Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2016
Давид Маркиш родился в Москве, живет в Израиле. Автор более двух
десятков книг, многие переведены на иностранные языки. Участвовал в
арабо-израильской войне (1973), был советником премьер-министра Израиля И.
Рабина по связям с русскоязычной общиной. По свидетельству Маркиша,
его почти полная библиография, опубликованная в Нью-Йорке, в Dictionary of Literary Biography, составляет статью страниц на двадцать с
картинками.
Любил
ли Лифшиц людей? Праздный вопрос. Иногда любил, а иногда терпеть не мог, просто
ненавидел. Это с ним происходило периодически в зависимости от его душевного состояния.
А состояние это, как у всех нас, было напрямую связано с удачами или неудачами,
которые, как правило, следуют в отмеренные нам дни одна за другой, в затылок.
Не
скажу, что Ефим Лифшиц был человеком, выходящим из ряда вон, но и рядовым он не
был. Он появился на свет в год победы над немцами, летом сорок пятого, в
Ленинграде, истончавшем от блокадной голодухи до
прозрачности. Его родители, среднесоветские люди,
уцелели там и выжили чудом. Учитывая, что и сама наша жизнь – это несомненное
чудо от начала и до конца, за исключением, может быть, смерти, новорожденный
Фима явился как бы бусиной в этом чудесном ожерелье жизни. Недремлющее чувство
справедливости присутствовало в нем от младых ногтей. Возможно, он унаследовал
его от родителей, воспринявших блокаду не только как губительное военное
испытание, но и как чудовищную несправедливость: всем блокадникам плохо пришлось,
а вот ведь одним, с их спецпитанием, поддерживавшим тепло жизни, было все же
лучше, чем другим. И о справедливом равенстве перед лицом беды не могло быть и
речи.
Жизнь Ефима складывалась без огорчительных
помех. Выучившись на журналиста, он не достиг в этой профессии крутых вершин,
однако устроился на работу литсотрудником в городскую
молодежку и прочно там осел, сочиняя заметки про оставлявшую желать лучшего подачу
горячей воды населению и трудовые достижения комсомольцев. Человек
наблюдательный, он ни на миг не подвергал сомнению лживость официальной
пропаганды: ему было совершенно ясно, что горячая вода так и не появится в
городских трущобах, а комсомольцы и не подумают совершать подвиги на трудовом
фронте. Но Фима продолжал писать свои заметки, ни в коей мере не смешивая
редакционную поденку с реалиями жизни, в которой он существовал. Всеобщая
несправедливость огорчала его душу. Сочиняя очередной опус о небывалом подъеме
надоев молока на радость всем без исключения ленинградцам, он отдавал себе
грустный отчет в том, что нет никакого подъема и не будет
никакой радости, но, откажись он сочинять лживые статейки, это ничего не изменит
в советском мироустройстве. Не терпящая лжи справедливость не продвинется,
таким образом, ни на шаг, а с работы Фиму выгонят за милую душу.
Год
шел за годом ни шатко ни валко. Блокадные родители
тихо догорели свой век. Ефим женился на милой женщине по имени Инна, родились
дети, при первой же возможности покинувшие любезное
отечество и отправившиеся кто куда: сын в Америку, дочь в Австралию. Развал
Союза и нагрянувшие за этим перемены пришлись по душе Ефиму Лифшицу, но наступления
справедливости не приблизили ни на шаг: индивидуальная попытка тут была
обречена на провал, а коллективная никак не складывалась. Поэтому Фима, махнув
рукой, оставил всякую надежду на торжество справедливых отношений и всеобщую
жалость к ближнему. Выйдя на пенсию, он устроил
образцовый, по собственным меркам, мир в своей семье, сузившейся после отъезда
детей и ограниченный теперь двоими: им самим и милой женой Инной, с которой он
жил душа в душу.
И так продолжалось бы вечно – в нашем,
разумеется, понимании. Иными словами, тянулось бы вплоть до самого конца, а точнее,
кончины, когда, по мнению множества людей, вместе с жизнью все заканчивается
ничем, в том числе и вечность. Так они представляют себе свое расставание с
кругом живых, и помогай им Бог, представлять никому не возбраняется. Напротив,
представления о неизбежном будоражат душу и волнуют
вялотекущую кровь; в бодрой смене далеких и размытых, как у французских
импрессионистов, картин будущего заложена пружинка игры, и это замечательно.
