Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2017
Алла
Дубровская окончила Ленинградский педагогический институт. Работала учителем
истории, техником-смотрителем, теплорегулировщиком. С
1992 года живет в Америке. Автор романа «Одинокая звезда» (СПб.: Алетейя, 2014). Публиковалась в
журналах «Крещатик», «Семь искусств», «Звезда», «Волга».
Рассказ «Косточки из Коста-Рики» – ее первая публикация в Москве.
Когда в комнате темнеет, я боюсь закрывать глаза. Под
веками вспыхивают сотни звездочек. Они слепят мой мозг. Туда проникает не боль,
а волнение. И я не могу с этим справиться. Крика своего не слышу. И никто не
слышит, хотя я знаю, что кричу. Пробивается только мычание. Раскрыть рот, эту
щель, куда они просовывают ложку, когда меня кормят, я могу с трудом. Правда, жевать
и глотать еще не разучилась.
Вот Он подходит к тому месту, где я лежу. Заботливое
лицо склоняется надо мной. Я не верю, не верю этому
заботливому выражению и мычу еще сильнее. Лицо отстраняется. Он зовет Эту. Вдвоем они дают мне пить, переворачивают, что-то
делают с моим телом. Наморщившись, она разбрызгивает приторный запах по комнате.
«Откройте форточку, – мычу я. – Все будет лучше. Ваш запах не перебьет мой. Да,
запах моего говна. По крайней мере, хоть что-то здесь
еще мое!» Они дают мне лекарство. Волнение стихает. Звездочки гаснут.
Вижу, Он стоит в дверном проеме, на нем мокрый плащ,
вода стекает с зонтика. На полу уже лужица. Над его плечом мерцает коридорная
лампочка. Лысина отсвечивает. Я смеюсь. Ну, что глазами лупаешь?
Нажралась уже? А хоть бы и нажралась. Ты-то где был? А? Я смеюсь. И просыпаюсь.
Догадываюсь – это был сон. В комнате полумрак. Кот свернулся в моих ногах.
Звездочек нет. Засыпаю снова.
Что от памяти-то осталось? Ошметки,
ветошь. Правда, иногда всплывают картины. Когда портьера отодвинута и солнце
теплое на лице. Приятно. В апреле такое бывает или в начале сентября. Море тоже
люблю. Любила. Только тихое. Не надо мне этого: «А он, мятежный, просит бури».
Что-то спутала, да ладно. Берег песчаный иногда приходит во сне. Я в стороне, в
тени, Он с дочкой у моря собирает перья чаек. Дочке лет шесть. Это, кажется,
сентябрь. Кажется, Эстония. Да, Эстония. Сентябрь. Потому что дети белобрысые
на берегу ей кричат: «Туле, туле сииа!»
Она пугается, убегает. Мне хорошо. Спокойно. Я люблю – со стороны. Чуть
наискосок, чтобы меня не видно, а я чтобы видела. И ветерок легкий. Что это? Занавеска
шевелится?
У меня воспоминаний-то хороших и нет совсем. Только
одно это и было, ну еще, может, как елку с дочкой наряжали да как лед с треском
ломался на лужицах, когда она ножками по нему топала.
Вообще-то мне его баб жалко, и Эту,
его новую, тоже жалко. Ради квартиры старается, говно
мое подтирает. Сколько у него детей-то? Сколько у тебя детей, козлина ты кудрявая? Сам-то помнишь? Надо же, подходит, в
лицо смотрит. Не понимает. Берет, ворочает. Нечего меня ворочать туда-сюда!
Какие там пролежни? К черту! Его голова близко к моей.
Я слышу его дыхание. Вижу каждую морщинку на лбу и мешки под глазами. Чувствую
запах из его рта. Жили в землянке тридцать лет и три года… Типа того… И не в землянке. Квартира в центре. Сначала меня похороните,
а потом уже Эту пропишете. Сопротивляюсь, мычу из
последних сил. Сил мало. Они справляются со мной. Они всегда со мной
справляются. Вытерли мне слюни. Обложили подушками. Звездочки под веками
вспыхнули и погасли. Лежать лицом к стенке тоскливо. Сколько же лет я лежу
лицом к стенке? Год, два?
