Роман
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2016
Владимир
Аренев
родился и живет в Киеве. Пишет на русском и украинском. Рассказы и повести
переведены на английский, литовский, польский, французский и другие языки.
Лауреат премий «Книгуру», «Новые горизонты», Беляевской премии и др. В 2014 году на фестивале любителей
фантастики «Еврокон» (г. Дублин, Ирландия) был
признан лучшим автором книг для детей и подростков.
Текст публикуется в журнальном варианте.
Глава 1. Драконьи
кости, пшеничные волосы
Когда вернулся отец, Марта была в Рысянах, выкапывала кости дракона. Все в классе знали, что у Марты чутье, и, если кто-нибудь натыкался на обломок ребра, коготь или зуб, звали ее.
В Рысяны Марту потащил Чистюля, у него там жила прабабка, и во вторник он двинулся не вдоль трассы, а напролом через поле. Про кости он догадался, когда заметил третьего подряд дохлого голубя. И когда почувствовал запах – словно от карамельной фабрики.
Дорогу запомнил, от прабабки сразу позвонил Марте, так что у нее было четыре дня подготовиться. Как будто к такому можно подготовиться.
Солнце пекло не по-осеннему, сухие колосья царапали голенища резиновых сапог, тропка виляла вправо-влево, норовила сбить с толку. Пахло не карамельной фабрикой, а псиной. И голубей уже не было, но Марта сразу почуяла, что кость попалась крупная. Как минимум позвонок, а то и рог. Рога она видела лишь на картинках; в детском саду все мальчишки увлекались драконами, собирали книжки, лепили фигурки из пластилина. А как-то раз в городе останавливался бродячий зверинец, и в одной из клеток лежал череп – полный, с рогами, гребнем, даже с нижней челюстью. В сумерках глазницы светились, и еще месяц после того, как зверинец укатил, некоторые мальчишки вскидывались по ночам от крика, а младшего брата Кириков даже пришлось показать психиатру. Хотя Марта точно знала: это были просто лампочки и зеркала, ничего больше.
Настоящие кости светятся по-другому.
В этот раз она заметила их издалека, но не по свечению – в солнечный день какое свечение. Просто колосья здесь уже не стояли, а свисали безвольно и сонно, и под сапогом не хрустело, а жадно, отрывисто чавкало.
– Стоп, – сказала Марта.
Чистюля замер на полушаге, смешно раскорячившись. Стефан-Николай фыркнул и встал рядом с Мартой, как положено, за левым ее плечом. Пахло от него какими-то химреактивами – наверное, опять полночи вымучивал из опилок, старых газет и дедова киселя философский камень.
– Рюкзак? – спросил Стефан-Николай.
Марта помолчала, разглядывая крохотную полянку, как бы случайно сохранившуюся посреди поля. Пятачок вытоптанной земли, неожиданно сухой, не земли, собственно, а рыжего скрипучего песка. Она буквально слышала, как этот песок скрежещет, когда на него наступаешь. Словно битое стекло.
– Давай, – сказала Марта. – Перчатки, метлу. Дальше посмотрим.
Не оглядываясь, протянула руку. Пока надевала перчатки, Стефан-Николай насадил на черенок вязанку прутьев, постучал, чтобы плотней вошла.
– Мобильные, – напомнил он негромко. – Эй, Чистюля, отомри уже, тебя тоже касается.
Марта свой выключила еще перед тем, как свернуть на поле. Во-первых, так спокойнее, бывает-то по-всякому, с драконом не угадаешь. Во-вторых – ну а кто бы ей позвонил? Мачеха в парикмахерской, смена минимум до шести, если что случится, всегда можно сказать, что кончился заряд. Ника наверняка с Йоханом, ей не до звонков. Остальные перетопчутся.
Марта взяла метлу и, не отрывая взгляда от рыжего пятачка, пошла вперед. Двигалась мягко, скользящим приставным шагом. И мела, мела: вправо-влево, влево-вправо, и по диагонали, и от себя, вбок, и вокруг по часовой, вправо-влево, попробуй, сукин сын, достань меня, против часовой, с разворотом, где ты прячешься, ну-ка, покажись, с нами крепко подружись, вправо-влево, влево-вправо, ага, вот же, вот, высверк, дрожание воздуха, словно над костром в ясный день, иди-ка сюда, ну! Да, да!
Сперва из-под песка проступила словно бы культя – округлое, кургузое нечто. На вид совершенно безобидное.
Но это был не краешек ребра, Марта сразу поняла. А потом заметила и остальное – плавные обводы, все то, что было утоплено в песок годы, может, десятилетия… и лишь теперь вышло наружу. Как пуля или щепка, отторгнутые плотью.
Сейчас, по уму, было самое время собрать шмотки и сделать ноги. Чистюля бы не стал болтать, Стефан-Николай – тем более. Но Марте нужны были деньги. И она уже вложилась в это дело: пленку и фольгу покупали за ее карманные.
Марта присела на корточки, на расстоянии вытянутой руки от того, что нашла… или того, что позволило себя найти.
Ну, сказала себе, могло быть хуже. Например, если б целый скелет, ха-ха.
Она прошлась вокруг, отметая лишний песок и мелкий мусор, затем принялась вычищать то, что было внутри V-образного силуэта, уходившего острым углом вниз. Действовать следовало осторожно и быстро. Она дышала ровно, двигалась плавно. Мысленно повторяла таблицу умножения, старалась не думать о том, как нужны ей эти будущие деньги.
Солнце жарило все сильнее. Марта слышала, как украдкой вытирает пот со лба Бенедикт, как похрустывает пальцами Стефан-Николай. Она вдруг ясно представила их: один взъерошенный, в выцветшей футболке, потрепанных кроссах, веснушки по всему лицу, как брызги морковного сока, щуплый, нервный, губу наверняка прикусил или ноготь грызет; Стефан-Николай напротив – стоит чуть расслабленный, невысокий, светлые обтягивающие штаны, белая тенниска, руки в старых перчатках, но выше запястий видна кожа – вся в ожогах и шрамах, и на лице тоже шрам – белесый, похожий на знак вопроса.
Вытащат, подумала она, обязательно. Если вообще до этого дойдет.
Время летело, и время тянулось, после таблицы умножения пошли в ход стишки, которые заставлял их учить господин Штоц. Теперь она стояла в полный рост; зубы вздымались по обе стороны, словно прибитые к бортам щиты викингского корабля, земля чуть покачивалась под ногами, как будто Марта действительно плыла, стояла на палубе и мчалась навстречу врагу.
Когда она успела управиться с таким количеством песка? Куда он отсюда подевался?
Бессмысленные вопросы. Поскольку драконовы кости – как там сказано в учебнике? – «обладают хаотической природой, они суть материальное воплощение непредсказуемой, квантовой структуры нашего континуума», а если совсем по-простому, то вокруг них мир ведет себя черт знает как. Или, чтоб уж не лукавить, пакостно и подло он себя ведет.
Теперь она пустила в ход тонкую кисточку – счищала с зубов слежавшийся песок, почти черный и отчего-то влажный. Вспоминала с усмешкой, как впервые взялась за такое – по чистой случайности: возвращались с Никой после танцев, повернули с маршала Нахмансона, чтобы срезать дворами, и вдруг прямо под чьим-то развешенным бельем, в двух шагах от детской площадки – свечение. Слабенькое, но вполне заметное. Ника хотела позвать взрослых, а Марту тогда словно насадило на штырь какой-то – вот как бабочку на иголку, – и она сперва пыталась отдышаться, потом упала на колени и начала раскапывать, голыми руками, дура, это после уже догадалась сдернуть с веревки носок, не брать так. Ей повезло: попался осколок ребра размером с мизинец. Она его быстро обезвредила – на «шестью семь» уже выдохся. Ника сбегала к ближайшей мусорке, нашла почти чистый пакет; они завернули обломок и унесли в гараж к отцу. Растерли в порошок, поделили поровну. Ника обещала не трепать языком, хотя на следующий день знал уже весь класс; Ника есть Ника, что ты хочешь.
Через неделю Марту и Нику после физры отозвал перекинуться парой слов Губатый Марк. Он был старше на три класса и пять лет, все знали, что лучше держаться от Губатого подальше, что батя у него сидел, а брат сгинул где-то на исправительных работах. Губатый приторговывал «звездной пылью», «порохом», «живой водой» и мутабором. Теперь он хотел, чтобы Марта для него выкопала зуб дракона на задворках химкомбината.
Губатый выглядел нестрашно: лицо самое обычное, только глаза слегка навыкате и губа рассечена. Страшно становилось от того, как он смотрел, и от его голоса, чуть хрипловатого, будто затупленной пилой проводили по фанере.
Марта могла отказаться – и отказалась бы, начни он угрожать или насмехаться. Но это был разговор такой… очень взрослый и деловой, ты мне – я тебе. С ней никогда так не разговаривали. Губатый давал деньги, небольшие, но сразу, пусть только Марта выкопает зуб.
Так все и началось. Это был такой случайный приработок, очень нестабильный, рисковый, но все лучше, чем выклянчивать у мачехи на новую помаду или кино. С полгода назад она, правда, устроилась еще в Инкубатор, присматривать за карапузами, но деньги лишними не бывают.
Она чистила зубы древнему чудовищу, которое сдохло, может, сто, а может, и полтысячи лет назад, и повторяла: деньги лишними не бывают. И пусть кто-нибудь посмеет возразить. Пусть посмеет отнять то, что принадлежит ей. Они называют Марту за глаза ведьмой – ха! Никакая она не ведьма, а жаль, следовало бы кое-кому подсыпать в компот жабьей трухи или выцарапать козье копытце под стулом. Но и так, без всего, она еще им покажет. Вырвется из этого гнилого, гнусного, гадостного городка – и всем им покажет!
Из-под панамы выбились пряди, пот облепил тело клейкой пленкой, футболка потемнела. Марта потянулась за платком, чтобы хоть лоб вытереть, и вдруг почувствовала, как стынет кожа на спине, мертвеет поясница. Драконьи зубы вздымались по обе стороны от нее – блестящие черные клинья, не отбрасывавшие тени. Ограда. Охрана.
Она провела рукой по лицу, почувствовала, как мнется кожа – словно теплое тесто. Вылепи себя, подумала Марта, ты ведь именно этим занимаешься последние пару лет, selfmade-girl, давай, даже сочинять ничего не нужно, просто позволь проявиться тому, что в тебе запрятано, пусть они все наконец увидят, пусть оценят. Я хочу, чтобы нос был прямее и короче, нижняя челюсть не такая громоздкая, это разве нижняя челюсть – недоразумение одно, я хочу губы не узкой ниточкой, а нормальные человеческие губы и уши не врастопырку, чтобы иногда можно было бриться под ноль, или, уж если врастопырку, пусть с какой-нибудь сверхспособностью – типа незаметно подслушивать важные разговоры, и еще я хочу…
Она зашарила свободной рукой в кармане, выдернула зеркальце – и увидела себя такой, какой всегда и представляла: конечно, не Барби подиумная, но вот же: красивая, симпатичная. Пальцы машинально прошлись по щекам, чуть подправили скулы, скользнули к губам…
И вдруг ей стало по-настоящему страшно. Марта вспомнила Седого Эрика с его болезненной белесой шевелюрой, двоюродную тетку Чистюли, у которой все губы и гортань исцарапаны, поскольку каждый раз, когда сквернословит, изо рта выпихивается роза, белая или красная…
Действовать нужно было быстро и четко. Она провела ладонью по лицу, представляя, как под рукой черты становятся прежними, знакомыми, ненавистными. Проверять в зеркальце, получилось ли, времени не было.
