.
Украла она девять миллионов рублей, которые, конечно же, не валялись сиротливо
на бачке унитаза, а были спрятаны в тайнике за этим самым унитазом. Киргизка не
сомневалась, что все свалит на наркоманок, которые в тот день были у хозяина, и,
даже если он и подумает на нее, все равно не заявит в милицию. А барыга заявил. Тогда она сдала его вместе с клиентурой.
Следователи пообещали киргизке, что суд назначит ей условное наказание, и она
не сомневалась, что так и будет.
Девять миллионов барыге, естественно, никто не вернул, куда они делись,
неизвестно. Может, уехали в Америку вместе со старшей сестрой, а может, остались
у борцов с преступностью. В одном я точно уверена – какая-то часть из этих
денег ожидает киргизку на свободе. А еще в том, что эти деньги послал Сатана.
Только он мог послать такие деньги. Сатанинские.
Прошло полтора года, и
я случайно узнала, что суд направил киргизку на лечение в психушку,
из-за чего дело приостановили. Недавно ее вернули в СИЗО, судебное
разбирательство возобновлено. Значит, вылечили.
Свастика
Одним из самых зловещих
персонажей, встреченных мною в СИЗО, была двадцатидвухлетняя Анфиса Королева. О деле, по которому
ее арестовали, и о ней самой писали, говорили и показывали тогда все, кому не
лень. Я просто поделюсь личными впечатлениями и добавлю некоторые штрихи к портрету.
Анфиса проходила по
делу об убийстве двадцати семи человек, не считая покушений и других
сопутствующих преступлений, совершенных в составе группы лиц. Казалось, ну убой
из убоев! На самом деле не совсем так. Формально, конечно, убой, но это были
совсем другие убийства, все намного страшнее, чем пьяная бытовуха или все остальное, что я уже описывала. На
мой взгляд, Анфиса – убийца по убеждениям, причем с садистскими наклонностями.
Думаю, что она такой была всегда, просто эти качества в ней дремали, а при
благоприятных условиях проснулись. В какой-то момент она поняла, что ей это
нравится. Но агрессивность и желание убивать она камуфлировала
псевдопатриотической риторикой – девушка считала себя национал-социалисткой,
входила в небезызвестное Национал-социалистическое общество (НСО) и вращалась
среди скинхедов. Ее и осудили летом 2011 года по громкому делу тринадцати нацистов
из группы «НСО-Юг». Она была единственной девушкой среди них. Убивали
несчастных таджиков, узбеков, негров, хотя среди их жертв были и славяне. По
делу Анфиса проходила как соучастница двух таких преступлений. Ее доставили в СИЗО из Кишинева, где она скрывалась от следствия. Суд
приговорил ее к девятнадцати годам, другие участники группы получили от десяти
лет до пожизненных сроков.
Анфиса вовсе не
маргинал, она из приличной семьи, училась на журфаке
МГУ. Говорит, в свое время работала с основателем и лидером известного екатеринбургского
фонда «Город без наркотиков». В чем заключалась эта работа, я не знаю, но,
когда я сказала Анфисе, что газеты упоминают ее в числе его друзей, было видно,
что ей это приятно – на щеках выступил румянец.
Я встречала ее в
тренажерном зале. В течение первого часа она неспешно разминалась, потом колотила
по груше. Прерывалась только для того, чтобы дать совет другим любителям бокса.
Удар у нее сильный, сдержать его никому не удавалось. Анфиса больше напоминает
парня, чем девушку: среднего роста, крепкого спортивного сложения, с тяжелой
походкой «парниши из подворотни», в мешковатых
спортивках и длинной свободной футболке. Короткий ежик не скрывает длинный
уродливый шрам на затылке. Голова всегда чуть наклонена вперед, легкий прищур
полностью скрывает глаза. В зале разговаривает только тогда, когда ее о
чем-нибудь спрашивают. В основном о том, как правильно боксировать. Отвечает всегда
доброжелательно, негромко, с охотой. Показывает, как правильно бить.