На тот корпоративный вечер меня притащила Танька. Она
всегда умела устраиваться. Секретарские навыки плюс обаяние. Про красоту вообще
молчу. А мне в толкучке кто-то наступил на подол
длинного платья, когда я пыталась протиснуться к столу с напитками. Подол
треснул и разорвался. Какого черта я его надела? Рядом с красавицей Танькой на
меня и внимания-то никто не обращал. Вот тут Он и появился с бокалом
шампанского, пока я озиралась, куда бы встать, чтобы рваный подол никто не заметил.
А вы, говорит, «Покаяние» Абуладзе видели? Мы все должны покаяться. А в Париже
вы были? А я думаю, ну, допустим, мне-то каяться не в чем, да и Париж мне на
хрен нужен, у меня денег нет даже на электричку. В глаза, правда, не грублю,
благодарно за шампанское подхихикиваю. А Он: а вы
знаете, что этот город назван в честь Париса? Да что вы, говорю. А Он: а вы
знаете, кем был этот Парис? А у меня что-то из мифов Древней Греции Куна в
голове – щелк-щелк. Как же, как же, Парис Елену похитил. А Он осклабился и говорит:
а вы решетку Летнего сада знаете? А я бокал допила и говорю: а как же. Я там
живу рядом. Можно сказать, каждый день мимо хожу. А Он: а вы знаете, какая
именно решетка Летнего сада считается уникальной? И чего пристал?
Эрудированный, что ли? Как какая, говорю. Которая
смотрит на набережную. А Он мне: а вот и нет! Совсем другая,
которая с медузами. А вы знаете, кто такая Медуза Горгона? Тут я просто
замолчала. А Он и говорит: ты похожа на Медузу. Я на тебя смотреть боюсь. И
куда-то делся. Не помню.
Танька потом кислятину в фужере принесла. Он, говорит,
женатый. У нас по общественным связям. Знаешь, сколько у него связей на
стороне? А я – сколько? Да наш первый трахаль. Ну я заинтересовалась, конечно. Тань, говорю, а что, Париж
назван в честь Париса? Она умная, истфак универа законченный,
но невостребованный. Чего? Это кто тебе такую чушь намел? Там же франки жили.
Прикинь. Племя такое – паризии. Откуда им было про
греков знать? Ну я напилась, конечно. Дальше помню его
в моей комнате. А почему в моей, в полуподвале? Да
потому, что у него жена дома с дочкой. Или с сыном. Забыла. Потыркался-потыркался
– и домой бежать. А я – боже мой! Если это первый трахаль,
кто же у них второй? Танька потом смеялась. Ты, говорит, знаешь, кем Дон Жуан
был? Ну и кем? Импотентом! А я ей…
Вот так всегда: на самом интересном месте Эта влезет и все испортит, я ведь потом не вспомню, на чем
остановилась. Поворачивает меня на спину, пытается усадить. Мучается, бедная,
вена на шее набухла. Усадила. Не думаю, что я тяжелая. Ноги – спички, просто неподвижная, как куль. Одной рукой, правда, пошевелить могу.
А толку? Так, что там у тебя? Борщик, говоришь.
Ложечка аккуратно просовывается в мой рот. Борщик-борщик,
я тебя съем. Почему так устроено: жить неохота, а есть все равно хочется? Или
вот еще вспомнила, как все странно обернулось. Когда он у меня только
поселился, ему нравилось меня кормить. Прямо как в эротическом фильме. Клубнику
рыночную к моим губам протянет и говорит: «У тебя такое прекрасное начало
желудочно-кишечного тракта». Типа ешь, а я посмотрю, как ты жуешь. Комплимент
такой. Он и сейчас меня с ложечки кормит, но редко. Жалко, не спросить, как ему
нравится окончание этого моего тракта. Ему теперь с ним часто приходится иметь
дело… Да не бойся ты, я так смеюсь. Испугалась, что я
подавлюсь. Тебе же лучше, дура. Скорее сдохну.