Дальше дело пошло. Она протанцевала вокруг челюсти, припевая «Каравай! Каравай!» и рассыпая горстями смесь из конфетти и черного пепла от старых газет; велела ребятам отвернуться и помочилась прямо под основанием челюсти, затем нарисовала на листочке из блокнота эту самую челюсть, схематически, и наколола листочек на самый маленький зуб – тот, что размером с олимпийский факел.
Все это она делала бездумно, машинально. Так, наверное, ее далекие предки обтанцовывали и заклинали очередную рыбу-кита, с риском для жизни добытую из морской пучины.
Когда все было сделано, она вытащила из-за пазухи цепочку с гладким дырявым камешком, зажмурила один глаз, а другим поглядела сквозь отверстие – и вот, пожалуйста, челюсть уже не светилась и вообще выглядела как обычная кость, только очень старая.
Марта отошла в сторонку, села на песок и махнула рукой, мол, вперед, богатыри, ваша очередь. Богатыри расстегнули рюкзаки, зашелестели фольгой, Чистюля аккуратно извлек ножовку, молоток, щипцы, два рулона пищевой пленки, пару плотных резиновых перчаток. Хотя перчатки сейчас были не нужны, разве чтобы не запачкаться.
Само собой, всю челюсть они бы не унесли: она была размером со старый «мерседес» Гиппеля. Но и времени у них завались: жать начнут месяца через два, можно тыщу раз забрать оставшееся.
Добычу условились сгрузить в отцовский гараж. Мачеха туда не совалась, а у Марты был ключ.
Гараж с весны прошлого года перешел в ее безраздельное владение, еще до того как отец уехал на заработки. Марта навела там порядок, сложила весь инструмент на один стеллаж, прочие отцовские вещи – на другой, хлам выволокла на мусорку, а что могло пригодиться, из того соорудила вавилонскую башню в дальнем углу. Машины у них лет пять как не было, отец продал почти сразу после смерти матери, за полгода до того, как с мачехой сошелся.
Гараж Марта приспособила под кабинет, хотя, конечно, когда наступили холода, пришлось вернуться в квартиру. И поскольку нельзя было вечно сидеть в гостях у Стефана-Николая, вся эта история с егерем… ну, весьма наглядно разворачивалась у нее на глазах.
Она отперла замок, приоткрыла одну створку и вошла первой, чтобы включить свет. Сдвинула на край стола гору учебников, захлопнула тетрадь. Накрыла освободившееся место старыми «Вестями», кивнула ребятам:
– Выкладывайте. И прикрой вход, Чистюля, мало ли.
Пока выгружали добычу, Марта достала и включила мобильный. Часов она давно не носила, а время посмотреть было нужно: не хватает только прощелкать возвращение Элизы. И тут он заквакал.
– Ты где ходишь? – не здороваясь, сказала Элиза. – Опять с этими своими по помойкам… Ладно, сейчас неважно. Записывай адрес. Оранжерейная, двадцать семь, вход со двора. Возьми в секретере копию паспорта, военного билета, страховой полис, фотокарточки три на четыре, две штуки. Нет, лучше три. И мигом сюда. Справишься?
– Справлюсь, – сказала Марта. Она плечом зажала мобильный и, подхватив карандаш, писала на полях расстеленной газеты. – А что?..
Но там уже были гудки, мачеха не любила лишних слов.
– Проблемы? – спросил Стефан-Николай.
– Элиза…
Оба только хмуро кивнули и уточнили, могут ли чем-нибудь помочь. Настоящие друзья, подумала Марта, им тоже не нужны лишние слова, вот ведь какой парадокс.
Она велела им разобрать вавилонскую башню и отправила по домам, а сама с документами двинула на Оранжерейную. Это было на другом конце города, с двумя пересадками, и, пока ехала, Марта думала о том, что на завтра сумка так и не собрана, ни тетради, ни ручки, и блузка не выглажена, и в Инкубаторе неделя будет чумовая, и виш-лист Ника который день требует, надо наконец составить. В общем, забивала себе голову чем угодно – только не мыслями о мачехе. Не тем, из-за чего Элиза переполошилась. Не причинами, по которым понадобились вдруг ксерокопии отцовского паспорта и прочее-остальное.
Ответ на ум пока приходил только один: отпуск и турпоездка. Может, отец Элизе сегодня звонил, а та решила сразу, как он вернется, утащить его на юга, прежде чем Марта расскажет ему про мордатого Людвига Будару.
Хотя Марта не была уверена, рассказывать ли. Слишком много тут было «но» – и она понимала, что подло так думать, нечестно, – однако сделать с собой ничего не могла. Еще год назад и сомневаться бы не стала… а за последние месяцы все переменилось, и уж в этом-то Марта отдавала себе отчет.
Пусть, говорила она себе, съездят, а там посмотрим.
И даже когда на Оранжерейной, на подходах к двадцать седьмому номеру, поняла, что это больница, Марта еще не хотела верить. Ну мало ли где сейчас турагентства, особенно мелкие, снимают комнатушки под офис.
Потом она вошла во двор, и там были эти белоснежные фуры, пустые; водители с грохотом захлопывали створки, моторы ровно, уверенно рычали, а двое амбалов в халатах, покрякивая, уносили продолговатый ящик. В сторону морга, Марта это сразу поняла.
Тогда она пошла, почти побежала за теми двумя с ящиком, шаги гулко отдавались от стен. В дальнем конце двора обнаружился проход, а там еще один дворик, со сквером. В сквере было неожиданно людно, все говорили разом, многие истерили.
От сквера, приложив к уху мобильный, шел высокий парень лет двадцати пяти, не по-здешнему хорошо одетый, весь как будто из рекламы или со страниц глянцевого журнала.
– Да, – говорил он, – разумеется. Уже еду. Немедленно. Да, да. Хорошо, что так быстро нашли, молодцы!
Он глянул на Марту, рассеянно улыбнулся и, не сбившись с шага, двинулся дальше. Вряд ли чей-то родственник: слишком он был спокоен, нечего таким делать возле морга. Разве что врач?.. Но молодой ведь, лет на семь старше Марты.
Потом она заметила того, кто наверняка был врачом. Он стоял среди взвинченной толпы, невысокий, с аккуратной лысиной на темени. Взмахивая руками, он пояснял, взывая к разуму и здравомыслию. Голос у него был мягкий и домашний, но почему-то никого не успокаивал. Его со всех сторон обступили, в основном это были тетки за сорок, многие сжимали носовые платки, одна все время перекладывала из руки в руку громоздкую кошелку, похожую на дохлого ската.
– В сотый раз вам повторяю, – говорил невысокий, – мы не можем сейчас взять и всех оформить. Поэтому задержка, да. Но, милые мои, вы же должны понимать…
– Что мы должны? – взвизгнула тетка с кошелкой. – Что мы тебе, гаденыш, должны?! Совести у тебя нет, столичный ты прыщ! – Она повернулась всем корпусом, толпа поневоле расступилась. – Виктория, а ну звони куму! Пусть-ка выяснит…
На нее зашикали, но этим лишь больше разъярили, тетка забыла о столичном прыще и атаковала своих же соратниц. Гвалт стоял до небес, Марта сумела разобрать несколько фраз: что-то про живую очередь и «ни стыда ни совести». Она поняла, что к врачу не подступиться, и решила позвонить Элизе.
Мобильный, словно только этого и ждал, забился в кармане, издал долгое раскатистое кваканье (рингтон Марта подбирала придирчиво и обстоятельно), кое-кто из бунтующих даже отвлекся от тетки с кошелкой.
– Сколько тебя ждать? – спросила Элиза сразу в трубке и где-то за спиной. Марта обернулась и увидела мачеху у выхода из морга.
Даже посреди больничного двора, рядом с чьими-то скандалящими родственниками, Элиза ухитрялась выглядеть настоящей королевой. Это иногда дико бесило Марту.
Ну ладно – всегда бесило, всегда.
Элиза была крупной женщиной, однако никому в голову не взбрело бы назвать ее толстухой. «Изобилие, но не избыток», – метко подметил Стефан-Николай (за что был награжден подзатыльником и парой дней бойкота). Элиза была выше Марты на голову, носила облегающие платья с щедрым декольте, на которое обожали пялиться клиенты, при этом не злоупотребляла ни косметикой, ни украшениями. Вполне логично, хмыкала Марта: при таком декольте кто станет смотреть на лицо.
Лицо, впрочем, было красивым, с этим даже Марта соглашалась. Такие увидишь только в кино или в учебниках, на портретах королев, святых и прочих звезд древности. И голос у Элизы был как у актрис, играющих всю эту знатную публику.
Когда мачеха чего-то требовала, она ждала беспрекословного, абсолютного подчинения.
– Ничего не забыла?
Марта молча протянула ей папку с ксерокопиями.
– Идем.
Не дожидаясь ответа, Элиза вошла в здание. Санитары – или кто там был в белых халатах – расступались перед ней.
– Я договорилась, нас оформят вне очереди. Поедешь с ним домой, пока я буду здесь заниматься документами. Вот, держи. – Она протянула Марте несколько купюр. – Возьмешь такси.
– Но… – В горле у Марты пересохло, она чувствовала, как бледнеет от холодной, звенящей ярости. Слов не было. Просто не было подходящих слов. Хотя, наверное, Элиза все делала правильно, более того, только она и могла все устроить, это же ясно.
Но это ты, подумала Марта с ненавистью, ты его угробила. Он там… А ты в это время со своим егерем, с Людвигом-мы-с-тобой-непременно-подружимся, чтоб он сдох, гад! И теперь что? Что теперь?! Что?!
– Так, – спокойно сказала Элиза, – давай хоть сейчас без сцен. Вряд ли отец обрадуется.
И прежде, чем Марту прорвало, мачеха свернула налево, там был такой холл с куцей пальмой в кадушке и серыми банкетками, на одной успокаивал рыдавшую девушку врач с козлиной бородкой, а на соседней сидел отец – сидел, вытянув ноги и прикрыв глаза. Он был очень бледный, под глазами круги, щеки и лоб в каких-то ссадинах, что ли, но это был он, живой, подумала Марта растерянно, живой же! И тут он посмотрел на нее, даже как будто с некоторым удивлением, словно не ожидал здесь увидеть, и спросил:
– Марта, что у тебя с волосами?
Лишь тогда она заметила, что комкает в руках пыльную панаму. И увидела в висевшем рядом с пальмой зеркале свои волосы – не каштановые, как прежде, а золотистые, пшеничные, о каких всегда мечтала.
Нечаянный драконий подарок.
Глава
2. Кувшин и флейта
– Миленький цвет, – сказала Ника. – Но раньше ты не… а, дай угадаю: влюбилась, да? И кто он? А я вот, знаешь, с Йоханом рассорилась. Потому что он тряпка. И думает только о футболе.
Они шли по гулкому серому двору, Марта украдкой зевала, поглядывала на малышню. Первоклашки вышагивали сосредоточенно, все в одинаковых костюмчиках, только ранцы пестрые, глянцевые, скрипучие. Грянул звонок – и карапузы рванули наперегонки, словно это сирена воздушной тревоги.
– И главное, он понимает, что ни шанса. Не возьмут. Тут и лучших не берут, а ему до лучших… Ладно, давай расскажи, что у тебя? Я его знаю? Неужели Стефан-Николай?! А говорила, друзья… Ой, смотри! – Она толкнула Марту миниатюрным локотком. – Кажется, новый физкультурник… Я думала, Вакенродер наймет какого-нибудь дряхлого мухомора.
– Вряд ли, – сказала Марта. – Я его вчера видела в больнице… в смысле этого парня. Не похож он на физкультурника.
– Ну да, – фыркнула Ника. – Смотри, как идет. И куда? В спортзал же!
С улицы видно было не очень, но парень действительно шел в сторону спортзала. И одет был проще, не как вчера.