Наше общение ограничивалось
кивком перед началом занятий и коротким «до свидания» после окончания. Мы ни
разу не беседовали, я всегда наблюдала за ней со стороны. Помимо явно мужской
походки, мимики, жестов я обратила внимание на руки. От запястий до локтей они
были покрыты зарубцевавшимися поперечными шрамами. Присмотрелась и поняла, что
раны были неглубокие, до вен не доставали. Позже я узнала, что Анфиса резала
себе руки ради развлечения, ей это нравилось. Но, скорее всего, это просто
невроз.
Первое время перед
выездами в суд Анфису держали на общей сборке вместе с другими заключенными.
Она постоянно устраивала там драки. Била таджичек с узбечками
за то, что те – люди второго сорта и «понаехали тут», налетала на бывших следачек за то, что «не переносит их», еще на кого-то,
потому что просто не понравились. Ее сажали в карцер, но это не
помогало. Девушка выходила и снова оскорбляла, дралась, нападала даже на сотрудников
изолятора. На централе ее знали все, многие боялись. Если удавалось обойтись
без мордобоя, считали, что повезло. При мне на сборке Анфиса зацепила взглядом
одну молодую бээсницу.
– Ты кем работала? – глядя
исподлобья спросила ее Королева.
Бээсница обмерла – понимала, что ничем хорошим
такое внимание к ее персоне не закончится.
– Начальником
паспортно-визовой службы, – выдавила она из себя.
– Ты
их выдворяла?
Онемевшая бээсница
непонимающе моргала.
– Черножопых выдворяла? – уточнила Анфиса.
Бээсница судорожно сглотнула и молча
кивнула. Анфиса расплылась в довольной улыбке:
– Молодец!
Уважаю! Одно дело делаем! – Она обняла девушку, дружески похлопала по спине и
уселась около нее на скамейку.
Потом
всю дорогу в автозаке Анфиса обнимала попутчицу за
плечи. Та отмерла, только когда Анфису высадили
в суде.
В конце концов нацистку стали считать опасной и держать отдельно от
других заключенных. По изолятору Анфису водили в наручниках под охраной конвоиров-мужчин
с овчаркой. Так положено, когда заключенные осуждены за тяжкие преступления, но
в данном случае это, видимо, не просто формальность.
Себя девушка позиционировала
то как славянофилка, то как скинхедка.
Одна из сидевших вместе с ней арестанток, понаслушавшись
Анфисиных рассуждений, сказала мне:
– Ей нужно было
родиться в начале прошлого века – она такая же идейная, как раньше
революционеры. Она не просто так это делала, а по убеждениям!
На эту восторженную
глупость даже не хотелось возражать. Но и риторика Анфисы тоже со временем
изменилась. То ли потому, что ее перевели в камеру с другим контингентом – тяжелостатейниками, тоже убийцами, которым ее идеи были до
лампочки, то ли ей просто надоело философствовать, но девушка стала меньше
рассуждать об идейной стороне дела и все больше откровенничать о том, как
резали жертвам сухожилия, ломали кости и суставы. Она с удовольствием рассказывала,
как они вывезли «мента» на берег реки, зацементировали ему в тазу ноги, привязали
на шею цепь, отплыли на лодке на глубину, скинули жертву за борт и долго развлекались,
то ослабляя веревку – тогда несчастный по глаза погружался в воду, то натягивая
– чтобы мог дышать. Всю процедуру сняли на видео. «Мент» – это, видимо, один из
участников их группы, которого нацисты заподозрили в работе на правоохранительные
органы. Подельники Анфисы его потом зверски убили и разрезали на кусочки. И
тоже сняли на видео. Может быть, это убийство происходило как раз после того
самого «купания»… Не знаю, выложили видео в интернет или нет, но в суде они
фигурировали в качестве доказательств.
Одно время раздавленные
страшной правдой родители отказались помогать дочери. Тогда заключенные стали
кормить ее в складчину, мол, «жалко девчонку, ведь она идейная, а не так себе».