Теперь мне видна комната. За окном день. Кажется, там
пасмурно. Кота тоже покормили. Он, довольный, развалился посреди комнаты.
Наискосок – пианино. Дочкино. Абсолютный слух. Все слышала и все знала: папа
гуляет, мама пьет. Сбежала при первой же возможности. Мать парализованная
лежит, так и что? Разве я упрекаю? Почему ей всегда казалось, что упрекаю?
Сейчас не помню почему. Дочку-то он любит. Я не знаю про всех других детей, но нашу точно любит. Она умная, а я – нет. Какой-то там
менеджер в какой-то там фирме где-то там. А я кто? Овощ, корнеплод. Корни в
матраце. Плоды в памперсе. Занавеска шевелится. Теперь вот Эта
в моих тапках ходит, с пианино пыль вытирает. Я не понимаю, у нее что, своих
тапок нет или они меня так мучают? Надо подумать. Сейчас не могу. Голова болит.
Подумаю потом. За окном дождь пошел. Дождь пошел, а я все лежу и лежу. Уже не
встану. Звездочки кружатся, вспыхивают.
…Или вот коньяк самопальный в трехлитровой банке.
Вижу. Танька притащила. Откуда такое счастье? Места надо знать. Смеется. Банка
полная, разлить боимся. Она столовой ложкой черпает и по рюмкам разливает.
Закусывать у меня нечем. В магазинах шаром покати, а если где что-то выкидывают
– очередь, не подступиться. Люди номера на ладонях записывают. Как там твой? –
спрашивает. Ей интересно узнать, что он во мне нашел. Она-то красавица, а я так
себе. Может, это ее задевает. Она, может, на него и внимания не обращала до
того, как он меня ей предпочел. Мы и выпили-то немного, но без закуски нас
сразу повело. Коньяк сивухой отдает. Да, говорю, все бегает. Деловой. Танька
опять смеется: он теперь в Мариинке все больше пропадает.
Мы его на работе и не видим. Как прибежит, портфель на стол закинет – и сразу к
телефону. А потом: Собчак то сказал да Чубайс – это. Тут уже мне смешно стало.
Тань, говорю, Он на днях забегал, потыркался-потыркался,
брюки с обвисшими коленками натянул и говорит. Я, говорит, привык, что мне
задают жизненно важные вопросы – типа что нас ждет в
будущем? Или как смикшировать израильско-палестинский конфликт? А еще, говорит,
виноват ли наш народ в том, что происходит в стране? Танька от хохота головой
на стол упала. Ну чё ты ржешь-то? Ты его спроси лучше, в какой валюте тебе
держать сбережения. Танька аж зашлась вся, как про
валюту услышала. Валить, говорит, надо, пока не сдохли, и икать принялась. Ик
да ик. Смешно, сил никаких нет. Мы тогда много
смеялись. Я ей кричу: не смей воду из-под крана пить – вода отравленная! Вода
не то чтобы отравленная, но хлоркой так от нее несло, что пить страшно. В
чайнике полпачки чая заваривали, чтоб вонь эту
перебить. Танька – ничего. Проспалась. На работу в свой кооператив пошла. Я ей
дырку на сапоге ваксой замазала, чтоб не светилась. Лужи обходи, говорю.
Иногда после таблеток голова ясная. Смотрю на Него и
думаю, ну что в Нем такого было? Кудри облезли, лысина на макушке с каждым
годом все больше и больше. От чужих подушек. Умный? Ну да… Ты бы хоть Улицкую
почитала… Видала я твою Улицкую… И почему я так
повелась? Ребенка мне родить хотелось, может, дело в этом?