Так
бы все и сложилось в семье Лифшиц, если б не случай – этот верный проводник,
похожий на воображаемого, сидящего на облучке крепко сбитого ямщика, который
направляет нас из пункта А в пункт Я, на конечную
остановку. На каком-то участке дороги неразговорчивый ямщик то ли наддал, то
ли, наоборот, уперся ногами в передок возка и натянул вожжи, но милая Инна
споткнулась на ровном месте, рухнула наземь, ушиблась о камень и сломала шейку
бедра. Дело было в разгар осени, в городском парке, через который она с
продуктовой сумкой в руках тащилась домой из магазина. Вечерело.
Инна
смирно лежала в листве, сбоку от дорожки, и никому не мешала. От боли рассудок
ее помутился; она не могла ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Редкие
прохожие шли мимо и не обращали внимания на Инну – валяется пьяная, ну и пусть
себе отдыхает. Иные предполагали, что женщина померла, и ускоряли шаг.
Наконец
ее обнаружил парковый патруль, в задачу которого входила ловля хулиганов. Мир
все же оказался не без добрых людей! Не обматерили, не
ограбили, а связались с Ефимом, и он прибежал, задыхаясь от волнения.
Больничные
дни имели серый оттенок и были похожи один на другой, как будто автомат их
наштамповал. День да ночь, сутки прочь… Словно не
божественное Время струилось по унылым коридорам, а искусственный его
заменитель.
Операция
прошла неудачно, бедро срасталось криво. Для исправления картины требовались
мучительные процедуры. Лекарства и больничный присмотр стоили дорого, денег не
было. Отчаяние накатывало на Фиму Лифшица как асфальтовый каток. Налаженная
уютная жизнь хрустнула и рассыпалась в одночасье. Положение спасли далекие дети
– откликнулись на беду денежными переводами. Откликнулись, а могли, между
прочим, и промолчать.
Больница
была набита битком. Сидение у койки жены, в коридоре, нагоняло на Ефима грусть,
замешанную на любви к его милой Инне, так некстати угодившей в травматологию. Ночевать
Фима возвращался домой, и там ему приходилось не лучше, чем в больнице: без
хозяйки квартира была пустой и чужой, как будто мягкие руки бедной Инны,
валяющейся в коридоре, никогда не прикасались здесь ни к какому предмету. Чужой казалась и незастланная постель со сбитым одеялом, и неряшливо
покинувшие свои насиженные места на умывальнике мыльница, стаканчик для зубных
щеток и флакон цветочного одеколона «Ландыш», и утратившие парадную стройность
ряда кастрюли в кухне, и даже верный чайник с длинным носом выглядел теперь на
газовой плите совершенно непричастным к событиям последней недели.
Этими
нежданными событиями Ефим Лифшиц был подавлен и смят. Больница – убогая фабрика
страданий – засосала его, как трясина. Переступая порог больничного корпуса, он
погружался в иной мир, существующий по своим сомнительным законам. Совет,
поданный ему соседом Инны по коридору – синеглазым бородатым старичком,
свесившим с койки обутые в валенки, опухшие красные ноги, – был дельным и
показался Фиме вполне уместным. «А чего ты ее здесь держишь, в коридоре? –
спросил сосед, похожий на Берендея. – Ехай в Израиль,
там ее на ноги живо поставят и денег не возьмут – с
ваших не берут».
Так
закончилась первая половина жизни Ефима Лифшица и открылась вторая.
Язык
не повернется назвать Ефима среднестатистическим новым репатриантом. Да кому
они и нужны, кроме казенных статистиков, эти среднестатистические? Из чего он
составляется, этот поразительный эталон – из незамутненности еврейской крови,
возраста, состояния здоровья, сионистского накала, надежд на будущее, денег в
кошельке? Много из чего.
Сионистом
Фима Лифшиц не был – как, впрочем, и антисионистом:
единообразие окружающей этнической среды его не трогало, а исполненные
драматизма библейские истории он воспринимал как пьесы английского писателя
Шекспира «Король Лир» или «Гамлет». Социальный статус семьи Лифшиц в новой
жизни определяла, главным образом, устойчивая крыша над головой в одном из
хороших районов Тель-Авива: в Петербурге свою квартиру Фима продал, здесь
купил, и еще деньги остались. Там он жил в центре, центрей
не придумаешь – на площади Пяти углов, и здесь
поселился в центре. И эта несущественная, казалось бы, подробность властно
пригладила волнения, поднявшиеся все же по ходу переезда из страны в страну. А
окажись Ефим в блочной четырехэтажке, где-нибудь в израильском куеве-кукуеве, посреди
кактусов, он, несомненно, погрузился бы в черную меланхолию и его тяга к
всеобщей справедливости увяла бы, засохла и ушла в дикий песок захолустья. Так
устроен человек, и слава Богу.