Ника ускорила шаг, и Марта поспешила за ней. Парень Марту не интересовал, но опаздывать на истрод не хотелось. Госпожа Флипчак славилась характером переменчивым и яростным и была жутко мнительной.
– Я смотрю, за лето многие заразились выборочной глухотой. Звонок, например, они не слышат. – Флипчак прошлась вдоль стены – невысокая, плотная, круглолицая и круглотелая. – Поэтому напомню… и, надеюсь, это дойдет до каждого: у вас последний год, впереди тесты. От того, как вы их сдадите, зависит ваше будущее. А чтобы сдать их хорошо, вам придется очень постараться, особенно некоторым.
Ника, которая так и не успела разглядеть таинственного физкультурника (но, очевидно, уже втрескалась в него по уши), скривила рожицу. Раскрыв тетрадку, она водила ручкой по листку, обозначая глаза, челку, линию губ…
– В конце урока, – сказала Флипчак, – проведем контрольную. Посмотрим, что у вас осталось в головах после каникул. А пока открывайте тетради и пишите: четвертое сентября, урок первый, тема – древняя история Нижнего Ортынска.
Уроки истрода проходили в школьном музее истории родного края, стулья и парты стояли в узком пространстве между макетами первых поселений, муляжами шлемов и мечей, куском древней лодки и прочим хламом. На стенах висели план-схема Ортынского городища, волчья шкура, герб города, добровольно сбитый с ворот ортынчанами, когда те – все как один – пожелали перейти под крыло Великого Червозмия…
Здесь было душно, пыльно и тесно, и Марта непременно задевала что-нибудь локтем или сумкой. А вот госпожа Флипчак двигалась плавно, словно по одной ей видимым рельсам. И говорила она как будто не сама, а включала плеер и транслировала.
– …наш великий город был узловым центром, в котором сходились несколько торговых путей. И друзья, и враги считались с нашими предками, и даже псоглавцы, прежде обитавшие на этих землях, признавали…
Ее слушали вполуха: Артурчик перешептывался с Чистюлей, Стефан-Николай что-то размашистыми движениями чертил в рабочей тетради, Дана смотрела на него с щенячьим обожанием, Урсула листала под столом «Мир подиума», Конрад украдкой пялился на ее коленки… Все это было видано-перевидано, да и внутренний плеер госпожи Флипчак из года в год только усложнял одну и ту же историю новыми подробностями.
Если кто и слушал урок, так это Аделаида. Высокая, хрупкая, с изящной шеей и фарфоровыми руками, в облаке черных волос, она всегда сидела за первой партой. Аккуратно вела тетради. Вовремя сдавала контрольные.
«Эльфийка или инопланетянка! – хмыкал Стефан-Николай. – Таких давно в этом мире не производят».
Но и он, и Марта, и остальные знали: именно таких в мире полным-полно. И каждый год обнаруживают новых. Одни после возвращения к нормальной жизни очень быстро выгорают, буквально за часы превращаются в старух и стариков. Другие пытаются жить как ни в чем не бывало. Но по-настоящему возвращаются лишь единицы.
Потому что если тебя накрыло магическим градом, когда падал дракон, – это как если ты остался без руки или ноги: навсегда, без малейшей надежды на исцеление. Собственно, некоторые как раз рук-ног и лишались, а то еще превращались в гигантских червей, становились блеклым рисунком на стене, отражением в зеркале, застывали камнем, распадались на сотни разноцветных шариков, на мотыльков или козодоев…
Аделаиде Штейнер повезло. Пятиэтажку, в которой она жила, задело по касательной – и несколько квартир просто выпали из пространства-времени. А вернулись через полсотни лет – точнее, вернулись люди: оказались в чужих домах, на чужих кроватях, за столами, в ванной, минуту назад не было – и пожалуйста. Почти все сразу и погибли: от шока после перехода или физических травм. Аделаида же и ее родители спали, когда дом накрыло, и спящими возвратились обратно. Их разбудили только через месяц. Как могли адаптировали к нынешней жизни. Назначили пенсию. Устроили на работу взрослых, определили в школу Аделаиду. Посмотришь со стороны – обычная семья. Вот только жили они как бы не сейчас, а полвека назад. Сколько Марта ни читала книг про путешествия во времени, ни в одной не говорилось, что люди оказываются неспособны осознать и принять громадную разницу между «теперь» и «прежде». Семья Аделаиды честно пыталась. Но если, к примеру, человек физически не способен различить тот или иной цвет, хоть пытайся, хоть не пытайся…
Марта даже не знала, сочувствовать Аделаиде или завидовать. Та не была ни дурой, ни инвалидом. Разговаривала как все, ходила по магазинам и в кино, читала книги, готовила уроки, брови выщипывала, влюблялась. Просто нынешний мир вторгался в ее собственный какими-то отдельными фрагментами, нестыковками. С одними Аделаида мирилась, другим всякий раз по-детски удивлялась.
– Госпожа Флипчак, разве псоглавцы не появились совсем недавно? В мое время их вообще считали выдумкой – как единорогов, троллей, упырей…
Сперва с Аделаидой спорили, пытались ей что-то объяснить, но в конце концов даже господин Штоц сдался.
– Это по результатам новых научных исследований, Штейнер. Новейших. Археологические раскопки, предметы материальной культуры… – Флипчак откашлялась и зачем-то надела очки. – Так вот, возвращаясь к…
Тамара Кадыш, весь урок просидевшая со странным выражением лица, вдруг захлопнула тетрадь:
– Археологические раскопки?! Господи! Да просто едешь за реку, переходишь границу – и пожалуйста! Безо всяких исследований! Как будто вы не знаете!
Класс замолчал. Даже Урсула отвлеклась от последних веяний моды.
Разумеется, они знали. Но объяснять Аделаиде – какой смысл? И с чего бы вдруг Тамаре набрасываться на Флипчак?
– Вот дура, – проворчал у Марты за спиной Артурчик.
– Совсем шизанулась, – поддержал его Ушастый Клаус. – Сейчас Флипчак распахнет чемодан, мало не покажется.
– Кадыш, – сказала Флипчак тихим голосом. Она сняла очки, с некоторым изумлением повертела в руках, снова нацепила. – Кадыш, будь добра, иди в учительскую и подожди меня там. – Она увидела, что Тамара собирается возразить, и вскинула руку. – Иди, иди. Конспект потом перепишешь, у Штейнер или вон у Марты. Да, Марта?
– Эй, – шепнула Ника Артурчику, пока все провожали Тамару взглядами. – Чего это она?
– Братана ее вчера привезли, – пожал плечами тот. – Несчастный случай типа. Жить будет, но вместо левой ноги у него теперь такая… ну, вроде колонны мраморной. Моей маман рассказывала соседка, Кадыши как раз над ними живут – ну и, можешь себе представить, с утра до вечера грохот, как будто пирамиду возводят.
– Если его вчера привезли, – сказала Марта, – то какой же «с утра до вечера»? Лишь бы языком трепать.
Ушастый Клаус тихонько гоготнул.
– Это, – фыркнул Артурчик, – я загнул, допустим. Но красоты же для. А грохот – и правда. Даже у нас слышно. Это тебе вон… повезло, Баумгертнер.
Тут на них шикнула Флипчак. Напомнила, что урок еще не окончен и вообще-то их ждет проверочная контрольная, поэтому лучше бы кое-кому взяться за ум. В классе окончательно восстановилась атмосфера сосредоточенного, кропотливого ничегонеделанья.
Марта машинально конспектировала, а сама думала: повезло мне, как же…
Она вспомнила, как ехали вчера с отцом в такси с засаленными сиденьями, отчего-то пропахшем гарью, аж тошнота подступала к горлу. Он замер, безвольно опустив руки на колени, прикрыл глаза и улыбался… или ей показалось, что улыбается?
Почти все время он молчал: и в машине, и когда поднялись домой. Сразу лег на диван, вытянулся, руки по швам, смотрел в потолок.
Это был шанс: сказать сейчас, пока мачехи нет. Но как скажешь? Как такое вообще можно говорить?
Марта кружила по квартире, делала вид, что наводит порядок. Протерла пыль, полила цветы, зашла спросить, не хочет ли поесть.
Он сидел и держал в руках кувшин. Прямо над отцом на стене висела старая фотография: там ему было лет двадцать шесть, молодой, в камуфляжной форме, он позировал на фоне гор. Снимок делали слабеньким цифровиком, и фотограф явно не разобрался с настройками: картинка была размытая, в желтоватой дымке. Вытянутое, с резкими скулами лицо отца казалось молодым и беззаботным, как будто он приехал не в армию, а на курорт. Он улыбался, вскинув руку с растопыренными средним и указательным.
Марта помнила эту фотографию, а вот того, довоенного отца совсем забыла. Ушел он одним, а вернулся… вернулись словно бы двое в одном теле.
С войны отец привез две вещи – флейту и кувшин.
Никогда раньше он не играл на музыкальных инструментах, а теперь и дня не проходило, чтобы не взял в руки флейту. Мелодии у него рождались странные, Марте чудились чужие голоса, посвист ветра, шелест сухих деревьев, змеиное шипение. Флейта напоминала пожелтевшую от времени кость доисторического животного. Гладкая, без единого узора, она зачаровывала Марту одним своим видом.
А вот кувшин… кувшин ее пугал. Был он широкий у основания, с узкой гадючьей шеей и плотной пробкой бурого цвета. Бока отливали бирюзой и сердоликом, а белые тонкие линии, оплетавшие кувшин сверху донизу, складывались то ли в узор, то ли в причудливую буквенную вязь. Когда в доме никого не было, Марта подходила к полке, на которой стоял кувшин – высоко-высоко, семилетней девочке не дотянуться, – и прислушивалась. Ей чудилось, будто кто-то там, в кувшине, разговаривает разными голосами, и гремит медными браслетами, и стучит в тарелки, и тихонько смеется, все время смеется над какой-то очень гнусной, подлой шуткой.
Отец, кажется, тоже слышал голоса, но его они скорее успокаивали. А еще он любил устроиться на балконе, задернуть шторы, откупорить кувшин – и просто сидеть, уставясь в никуда. Марта шпионила за ним, боялась. Потом поняла, что отец ничего дурного с собой делать не собирается. То, что сидело в кувшине, говорило с ним, утешало, убаюкивало.
Флейта была лучше: когда отец играл на ней, у него не появлялось это странное, опустошенное выражение во взгляде. Он не пытался говорить с невидимыми собеседниками. И не забывал, как зовут Марту и маму.
До войны отец работал водителем, но после за руль редко садился. Неожиданно устроился в местный театр, в оркестр. Подрабатывал, выступая с эстрадной группой «Гроздья рябины». Потом был тот случай, когда он набросился в ресторане на хамившего пьяненького дядьку. Отложил флейту, сошел со сцены и стал его бить – молча, страшно.
С тех пор он сменил много профессий, Марта все и не помнила. Были хорошие месяцы, а были похуже, но ничего по-настоящему плохого не случалось до тех пор, пока не умерла мама. После все пошло наперекосяк. Флейту отец в руки почти не брал, да и кувшин тоже. Все чаще Марта видела его злым, с напрягшимся лицом и покрасневшими глазами. И Элиза, которая сначала Марте даже понравилась, стала раздраженной, всегда она была чем-то недовольна, говорила подчеркнуто спокойным голосом, поучала, укоряла, командовала… Из тех двух людей, что вернулись вместо прежнего отца, постепенно пророс третий – замкнутый, угрюмый, во всем сомневающийся. Слабый, сдавшийся.
С другой стороны, он по-прежнему души не чаял в Марте и любил футбол, старые комедии, вареную кукурузу, песни Анри Лежуа. Он любил ездить на рыбалку с другом детства Элоизом Гиппелем, которого все звали Элоиз Враль.