А вокруг все хуже и хуже. В первое утро, когда цены
отпустили, я по магазинам побежала. Помню, как в гастрономе на Восстания тетка
в грязном переднике поварешкой сметану в баке перемешивала, а на ценнике за килограмм
– как раз мой аванс. Не до сметаны, короче. А полки все равно пустые. В это
время его жена в Израиль активно засобиралась. Казалось бы, самое время и ему
валить, только Он и говорит: никуда не поеду, буду здесь создавать демократическое общество – и вещи свои стал ко мне перетаскивать.
Книжки, пластинки. Однажды видик приволок.
Купил по дешевке, говорит. Будем приобщаться к свободной западной культуре.
Отлично, говорю. Западную культуру просто обожаю. Первый фильм по тому видику до сих пор помню. «Империя чувств». Как Танька
придет, я его ставлю. Напьемся и плачем, две дуры. Империя рухнула, а чувств до
фига. И чувства какие-то тяжелые. Одно говно кругом плавает. Каждый норовит на*ать
другого. По улице идешь, и будто волну ненависти на
тебя несет. Куда деваться? Наш институт закрылся. Соседка меня в ларек
пристроила. Продавали всё, к чему ценник можно было прицепить. Холод стоял
собачий, и я сидела в ларьке, закутав ноги в одеяло. Боже мой, я тогда сама
могла сидеть! Я тогда могла ходить! Я лучше, кажется, была. Дальше думать
нельзя. Нель-зя. Так вот. У
меня уже был животик виден. Аккуратненький такой. Я себе в зеркале очень
нравилась. И пошли мы с Танькой к ним в кооператив на Новый год. Много не пили,
я вообще в сторонке скромно стояла, и тут ко мне мужик один подваливает и
начинает плести какую-то ахинею. Плетет-плетет, а потом и говорит: а вы знаете,
что ваш любовник непорядочный человек? Я молча
удивляюсь. Брови так поднимаю, мол, жду пояснений. И пояснения следуют: мой
любовник ограбил свою бывшую жену. Ту самую, которая в Израиль свалила. Она ему
доверила квартиру продать и деньги ей потом перевести.
Квартиру-то он продал. Мне про деньги интересно, конечно, но я молчу. Слушаю,
но не мужика, а как у меня в животе тихонько – толк-толк. А потом и говорю: а
знаете, кто этих жен с мужьями разберет? Не наше дело. Моя подруга Таня, когда
со своим расходилась, успела всю мебель из его квартиры вывезти, пока он на
работе был. Ей эту мебель поставить даже некуда было. Забила этажерками весь
мой коридор. И опять слушаю, что у меня там в животе
происходит. Мужик разочаровался и как-то сник. Я, говорит, вас хотел
предупредить. Спасибо. Только тогда мне было на все наплевать. Я даже Таньке
ничего не рассказала. Он уже каким-то консультантом работал при Законодательном
собрании. Нифигасе, да? К нам стали приходить
какие-то люди. За столом слова новые так и сыпались. Я их не понимала
и вспомнить не могу. Родилась дочка, мы расписались, появились деньги, уж не
знаю, ворованные или нет. Ворованные или нет. Ворованные или нет…
Мозг разрывается. Врачи говорят, это от давления.
Черепно-мозгового. Мне бы поспать сейчас, да звездочки замучают. Надо бы Эту в моих тапках позвать как-то.
Во, шаркает. Сейчас таблетку даст. Люстра закружилась-закружилась…
Моя мама, женщина простая и малообразованная,
говорила: «Чё-то мужик твой все где-то пропадает,
домой поздно приходит. Ты смотри за ним, как бы плакать не пришлось». А я ей –
да знаю я его дела. У него жена – Конституция, причем демократическая. А сама
думаю, ну куда ему с его способностями. Дура самоуверенная. Забыла про Дон
Жуана. А ведь приметы были. У нас на кухонном столе картонка валялась с
надписью «Я сегодня приду поздно». А под надписью Он только числа новые
подставлял. Потом на картонке уже места не осталось, мама умерла, дочка подросла,
а я с сухого перешла на крепкие напитки.