Судьба
вела Фиму Лифшица на шелковом шнурке, а не тащила на пеньковой веревке. Милая
Инна, пройдя подобающий курс лечения в тель-авивской больнице, встала на ноги и
отправилась на новую квартиру – обустраиваться и обживаться. Квартира ей
понравилась, и это неудивительно: Инна была податливый, мягкий человек, без
острых углов и без излишних претензий. Уже через неделю-другую Фима с радостью
сердца начал узнавать в новой квартире очертания прежнего питерского жилья. Как
на Пяти углах, всякая вещь стояла или лежала на своем
месте, словно бы находилась там всегда: стройный ряд кастрюль на кухонной
полке, журнальный столик у дивана, вышитая скатерка на столе. Особенно приятным
было узнавание в ванной комнате, почти интимное: каждая бутылочка безошибочно нашла
свое фарфоровое блюдечко, коробочка – подставочку, зубные щетки – цветной
стаканчик венецианского стекла. Все эти вещицы либо прилетели сюда прямиком из
Питера, либо переехали с полок окрестных лавок, с готовностью отвечающих
запросам и покупательской способности своих клиентов.
Новая
жизнь нравилась Ефиму Лифшицу. Он прилежно читал местные русские газеты, слушал
радио и смотрел телевизор, но острые критические замечания, отважно
высказываемые бывшими земляками в адрес властей предержащих и устоявшихся на
исторической родине порядков, не могли поколебать убежденности новосела в том,
что все идет своим путем и ни в какой перестройке и перелицовке не нуждается.
Встречаются, конечно, отдельные досадные недостатки, но где ж их нет! И благого
желания граждан добровольно внести свою лепту в общее дело и достичь
дружелюбной справедливости – этого было бы достаточно для исправления ситуации.
Неприятности
– дело наживное, а здоровье – никак нет. Складывается как раз наоборот: одна хвороба цепляет за собой другую и так оно идет. В наше гигиеническое время, если числить средний возраст
прямоходящего от рубежа «шестьдесят плюс», здоровье как раз и начинает
напоминать о себе. И проявляется оно совсем не в радужном фингале под глазом, заработанном в молодой ночной драке, и
не в лобной шишке, полученной от падения по пьянке
наземь. Куда там! В среднем возрасте люди в массовом порядке начинают
вслушиваться в хлюпанье и чмоканье своего сердца, измерять давление «до» и
«после» и носить мочу на анализ. Скучно, господа! Скучно, но очень жизненно.
После
счастливого выхода излечившейся Инны из тель-авивского госпиталя врачи взяли в
оборот Ефима Лифшица. Действительно, после шестидесяти лет проживания в
северном краю болотных ягод и грибов, а в особенности после опыта,
приобретенного во время лежания милой Инны в коридоре «народной больницы»,
стоило все же провериться. Ищущий да обрящет
что-нибудь, кто бы сомневался… И у Фимы обнаружились в
недрах организма и сахарок, и гипертония, и какие-то соли – всего понемногу.
Мигающие
зеленоватыми экранами, загадочно попискивающие и уверенно гудящие
суперсовременные аппараты в кабинетах районной поликлиники приятно взволновали
Ефима: вот это здравоохранение, вот это забота о здоровье рядовых граждан! Ну
как тут было Фиме Лифшицу не впасть в соблазн, свойственный подавляющему
большинству наших современников, – оценивать явления методом сравнения.
Действительно, сравнение питерского медицинского коридора и красноногого
Берендея в валенках на больничной койке с тель-авивской поликлиникой, где все
мигает и гудит, как на космическом корабле перед взлетом, было дохлым делом: чего тут сравнивать! Как можно сравнивать
сибирскую тайгу с бразильскими джунглями, а чукчу в яранге с бедуином в шатре!
Казалось бы, лес и лес, а все разное, да и бедуин отнюдь не чукча, хотя оба
нашего человечьего рода-племени. Перефразируя известное утверждение, можно сказать:
«Что чукче здорово, бедуину кирдык». Каждому божьему существу свойственно свое,
неповторимое духовное наполнение, оно определяет существо предмета, и никакое
сопоставление тут неуместно, как сравнение прямого угла с точкой кипения.