«Дура ты, – говорил Марте Чистюля. – Угрюмый он ей, слышь, Стеф! Люди, чтоб ты знала, по жизни меняются, есть у них такая особенность».
Мачеха всегда зарабатывала больше отца. Парикмахерская была государственная, с лицензионными ножницами, ежемесячной проверкой качества, инвентаризацией каждые полгода и всем прочим. Ну и платили там на уровне. И то последние годы приходилось перебиваться.
А если, говорила себе Марта, отец подаст на развод? Прожить-то они и вдвоем проживут, не вопрос. Но про поступление в столичный универ можно сразу забыть, Марта – не Стефан-Николай, у которого самая большая проблема – выбрать факультет и будущую профессию. У Марты в этом плане тогда все будет очень просто. Никаких проблем: продавщицей в ларек, бухгалтером, воспитательницей в детсад, медсестрой. Богатый спектр возможностей. А главное, это значит, что будешь ты, Марта, жить в Нижнем Ортынске до седой старости, повезет – выскочишь замуж за слесаря, врача или егеря, не слишком пьющего, нарожаешь ему слесарят или егерят, вкалывать будешь с утра до вечера, потом дома постирать-приготовить, и так до пенсии, если дотянешь…
Да и что тут плохого? Все так живут. Ты вон даже любишь возиться с детьми. Можно подумать, в столице лучше. Дело ведь, сказала она себе растерянно, вообще не в столице и не в Ортынске. В чем-то другом дело, только не могу пока понять, в чем именно. И вообще – при чем тут это?! Мачеха, Людвиг мордатый, отец – вот в чем дело! В предательстве, во лжи! А ты, дура, про себя да про себя. Вот, значит, что для тебя важнее всего?! А на отца тебе, признайся, плевать же, да?
Марта шагнула вперед и сказала:
– Знаешь, пока тебя не было…
Он вздрогнул, поднял на нее удивленный взгляд, как будто сообразить не мог, откуда Марта вообще здесь взялась.
В этот момент лязгнула входная дверь, зазвенели ключи, брошенные на полочку под зеркалом.
– Что вы тут? – спросила Элиза с порога. – Ужинали? Марта, поставь чайник. Эти идиоты помотали мне нервы. Завтра нужно отпрашиваться и оформлять заново заявку, бланков у них нет и вообще ничего нет, в том числе мозгов.
Говорила она холодно, в своей надменной манере, которая Марту дико бесила. Но что-то было не так – не в словах и не в тоне, каким они сказаны, а во взгляде.
Как будто Элиза боялась. Как будто ожидала увидеть в квартире не отца с Мартой, а чудовищ каких-нибудь и теперь испытывала сильнейшее облегчение.
Ну да, подумала Марта, она-то решила, что я все ему расскажу. А я, дура…
Она могла еще все изменить. Сказать прямо сейчас, при Элизе, и пусть бы катилось все к черту.
Но Марта просто кивнула и пошла ставить чайник.
Потому что отец уже не смотрел ни на нее, ни на мачеху – он крутил в руках змееголовый кувшин и хмурился, словно видел его впервые в жизни.
Глава
3. Военный совет
После истрода Ника решила, что ей срочно нужно в вестибюль, посмотреть расписание. Вдруг изменилось? В начале года такое бывает. И вообще, если Марта не хочет, может с ней не ходить.
Марта пошла. С Никой было интересно. Многим она казалась глуповатой, но Марта знала ее с шести лет и понимала: тут другое. Ника напоминала волшебную птичку или вот Аделаиду: жила в собственном мире, по особым законам, свято верила, что и другие по ним живут. Для нее тот парень с мобилой – физрук, которому на роду написано в нее влюбиться.
– Девушки, я что-то запутался. Где тут у вас медпункт? На втором или на третьем?
Первое, на что обратила внимание Марта, были глаза. Изумрудные, чуть насмешливые, очень внимательные. Кошачьи. Хоть зрачок не вертикальный, а все равно, не в зрачке дело.
Одет он был – да, проще: серые брюки, серый костюм. В левой руке кожаная папка на молнии. И лицо у него было совершенно незапоминающееся: нос с едва заметной горбинкой, аккуратная стрижка, ровная линия губ, уши – обычные, каких сотни тысяч. Что Ника в нем нашла?
– На третьем, – сказала Ника. – Раньше был на втором, многие до сих пор путают. А вам зачем? Вы новый врач?
Он засмеялся – тихим бархатным смехом.
– Нет, – ответил, – не врач. Хотя кое-что общее у нас есть. Я ваш новый… как это у вас называется? Обжора?
Марта с Никой переглянулись.
– А, – догадалась Ника, – вы имеете в виду – обожемойчик! – Она хихикнула и тут же покраснела: – Извините.
– Все в порядке. Придумал кто-то название, да? Основы безопасности жизнедеятельности. «Жизнедеятельность», надо же! Но все это, в общем, ерунда. Главное – суть, вот ею и займемся. Так на третьем медпункт?
– Да, там повернуть, потом за живым уголком еще раз… Давайте лучше покажу, а то запутаетесь. Вас, кстати, как зовут?
И в этот момент случилось что-то странное – или наоборот, заурядное и предсказуемое. Изумрудноглазый моргнул, взгляд его скользнул к третьему этажу. К выходившим на лестницу Дане и Аделаиде.
То, что Аделаида до сих пор как бы жила в Ортынске, каким он был полвека назад, не делало ее изгоем. С Даной, например, она сразу нашла общий язык. Рядом они смотрелись странно: высокая хрупкая Аделаида и пухленькая добродушная Дана. «Лебедь и хомячок», – шутил Стефан-Николай.
Они действительно привлекали внимание, но кошачий взгляд господина обожемоя на Дане не задержался. А вот на Аделаиду он смотрел целых три секунды – прежде чем повернуться к Нике с вежливой, внимательной улыбкой.
– Спасибо, я найду. Надо привыкать к вашим лабиринтам. А зовут меня Виктор. Виктор Вегнер.
– Господин Вегнер, а…
– Простите, пожалуйста, мне нужно бежать, я и так испытываю терпение вашей медсестры.
И он быстро и проворно зашагал наверх. На проходившую мимо Аделаиду не взглянул, но Марта по спине поняла, что это особый не-взгляд. Очень старательный.
– Думаешь, он меня заметил? – спросила Ника. – В смысле – по-настоящему? Ой, ну ладно, ладно, сама знаю: он пялился на нашу спящую красавицу. Но… она же того. С тараканами. По-моему, у нее ни шанса, а?
Марта со вздохом покачала головой:
– Не будь дурой, он старше тебя как минимум лет на семь. Для него это вообще подсудное дело. Тебе восемнадцать только в августе.
– Можно подумать! Если тебе через неделю, по-твоему, уже и взрослая, да? А про семь лет – знаешь, вон у Серкизов разница вообще пятнадцать– и ничего! Потому что настоящая любовь выше условностей!
Марта хмыкнула, но дипломатично промолчала. В настоящую любовь она перестала верить примерно тогда же, когда и в Деда Морозко.
Возвращаясь из школы, она первым делом зашла в гараж, проверила, на месте ли вавилонская башня и упрятанные в ней трофеи. Все выглядело так, словно ни одна живая душа сюда не заглядывала. Надо Чистюлю успокоить, а то он на большой перемене допрос устроил: когда молоть, и надежно ли спрятаны кости, и у кого ключи от гаража?
К себе на пятый шла Марта не торопясь, так и эдак проигрывая в уме: а вот если он прямоспросит, то я… а если просто поинтересуется, дескать, как вы тут без меня…
Сверху кто-то спускался. Она машинально посторонилась – и вдруг поняла, что это Людвиг. Людвиг «мы-непременно-подружимся».
Свет, падавший сквозь пыльное окно, раскрасил кожу егеря в желтое и серое, и Людвиг казался мумией из столичного музея. В детстве Марта была там с отцом и помнила, как удивилась, увидев «чучело человека». Тогда она испытала жалость, но сейчас, конечно, о жалости речи не было – только глухая, беспомощная злость на этого плешивого дерьмоеда.
Он стоял, замерев на полушаге, смотрел настороженно, и пахло от него дорогим тошнотным одеколоном. Ровненькие усы расчесаны, уши вымыты, ногти подпилены – хоть сейчас в музей.
– Марта, – сказал он. – Ты в порядке?
Она захлебнулась от этой наглости, от дубового лицемерия. Правильней всего было бы врезать кулаком снизу вверх, чтоб аж засипел, гад, чтоб согнулся. Вот тогда бы, наверное, она успела придумать достойный, меткий ответ. А сейчас ответа не было, все, что приходило на ум, – какие-то детские выкрики.
– Давай начистоту, – вздохнул Людвиг. Голос его чуть дрогнул, но лицо не изменилось – широкое, самоуверенное. – В ближайшие дни будет сложнее всего. Вы должны привыкнуть… к новым обстоятельствам. Я бы охотно помог, но, сама понимаешь… есть вещи, в которые посторонним лучше не вмешиваться.
– Так вы не посторонний, – сказала Марта. – Вы мне практически второй отец. Или первый отчим, я все время путаюсь, извините.
Она с наслаждением наблюдала, как багровеет его кургузая шея, затем уши, щеки, упитанные, будто у младенца, после – морщинистый лоб.
– Не думаю, – заявил Людвиг, двигая нижней челюстью, – что это уместная шутка. Но я понимаю, все это для тебя очень… непросто. Пожалуйста, постарайся не наделать ошибок. Не наговорить лишнего. И вообще… кхм… будь поосторожней, хорошо?
– Обязательно, – кивнула Марта, улыбаясь. – И вы тоже будьте поосторожней. А то мало ли.
Багровый цвет сменился бурым, и Марта заопасалась, что, если Людвига хватит удар, ей будет совершенно некуда отступать – сшибет с ног, хряк подлючий.
– О, господин Будара! – воскликнули снизу. – А вы-то здесь какими судьбами? Привет, Марта. Ты оттуда иль туда?
Это был Элоиз Гиппель, лучший, давний друг отца. Чуть скособочившись, он тащил в одной руке звякающий пакет, а в другой – букет разноцветных астр.
– Туда, – сказала Марта хмуро.
– Ну, значит, вместе пойдем. А вы-то здесь, – повторил он, – господин Будара, какими судьбами?
– По работе, – соврал Людвиг. – Совершаю обход. Ставлю на учет.
– Тут ко мне, знаете, днем ваши парни заезжали. – Гиппель, всегда напоминавший доброго нескладного клоуна, вдруг стал серьезным, и взгляд его сделался острым и внимательным. – Говорили какую-то ерунду насчет заказов…
– Это не ерунда, господин Гиппель, – торопливо произнес Людвиг. – И данный вопрос – не для обсуждения на лестнице.
– То есть все, что они утверждали…
– Чистая правда. – Людвиг взял себя в руки и говорил обычным своим властным тоном.
Он кивнул Гиппелю, бросил на Марту странный взгляд и застучал каблуками по ступеням.
– Вот чмо, – сказал Гиппель. – Козел в погонах. Если б не это, давно бы с ним другой разговор был. Веришь?
Марта кивнула.
Тут и верить не нужно. Она знала, если б не погоны, Людвиг с Элизой просто не познакомились бы. В ее парикмахерскую кто попало не ходил.
– Как успехи? – спросил Гиппель, чтобы не молчать. – Вижу, решила сменить имидж. Тебе идет. К выпускным-то готовишься? Я слышал, собираешься в университет?
Марта снова кивнула. Они шагали по лестнице плечом к плечу, Гиппель звенел пакетом и держал астры так, чтобы не задеть Марту.