Вот и сижу я как-то на кухне. Звонок в дверь, а там
женщина стоит. Симпатичная. Я обрадовалась ей, как родной. Может, думаю, будет
с кем выпить. Она сначала отказывалась, а потом согласилась. Выпили водочки. Я
уже заначку с антресолей полезла доставать, а Даша, женщина эта, мне и говорит:
передайте, пожалуйста, вашему мужу, что я решила на алименты подавать. Мне
дочку одной не поднять. Опаньки! А сколько же вашей
дочке лет? Скоро два годика. Нифигасе! Конечно,
передам. Да как же он вам ее закапал? Она на меня как на сумасшедшую
посмотрела. Ну извините, говорю. Понимаю. Это
интимное. Я ему, конечно, передала. И еще кое-что сказала. А он мне: ты мне не
судья. А я – правильно, я тебе прокурор. Короче, с деньгами и с Дашей он там
как-то сам разбирался. У нас к тому времени уже телефон поставили. И, помню,
начались звонки. Трубку сниму – молчание. Я говорю – Даша? Заходи и ребенка
приводи. Выпьем, хоть поговорить с кем будет. Без ответа. Что-то меня это
молчание стало беспокоить. Танька говорит – еще одна. Наверное, влюблена в него. А я говорю: го-о-о-споди!
Потом, помню, у нас совсем разладилось.
Потыкается-потыкается – и никак. Пробовать даже перестали. Он мне как-то
сгоряча и говорит: ты бы поучилась отдаваться у Даши, что ли. Во как! Выходит,
это я виновата. Не я с ним мучаюсь, а он со мной. И вообще, говорит, почему
наша дочка ходит засранная? Ты за ней не следишь. Или это он не тогда сказал?
Не помню. Дочка, кажется, к тому времени уже школу заканчивала. Или закончила?
Своего тела я не чувствую, но иногда мне кажется, что
оно в невесомости как бы выплывает из комнаты. И в этой невесомости я в своем
этом теле, может, даже и счастлива. Однажды мне мама привиделась. Она мимо меня
медленно пролетела и рукой помахала. Думаю, это к тому, что я скоро умру. Мы
что же, тогда вместе с ней летать будем? Эта мысль меня утешает. Но зачем Он и Эта в моих тапках поднимают мне веки, заглядывают в глаза,
обкладывают подушками, дают какие-то лекарства, а умереть не дают?
Так вот. Он мне деньги перестал оставлять на столе в
кухне, когда дочка уехала в Москву учиться. Чтобы не пропивала. К тому времени
мы уже квартиру в центре получили. Двухкомнатную. Последнее, что я вырвал себе
от этой поганой власти, говорит. Надо же, а я и не заметила,
как власть стала поганой. Пропустила момент. Все
больше лежала на диване, уставясь в телевизор. Видик забросила. Завела кота. Хотела собаку, но с ней возни
много. Танька в нашей новой квартире стала часто появляться. Повела меня к
врачу. Врач, помню, платный, дорогущий. У вас депрессия, говорит. Мы от него
сразу в бар пошли. Танька из Турции вернулась загорелая, красивая. Со своим придурком только-только развелась. По коктейлю взяли. У тебя
муж, говорит, самый великий после Жан-Жака Руссо просветитель. Неожиданно так.
Думаю, истфак универа сказался. Что ты имеешь в виду?
– говорю. – Умный, что ли? Танька что-то лепить про него стала, не помню даже
что. Только помню слово «безалаберная». Это уже про меня. У твоего мужа на
рубашках пуговиц не хватает, а у свитера дыры на локтях. Претензии стала мне
предъявлять. Пусть ему Даша пуговицы пришивает или та, которая в телефон
молчит, говорю. Тут и Танька замолчала, коктейль соломинкой дотянула, глаза в
сторону отвела. Это актриса Ольга Зиновьева, говорит. Да ты что? – Я даже
поперхнулась. – И что она в нем нашла? Она же такая красавица! Танька совсем
как-то поникла и говорит: а ты что, совсем не ревнуешь? Хороший вопрос задала… Потом домой меня на такси довезла. Слышу, они на кухне обо
мне говорят. Алкоголизм у нее, а не депрессия. – Это наш Жан-Жак Руссо. А
Танька – так алкоголизм от депрессии. Мне даже приятно стало. Хорошая она
все-таки. Подруга еще со школы. Какая депрессия? – Руссо опять. – Она за мной
как за стеной. Чего ей не хватает? Как – чего не хватает? А где деньги на бухло? Стала искать по его карманам. Однажды заглянула в
старый портфель, а там папка с бумагами. Какое-то общество по оптовой торговле
зарегистрировано по нашему адресу, а я – его секретарь. Надо же! А зарплату не
платит.
