Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2016
Марина Ахмедова
– специальный корреспондент общественно-политического еженедельника «Русский
репортер». Родилась в Томске. По образованию филолог, лингвист. Автор семи
книг. Лауреат журналистской премии «Искра» (2012, 2013), премии «Общественная
мысль» (2014). Финалист премии «Русский Букер»
(2013). Живет в Москве.
Заурбек спрятал нож за спиной. Цветная рукоятка
поблескивала в складках чистой рубашки. Такими ножами режут баранов только в их
селе. В других нет такого мастера, как Гоча. Нет
такого, кто бы, как он, собирал рукоятки из стекла. Не только красотой
отличаются рукоятки Гочи; когда бараны видят,
отвлекаются, бояться перестают.
Но в этот раз, увидев нож, баран побежал, быстро переставляя тонкие
ноги, и спрятался в сарае, дверь в который была распахнута. Заурбек бросился за
ним, один раз споткнулся возле низкого гранатового дерева, державшего несколько
крупных плодов. Из других дворов уже доносился жирный мясной запах костра.
Раньше надо было начинать, не в обед. Саид поздно привез барана, а тот
хоть и красивый попался, но строптивость показывает. Теперь из-за медлительности
одного и непокорности другого выходит, что соседи быстрее выразили свою
преданность Всевышнему. Придется отдать на садака больше мяса, чтобы не отставать от других.
Заурбек перекинул нож в другую руку и свободной
схватил барана за длинную шерсть. Заблеяв, баран дернулся. Заурбек чуть было не
выпустил его: одному держать трудно. Повалил на бок и, пережав задние ноги
тугими пальцами, поволок из сарая в траву. Еще никогда он не резал барана в одиночку,
всегда помогал двоюродный брат Саид, но сегодня у того еще будет важное дело.
Саид сам предложил взять его на себя, Заурбек не просил. Но разве не должны
сыновья двух родных между собой братьев помогать друг другу во всем?
Баран, придавленный коленями Заурбека, напряг шею, дотянулся до его кулака,
лизнул его. Голубым глазом покосился на рукоятку ножа. Дрожал. Сучил копытами
по земле, поднимал пыль. Заурбек подавил вдох, поднял лицо к небу, крепко держа
барана, посмотрел вверх сквозь ветви граната. Сентябрьское
солнце обнимало плод сзади и било красным в глаза. Нельзя жалеть жертвенное
животное. Всевышний обидится, если для него в этот праздник никого не убить.
Даже святой пророк Ибрахим не сопротивлялся, когда
Всевышний приказал ему принести в жертву сына. Зачем теперь Заурбеку жалеть
барана? Если все сделать правильно – прочесть молитву и повернуть голову жертвы
на восток, – ей больно не будет. Всевышний так специально устроил, что баранам
в этот момент больно не бывает.
Баран дернулся. Заурбек подпрыгнул на его боку, придавливая сильней,
и, кажется, сломал ему ребра. Ва, получилось так, как
он не хотел. Зачем жертву мучить?
Проговорил: «Бисмилля» – и хотел снова
воздеть взгляд к небу, но встретился глазами с Маликой:
она смотрела на него из окна. Он нахмурил брови и твердой рукой перерезал горло
барану. Дочь отошла от окна. Теперь уже, слава Всевышнему,
дело сделано и ничего назад не вернешь.
Заурбек заботливо поднес к морде барана
заблаговременно приготовленную миску с водой. Тот разлепил белеющие губы,
выпустил из них кровавый пузырь слюны. Хрипел, дышал розовыми краями раны, они
распускались и втягивались, как цветок на рассвете и на закате. Баран жадно
пил, продолжая копытами скрести землю, словно не
верилось ему, что сейчас он умрет. Отталкивал от себя смерть. Зачем он так
хочет жить, удивился про себя Заурбек. Он посмотрел на часы, металлический
ремешок которых плотно стягивал его крупное, покрытое рыжими волосами запястье.
Без пяти два уже. Через несколько часов приедет Саид. За это время надо успеть
снять шкуру с барана, иначе ею провоняет мясо. Вынуть кишки, разделать тушу,
пожарить шашлык. Гостей сегодня не будет, но мясо надо пожарить все равно.
Без трех два. Почему он до сих пор не умер? Продолжая сидеть на
баране, Заурбек чувствовал, особенно правым коленом, как под мохнатой шерстью с
силой бьется сердце. Красивого в этом году послал Аллах барана – морда тонкая, темно-коричневая, ноги такого же цвета, копыта
маленькие, как будто самим Гочей вырезанные из
темного стекла, шерсть – тяжелая, грязно-белая. Пусть Всевышний
порадуется красивой жертве. И слава ему, милосердному, что и в этом году не оставил
их семью без денег. Шесть тысяч рублей стоил этот баран. Три года назад, когда
случилась засуха и помидоры пропали, не было денег на жертву, весь год потом
был плохой, пустой был год.