А
бедуин в новой жизни не приходился Фиме Лифшицу совершенно чужим, как, скажем,
тот же ледовитый чукча. Отправившись с организованной экскурсией в южную
пустыню Негев, Фима разглядывал в окно автобуса
бедуинов – загорелых дочерна кочевников, мужчин, женщин и детей, их дырявые
шатры и нелепо сбитых верблюдов, меланхолично жевавших какую-то дрянь. Выглядели эти кочевые сограждане Фимы Лифшица
незавидно, хотелось для ясности картины сравнить их с чем-то знакомым, но в
Питере не водилось отродясь ни бедуинов, ни верблюдов,
и это осложняло предметное сравнение. Можно было бы тут припомнить российских
бродячих цыган, но и они рядом с нищими бедуинами казались предприимчивыми
олигархами.
Вид
кочевого стойбища огорчил Фиму: по сравнению с оседлыми израильтянами, в том
числе и самим Ефимом Лифшицем, бедуины, строго говоря, жили из рук вон как
ужасно и выглядели натуральными дикарями. Объяснения экскурсовода
– власть, дескать, готова построить для них специальные поселки и привадить к
полезному труду, но они ни в какую не соглашаются – оставляли место для сомнений
и попахивали предвзятостью взгляда и несправедливым подходом к проблемам наших
диких соотечественников. Что-то тут было не то, и это неясное «что-то»
не давало Фиме покоя. Глядя в панорамное окно туристского автобуса, в серую
степь, он раздумывал над тем, что можно заставить человека жить плохо, но никак
невозможно принудить его жить хорошо и душевно. Никак.
Знакомство
Ефима Лифшица с бедуинами, обрисованными экскурсоводом как наши древние копии: «Если б мы две тыщи лет кочевали не по
всему белу свету, а только тут, в этих песках, то выглядели бы сейчас точно как
они; некоторые ученые даже говорят, что мы – родня», не ограничилось мимолетным
разглядыванием хлипких шатров с сидящими у входа кочевыми тетками, на месте
одной из которых могла бы заседать его милая Инна. Смущенно примеряя к
себе поганую зарисовку экскурсовода, Фима вполуха слушал
популярный рассказ о том, что городок, куда их привезли на обед в румынскую
таверну «Дракула», – жемчужина провинции, здесь работает фабрика по
производству банных халатов и недавно обнаружен древний колодец времен царя
Соломона. Шагая к румынской таверне через мощенную местным розоватым камнем
пешеходную площадку с фонтаном, Фима уткнулся задумчивым взором в фигуру
человека, безмятежно лежавшего посреди розовой площади. Заезжий турист мог бы
ошибочно угадать в отдыхающем артефакт или же произведение современной
скульптуры, размещенной у фонтана на потеху публике. Подойдя поближе, Фима
облегченно убедился в том, что археология и авангардное искусство тут ни при чем: на камнях сладким сном спал бедуин, подоткнув под
голову походную суму и выложив босые ноги на низкий фонтанный бортик.
Предположить возраст бедуина было непросто: где-то между сорока и
шестьюдесятью. Возможно, усталость его здесь сморила, а может, он договорился с
кем-то о встрече у фонтана.
Надо
сказать, что спящий не вызывал особых эмоций у прохожих: спит человек, ну и
пусть себе спит. И то, что он не выбрал себе другого места для отдыха,
например, не залег в кустах, окаймлявших площадь, – что ж, в этом решении можно было сыскать проявление свободы воли прикорнувшего на
солнцепеке… Нечто иное приковало внимание Фимы Лифшица: от босых ног
бедуина, выставленных напоказ, он не мог оторвать взгляд.
Натруженные
ходьбой ноги, выпростанные
из-под длинной арабской рубахи, лежачий бедуин разместил повыше – на бортике
фонтана. Чему тут удивляться: всякий на его месте поступил бы точно так же!
Пятка – эта неприметная, казалось бы, часть тела, связанная с легендой об
Ахиллесе более, чем с чем-либо иным, на разношенной
стопе древнего нашего сородича выглядела как конское копыто, разве что
неподкованное. И то: всем прочим видам передвижения, из которого состояла его
кочевая жизнь, бедуин предпочитал босой пеший ход, и пята играла тут главную
роль – била в землю, посыпанную острыми камнями, и давала упор телу.