Стала прислушиваться к телефонным разговорам.
Интересно все-таки, что мы продаем, да еще оптом. И слышу: он по телефону
какой-то аптеке всучивает крем для заживления трещин на пятках. В принципе,
какая мне разница, чем он занимается. Пусть хоть булки продает, но почему-то
про пятки показалось смешно. Особенно если вспомнить, что накануне он
хвастался, как много и упорно обсуждает не с самыми глупыми на Земле людьми
всевозможные проблемы бытия. Хотя трещины на пятках тоже ведь проблема. Ладно.
Молчу.
За окном стемнело. Еще один день прошел. Поверните
меня на бок. Включите телевизор. Положите кота в ноги. Мне все равно, что вы там в соседней комнате делаете и почему под вами кровать
скрипит. Разве можно ненавидеть так того, кого раньше не любил? Не могу больше думать. Устала.
Кажется,
тогда у Таньки дочка в Лапландию собиралась к мужу. За финна-то она давно замуж
вышла, да он ей дал у нас институт закончить. Посидели в ресторане. Девочка
хорошая, с мамой отношения человеческие. Приятно, что у кого-то жизнь
нормальная. Когда Танька ко мне подсела, я еще не пьяная была и про пятки ей
рассказала. Она говорит: ну и что? Это хороший бизнес. Чем ты недовольна? Какая
тебе разница, чем он занимается и на чем деньги делает. Тань, говорю, но он же как бы просветитель – второй Жан-Жак Руссо, да? Но, если
подумать, разницы и в самом деле никакой. Потом напилась, конечно.
На
следующее утро мне первый раз плохо по-настоящему стало. Что делать? Дома
только кот. Страшно. Кое-как доплелась до клиники, где алкоголиков анонимно лечат.
Очереди
никакой. Зашла в кабинет. Села на стул. Слышу голос: «Дама, вам надо срочно опохмелиться». У меня руки так
трясутся, что даже закурить сама не могу. Понимаете, доктор, говорю, денег нет,
поверьте. Он пристально посмотрел, оценивающе так, и достал из стола фляжку.
Модную плоскую. Я своему Руссо такую на 23 февраля
подарила когда-то давно. Глотните, говорит. Глотнула. Чувствую, коньяк хороший.
Можно еще пару глотков сделать? Он кивнул: но все не пейте. Вам много будет. У
меня дрожь унялась, а ноги не идут. Сижу и плачу. Помогите мне, доктор, до дома
дойти, говорю. А он и говорит: пойдемте, у меня прием как раз закончился.
Аркадий. Чудный. Стал к нам приходить. В шахматы с
Руссо играл, о чем-то спорил. Вроде подружились. А потом через какое-то время
подсел ко мне на диван, руки мои в свои взял и говорит:
уходи ты от него. Сопьешься с ним до смерти. И Таньку гони. Я ему – Ароша, ты чего? Он же умный такой, советы всем дает
полезные. Люди его ценят. Тянутся к нему. Да брось. Обыкновенный позер. Жизнь
проживает в режиме поучений и раздачи советов с оттенком какого-то мнимого превосходства.