Ровно два уже, а сердце еще бьется. Земля твердая оттого, что ночами
установились холода, кровь она не впитывает, и дожди тоже скоро перестанет земля
выпивать, хотя дождевая вода тоньше крови, легче глотается. Ручей из горла барана
течет под гранатовое дерево, там собирается в лужу как раз под самым крупным
плодом.
Морда барана осунулась, задние ноги закоченели,
успокоились. Он скрестил их и замер, поняв, как смерть ни отгоняй, она все
равно придет, если холодным лезвием уже провели по шее. Только сердце
продолжало биться под коленями Заурбека.
Солнце становилось тусклым, и с горы в спину Заурбека подул слабый ветер.
Скорей бы день кончился, когда все дела будут сделаны. В две минуты третьего
колени перестали чувствовать толчки. Заурбек приподнял заднюю, уже терявшую
гибкость ножку, опустил ее, и копыта, как стеклянные, звонко стукнулись друг о
друга. Ветер наглел, хозяйничая во дворе. Заурбек сделал на передней ножке
надрез – от сгиба к копыту. Теперь уже больно не будет. Но разве жертве бывает
больно, спохватился Заурбек. Не бывает же. Только человеку бывает.
Он наматывал на кулак длинную, как веревка, скользкую кишку, вынимая
ее из освежеванной туши, висящей на дереве. Ветер трепал розы на кустах, посаженных
Маликой, гнул тонкие стволы граната, а они и так с
трудом держали чересчур большие плоды. Унес со стола бумажные салфетки,
разбросал их по саду, насадив на головки кустов. Надул рубашку Заурбека, а ему
удалось не запачкать ее ни каплей крови.
Слишком рано пришел ветер. Наверное, какой-то одичалый в пещерах клубок
воздуха, заблудившийся там с весны, нашел дорогу вниз только сейчас, пришел без
братьев, что начинают дуть с семи сторон на село в середине осени, без отца,
который, поздно проснувшись, гонит их в путь, не давая бездельничать. Ветер без
роду и без племени. Заурбек посмотрел по сторонам. Верхушка айвы в саду соседа
справа стояла спокойно. Верхушка абрикоса соседа слева не шелохнулась. Ветер
почему-то избрал для гулянья только его двор.
Скрипнула калитка, во двор вошла Барият. Заурбек прикрикнул на жену недовольно.
Аллах знал, у Заурбека было много поводов для недовольства.
Барият вышла из дома, когда Заурбек разводил в саду костер. Вернется,
готово будет жаренное на огне мясо. В другой день она бы промыла бараньи кишки,
начинила их мелко рубленным мясом и пряностями,
отварила в большом чану. Неделю ели бы домашнюю колбасу. Но Саид привез барана
поздно, и дай Аллах, чтобы он в их доме сегодня больше не появлялся.
– Дай-то Аллах, – повторяла, почти стонала про себя Барият, прижимая к
ребрам жестяной таз с кульками резко пахнущего, еще теплого мяса.
Из-за заборов, мимо которых шла Барият, выглядывали ветки айвы, ореха.
Две старушки в черном судачили на лавке, подпирая
горбатыми спинами стену саманного дома. Барият приблизилась к ним. Наклонилась
к Майе-хале для привычных объятий, но та отвернула от нее желтый, достающий до
губы нос.
– Мясо принесла, садака, – улыбнулась
Барият.
– Положи сюда. – Майя-хала опустила сухую ладонь на отполированную
ветхими задами скамейку.
Барият положила скользкое под целлофановой пленкой мясо на скамью.
Майя-хала отвернулась, выставив зажатое чохто
сморщенное ухо с длинной прорезью в мочке. Проводив удаляющуюся Барият
выцветшими глазами, Саният-хала плотнее запахнула на
груди темную кофту. Собирался ветер, а старики в горах остро чувствовали
погоду.
– Намус совсем потеряли, – шамкнула она.
– У некоторых намуса никогда и не было, –
отозвалась Майя-хала.
Ее морщинистый подбородок подался вперед, а лицо уменьшилось, став похожим
на круглое печеное яблоко.
– Намус на базаре не купишь, – поддакнула Саният-хала, поднимаясь.