Причем поддерживали Анфису не только сокамерницы, но и заключенные
из других камер, с которыми она сидела раньше, и те, кто сидели с ними, но не
были лично знакомы с Анфисой и даже ни разу ее не видели, а также те, кто
пересекался с девушкой в тренажерном зале… Словом, в «удочерении» участвовал
практически весь централ. Мне эта всенародная любовь непонятна. Как так
вышло, что из злостного убийцы сделали звезду? Я не нашла ответа на этот
вопрос. Но Анфисе такое отношение нравилось, хотя она старательно это скрывала.
Коллективное кормление длилось несколько месяцев, а потом родительские сердца дрогнули и помощь заблудшей дочери возобновилась.
Мы в камере не раз
разговаривали об Анфисе и не испытывали к ней ни симпатии, ни жалости. Мы с
Ариной, например, считали, что девушка исключительно опасна. Единственное, о
чем она сожалела, что дала возможность себя задержать. Когда заходила речь об
Анфисе, Арина начинала горячиться:
– У нее нет будущего! Ее
опасно выпускать, даже когда она отсидит! И вообще, как ей жить-то? Ведь за ее
спиной столько мертвецов… Лучше бы приняла уж какое-то решение… И родителей бы освободила – каково им знать, что вырастили
такого монстра?!
– Какое решение-то? –
спросила я, хотя прекрасно понимала, что имела в виду моя сокамерница.
– Вздернулась бы, что
ли… родители отплакали бы один раз, зато потом им
стало бы легче…
Вот тут я категорически
не согласна. Кто может знать, что для родителей легче? И что значит «нет будущего»?
Вот когда Анфиса была на свободе, когда она могла и хотела убивать, тогда,
согласна, у нее точно не было будущего, а теперь… Кто знает? Впереди много
времени, а значит, остается надежда.
Однажды я случайно
увидела Анфису совсем в другом обличье. Она ждала отправки в суд отдельно от
других заключенных, и место ей нашлось только в комнате для видеоконференций. А
у меня в режиме видеоконференции должно было состояться рассмотрение
кассационной жалобы. Тут мы и встретились. От изумления я чуть не забыла
поздороваться. А удивляться было чему. Бесформенную спортивную одежду сменили
стильные джинсы и яркая водолазка в обтяжку – оказалось, что у девушки очень
даже женственная фигура. В меру накрашенные ресницы, тронутые розовой помадой неожиданно
пухлые губы, румянец, оттеняющий изумительной белизны нежную кожу. Ну прям гламурная красотка! Помню, в одной из газет я
прочитала, что эта красотка после приговора подарила
своему адвокату фотографию, где она на скамье подсудимых. На обороте – девиз
«Окружен, но не сломлен». И свастика.
На днях я снова
встретила Анфису в тренажерном зале. Всех, с кем она раньше здесь общалась, этапировали в колонии, из знакомых – одна я. Грешно было не
воспользоваться ситуацией, и я решила заговорить первой. Анфиса с охотой
откликнулась. Рассказала, что после приговора сидит в одиночке в спецкорпусе и что ей разрешили повесить в камере боксерскую
грушу. «Чтобы не сошла с ума?» – подумала я, но вслух ничего не сказала. Я
знала, какие сроки получили Анфиса и ее подельники, и спросила, была ли у них
кассация. Оказалось, что нет и что идет следствие по новым
эпизодам.
Одна в камере
После отъезда Юли и
Маруси я осталась одна.
Вот о ком бы хотела
написать, так это о Марусе. Но обещала этого не делать. Марусю освободили прямо
из зала суда. Об этом на следующий день мне по секрету сообщила дежурная. Я так
была рада! Полтора года провела Маруся в тюрьме. Полтора года украденной жизни.
Ее дело тоже заказное. Я в этом уверена. И никто за это не ответит – нет
виновных. Нет виновных в том, что младший Марусин сын – ему было всего семь
дней, когда ее арестовали – полтора года жил без матери: без нее начал держать
голову, сидеть, без нее сделал первые шаги… Нет
виновных в том, что девятилетнему Марусиному сыну пришлось сменить город,
школу, дом… Что еще ему пришлось пережить?.. Как и ее родителям?..
За время моего
пребывания в СИЗО не было
человека достойнее Маруси.