– Все нормально, – сказала она, – готовлюсь.
Нервно звякая ключами, Марта наконец отперла металлическую дверь, затем другую – и в нос шибануло пороховой гарью. У Стефана-Николая (точнее, у его отца) была мелкашка, иногда им с Чистюлей и Мартой позволяли пострелять по жестянкам из-под колы, так что запах она ни с чем бы не спутала.
Как была в туфлях, Марта метнулась в комнату.
– Марта, – сказала Элиза, – куда в обуви? Только пропылесосили!
Она вынырнула из недр серванта, в одной руке тарелки, в другой – ваза. Как будто знала, что придет Гиппель с астрами.
Отца в комнате не было, на диване валялось смятое покрывало, рядом на столике выгибал шею гадючий кувшин. Хлопал на сквозняке тюль, и запах гари уже казался Марте чем-то надуманным, ненастоящим. Отец стоял на балконе, спиной к ней, и смотрел во двор. Она решила бы, что курит, но он никогда не курил, даже после войны не начал.
– Марта? – Из кухни выглянула тетя Мадлен, папина сестра. – Боже, как ты выросла! И покрасилась! Патрик, иди-ка посмотри!
В комнату явился муж тети Мадлен – с закатанными рукавами, кисти мокрые, в грязи, в правой нож. Наверняка приспособили чистить картошку, подумала Марта и улыбнулась.
Тетя с супругом жили в Истомле, в Ортынск наведывались редко, хотя исправно присылали поздравления к праздникам и гостинцы. Элизу они – к удивлению и обиде Марты – в целом одобряли.
– Ну, – пробасил дядя Патрик, – у вас сегодня аншлаг. Вы, ребята, только-только с егерем разминулись. Не знал я, что в Ортынске егеря прямо по квартирам ходят, справляются о здоровье заработчан. С другой стороны, оно, может, и правильно: кто его знает, какие там, за рекой, условия, вдруг зараза или еще что… а это уже вопрос не личной гигиены, а политический, если задуматься…
Из прихожей между тем выдвинулся Гиппель. Он символически приобнял Элизу, вручил ей букет, тетя Мадлен бросилась принять тарелки, ваза была доверена Марте, Элиза с цветами ушла в ванную, а с балкона явился отец, и Гиппель шагнул к нему, заключая уже в настоящие дружеские объятия.
Началась обычная в таких случаях кутерьма. Тетя Мадлен пыталась навести порядок, но только порождала еще больший хаос. Гиппель увел отца на балкон и о чем-то говорил с ним, взмахивая нескладными руками. Отец молча кивал.
Звонок мобильного за всей этой катавасией Марта услышала не сразу.
– Ведьма? – спросил в трубке хриплый голос. Будто затупленной пилой провели по фанере.
– Я сейчас не могу говорить.
– И не надо, – сказал Губатый. – Ты слушай. Тут наклевывается кое-что. Кое-что серьезное, понимаешь? Я сегодня схожу, посмотрю. Если не врут… – Он хохотнул (пила вгрызлась в фанеру). – Ты же хотела в эту вонючую столицу? Поступать, да? Ну так не боись: хватит и на жилье, и на сунуть кому надо в карман. Как минимум год не будешь чесаться об этом.
– Шутишь? – аккуратно произнесла Марта. С этакой легкой насмешкой. Дескать, ищи дурака, так я и поверила.
Что там у него может наклевываться? Полный позвоночник? Крыло целое?
Пила заелозила по фанере, Марте показалось, что сейчас прямо в ухо полетят щепки и слюна.
– Мне чё, нечем заняться? Жди, в общем. Завтра сможешь ближе к вечеру?
Ближе к вечеру – это придется отпрашиваться из Инкубатора. Впрочем, Штоц ей разрешит, он добрый. И если все пройдет как надо, Марта даже успеет сделать уроки на среду.
– Когда узнаешь?
– Узнаю – наберу, – отрезал Губатый. И положил трубку.
Сели за стол. Тут уж Гиппель принял командование на себя. Он расспрашивал дядю Патрика о делах в Истомле, тетю Мадлен о близнецах, сам делился смешными историями, поднимал тосты за хозяина и хозяйку, за дочку-умницу-красавицу, за «лишь бы не было войны» и чтоб «дом – полная чаша». Все это было знакомо, в лучшие годы Гиппель часто к ним заглядывал, да и потом не забывал. Именно он помогал отцу в очередной раз найти работу, одалживал деньги, когда семья сидела на мели… Он же в свое время отговаривал отца ехать на заработки, но, к сожалению, не преуспел.
Единственное, в чем Гиппель был непреклонен: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Поэтому к себе в фирму отца брать не желал. «Не для того, – говорил, – мы с тобой из самого пекла выбрались, чтобы загонять себя на кладбище раньше срока. Будем считать, Раймонд, что я вкалываю там за нас двоих».
– Ты, Раймонд, тогда меня не послушал, – сказал он, когда первая волна тостов схлынула. – Я с твоим решением не был согласен, но ничего поделать не смог. Кто из нас был прав? Не знаю. Да и какая разница? Главное, ты вернулся. И я хочу выпить за то, чтобы так было всегда: чтоб тебе было к кому и ради чего возвращаться.
Отец молча отсалютовал ему стопкой, но пить не стал, только пригубил. Ел он тоже без аппетита – так, поковырялся и отодвинул тарелку. Дядя Патрик принялся его расспрашивать, а Элиза тем временем кивнула тете Мадлен и вышла на кухню.
Гиппель обернулся, снял со столика отцовский кувшин и задумчиво вертел в руках.
– А что, – спросил у дяди Патрика, – как у вас в Истомле обстоит дело с пшеницей?
– С чем? – не понял дядя. Он как раз оставил отца в покое и подкладывал себе грибочков.
– Озимые. – Гиппель все вертел кувшин, как будто не мог сообразить, для чего тот вообще нужен. – Говорят, их на зиму не собираются оставлять. Пустят на солому, – Гиппель рубанул ладонью, – и в столицу. У нас, по крайней мере, я слышал, именно к этому идет.
Дядя Патрик подвигал мохнатыми бровями. Наколол грибочек, оглядел его цепким взглядом знатока.
– Ну да, – сказал он наконец. – В Истомле уже начали. И правильно, по-моему. В нынешних-то условиях.
Гиппель отставил кувшин и явно оживился:
– Интересно! Ну а что тогда с хлебом? Я, конечно, понимаю: сезонный разлив, можно сделать запасы, но это ж всё… ну хорошо, на неделю, от силы полторы, при хороших холодильниках. А после?
Дядя Патрик жевал, прикрыв глаза. Улыбался по-мальчишечьи задорно, словно именно этого вопроса ожидал.
– А что «после»? – сказал он, смакуя каждое слово. – Возьмем и закупим зерно на вырученное золото. Элементарно, да? И давно надо было додуматься, долго они тянули. Играли в поддавки со всеми этими тридесятыми. А давай-ка их же методами. Это и выгодней. – Дядя откинулся на стуле и побарабанил пальцами по скатерти. – Я на прошлой неделе смотрел передачу, там эксперты, с цифрами в руках… всё же очевидно. Чего стоит заготовка соломы? Гроши! Ну, перевезти в столицу, конечно… но деньги, в сущности, небольшие. И никаких особых потерь, кстати: никто не разворует, а начнет она подгнивать – разницы нет. Что гнилая, что сухая – в золото ее он превращает одинаково. А золото – это золото. С золотом все тридесятые у нас вот здесь будут! – Дядя Патрик сжал кулак и потряс им над столом. Как будто схватил за шкирку котенка-сорванца.
– Звучит волшебно, – кивнул Гиппель. – Ну а что фермеры? Не возмущаются? На соломе много не заработаешь. Хотя ладно, от нас все равно ничего не зависит, крути не крути. Слушай, Раймонд, у меня к тебе просьба. Сам знаешь какая, верно?
Отец все это время сидел, откинувшись на спинку дивана. И если сам не шевелился, то пальцы его ни на мгновение не останавливались. Левой рукой он перебирал фиолетовые бусины четок, правой выстукивал какой-то мотивчик. В ответ на слова Гиппеля только покачал головой.
– Ну здрасьте. Что, даже самую простую не сыграешь? Ту нашу, «Чужая вода в ладонях»? Сто лет ее не слышал.
– Извини, – сказал отец. Он поднялся, диван раскатисто скрипнул. – В другой раз. Пойду пройдусь, подышу.
– А как же?..
Но дядя Патрик аккуратно положил ладонь на плечо Гиппелю и кивнул – пусть, мол.
Воспользовавшись заминкой, Марта тоже встала:
– И я пойду, мне уроки…
– Уроки – это правильно, – пробасил дядя Патрик. – Одобряю! Всегда тебя ставлю своим обормотам в пример: смотрите, говорю, вон как вкалывает, а вы только и знаете, что перед компом задницы просиживать да на киношку деньги клянчить.
Марта вежливо улыбнулась и сбежала к себе.
И тут прямо у нее над ухом мобильный врубил на полную «Марш негодяев»: «Эй, красотка, мир будет нашим, все будет так, как мы скажем!..»
– Чистюля?
– Марта, привет! Ты одна?
– Слушай, извини, я забыла. Да и не вышло бы сегодня: у нас гости и все такое. Тебе совсем срочно их перемолоть?
– Чего? – удивился Чистюля. – А, ты про кости! Да нет, это ладно, день-другой подождет.
– Вот и класс. А звонишь зачем?
– Насчет костей.
– Стоп. У кого-то из нас проблемы с памятью. Ты мне сейчас что…
Чистюля шумно вздохнул:
– Дай сказать, а? Ты когда в последний раз виделась с Губатым Марком?
– Когда виделась, не помню. Говорила часа полтора назад. А тебе-то он зачем? Решил ему сплавить свою долю?
Чистюля засмеялся нервно:
– Да уж, слава богу, нет. Его взяли.
Марта подошла к двери и прислушалась. В комнате было тихо, голоса – все четыре – долетали из кухни.
– Что значит «взяли», в каком смысле?
– Я пока сам толком не знаю. Выложили ролик, кто-то случайно рядом оказался, когда егеря выводили его из «барсука». Уже в наручниках. В комментах пишут, что обвиняют в незаконной добыче и перепродаже драконьих костей.
– …
– Эй, чего молчишь?
– Я не молчу, – медленно сказала Марта. – Я думаю. Он мне звонил, понимаешь? На этот самый мобильный.
– И не в первый раз?
– Не в первый.
Чистюля присвистнул:
– Соображай тогда, и быстро. На фига ты ему была нужна. Один бы раз – ну, ошибся номером. А так… Может, скажешь, когда будут спрашивать, что клинья к тебе подбивал?
– Иди ты!
– А не зря Стефан-Николай говорит, что у тебя заниженная самооценка. Хотя, конечно…
Марта неожиданно для самой себя засмеялась:
– Ну ты и трепло!
– Трепло или нет, а насчет клиньев идея годная. Если надо, мы подтвердим. Думай, в общем. И про наш запас… его бы перепрятать.
Тут Марта вспомнила о внеплановой уборке с полей и помрачнела. Чистюля выслушал ее, настороженно сопя в трубку, но перебивать не рискнул.
– Посоветуемся, – сказал. – Раньше воскресенья все равно не выберешься.
Марта прикинула: теперь-то она Губатому завтра вряд ли понадобится. А на то, что у него там наклевывалось, рассчитывать не приходится.
– Почему же, – возразила. – Очень даже могу. В школе обсудим.
Весь вечер она ждала, что ей позвонят или даже явятся за ней. Но егеря не ехали. И задачки, что самое гадское, категорически не решались.