Ну куда же я уйду? Как-то мне беспокойно стало. Я даже
с дивана поднялась и по комнате туда-сюда заходила. Я же старая уже. Никому не нужная, даже дочке. От меня все бегут. Только Танька
осталась да Руссо. Тогда его гони к чертовой матери. Так я никого гнать не
могу. Не умею. Что мне делать, Ароша? Как жить? А он
мне лицо целует и говорит что-то, не помню что, помню, что-то такое хорошее,
что никто никогда не говорил. А у меня слезы текут. Поздно, говорю. Сил нет у
меня. Ничего не получится. Зачем тебе алкоголичка? Больше он у нас не появлялся.
Я, правда, один раз к нему ходила. Пешком на четвертый этаж поднимаюсь, а он в
дверях стоит. Почему же не на лифте? Да чтобы тебя разглядеть вот так и
запомнить.
Не хочу я котлету. Ты что, не понимаешь? Ни кусочка.
Вот я щель свою сожму, и что ты будешь делать? Ложку не просунуть, да? Побежала
жаловаться на кухню. Дверь закрыли. Слышу голоса. Конечно, со мной трудно. А ты
как думала? Я, может, тело и парализованное, но еще живое. Разве ты не
понимаешь, каково мне есть твои котлеты? Лучше яду дай. Не даешь. Боишься.
Тогда жди. Я сама жду… Теперь Этот ко мне идет.
Подсел. Руку гладит. Я же не чувствую ничего. Давно. В глаза заглядывает. Вину
искупает. А что же ты мне тогда в
глаза не смотрел?
Командировка у него, видите ли, была. Бизнес-поездка в
Польшу за кремом для пяток. Оптом закупить и всех жителей нашей страны от
трещин на пятках исцелить. Чувствую, врет. Что в Польше этой месяц делать?
Посмотреть, как там демократия со свободным капитализмом работают? Я ему вещи в
чемодан на колесиках укладываю, а он приветливый до неузнаваемости. Приятно,
так сказать, возбужден. Предчувствиями охвачен. А мне
чем плохо? Денег оставил. Бог даст, не пропаду. Правда, одной дома страшновато.
Давление высокое. Головные боли. Пить нельзя, а если не пить? Что тогда делать?
Тоска наваливается, дочке звонить начинаю. Она в трубку шипит типа «опять
нажралась». Так и вправду нажрешься, поплачешь, кота прихватишь с собой на диван да и уснешь. Короче, уехал. Звоню Таньке, а та, как
назло, в Лапландию укатила. В разгар зимы и буранов. Ну ладно. Через месяц
приезжает. Загорелый. Глаза в сторону. Я все понимаю. Хорошая погода была в
Польше, да? Прямо пляжная. И дальше молчу. Только думаю, зачем ты вернулся?
Пакетик достает. Вот, попробуй. Ты любишь сладкое. На пакетике по-испански
написано: «Привет из Коста-Рики». Он что, забыл, что я испанское отделение окончила
или ему настолько на меня наплевать? Ладно. Пакетик день на столе в кухне
пролежал. Денег рядом не нашла. Не оставил. Значит, придется чаю попить с
приветом из Коста-Рики. В пакетике шарики шоколадные. Один шарик обсосала, а
под шоколадом обжаренное кофейное зернышко, твердое, как косточка. Одно
разгрызла – горько. Это у них в Коста-Рике так задумано: сначала сладко, потом
горько. Контрастный вкус. Мне не понравилось. Придумала, как их есть: шоколад
обсасываю, а зернышки выплевываю. Зернышки, как косточки, по пустой тарелке
щелк-щелк – и отскакивают. Но выпить хочется. А что, думаю, если в его чемодане
посмотреть? Может, там какая-нибудь валюта завалилась. Чемодан пустой, денег
нет, но в боковом кармашке лежит выключенный мобильник. В руку его взяла и
чувствую волнение какое-то. Включать – не включать? Вот сейчас узнаю то, что
мне знать не хочется. Или, наоборот, хочется? Включила, а там Танька в
купальнике возле пальмы. Меня еще хватило на ее номер нажать. Слышу, она что-то
лопочет, а окно в спальне вдруг покачнулось, и косточки застучали, как по
пустой тарелке. И стало темно.