Раскачиваясь на ветхих костях, прихватив друг дружку под руки да и
скользкие кульки не оставив на скамейке, они направились к своим домам. В их пустые
груди подул сквозящий ветер.
У каменного родника Заира трясла под струей воды тазик, смывая с него
комки теста.
– Салам алейкум! – остановившись,
поздоровалась Барият.
Заира медленно выпрямила широкую спину и повернулась к соседке, прижимая
мокрую, испачканную засохшим тестом руку ко лбу, показывая только половину
раскрасневшегося от усердия лица и большую сережку с прозрачным голубым камнем.
– Алейкум салам, – отозвалась она на
приветствие тоном ледяным, как вода, бегущая из родника.
Ухватившись снова за таз, Заира принялась из стороны в сторону поворачивать
его под струей, создаваемым шумом подчеркивая свое негодование.
Показалось старое низкое здание. Стены его, толщиной в ладонь, были вылеплены
из речной гальки, скрепленной цементом и уложенной рядами – справа налево и
слева направо. На железной, покрытой густой ржавчиной двери висел тяжелый
замок. Сколько себя помнила Барият, никогда в жизни не уезжавшая из села, эта
дверь вечно стояла запертой.
Через дорогу годекан – бревно, на котором
пожилые мужчины рассаживаются плотно, касаясь друг друга коленями. Дни напролет
они толкуют об одном и том же – о том, что надо сажать чеснок вместо баклажанов
и помидоров, он, мол, не портится, не сохнет в земле, когда нет дождя, – и все
равно каждый год по привычке в селе сажали овощи и тыкву.
Языки мужчин касались всего, что можно было положить в рот и долго жевать,
не проглатывая. Все сплетни и новости трещали на их зубах. А когда требовалось
кого-то осудить, на годекане выносили словесный
приговор без промедления. Хотя сидящие на бревне всегда имели перед глазами
пример холодной сдержанности – ржавый замок мог бы напомнить им, что в былые
времена седые мужчины держали рот на запоре, не выпуская слова столь быстро.
Слова в те времена – веские, меткие – были тяжелы, словно крупная галька, и выпускались
наружу с осторожностью. А теперь мужчины хабарят о
том же, о чем и их жены, ожидая очереди в пекарне. Вот раньше были времена! Где
они? Куда ушли? Улетели с ветром, раз и навсегда покинувшим село, ставшим
безродным в чужих далеких краях.
Опустив голову в знак уважения к мужчинам, Барият встряхивала при быстрой
ходьбе вжатый в ребра таз. В него попадали ее тяжелые груди. Увидев ее, Гаджи
толкнул коленом Мурада. Тот раскрыл кулак, в котором
сжимал семечки, и погрузил два крепких пальца в потную горсть.
– Давай, бери, – протянул на ладони семечки Гаджи.
– Не хочу, да. Только пьешь из-за них целый день. – Гаджи прикусил кончик
длинного уса.
– Вода – не водка! – захохотал Халид.
Он разместился на бревне с краю, сиденье доставалось только одной его
ляжке. Каждый раз, когда разговор становился оживленным и один трогал плечом
другого, Халид для равновесия припадал рукой к земле.
– Водки я тоже хорошо хлебнул в свое время, – смеялся Гаджи. – Мне вот
так хватит. – Он прочертил пальцем у кадыка.
– Хорошо ты в Мурманске погулял, Гаджи. – Мурад
продолжил выдавать ритуальные подробности всем давно знакомой истории. –
Сколько детей там нагулял, так и не признаешься.
– Тебе это зачем, да? – весело спросил Гаджи. – Ты своих детей лучше
считай. Своим я тоже хорошо счет знаю.
– Барият спрашивать неудобно было, – раскрыл рот молчавший до того Сулейман.
– Что там Заурбек решил?
– Говорят, Саид на себя это дело взял, – спокойно ответил Гаджи.
– Лучше б сам сделал! – запальчиво бросил Халид.
– Он все-таки отец!
– Не каждый отец может с таким делом справиться, – назидательно проговорил
Мурад и прикусил передними зубами черную
соленую семечку.
Низкая беленая пекарня пряталась в проулке старых, мазанных глиной домов.
В некоторых уже никто не жил, их окна изнутри были закрыты изъеденными жучком
ставнями. Дорога желтела под пятнами ложившегося на нее солнца. Оно же выбивало
золото из соломы, проглядывавшей из глины на стенах. Где-то глина дала трещину,
а где-то чернела нехорошим сырым провалом. Только пекарня в окружении этих старых
саманных жилищ, которых год от года в селе становилось все меньше, смотрелась
весело. Из ее окна, одетого в голубую раму без стекол, выплывала белая
занавеска.