В конце концов все разошлись. Дядя с тетей поспешили на электричку, Гиппель взялся их проводить. Отец помог мачехе убрать со стола и снова лег в гостиной. Марта слышала, как скрипит под ним диван.
Она тоже легла, но не могла заснуть.
Поэтому слышала, как он встал. Постоял, вздохнул, словно на что-то решаясь.
Скрипнула дверь спальни, аккуратно закрылась.
Марта лежала в темноте, делала вид, что пытается заснуть и совершенно не вслушивается в тишину. Не различает едва слышные голоса – мужской и женский. Скрип пружин. Удивленный, сдавленный вскрик.
Утром, когда она шла, полусонная, шаркая тапками, на кухню, отец был все там же – на диване. Уже не спал, просто лежал, уставясь в потолок. И, кажется, улыбался.
Глава
4. Цыпленок по-тулесски
Все складывалось лучше не придумаешь. В школе устроили медосмотр, а после отпустили, поэтому к Стефану-Николаю удалось вырваться намного раньше. В итоге дома их встретил только дед – человек широких взглядов, ветеран Второй и Третьей крысиных войн, герой, лично спасший Нусскнакера-младшего во время Падения игл. Об этом, впрочем, вспоминать он не любил, как и о годах, проведенных в одном из тогдашних артыков. В артыки, насколько знала Марта, отправляли людей опасных и неблагонадежных, преступников, и что там делал господин Клеменс, она понять не могла, а расспрашивать было неловко.
Бабушек дома не оказалось, но роль заботливого хозяина дед исполнил легко и охотно: напоил ребят чаем, а когда узнал, что те задержатся по крайней мере на час, выгнал их с кухни и заперся изнутри.
Времени было в обрез – с костями следовало разобраться до того, как явится из школы младшая сестра Стефа.
Откуда-то с верхней полки Стефан-Николай добыл ручную мельницу, из-под кровати вытащил костедробилку. Содержимое рюкзака и сумок вывалили на стол, рассортировали. Мелкие зубы и фрагменты следовало спрятать, крупные – перемолоть и тоже спрятать.
Хотя официально использовать драконовы останки было запрещено, их добывали и пускали в дело. По интернету гуляли советы, как обезвредить кости, там можно было найти схемы мельниц и костеискателей, рецепты драковухи, рассказы об удачных попытках переплавить кости в червонное золото и о том, как из них вытачивать детали ко всяким хитромудрым механизмам, незаменимым в быту. Костным порошком пытались травить крыс, тлей, долгоносиков, его использовали при химиотерапии; из костей делали клавиши для особо дорогих фортепьяно с безупречным, манящим звучанием, амулеты от уныния и малодушия. И конечно, на ортынских рыночках кое-чем приторговывали – негласно, как бы совсем с другими целями. «Хотите оригинального щелкунчика в виде генерала Нусскнакера? Это и патриотично, и практично. В большой семье челюстью не щелкают, ха-ха», а потом ведь это уже твое, не продавца дело, что ты колешь стальным генералом, орехи или кости. Или просто держишь в виде украшения на буфете, а вы что подумали, господин проверяющий егерь?..
– О, глядите-ка! – Чистюля оторвался от попыток расколотить очередной волнистый зуб и сделал погромче плазму над столом. Телик они включили, чтобы не привлекать внимание господина Клеменса. Да и новости надо было послушать.
Их как раз и передавали. Доблестный егерь, вздрагивая щеками, сообщал, что в результате планового обыска в одном из гаражей на улице Трех Царей обнаружены подпольный склад и фабрика по переработке драконовой кости. Преступная группировка, причастная к созданию и использованию склада и фабрики, задержана, ведется следствие.
За спиной егеря видны были гаражи, в том числе и отцовский; вокруг толпились зеваки, но выглядело все так, будто в остальные никто не совался, только в тот, который принадлежал Губатому. И на дворе, когда снимали сюжет, было утро, никак не полдень, хотя накануне Чистюле один его знакомый по онлайновке сдал инфу, что как раз в полдень начнут. Поэтому кости пришлось тащить с собой на медосмотр, рискуя тем, что кто-нибудь из учителей их обнаружит.
– Егеря знали заранее, – сказал Стефан-Николай. Он как раз добывал из недр стенки всяческие емкости для хранения порошка и зубов. И явно был не в восторге от новостей.
– Так это ж здорово! – хмыкнул Чистюля. Приналег, нажал. – Значит, все довольны. Егеря раскрыли крупное дело, Губатый не сдал своих приятелей…
– Но кто-то, – тихо завершил Стефан-Николай, – слил тебе ошибочную информацию. Про обыск после обеда. Понимаешь?
Челюсти отвисли: и та, которой Чистюля собирался расколоть еще один зуб, и собственно Чистюлина.
– Но ведь за нами… за нами же никто не следил.
– Или мы никого не заметили.
Марта плотно закрутила и передала Стефану-Николаю заполненную доверху кофейную банку.
– Слушайте, – сказала, – какая разница? Если это случайность, смысла нет дергаться. А если кто-то действительно хотел… ну, я не знаю, спугнуть нас или не нас, ладно, спугнули. Дальше что? Дома у нас ничего нет, в гараже тоже. Придут проверять – пожалуйста! А вы вообще ни при чем, главное тебе, Чистюля, не таскать порошок с собой. Стефа вряд ли будут проверять, им просто в голову не придет. Да и наглости не хватит.
И тут она подумала про Людвига. Про Людвига, про отца, про то, как легко при обыске можно подбросить что-нибудь в дом.
Но и здесь она ничего не могла поделать, верно? Ведь не могла же?!
– Я вот думаю… а может, ну его? – Бен вздохнул так глубоко и надрывно, словно собирался наконец-то признаться в любви Терезе Когут из параллельного «В». – Это, конечно, деньги. И большие, я понимаю. Но если так все пошло – выбросить к черту, сейчас прям пойти – и в унитаз. Или нет, в унитаз плохо, люди могут пострадать… Зарыть! Взять и зарыть, а?
Стефан-Николай пожал плечами:
– Я не против. Мне для опытов много не нужно. Я отложу, а остальное как хотите. Я думал, это тебе и Марте необходимо.
– Но подставляем-то мы тебя!
Он улыбнулся:
– Серьезно? Если ты из-за этого – забудь. Марта правильно сказала: им наглости не хватит сюда сунуться. Обыск в доме господина Штальбаума? Хочу на это посмотреть. Отец им головы поотрывает.
И в этот момент в комнату вошел господин Клеменс. Он улыбался и катил перед собой тележку, какие бывают в кино, – на них привозят в номер отеля ужин. Конечно, сервировка не блистала, но приготовлено все было с любовью, дед Стефана-Николая обожал заниматься стряпней и не упускал случая побаловать друзей внука. На сей раз посреди тележки разлегся цыпленок по-тулесски, в пикантном соусе. Фирменное блюдо господина Клеменса, который, согласно семейной легенде, в артыке познакомился с одним выходцем из Крайней Туле, а тот обучил его нескольким экзотическим рецептам. Разумеется, в артыках ничего такого не готовили, рецепты пересказывали друг другу как диковинные истории. Как заклинание – в надежде, что когда-нибудь выберутся и все это попробуют.
– Что ж вы на стук-то не отвеча… – Голос господина Клеменса вдруг прервался. Дед – высокий седой красавец, сохранивший армейскую выправку, – замер и как будто стал меньше ростом. Лицо его сделалось бледным, неживым, губы задрожали. Он рывком захлопнул дверь и привалился к ней спиной.
– Деда?.. – аккуратно спросил Стефан-Николай. – Ты чего?
Господин Клеменс помолчал, наконец заставил себя оторваться от двери. Он задвинул защелку – обычную, хлипкую, такую вышибить хватит одного удара – и осторожно пересек комнату. Как будто шел по полю, усеянному… ну да, драконьими костями.
– Давно это здесь? – спросил он.
– Только что принесли, – быстро сказала Марта. – Мы только что…
Он вскинул руку – Марта замолчала.
Старик протянул ладонь и взял у Стефана-Николая зуб.
– Мы обезвредили их, деда. Мы же не дураки.
Господин Клеменс повертел зуб, глядя на него, словно на старинного знакомого. Или на голову заклятого врага. Провел корявым пальцем по волнистому краю, сверху вниз, повторяя каждый изгиб. Ладони у него, как и у Стефа, были в шрамах – вот только вряд ли шрамы господина Клеменса остались после химических опытов.
Зуб был черным, как и все прочие, но там, где его касалась человеческая плоть, из глубины словно проступали изумрудные искорки.
– Обезвредили? – Господин Клеменс опустил зуб на обрывки пленки и фольги. – И как, позволь тебя спросить?
Ребята переглянулись. Марта хотела ответить, но Стефан-Николай опередил:
– Неважно как. Ты же не об этом хочешь поговорить, верно?
Старик отряхнул ладони, тщательно вытер носовым платком.
– Умные, – произнес устало. – Не дураки. И что вы планировали с этим делать? Сдать егерям? Перекупщикам? Новости-то вы смотрели, а? – Он поглядел на них и коротко кивнул. – Значит, смотрели. Это все… как-то связано с тем делом?
– И да, и нет. К лаборатории мы не причастны, клянусь.
– Просто хотели им перепродать, – снова кивнул старик. Он пристукнул пальцами по столу, несколько обломков закачались, один даже подпрыгнул. – Кто-то знал?
Тишина.
– Стало быть, знал. Когда вы их добыли? Да не молчите же, чтоб вас… – В последний момент он сам прервал себя и жахнул по столу, на этот раз кулаком.
– В воскресенье, – сказала Марта.
– Много народу с тех пор перебыло рядом с ними?
– Да никто практически! – вмешался Стефан-Николай. – И будь добр, не разговаривай с нами так, словно мы… словно мы младенцы!
Господин Клеменс внезапно успокоился. Он пригладил изломанной своей пятерней снежно-белую шевелюру, потом сложил руки на груди и заявил:
– Младенцы и есть. Собирайте это, живо. И аккуратней, ни крошки чтоб не осталось.
– Хотите отдать егерям? – сдавленным голосом произнес Чистюля. – Но они же спросят, где мы нашли. И когда. И почему сразу не сообщили… О-о-ох…
– В гробу я видал егерей. Но этого дерьма в доме быть не должно.
Стефан-Николай покачал головой:
– Только не начинай. Это всего лишь кости… ну, токсичные. Но не более того. Или ты тоже веришь, что драконы были «материализованным абсолютным злом, воплощением хаоса и нестабильности»?
– Нет никакого абсолютного зла, – отрезал господин Клеменс. – И добра нет. Это вздор, выдумка. Зло всегда очень конкретно. И очень индивидуально. Зло – это то, что причиняет один человек другому, сознательно, полностью понимая, каковы будут последствия. Желая их. Наслаждаясь ими. – Он похлопал себя по карманам, потом кивнул Стефану-Николаю. – Принеси-ка мне трубку, будь добр. И табачку отсыпь, я знаю, у тебя есть.
Старик раскурил трубку, ладонью сдвинул в сторону фольгу и пленку, оперся на край стола:
– Собирайте, собирайте. Думаешь, буду твоим приятелям мораль читать? Это не ко мне. А про зло… Вот это все, что вы притащили сюда, когда-то было живым. Очень конкретным. Ты историю учил? Графики видел, картинки? Дракон за драконом рождались из ниоткуда, жили кто десять лет, кто сто, потом издыхали. – Господин Клеменс пососал трубочку, выдохнул, щуря глаза. – Не знаю, как древние, а этот был чертовски красив. Завораживал, взгляд не отвести. И даже не страшно, когда смотришь, это вот как на хищника в зоопарке – только воздействие мощнее. Когда видишь такую тварь, ей хочется поклоняться, она – идеальное создание, венец природы. И даже по-своему справедлива. Поэтому, думаю, им так легко удавалось захватить власть – и так просто ее удерживать.