На
коричневые пятки бедуина Ефим глядел не без содрогания: сложись судьба нашего
народа иначе, чем она сложилась, и вчерашний питерский журналист мог бы сейчас
цокать по жизни именно такими копытцами. Эта мысль была почему-то неприятна
Ефиму Лифшицу; желания примерить роговые бедуинские пятки у него не возникало.
Эта
мысль не отпускала и царапала душу: ведь бедуин не виноват, что пришел в этот
мир в чистом поле, в драном шатре, а не появился на
свет, как Фима, в ленинградском родильном доме имени Клары Цеткин и Розы
Люксембург.
Сидя
над тарелкой чорбы в румынской таверне «Дракула»,
Фима Лифшиц вдруг почувствовал давно забытое профессиональное желание: сесть и
написать заметку о положении бедуинов. Написать и напечатать в газете, хотя в
глазах читателей это будет выглядеть совершенной дичью: тысячи лет худо-бедно
живут эти бедуины по соседству с евреями – и ничего, все довольны. И тут вдруг
появляется Фима Лифшиц из Петербурга и устраивает скандал: надо, мол,
дружелюбно помочь дальней кочевой родне освободиться от дикости, чтоб она по
справедливости смогла занять достойное место в постиндустриальном израильском
обществе.
Равнодушие
засасывает людей, как зыбучий песок. И вот статья Ефима Лифшица станет примером
неравнодушия, в котором так нуждается наше поколение потребителей. Инна – та,
конечно, поймет озабоченность мужа без подсказок. Она, не злоупотребляя после
операции пешими прогулками, ждет Фиму дома, с ужином: накрытый стол, молочная
лапша, сырные оладушки. Милая Инна.
Статью
напечатали в русской газете, с фотографией Фимы Лифшица. Никакой реакции не
последовало, кроме одного письма, полученного редакцией газеты: читатель
интересовался, не из Нижнего ли Тагила родом Ефим Лифшиц? Такой глупый вопрос
Фиму не обескуражил: он считал свой долг по отношению к родственным бедуинам выполненным и испытывал удовлетворение совести.
Облегчение доли кочевников входило в ближайшие планы Ефима: он намеревался основать
и по всем правилам оформить и зарегистрировать Общественный центр поддержки бедуинов
под названием «Протяни руку брату твоему». На фоне трех тысяч израильских
общественных организаций – от Движения за депортацию в Египет бездомных кошек
до Союза ревнителей обрезания крайней плоти древним каменным ножом –
еврейско-бедуинское братство выглядело бы вполне уместным.
Все
было бы безупречно, если б хоть кто-нибудь из сограждан Фимы Лифшица протянул
руку Центру поддержки бедуинов – евреи, армяне или те же бедуины. На устные
призывы и печатные приглашения не откликнулся никто. Судьба наших кочевых
свойственников, как видно, никого не интересовала. То был удар, нанесенный
из-за угла, но Фима не согнулся: он никогда не верил в беспрепятственное
торжество добрых намерений и не строил на этот счет чрезвычайных иллюзий, хотя
и не вымарывал их из строки прочь. Иллюзии все же расцвечивали волшебную веру в
справедливость, и не следовало рубить их топором.
Противопоставить
всеобщей толстокожести можно было лишь одно-единственное средство: личный
пример. Пусть маленький, незначительный, на первый взгляд, напряг, но, раз он
направлен к добру, мир не застыл и не оцепенел. Так полагал Фима Лифшиц, и,
возможно, он был прав.
А
пока что назло обстоятельствам и в пику близоруким эгоистам надо без уныния
искать точку применения для своих нерастраченных усилий. Эти поиски требовали
напряжения душевных сил, сердечное давление Фимы подскочило не на ровном месте,
появилась одышка и колотье в груди – и поход к
кардиологу, как водится, не доставил радости: для облегчения недуга были
прописаны таблетки, диета и щадящий режим. Врач по имени Лазарь Канторович
оказался человеком разносторонних интересов: на его столе, рядом с моделью
сердца в натуральную величину, в разрезе, стояла, как пальма в колымской
тундре, призовая театральная маска, подаренная на память целителю сердец
целителем душ – знаменитым режиссером. Стены кабинета были увешаны взятыми в
рамки именными дипломами и удостоверениями на иностранных языках. Закончив
обследование, врач оторвался от компьютера и перевел безмятежный взгляд на
пациента.