Барият наклонилась к окошку, собираясь поискать глазами Эльмиру. Их семья
не смогла в этом году зарезать барана: прогорели на урожае еще в прошлом году.
Услышав резкий голос местной сплетницы Сакинат,
Барият отпрянула от окна.
– Клянусь тебе, я раньше всех увидела у
Малики живот! – говорила та. – А что она распущенная, это и так с самого начала
понятно было.
Барият крепче обняла таз. Занавеска, выгнанная из пекарни ветром,
касалась ее лица, но женщина стояла с той стороны, откуда не падала тень.
– Кого-кого, а Малику сразу замуж надо было отдавать, – донесся до Барият
насмешливый голос Эльмиры. – Таких девочек еще в школе, пока учатся, замуж выдают,
чтобы позора от них не знать.
– Хой, а когда мы к ним свататься приходили,
– подала голос третья стряпуха, Зухра,
– наша семья им не подошла. Сказали: «Дочь не захотела».
– Дочь вообще кто спрашивает? – возмутилась Сакинат.
– Я своих ни одну не спросила.
– И правильно сделала, – поддакнула Эльмира.
– И ничего, живут, – добавила Сакинат,
наклонилась к печи и с громким скрежетом повозила по решетке лопаткой, толкая
хлеб поближе к огню. – По стопам Марьям, хвала Аллаху, не пошли.
Барият просунула большой палец под платок на лбу и спустила темную
ткань по глаза. На лицо ее легла черная тень. Прислонившись к горячей стене пекарни,
она еле заметно раскачивалась, как на похоронах. Свободная от таза рука, сжатая
в кулак, тяжело охаживала ляжки.
Женщины замолчали, слышался треск огня. Имя Марьям сидело в памяти
села крепко – как заноза в большом пальце ноги, как глубоко воткнутая в землю
могильная плита, без которой Марьям закопали в землю, не отметив никаким знаком,
чтобы не только собаки, но и люди могли топтать ее.
– До сих пор на душе не по себе после всего этого, – прошелестела Эльмира.
– Как барана зарезали, – просвистела шепотом Сакинат.
Многие видели, что в ту ночь творила Зарипат.
Многие пришли посмотреть. А кто не успел, тому рассказали те, кто там был. Тень
с того дня легла на славные дела предков, о которых ходили легенды, хоть и не
было им никогда иных подтверждений, кроме устных.
Черным позором накрыла Зарипат село. Через ее поступок
все узнали – в этом селе живут гулящие девушки. Теперь с опаской брали невест
из этого села. Как будто в другом селе не бывало гулящих! Бывали. Но ни одна
мать на общей памяти не устраивала после убийства чести, к которому толкала
близких родственников крайняя необходимость, такого концерта, какой закатила Зарипат.
– Нашла же она все равно ту могилу, – тихо проговорила Сакинат.
– Мать же. Сердце подсказало, – отозвалась Эльмира. – Я сама видела,
как она руками землю рыла. Ела землю. Совсем с ума сошла.
– Свою дочь с перерезанным горлом в свежей яме найдешь, кто хочешь с ума сойдет, – сказала Зухра.
– Не надо, – возразила Сакинат. – С самого
начала обращала бы внимание на воспитание дочери, ничего бы такого не
случилось. Сначала распустила, а потом все село позорить давай. Деверя чуть в
тюрьму не посадила. Правильно, что ей родственники рот хорошенько заткнули.
– Правильно, – согласилась Эльмира.
Барият отделилась от стены и вошла в пекарню
улыбаясь. Низко сидевший платок скрывал тенью ее глаза.
– Салам алейкум! – поздоровалась она.
Сакинат растянула широкий рот
в приторной улыбке, скрючившей ее большой мясистый нос. Эльмира стряхнула муку
с колен, кряхтя, поднялась и пошла к Барият, раскрывая объятия и щурясь в
улыбке. Женщины обнялись, схватив одна другую за талию. Рассмеялись неловко.
Зухра нанесла на раскатанный круг смесь из взбитых яиц
с молоком и била по нему пальцами, не поднимая головы, но тоже улыбаясь. В
большой, занимающей всю заднюю часть пекарни голубой печи горело оранжевое
пламя, в нем рос и румянился круглый хлеб. Взявшись за длинную лопатку, Сакинат подвигала его, поворачивая к огню другим боком.
– Так и думала, что найду тебя здесь, – весело говорила Барият,
передавая Эльмире кулек с мясом. – Сначала хотела домой к вам идти, нет, думаю,
дай-ка сюда сначала загляну.