– Гипноз? – осторожно спросил Чистюля.
– Самогипноз. Красивое не может быть ужасным, а? Величественное – отвратительным? И если оно сжигает дома, пожирает женщин и детей, переплавляет в золото все, что тебе дорого, значит, так и должно быть. Вот это, – он кивнул на кости, которые ребята спешно упаковывали, – ничего нового не создавало. Оно просто вытягивало из каждого то, что в нем уже сидит от рождения. Раздувало, подкармливало, заставляло расти. А потом питалось этим дерьмом, впитывало и само росло – очень быстро, очень.
Он помолчал, может, ожидая вопроса, а может, подбирая слова.
– Теперь, – сказал, – тварь издохла. Но кости – вот они. Слышали что-нибудь про такую штуку, как фоссилизация?
Разумеется, Марта с Чистюлей не слышали. Разумеется, Стефан-Николай слышал.
– Ты про то, как живая плоть превращается в окаменелости?
– Я про то, как в них превращается плоть мертвая. Но суть ты уловил, молодец. – Господин Клеменс кивнул Марте и Бену. – Если совсем грубо и примитивно: кости в музеях – динозавров, мамонтов, акул древних – это, по сути, не кости. Их исходный состав изменился, они пропитались минеральными соединениями. Но для этого нужно много, очень много времени. А теперь подумайте: драконы жили не когда-то давно. Даже самые старые из них, с точки зрения серьезных геологических процессов, издохли мгновение назад. У их костей не было ни шанса на то, чтобы окаменеть.
– Но и сгнить они не сгнили, ты к этому ведешь?
– Правильно, правильно! И не сгнили, и разложению не подвластны. Годы проходят – и пожалуйста, поперли наружу, давайте, выкапывайте нас, используйте: пускайте на яд, подмешивайте в самогон, в табак…
Чистюля помотал головой:
– Но это же ерунда. Как им удалось сохраниться, если…
– Если все, что я говорю, правда? Не переживай, правда. А пропитались они не после того, как дракон издох, но пока он был жив. Всем тем, что из людей вытягивал. Злобой, завистью, отчаянием, подлостью, всеми нашими предательствами и ложью. А главное – ненавистью. Ненависть – вот от чего он хорошел, сукин кот. И я, – ткнул в них пальцем господин Клеменс, – чтоб вы себе уяснили раз и навсегда, не мораль вам читаю. В жопу мораль, ей цена – грош. Всё, о чем я говорю, здесь, в каждом кусочке кости. Не фигурально – буквально. Поэтому хоть затанцовывай ты это дерьмо, хоть поливай жертвенной кровью, обезвредить не сумеешь. Разве что на время смягчишь эффект. Усыпишь тварь.
– Жертвенной кровью? – очень тихо переспросил Стефан-Николай.
– А ты думаешь, мы в артыках чем занимались? Лес валили? – Он снова затянулся. – Ну, некоторые и лес. Особенно до тех пор, пока сыскари не находили новые залежи. А тогда, милый мой, изволь в вагон – и на другой конец страны. И копать – под снегом, в дождь, на жаре – до победного.
Господин Клеменс протянул руку, взял ближайшую пустую баночку, вытащил из кармана ершик и принялся выбивать трубку. Уверенными, спокойными движениями. Только левое нижнее веко чуть подрагивало.
– Словом, так, – сказал он. – Собрали и вон из дома. И ты, друг сердечный, давай-ка без фокусов, я тебя знаю. Чтобы в закромах ни крошки не осталось.
Стефан-Николай покаянно кивнул. Вот у него руки тряслись, аж на весь дом шелестела фольга, когда заворачивал очередной кусок.
– А уничтожить? – спросила Марта. – Как это можно уничтожить? Ведь можно, да?
Господин Клеменс продул свою трубочку, не глядя сунул в карман:
– Подальше от людей, на пустырь какой-нибудь или на поле. Приехали, зарыли, сверху еще бревнами привалить. Или привязать это дерьмо к камню: в сумку сложить, закрыть и привязать. Тогда дольше пробудет под землей. А уничтожить – даже не думайте.
– Подожди, деда, но ведь… если, допустим, сжечь? Или бросить в кислоту?
– Газеты прошлогодние бросай в кислоту, осиные гнезда или старые свои дневники. И кстати, чтобы больше мой кисель на такую ерунду не переводил, экспериментатор. А насчет костей… думать забудьте. Сам я не видел, повезло, но слышал достаточно.
Чистюля уложил последний зуб в свою сумку, застегнул замок.
– Слушайте, – сказал, – все-таки мы не в Средние века живем. В век науки. Не может быть, чтобы кости ничего не брало, сами подумайте. Иначе за эти столетия их бы столько накопилось во всех странах!.. Что-то с ними происходит, как-то их можно… если не уничтожить, то обезвредить, что ли.
– Это идея! – подхватил Стефан-Николай. – Любое вещество подвержено трансмутациям, и если его невозможно расщепить, то по крайней мере преобразовать наверняка получится!
Господин Клеменс вскочил и хлопнул ладонью по столу:
– Хватит! Разошлись! По-твоему, это игра?! Знаешь, сколько народу перемерло?..
Лицо его исказилось, налилось красным, глаза горели. Никогда Марта не видела господина Клеменса таким – и, судя по обалдевшему Стефану-Николаю, не она одна.
– Немедленно выносите это дерьмо вон из дома! Погодите-ка, погодите!..
Он выскочил из комнаты, едва не опрокинув тележку с остывшим обедом. Вернулся, потрясая зажатыми в кулаке купюрами. Заметно прихрамывал и не обращал на это внимания, хотя обычно старался держаться.
– Сколько они могут стоить? Ведь вопрос в деньгах, верно? Ну, что мнетесь, гос-споди. Держите, держите! Чтобы даже искуса не возникло, слышите! Считайте, мы совершили сделку: я купил их у вас. И заплатил, чтобы вы отвезли эти отбросы… положим, на городскую свалку, и зашвырнули в одну из тамошних ям. В вашем случае это лучший вариант. Это вы сумеете наверняка.
– А ты… – тихо произнес Стефан-Николай. – Ты с нами не поедешь?
Дед постоял, рассеянным мягким движением растирая левой ладонью грудь.
– Нет, – сказал наконец, – не поеду. Извините, ребятки. Как-то я слегка притомился за сегодня. Буду только вас задерживать. – Он встрепенулся, вскинул указательный палец. – Кстати про «задерживать». Если вдруг попадутся слишком борзые егеря, ты, дорогой мой, немедленно звони отцу. Никаких разговоров, ничего – сразу сказал, чей сын, и используй право на звонок. Ни у одного из этих засранцев не хватит духу отказать. Ну, чего встали? Вперед. Справитесь – вернетесь, накормлю праздничным ужином.
В маршрутке было тесно и душно: как раз с местных рынков возвращался десант торговок. В проходе стояли пустые ведра, обмотанные платками лукошки, бидоны; пахло творогом, свежей ягодой и грибами. Одни торговки дремали, привалившись к окну или запрокинув голову. Другие – словно не хватило им дня на рынке – обменивались сплетнями. Впрочем, тут были из разных поселков, поездка превращалась для них в нечто вроде чтения местной газеты.
– …и говорю: что ж ты, говорю, ко мне на этом своем собачьем наречии обращаешься? Ты ж умеешь по-человечески… ну, она вся такая – аж побелела и отвечает…
– …каждому, стало быть, по горшочку-самовару, очень выгодная вещь, бросил обрезков, залил водой да включил. Ну и выбираешь: кашу там, суп, котлеты. А он сам варит, супертехнологии, стало быть, двадцать первый век!..
– …да, живого, клянусь! И не только я, вон на позатой неделе Каська Русикова ходила в Цаплино урочище, так прибежала вся зеленая, глазища – от такенные. Продышалась трошки и давай шептать: белый, бабуня, белый и высоченный, что твоя жирафа, и рог витой, похож на клюв. Шерсть до колен, копыта как чашки. Смотрел, фыркал, хвост вскидывал…
– …цены-то подскочут, они что ни год мечутся, и никогда вниз. А нынче тем более. Или ты тоже в байки веришь про дешевое золото? Оно-т, может, дешевым и будет, но не для нас…
– …давить. Не знаю, что они там цацкаются. Всех к ногтю, чтоб даже не пикнули. Ладно бы люди были – так нет, выродки, уроды. И столько лет терпеть?!.
Ребята вышли за остановку до Рысян: идти отсюда было дальше, но переглянулись и поняли, что лучше так.
– Заодно, – ни к кому не обращаясь, сказал Стефан-Николай, – воздухом подышим.
Примерно через четверть часа они отыскали то самое место и свернули в поле. На этом их везение закончилось.
– Ты же отмечал! Палку втыкал! – Марта готова была убить Стефана-Николая – не за забывчивость, но за эту его улыбочку. Что он себе думает! Это шутки, что ли?!
Они в который раз обошли полянку, где все начиналось. Рыжий скрипучий песок, сгнившие колосья. Один в один как тогда.
И, если честно, Марта была уверена: Стефан-Николай ничего не напутал.
А потом Чистюля нашел и палку. Она лежала совсем не там, где должна была.
– И ладно, – наигранно бодрым голосом заявил Чистюля. – Ну а что? Нам же лучше. Морокой меньше, да?
– Кто-то нашел их.
– Да, Стеф, кто-то нашел. Или они сами взяли и зарылись обратно в песок. Или бродячие собаки… – Тут он запнулся, потому что, конечно, сморозил глупость. Зарыться обратно в песок кости действительно могли. Но вот собаки на поле бы в жизни не сунулись. – Да ладно, – злясь, добавил Бен, – не все ли равно? Пропали и пропали.
Марта переглянулась со Стефаном-Николаем.
– Возвращаемся, – сказала она.
Стеф покачал головой:
– Мы не можем. Это наша вина, мы их выкопали. Вы разве не слышали, что рассказывал дед? Теперь мы обязаны их найти. Марта, ты… ты ничего не чувствуешь?
Усталость – вот что она чувствовала. Все это должно было закончиться по-другому. Не так… глупо. Что бы там ни говорил господин Клеменс, никакого дела ей нет до костей, которые кто-то там нашел.
Потому что драконовы кости берут себе не для того, чтобы потом вернуть: ах, это вы откопали, извините, я не знал. Их уносят, чтобы перепродать. Потравить в доме мышей, а на полях – долгоносиков и гусениц. Сварить забористую драковуху. Сдать, наконец, егерям. Или подсыпать кому-нибудь вместо яда…
– Пошли, – сказала Марта. – Пошли отсюда. Мне еще уроки на завтра делать.
Чистюля пошел сразу. Стефан-Николай долго смотрел им в спины, но в конце концов даже он сдался.
Они вышли к шоссе и двинули на ближайшую остановку. Перешли мост, здесь у Бена развязались шнурки, и, пока ждали, увидели, как от города к полю подъезжают несколько комбайнов, грузовики, трактор…
– Вовремя успели, – буркнул Бен. – Ты была права, будут убирать раньше срока.
– Солома нынче на вес золота… Слушай, Марта, давай все-таки на выходных еще раз наведаемся сюда? Просто прогуляемся, проследим за ходом сельскохозяйственных работ. Для истрода пригодится, рефераты напишем, а? Марта? Ты меня вообще слышишь, Марта?