Когда я приступила к
хроникам, то не скрывала от сокамерниц, чем занимаюсь, стала спрашивать у
соседок их истории. Они не возражали, охотно рассказывали. А Маруся попросила о
ней не писать. А я даже эпиграф к ее истории подобрала: «Наибольшее
снисхождение проявляет тот, кто к себе никакого снисхождения не требует».
Могу сказать только
одно: именно Маруся помогла мне найти силы, помогла выжить в этом страшном
измерении. Без нее я бы не справилась. Я бы хотела иметь такую подругу.
И вот уже двадцать дней
я одна.
Это лучше, чем
находиться в одной камере с наркоманками, воровками, вичевыми
или бомжихами-алиментщицами. Проституток летом не сажают
– мораторий, – много работы. Их начнут сажать в октябре-ноябре.
Римма Антоновна каждый
день на утренней проверке советовала мне написать заявление, чтобы кого-нибудь
подселили, а я наслаждалась одиночеством. Правда, на ночь с
верхней койки перекладывала постель на нижнюю: вдруг станет плохо и я не смогу
ни за таблетками слезть, ни на помощь позвать. А еще я боялась, что не выдержит сердце и утром не проснусь. Каждый вечер, засыпая,
думала об этом. А вообще мне одиночество нравилось. Хочешь хроники пиши, хочешь читай, хочешь танцами занимайся, хочешь телевизор
смотри. И не надо ни с кем договариваться.
Пока сидела одна,
обнаружила новый способ переписки между заключенными. В библиотечной книге
тонким простым карандашом еле заметно между строчек вписываются слова письма –
по одному на странице. Договариваются по вытяжке, и в библиотечный день одна
камера сдает, а другая заказывает книгу с письмом.
Вот несколько писем,
которые мне довелось прочесть.
«Кисунь!
Потерпи еще немножко. Я-то знаю! Верь. Маленький наш с каждым днем дает о себе
знать. Воюем! Нам очень тебя не хватает. Жду не дождусь, когда сдам пост тебе в
воспитании жеребеночка».
«Любимый мой. Я жду с
большим нетерпением тебя! Все будет хорошо. Твоя Маришка».
«Сережа, не делай
глупостей. Осталось чуть-чуть. Очень по тебе соскучилась. Мне очень тебя не
хватает. Жду тебя!!! Даже если _______. Но не дай Бог. Я все равно буду ждать.
Сколько надо. В этом будь уверен. Я думаю, за двенадцать лет ты убедился в моей
верности. Все будет хорошо».
За каждым из этих писем
своя история, своя судьба. Точнее, судьбы. Сколько их прошло через централ?
Неизвестность пугает.
Ожидание неизвестности рождает страх. Он сильнее в первые
дни после ареста, перед началом суда, перед приговором и перед отправкой в
колонию.
Когда я ознакомлюсь с
материалами своего дела, должна буду определиться, кто будет его рассматривать
– профессиональные судьи или присяжные. У первых процент оправдательных
приговоров ниже, чем установленный процент допустимой погрешности. Когда думаю
о присяжных, вспоминаю фильм Никиты Михалкова «Двенадцать»…
Страшно сделать
неправильный выбор. Молю Господа послать мне силы и терпение. И не забирать
надежду.
Ответы на вопросы:
1. Стр. 3. Мужчин и женщин можно
перевозить в одном автозаке, только помещают их в
разные отсеки, но они видят друг друга при посадке через решётку, но даже это
лишнее, всю дорогу они перекрикиваются и переговариваются между собой,
знакомятся – конвоиры на это не реагируют, не вмешиваются, не запрещают.
2. Стр. 12. Я тогда тоже не сразу поняла
– этот эпизод передали по подследственности в другое
УВД – в Москве, а предыдущие дела рассматривало УВД Подмосковного городка.
3. Стр. 20. Бээсица
– бывшая сотрудница правоохранительных органов. По закону к бээсницам
и бээсникам относит тех, кто
когда либо, не обязательно на момент ареста, работал в милиции, суде, прокуратуре,
службе судебных приставов, налоговой инспекции, службе исполнения наказаний и
т. д., а также адвокаты.
4. Убрала название СИЗО.
5. Василису Ковалёву заменила
на Анфису Королёву.