–
Я вот тут смотрю, – сказал врач и по-приятельски кивнул на экран компьютера, –
у вас с прошлого раза состояние немного ухудшилось. Немного… Вы пьете? На этой
неделе не злоупотребляли?
–
Нет, что вы! – решительно отвел подозрение Фима. – Я журналист! То есть в прошлом…
–
Тем более, – с безразличием принял эту новость Канторович. – Но вы, очевидно,
переволновались, пережили нервный стресс. Что послужило причиной? Финансовые
проблемы? Семейный разлад? Или амур свою стрелу пустил? – Доктор шутливо
погрозил Фиме пальцем и понимающе улыбнулся.
Фима
только рукой махнул и промолчал.
–
Не беспокойтесь ни о чем! – с подъемом продолжал Канторович. – Я врач русской
классической школы, все секреты больного храню в себе, как в сейфе. Врачебная
тайна – знаете? И такие тайны нам с вами необходимы для укрепления взаимного
доверия, а доверие – ключик к исцелению. Израильская школа этого не признаёт,
тут всё «айн, цвай, драй!»…
Итак, что с вами стряслось, – он заглянул в длинный список приема, – господин
Лифшиц?
Рассказ
о бедуине Канторович принял с пониманием: кивал и вздыхал.
–
У меня есть для вас кое-что, – выслушав Фиму, сказал доктор. – Вы хотите помочь
людям, в этом ваша проблема и, я бы сказал, болезнь в обратном смысле. Я выпишу
вам рецепт! Вы удовлетворите ваши моральные запросы и получите билет в
бессмертие. Причем совершенно бесплатно!
Единственным
препятствием на пути к бессмертию стала, к досаде Фимы, милая Инна. Чего-чего,
но этого он от нее не ожидал…
Она
тревожилась о нем, о его жизни – это было ясно, и Фима был благодарен жене за
такую сердечную заботу. Но ведь, в конце концов, не на Марс же решил лететь
Ефим Лифшиц на экспериментальной ракете! А Инна не принимала никаких доводов,
она всхлипывала и промокала глаза носовым платком.
–
Почему именно ты должен так рисковать? – раз за разом повторяла Инна. – А если
что-нибудь не получится?
–
Должно получиться! – утешал и уговаривал Фима. – Ведь это вопрос жизни и
смерти, речь идет о судьбах миллионов!
–
Если бы люди были не такие черствые, – скорбно молвила Инна, – и с бедуинами, с
этим твоим Центром, что-нибудь вышло, ты бы не стал ввязываться в это ужасное
дело. Ты просто не можешь жить спокойно!
Фима
подавленно пожал плечами: ведь получалось, что он и милой Инне не дает спокойно
жить.
–
Тебе надо будет туда ходить? – спросила Инна.
–
Ну конечно, – сказал Фима. – На проверку. Три раза в месяц.
–
Вот этот Канторович пусть туда бы и ходил! – сказала милая Инна. – А то других
посылает, а сам сидит себе.
–
Да в том-то и дело! – жарко воскликнул Фима Лифшиц. – Не у него, а у меня
грудная жаба и возрастной сахар, и это сочетание как раз в точности подходит
для такого лекарства. Начались последние проверки!
–
Ты ж не обезьяна, чтоб на тебе проверять, – понуро возразила Инна. – Не успели
начать новую жизнь – и вот тебе, пожалуйста…
–
Принимать два раза в день по одной таблетке, – не слушал Фима, – утром и
вечером, после еды. И регулярные анализы: кровь, моча, давление. Это, моя
милая, и есть настоящая служба человечеству!
И
бедуин с его пятками отодвинулся на второй план волею то ли случая, то ли
судьбы. Впрочем, ведь это одно и то же, если вдуматься.
Встреча
Фимы Лифшица с профессором, руководителем проверочного проекта, состоялась
через два дня в тель-авивском представительстве международной фармацевтической
корпорации «Стигматрон». Профессор только-только
вернулся из Нью-Йорка, с какого-то важного совещания в штаб-квартире
корпорации; от него еще пахло небом.
–
Вы герой, – с места в карьер начал профессор, и его ассистентка, бывшая
москвичка, переводила, – настоящий герой! По всему миру больные ждут наше новое
лекарство «Стигмакор», и своим спасением они будут
обязаны вам. В двадцати пяти странах мы проводим сейчас заключительные
испытания. Результаты самые впечатляющие, и мы этим обязаны таким, как вы,
добровольцам-бессребреникам.