– Да благословит Аллах вашу семью, – проговорила Эльмира, принимая остывшее
мясо. – Как Заурбек? Как Малика? Как дети?
– Они в порядке, хвала Аллаху.
– Очень хорошо, – качала головой Сакинат. –
Очень хорошо.
Она достала румяный, улыбающийся хлеб из печи. Схватила его,
обжигаясь, и кинула в сторону Барият, та поймала его пустым тазом.
– Пусть тебе будет, угощайся, уф-уф-уф! – Сакинат
дула на большие грубые ладони.
Опустив руки в тазик с теплой водой, Заурбек чистил нож. Выскребал коротким
ногтем прожилки бараньего жира, застывшего в желобках рукоятки. Под водой
стекла становились прозрачнее, увеличивались, раздалась и рука Заурбека.
Во двор вошла Барият. Кинула на землю таз, выбрасывая вместе с ним
хлеб на траву.
– Детей от матери сегодня не забирай, – спокойно обратился к ней Заурбек.
Барият подняла со лба платок, ухватив волосы на висках, ткань потянула
их вверх, заставив глаза сузиться. Она присела на скамейку, напротив мужа, и,
тяжело дыша, крутила в одну сторону обручальное кольцо.
– Отнеси ей. – Заурбек скользнул взглядом от тарелки, на которой стыли
куски жареного мяса, к окну второго этажа, откуда днем на него смотрела Малика.
Вздохнув, почти простонав, Барият взяла со стола тарелку, двинулась к
дому. На полпути, там, где стоял куст с насаженной ветром салфеткой,
остановилась.
– Саид сегодня не придет? – с надеждой в голосе спросила она.
Заурбек промолчал.
– Не придет Саид? – повторила вопрос Барият.
Задержав в ноздрях воздух, Заурбек взялся за чистый уже нож и снова погрузил
его в воду. Под деревом в тазу мокли кишки, не разделанные еще сердце и печенка.
У сарая чернел углями потушенный костер. Когда Барият скрылась в доме, Заурбек
вынул нож из воды, положил на стол сушиться.
– Открой. – Барият постучала в комнату дочери.
С той стороны послышались быстрые шаги, в проеме возникло бледное лицо.
Барият, подняв подбородок, не смотрела вниз на выпуклый живот дочери, торчащий
из розового платья. А чтобы не встречаться с ней взглядом, бегала глазами по ее
белой шее.
– На, ешь, – пихнула тарелку через порог.
– Мама!
– Ешь, – строго приказала Барият.
– Дай мне хоть слово сказать!
– Слышать ничего не хочу! – прикрикнула Барият, захлопывая дверь. –
Раньше надо было думать!
В спальне она села на широкую, покрытую плюшевым покрывалом кровать,
сняла с головы платок, освобождая виски, расстелила его на коленях и гладила горячими,
тяжелыми, как утюг, ладонями.
Послышались шаги Заурбека. Остановившись напротив жены, он потер широкий
лоб, почесал рыжую бороду, умыл ладонью лицо. Высокий шкаф с зеркальными
дверями отражал насупленные профили мужа и жены.
– Есть такой вариант, – неожиданно по-деловому заговорила Барият, – отправим
ее в город, сделаем аборт. – На последнем слове, которое она впервые произносила
при муже, ее губы хлюпнули.
– Ха! – Заурбек развел руками, до этого висевшими вдоль крепкого тела,
показывая белую мякоть ладоней. – На шестом месяце ты ей аборт делать
собралась? Ха?
– Делают на таком сроке тоже, – выдавила Барият.
– Ха, – усмехнулся Заурбек, шире разводя руки. – Хорошо, ребенка я из
нее выну, падаль эту из нее я вытащу и кину в пропасть! А позор свой я куда
дену? Куда?! Кто смоет с меня позор? Где такую реку искать, чтобы воды хватило?
Что я сделал такого плохого, ха? – Он приблизился к жене и смотрел ей в лоб. –
Что, не обеспечивал я вас? Не трудился? Вот так мне надо было отплатить, да?
Вот так, да? Что, не старался я всю жизнь быть хорошим человеком? Что я сделал
такого, что сразу перестал хорошим человеком быть? Что? Почему я теперь плохой?
Плохой, что ли, я? Да?
– Нет, – выдавила Барият. – Ты хороший. Но раз так уже получилось…
– Так получилось! – закричал Заурбек. – По твоей вине так получилось!
Говорил – выдай замуж, выдай! Нет, не слушала. Не хочет она! – Он передразнил голос
жены. – Теперь получила? Теперь довольна?
– Чем мне быть довольной? – простонала Барият. – Я не хочу, чтобы… –
Она не договорила.
– Ты не хочешь, – на этот раз спокойно ответил ей Заурбек, – а село хочет.
– Айшат, ты дома? – позвала Барият, открывая
чужую калитку. – Айшат!
На низкой стене, отделяющей двор от сада, шеренгой разместились
гладкие серые и оранжевые рифленые тыквы. Сам Всевышний наметил в них доли, и
можно было резать по тем глубоким бороздам, что украшали их бока. В тазе,
тонувшем в траве под айвой, томились свежие внутренности, залитые водой. Во
дворе стол блестел чистой клеенкой. Наверное, с утра еще управились с садака, посидели за праздничным столом и гости уже
разошлись.
– Айшат! – громче позвала Барият.
– Ха! Кто там? – раздался женский голос.
– Барият!
Из дома показалась худощавая женщина, накидывающая на рыжие с сединой
волосы голубой платок.
– Можно зайти? – сладким голосом спросила Барият.
– Заходи, – недружелюбно отозвалась Айшат,
отступая и давая соседке пройти.
Просторная комната для гостей на первом этаже выходила в сторону сада,
деревья которого лишали комнату света. Барият прошла по мягкому ковру к столу,
села на стул, его шелковое сиденье было зашито целлофаном, чтобы стул прослужил
дольше.
– Хочешь, в кресло садись. – Айшат показала
в сторону большого пепельно-голубого гарнитура, состоящего из двух кресел и
дивана.
– Я на минутку, – ответила Барият, врезаясь животом в край стола.
Вздохнув с присвистом, Айшат присела на
краешек стула, давая понять: время пошло.
– Айшат. – Барият приторно улыбнулась. – Это
ваш ребенок, ваш внук.
– Не знаю, не знаю. – Айшат подняла узкие
ладони, останавливая Барият. – Все наши внуки и невестки дома.
– Ты же знаешь, она, кроме Адильчика, ни с
кем не была, – продолжила Барият.
– Откуда мне это знать? Если она до свадьбы себе такое позволяет,
значит непорядочная.
Барият пожевала губами, сглотнула.
– Айшат, поговори, да, с Адилем,
– через силу улыбнулась она.
– Адиль такие вопросы не решает. Такие
вопросы родители решают. Мы бы ему никогда не разрешили жениться на такой… – Айшат пропустила слово и
с вызовом посмотрела на Барият. – Даже если бы он хотел. Но он сам тоже не
хочет.
– Получается, он ни в чем не виноват, да? Она одна виновата.
– Клянусь, это не мои проблемы. Я не знаю, кто там еще, кроме Малики, виноват.
Намек заставил Барият залиться краской. Она поставила на стол локоть и
оперлась лбом о ладонь, растопырив пальцы. Палец синел у краев обручального
кольца, пух, словно вся тяжелая кровь из тела Барият сейчас стекалась в него.
– Ты же знаешь, Заурбек убьет ее, – из-под руки проговорила она. – Сегодня
они с Саидом это собираются сделать.
– А я почему должна страдать, если у вас дочь
гулящая?! – взвизгнула Айшат.
– А у вас сын, что ли, не гулящий?! – забывшись, закричала ей в лицо
Барият.
– Не сравнивай, не надо мне! То, что можно парням, девушкам
нельзя ни в какую! Ни в какую!
– Давай поженим их, – снова заискивающе заговорила Барият, – пусть поживут,
пока ребенок родится, потом разведутся. Давай, умоляю я тебя. Хочешь, на коленях
перед тобой буду стоять? Спаси мою дочь! – Барият выгрузила свои широкие бедра
из-за стола, легко скользнув по целлофану.
– А позор я куда дену? – остановила ее движением руки Айшат.
– Какой позор? – Барият вернулась на место.
– Такой – что на гулящей мой сын женился.
– Аллах… – застонала Барият. – Но не убьют же его за это!
– Не скажи. – Айшат поправила слезший во
время крика платок. – Словом тоже убить можно. Весь род можно
словом убить. Наш род из-за вашего почему страдать
должен, а?
– Дай я с Адилем сама поговорю.
– Нет его, – отрезала Айшат. – Он уехал.
Тело Барият медленно начало раскачиваться. Обе руки ее лежали на
столе. Временами она отрывала одну ладонь и легко била ею по столу.
– Будь проклята ты, Айшат, и твой дом, – в
такт ударам ладони произносила Барият.
– От проклятых слышу, – отозвалась Айшат.