После
такого вступления ассистентка положила перед Фимой стопку документов, которые
он и подписал, не читая: чего там читать, когда и так все ясно! Кроме того,
документы были составлены на английском языке, которым Фима Лифшиц не владел.
После
подписания и вручения подарка – кепки-бейсболки с надписью «Стигмакор»
– ассистентка показала Фиме отделение. Все тут было устроено
солидно: совещательная комната, несколько врачебных кабинетов, комната медсестер,
лаборатория, кофейный бар и, наконец, обширный фитнес-зал, набитый тренажерами,
имитирующими ходьбу и бег, греблю, езду верхом рысью и галопом, прыжки и
поднимание тяжестей. Всего тут было в изобилии, и глаз этому радовался.
–
Сюда вы можете приходить когда угодно, – объявила ассистентка, – и заниматься
совершенно бесплатно. Конечно, под наблюдением врача – вон он там сидит, на
помосте. Я вас сейчас познакомлю.
Зал
был загружен на треть стариками и старушками, они бежали на месте, скакали и
гребли. Врач внимательно за ними наблюдал, как морской спасатель из своей будки
за плавающими в опасных волнах.
–
Спасибо! – сказал Фима Лифшиц. – Обязательно приду. А с женой можно?
–
Конечно! – разрешила ассистентка. – Обязательно приходите! Мы ведь теперь как
члены одной семьи.
Потом
Фиме измерили давление крови, сделали кардиограмму и выдали роскошно
упакованную коробку с таблетками «Стигмакор», на
которой красным по белому был напечатан номер контактного телефона экстренной
связи, работающий двадцать четыре часа в сутки. Будь здоров, Фима Лифшиц!
Запаса
лекарств хватило ему на три месяца, а когда таблетки закончились,
он получил новую коробку, такую же красивую. На фитнес Фима сходил два раза, а
потом завязал с этой затеей: у лошади, рассудил он, четыре ноги, вот пусть и
бегает хоть на месте, хоть как. А милая Инна наотрез отказалась от фитнес-занятий, сама идея спортивного коллективизма была ей
неприятна.
На
пятом месяце выпал день рождения Фимы, ему стукнуло шестьдесят семь. Они с
Инной вдвоем как раз сидели за праздничным столом, когда раздался звонок в
дверь и вошел рассыльный с букетом цветов. В красной кроне букета белела
поздравительная открытка с золотым обрезом: корпорация «Стигматрон»
сердечно поздравляла своего героя с некруглой датой.
–
Вот видишь! – укорил Инну растроганный Фима. – А ты говоришь: жулики, жулики.
Никакие они не жулики.
К
приему таблеток «утром и вечером после еды» он привык, как к обыденной
житейской процедуре: утренней чистке зубов или мытью ног перед сном. «Стигмакор» никак на него не действовал –
ни в хорошую, ни в плохую сторону; об этом, во всяком случае, свидетельствовали
анализы. В отделении корпорации, куда он являлся сдавать кровь и делать
кардиограмму, Фима Лифшиц чувствовал себя привольно, почти по-хозяйски:
как-никак, могущественный международный «Стигматрон»
зависел от него в не меньшей степени, чем он от «Стигматрона»; пожалуй, они дополняли друг друга.
Еще
через месяц выпала редкая возможность за малые деньги полететь на остров Крит
без кормежки в полете, с необозначенными посадочными местами и только с ручным
багажом. Фима Лифшиц ухватился за эту возможность: хотелось вместе с милой
Инной поглядеть на заграницу, на исторический остров. Полетели.
Об
этой колыбели цивилизации и синем роскошном море, приливающем к песчаным
берегам и выносящем на них обломки античных трирем, немало написано в учебниках
истории и туристических справочниках, и нет нужды повторяться. Лифшицы
благодарно улавливали вместе с населенным птицами музыкальным морским ветром
ощущение совершенной свободы, и это отделяло их от движения времени, как нежную
плоть отделяют от грубых костей. Так, перевалив через частокол чисел, скользили
дни; до возвращения восвояси оставалось совсем немного.
За
день до отъезда, ночью, заверещал телефон. Звонила ассистентка учтивого
профессора из тель-авивского отделения «Стигматрона».
–
Да, я, – сказал Фима. – Слушаю. Но я на Крите.
–
Вы перед сном приняли нашу таблетку? – спросила ассистентка.
–
Конечно, – сказал Фима.
–
И как вы себя чувствуете? – спросила ассистентка.
–
Неплохо, – неуверенно сообщил Фима Лифшиц.