– Ш-шакал твой сын. Дай Аллах, чтобы весь ваш род в могилу сошел, – монотонно
бубнила Барият, ударяя ладонями по краю стола и раскачиваясь быстрей. – Дай
Аллах, чтобы ваш род иссох. Чтобы ты больше не увидела своего сына и не нашла
его кости, чтобы похоронить. Я Алла. – Барият стукнула сильней. Сжала одну руку
в кулак. Ударила себя им по колену, по ляжке, выколачивая из себя проклятия,
вспоминая те, которые она слышала в детстве, но никогда не произносила, зная,
что испокон веков в горах проклинающего могла оправдать
только крайность и далеко не всем старикам в прежние времена доводилось
их произносить вслух. – Ой-й-й. Иий-ях! Шакалы.
Ш-шакалы! – Барият шипела, клацала. – Чтобы я видела похороны твои. Чтобы я на
твоих поминках ела. – Оторвав руки от стола, она посылала открытыми ладонями
слова в сторону Айшат, подталкивая их, чтобы они точно
достигли цели. – Если так не будет, то пусть я умру на этом месте! Если я не
права, пусть ядом мне станет еда! Чтоб ты рвала на себе волосы. Локти кусала!
Чтоб дом ваш провалился, а на его месте выросли тыквы!
Придя в себя, Барият широко улыбнулась. Грузно поднявшись, направилась
к выходу. Солнце уже заходило, и тыквы, стоящие на заборе, объятые сзади лучами,
виделись неровными светящимися пятнами.
Саид ел мясо. Отправив в рот очередной жирный кусок, вытирал губы салфеткой.
Заурбек сидел рядом и чертил кончиком ножа по новой клеенке. У забора горел
фонарь, зажигая в рукоятке какое-нибудь стеклышко искрой.
– Как долго? Почему долго? – жуя, говорил Саид. – Ты думаешь, они там
тоже сидели, только и ждали, когда я приеду? С другой стороны, праздник
сегодня, никого не найдешь. К Абдулле из райотдела я домой даже поехал. С ним
все уладил – они закроют глаза. Потом в больницу поехал. Хасан в отпуске. Там какой-то новый болван вместо него. Договорился с ним,
справку, что по болезни такое произошло, дадут. – Саид понизил голос, замялся.
– Только пять тысяч все равно надо будет им отдать. Извини, по-другому не
соглашался. Я ему: «Ты, слушай, э-э, туда-сюда. И так такие расходы. Похороны-мохороны». Уговорить не смог, все равно деньги
просит.
– Я дам, – коротко ответил Заурбек.
– Тогда смотри. Русик в машине сидит, ждет.
Давай по-быстрому все закончим, раз такое дело. Тянуть не будем.
– Сейчас, только Барият вернется.
Саид по-бычьи уставился на ворота. Фонарь выцарапал искру из его
правого глаза. Заурбек вспомнил глаз барана, косившийся со страхом на него.
Прочертил еще одну глубокую линию на клеенке.
– Зачем клеенку портишь? – спросил Саид.
Заурбек отложил нож в сторону. Саид залез в карман, вынул из него и
положил на стол рядом с ножом Заурбека свой – почти такой же, но в ноже Саида
не было желтого стекла, вместо него имелось зеленое, стекла крупней и грубее
подогнаны друг под друга. А нож Заурбека напоминал змеиную чешую. Ножи, изготовленные
одним мастером, походили друг на друга, как братья, но не родные, двоюродные.
Во двор вошла Барият. Саид отодвинул от себя тарелку.
– Иди давай, приведи ее, – обратился к жене
Заурбек. – Скажи, тетя к себе в дом зовет. С колбасой помогать.
– Заурбек…
– Иди, зови ее. – Заурбек показал зубы.
– Зачем я ее вообще родила! – в сердцах и злобе произнесла Барият.
– Женщина! – прикрикнул на нее Заурбек, не пожелав показать, что этих
слов не слышал. – Много себе позволяешь!
За забором включились фары – так сын Саида Русик
давал понять: пора ехать. Осветились желтым головки
роз и гранаты на ветке.
– Мама, куда вы меня ведете? – раздался голос Малики, хлопнула дверь.
Заурбек отвернулся от дочери, но успел заметить, как дрожит, ходуном ходит
ее тело.
– Папа! – Малика бросилась к столу. – Не отправляй меня туда!
Она хотела поцеловать его руку, но Заурбек отдернул ее, сжал в кулак,
почесал его. Поджал губы. Сзади к ней подошел Саид, неаккуратно взял под руку,
повел к воротам. Вывернув шею, Малика смотрела на Заурбека.
– Мама, скажи хоть ты им!
– Заурбек!
Он замахнулся кулаком на Барият, но ударил по воздуху.
– Куда тебя везут? – говорил Саид. – Ты слышала. Что, не слышала? Тетя
тебя зовет. Мать у нее умерла. Ты что, оставишь тетю без помощи в такой день?
Завелась машина. Пятна на траве вспыхнули, дотянувшись до того места,
где днем Заурбек резал барана.
Заурбек стоял в сарае, повернувшись спиной к двери. Из сада до него
доносились сдавленные всхлипы жены. Чеснок, сваленный в большую кучу у стены,
приправлял сырость резким острым духом. Возле этой кучи днем Заурбек поймал
барана. Хорошо, не успел потоптать он копытами чесночные головки.
Наклонившись, поднял одну головку, помял в руке, понюхал. Выгодно сажать
чеснок – один зубчик воткнул, целую головку урожая получаешь.
Так и семьи – один сын дает жизнь многим детям. Столько семей из одного зубчика
может произойти. И хоть засуха, хоть зимний холод в земле, все равно расти
будут, сохраняя острый вкус того первого зубчика, из которого все произросли. А
когда надо будет, когда вопрос остро встанет, все те, которые от одного праотца
вышли, быстро соберутся в один кулак и будут думать одной головой. Решать
проблемы будут. Один другому будет помогать. В беде никто никого не бросит.
Заурбек кинул головку назад в кучу. Вышел из сарая. Жена уже ушла в
дом.
Вернулся ветер. Притихал на несколько часов, прятался, как змея под камнем,
пока не окрепнет. Вылез теперь снова. Смог выжить без отца и без братьев,
безродный. Смог сильным вернуться, жало свое теперь
показывает, через спину в грудь бьет.
С мечети зазвучал азан.
– Аллах… веди нас прямым путем, – пробормотал Заурбек. – Путем тех, кого
ты облагодетельствовал, не тех, на кого пал гнев, и не заблудших.
Заканчивался день священного праздника Курбан-байрам. В следующем году,
если Аллах даст с выгодой сбыть весь чеснок, зарежем другого барана. Так правильно
жить. Со времен пророка Ибрахима ничего не меняется –
предки выполняют священный долг мусульманина, принося в этот день в жертву
барана, которого Всевышний подсунул Ибрахиму, когда
тот уже поднес нож к горлу своего сына. Не захотел Милостивый, чтоб пророк
убивал сына. Не приветствует Милосердный, когда
проливается человека кровь. Правильно всегда говорит Гоча:
«На человека ружье не поднимай – раз в год и палка стреляет. Лучше нож у меня
возьми, он – как змея, холодный, время подумать тебе дает. А ружье – горячее.
Времени подумать не даст. Потом пожалеть можно. Только поздно будет». Заурбек
осекся. Умылся ладонью.
Блеющий голос муллы смолк. В тишине Заурбек бросился к столу.
– Барият! – закричал он. – Барият!
На его крик из дома выбежала растрепанная женщина.
– Я тебя спрашиваю, где мой нож?!
– Вот же он, – ответила та, подходя ближе.
– Это?! – Заурбек схватил лежавший на столе нож. Исказив лицо, оскалив
зубы, он поднес лезвие к лицу жены близко, будто собираясь срезать ей нос. –
Это не мой нож! У меня другой нож!
– Это Саида нож тогда, он твой, получается, взял.
– Клянусь! – заорал Заурбек. – Если ты сейчас резко не принесешь мне
мои туфли, я зарежу тебя этим ножом!
Барият бросилась в дом и выскочила оттуда, размахивая на бегу мужскими
туфлями. Она приплясывала в нетерпении перед ним, била себя кулаком по коленям,
читала сбивчивые молитвы, когда он, скинув резиновые тапки, дрожащими руками
завязывал на туфлях шнурки.
– Подлец, – цедил сквозь стучавшие зубы Заурбек. – Думал, я не замечу.
Даже когда Гоча двадцать лет назад сделал для нас эти
ножи, Саид еще тогда хотел мой нож забрать. Ты видела, какой у меня нож? Как у
змеи чешуя!
Схватив со стола чужой нож, Заурбек побежал к воротам. У ворот вдруг остановился,
взявшись за ручку, и, повернувшись к Барият, сказал:
– Пусть мой нож назад вернет. И Малике в
такое позднее время тоже в гостях делать нечего.
Барият осталась во дворе одна. Из травы улыбался желтый холодный хлеб.
С улицы доносились быстро удаляющиеся шаги мужа, которые скоро перешли в бег.