–
Завтра утром не принимайте! – предостерегла ассистентка. – Ни утром, ни
вечером. Прекратите прием. Это указание профессора. Вы когда возвращаетесь?
Послезавтра? Как вернетесь, немедленно принесите нам все таблетки, все до единой!
Определенно,
дело принимало нежелательный оборот.
Обратная
дорога с Крита не была осыпана розами для Фимы и Инны Лифшиц: в самолете оба
подавленно молчали, рисуя картины близкого будущего. Проект «Стигматрона» по спасению слабосердечной
части человечества провалился, это было ясно. Возможно, кто-нибудь из Фиминых
коллег-альтруистов дал дуба от этих таблеток, и вот проект свернули в ударном порядке.
Путь в бессмертие оказался изрыт колдобинами, а дармовой билет бизнес-класса гарантировал проезд лишь в один конец –
«туда». Подписывая полгода назад документы в профессорском кабинете, Фима
надеялся на лучший исход и о преждевременных похоронах даже не помышлял.
Ассистентка,
которой Фима сдал оставшиеся таблетки, дважды их пересчитала и сделала запись в
специальном журнале. Закончив с отчетностью, сухой ладонью с крепкими пальцами
она пожала руку Фиме Лифшицу и пожелала ему всего самого наилучшего.
–
Меня в больницу не положат? – робко спросил Фима. – А то, наверно, кто-то из наших…
–
В Мексике на нашего добровольца «Стигмакор» оказал
негативное действие, – закрыв спецжурнал, признала
ассистентка и покачала головой. – Но это единичный случай, не говоря уже о том,
что наша гуманитарная задача требует жертв.
«Хорошо,
что Инна ее не слышит, – подумал пригорюнившийся Фима. – А то б она ей тут
прописала курс лечения…»
Провожая
Фиму к выходу мимо занятых в фитнес-зале изнурительным
спортивным трудом стариков и старушек, ассистентка рассказывала ему бодрую медицинскую
историю. Суть ее сводилась к тому, что многие выдающиеся люди испытывали на
себе новые лекарственные препараты, заключавшие смертельную опасность. У Фимы
задержался в памяти пример одесского еврея Хавкина, борца за лучший мир для
всех, включая тропических индусов. Этот Хавкин продемонстрировал настоящий
героизм – ввел себе противочумную вакцину, собственноручно приготовленную на
газовой горелке, и остался жив и невредим.
История
отважного одессита, пересказанная Фимой милой Инне, не произвела на нее
заметного впечатления. Ближе к вечеру, перед сумерками, Инна надела платок на
голову и, к изумлению вполне светского Фимы, отправилась в ближайшую синагогу
молить Бога о здоровье для своего безответственного мужа. Такое с ней случилось
впервые.
Крушение
глобальных планов «Стигматрона», связанных с
чудесными таблетками, Фима Лифшиц пережил без ощутимых последствий. Дурная
паника, накрывшая его на острове Крит, улетучилась, не оставив следа на упругой
оболочке Фиминой души. Да и последующее банкротство корпорации, распад ее на
сегменты и пожирание этих сегментов прожорливыми конкурентами он перенес без
потрясений: интересная новость прошла мимо него, как большой корабль мимо
дощатой пристани.
А
дни все скользили, иногда оставляя по себе приятные воспоминания. С течением
времени у Лифшицев появились в новой жизни необременительные приятели, не
требовавшие чрезмерного внимания к себе. Единожды в год, в сентябре, Фима с
Инной усаживались за празднично убранный стол – вдвоем, по устоявшейся
традиции, – и выпивали по бокалу красного вина за здоровье хозяина в день его
рождения. Оба они ждали чего-то, не признаваясь в этом друг другу.
И
это «что-то» приходило из сентября в сентябрь, без пропусков. Звонил дверной
звонок, появлялся рассыльный с букетом цветов, и в красной кроне белела
поздравительная открытка с золотым обрезом. Не было уже могущественной корпорации,
ее отделение занимала теперь контора по разработке возобновляемых источников
энергии, а заказ, сделанный когда-то цветочному магазину ассистенткой учтивого
профессора и занесенный в память компьютера, выполнялся неукоснительно. Чудеса да и только!
–
Это потому, что мы живем в стране чудес, – обрадованно говорил Фима Лифшиц,
закрывая дверь за рассыльным.
Мы
живем в мире праздничных чудес. Просто нужно научиться отличать праздники от
будней.