Марта слышала. Но смотрела она сейчас на поле – и дальше, туда, где пшеница обрывалась и начинался лес. Лес был старый. Деревья с черными и коричневыми стволами, узловатыми, толстенными. В нем пахло зверинцем и гнилой водой. Он клином вдавался в узкую полоску между полями и городом, а севернее разбухал, раздвигался вширь, и никакие лесорубы, никакие краны и бензопилы не способны были отодвинуть его, разве что удерживать в пределах обозначенных границ. Речушка Недлинка здесь, рядом с городом, выглядела смирной и неопасной, но несла она свои воды в лес и где-то там, в чаще, сливалась с громадной, могущественной Чертанной. А по ту сторону Чертанной начиналась чужая земля. Враждебная земля.
Марта привыкла к лесу, как привыкают к некрасивому памятнику за окном или к ссорам соседей. Он просто был, всегда, стоял на горизонте и к ее жизни не имел отношения.
До недавнего времени. До, точнее говоря, воскресенья. Или до того дня, когда отец уехал на заработки?..
Она смотрела на лес и пыталась представить, что находится за ним, и в этот момент увидела силуэт на самой его границе. Белое туловище, четыре мощные ноги, узкие челюсти. Рог, похожий на клюв.
Марта моргнула от удивления – и фигура пропала. Если, конечно, вообще там была.
Пошел дождь – хлынул, словно где-то наверху дернули за сливную цепочку. Чистюля взвизгнул, Стефан-Николай засмеялся. Марта промолчала, пытаясь за стеной воды различить, есть ли все-таки там, у леса, что-то… кто-то? Никого, разумеется, там не было.
Стефан-Николай снял с себя куртку, протянул Марте.
– Пошли, – сказал. – Сама говорила, тебе еще уроки.
– Не подлизывайся. Не поеду я сюда больше, забудь.
– Ну, как знаешь… А вдруг их действительно какая-то… ладно, не собака – кошка дикая уволокла?
– Значит, комбайнеры найдут и торжественно вручат егерям… Эй, маршрутка же, давайте, давайте!..
Они рванули, разбрызгивая первые лужи и взмахивая руками. И только сидя у окна, пытаясь согреться, Марта вдруг почувствовала, что осень по-настоящему началась. И значит, где-то впереди выпускные, а потом все остальное, что за ними неизбежно последует.
Глава
5. Что написано пером
Отец сидел на кухне и резал яблоки. Когда Марта вошла, поднял на нее взгляд, но резать не перестал; нож клацал тихо и размеренно, словно падали из крана капли.
– Привет. Есть хочешь? – спросила Марта. Она уже переоделась в сухое, а волосы обмотала полотенцем; самой есть хотелось жутко, живот сводило. Цапнула из вазочки печенье, поставила чайник.
– Можно, – сказал отец. – Хотя я перекусил.
Марта чуть не подавилась. Впервые после возвращения у него был такой голос – обыденный, почти привычный.
– О, здорово! Вкусные? – Она кивнула на яблоки. – Где взял?
Отец ухватил двумя пальцами дольку, приподнял и разглядывал на просвет, словно это была экзотическая бабочка.
– Господин Будара принес. Для здоровья полезно: витамины. Элиза обещает нам пирог.
– Какой пирог? – растерялась Марта. – Зачем?
Не спрашивать же было, с какой стати Элизе припекло делать пирог? Чувствует себя виноватой, решила прикинуться добренькой? Да ладно, кто бы другой, только не Элиза!
– Яблочный пирог, – пояснил отец. Кожа на лице его как будто слегка порозовела, хотя все равно выглядела не ахти. Ну, он вообще выглядел не ахти после этих проклятущих заработков. – Господин Будара очень советовал. Особый сорт, эсперидовка наливная. – Он снова взялся за нож, резал и рассеянно улыбался. – Как успехи в школе?
– Так год же только начинается, па, какие успехи… Слушай, а откуда ты знаешь этого Будару? – Она вытащила из холодильника суп, поставила на огонь, бросила на сковородку котлеты. Небрежный тон ей, кажется, вполне удался. По крайней мере, отец ничего не заметил.
– Он вчера заходил, познакомились. Участковый егерь. Будет за мной присматривать…
– В каком смысле? Ты ж не маленький ребенок и не преступник какой! Им что, нечем больше заняться?! Пусть бы разобрались, кто в подъездах гадит, кто лампочки выкручивает… Идиоты!
Отец продолжал резать яблоки.
– У них, – сказал он негромко, – свои соображения. И это ненадолго, на первое время. Потом не сумеют, даже если бы хотели. Потом будет слишком много других. – Последние слова он произнес почти шепотом, и Марте показалось, что обращался он не к ней. Просто разговаривал сам с собой, как бывало прежде, только раньше с кувшином, а теперь и кувшин не понадобился.
Отец закончил с яблоками, ссыпал их в миску. Осталось одно, бордовое, восковое – он покатал его между ладонями, глядя в никуда.
Спросить, решила Марта, сейчас самое время.
– Слушай, я насчет Элизы…
– Элизы? – Отец с хрустом надкусил яблоко и начал жевать, раздувая ноздри. – Элизы и господина Будары, наверное?
Марта молча кивнула.
– Несложно догадаться, да? – Отец сделал неопределенный жест свободной рукой. – Весь дом пропах им. Узнаваемый запах. Я посоветовал ему сменить одеколон, слишком резкий.
Марта сообразила, что котлеты подгорают, и отвернулась к сковородке. Вот, думала, какая дура, вселенская просто, невероятная. Куда ты вообще полезла, зачем.
Она откашлялась.
– И… что ты собираешься делать? – Марта посмотрела на него: отец жевал, вдумчиво, неторопливо, прямо с семечками откусил. – В смысле, – зачем-то поправилась она, – вообще, дальше.
Он доел яблоко, покрутил хвостик в пальцах.
– Жить, – глухо сказал отец. – Я собираюсь жить…
Пирог Элиза действительно испекла, хотя раньше за ней тяги к готовке Марта не замечала. Хуже того, получился он вкусным: из вежливости Марта за ужином попробовала кусочек и едва удержалась, чтобы не взять еще. А когда назавтра обнаружила пару порций в коробке для школьных завтраков, психанула и скормила их богатырям.
Хотя те ни разу не заслужили: после уроков вместо того, чтобы заняться операцией «зарой кости», они позволили поймать себя Жабе. Рыбки у нее в аквариумах, понимаешь ли, перемерли. А этих двоих отрядили за новыми – ну да, кого ж еще-то!..
Перенесли на четверг, что поделаешь…
В четверг Марта после седьмого урока сразу рванула на остановку, чтобы успеть в Инкубатор, а богатыри остались выполнять свою часть плана.
Инкубатор был от школы недалеко, при хорошей погоде Марта пешком ходила. Построили его три века назад – как городской особняк графа Лодовико Синистари, известного путешественника, поэта, музыканта и философа. Но знаменит граф был не благодаря стишкам или, там, путевым запискам. Прославился он неожиданным сочетанием двух черт характера: любвеобильности и добропорядочности. Попросту говоря, Лодовико Синистари был честным бабником. И когда очередная его пассия приносила к дверям особняка орущий сверток, граф не делал морду кирпичом. Он принимал всех и воспитывал как родных детей, хоть и незаконнорожденных.
Может, раньше графский особняк и выглядел таинственно или интригующе, но сейчас он мало чем отличался от других зданий района. Облупившиеся стены, потрескавшиеся ступени, на доске объявлений подгнившая бумажная шелуха; тянешь изо всех сил входную дверь, втискиваешься в фойе, моргаешь, чтобы глаза привыкли к полумраку. Пахнет пылью, старым клеем, кожзаменителем. Где-то на втором-третьем этажах – топот по скрипучему паркету, приглушенный смех.
Она поздоровалась с вахтером и двинула сразу в «редакционную». По четвергам и субботам Марта отвечала за редов, или – как они себя называли – вредов. Вреды ходили в кружок юных репортеров и дважды в месяц выпускали под чутким руководством Штоца стенгазету «Клубок и когти».
Правило было простое: никакого интернета. Тексты должны сочинять сами, картинки – находить и вырезать из старых журналов и газет. Марта считала, что это пустая трата времени: ну в какой редакции сейчас так работают? Но ей хватало ума не лезть к Штоцу с советами. Да и вредам, в общем-то, нравилось. Когда тебе лет двенадцать-тринадцать, смотришь на мир чуть попроще.
Сегодня у них появился новичок, она поняла это, едва вошла в класс. Вреды развернули на полу лист ватмана и размечали под статьи. Новичок – плотно сбитый, хмурый, щекастый – стоял у окна и делал вид, что ничем таким не интересуется. Следил исподтишка.
Хомяк, поняла Марта, его назовут Хомяком, это как дважды два.
У всех вредов были прозвища, они по именам друг к дружке вообще не обращались. Если бы не Штоц, Марта и не узнала бы, как их зовут. Для вредов прозвища означали принадлежность к особой касте; газетчики, по их мнению, именно так и разговаривали: «Слушай, Жук, нам нужна еще одна фотка», «Сократи пару строк, Белка, иначе не влезет». Они произносили это с невероятной серьезностью, но Марте в голову не пришло бы над ними насмехаться. Игра? Да, игра – во взрослых, причем в тех, которых не существует. В идеальных.
Марта завидовала им, чего уж. По-доброму, но завидовала.
– Привет! – сказала она. – Господин Штоц не приходил?
– Ему надо позвонить, – откликнулась, не поднимая головы, Белка. Девочка что-то вычерчивала на ватмане. Сдвинула брови, кончик языка высунула от усердия.
– Что у нас на сегодня?
– Заканчиваем со статьями и начинаем сборку. – Жук, главный вред, поправил очки и щелкнул ножницами. – Даже и начали уже. А это, – добавил он со странными нотками в голосе, – Пауль. Наш новенький.
– Привет, Пауль! – улыбнулась Марта. – Они тебя уже пристроили куда-нибудь?
– Никуда меня не надо пристраивать! – Новенький сложил руки на груди и зыркнул на Марту. Глаза у него были покрасневшие, губы потрескавшиеся, ладони в царапинах, но не свежих, а почти заживших. Царапины Марте очень не понравились.
– Он, знаете, какой талантище! – с гордостью сообщил Хобот. – Сейчас господин Штоц придет, он вам покажет! Ну… в смысле работы его. В смысле Пауля.
– Марта! – Штоц распахнул дверь и вошел, стремительный, с пачкой измятых листков в руке. – Ты уже здесь? С Паулем познакомилась? Погляди, каков талант! Я его едва отстоял. Господин Вакенродер был… хм… очень недоволен.
С чего бы, подумала Марта, директор школы был недоволен, если Пауль такой расталантливый талантище? Потом посмотрела на листки, принесенные Штоцем, и поняла.
Особенно удалась Паулю Жаба. Он ее изобразил в нескольких образах: на цирковом велосипеде, потом в виде туземки с явно каннибальскими вкусами, и посреди поля, с сачком в руках, в погоне за нажористыми, изрядно напуганными комарами. Досталось, впрочем, и остальным: Флипчак оказалась седобородой старицей с булавою в руке, училка младших классов, Розамунда Перелыга, в ковбойской шляпе, пыталась укротить пару диких букв-иноходцев, а Виктор Вегнер с укоризной наблюдал за падающим из окна школяром – элегантный, в костюме, с цилиндром и тростью; голова у него была кошачья, а клыки чуть выглядывали из-под верхней губы, и язычок розовел между ними.
Марта полистала еще, удивляясь все больше. Не только одаренности Пауля – а рисовал он потрясающе, – намного сильнее Марту смущало другое. Ни Флипчак, ни Вегнер уроков у Пауля не вели, просто не могли – слишком он мелкий. Тогда откуда знает их?
– Хотите дать в «Клубок и когти»?
Штоц засмеялся:
– Пожалуй, это перебор. Нет, Пауль нам изобразит что-нибудь… менее вызывающее, верно, Пауль?
Тот безразлично пожал плечами:
– Как получится.
Голос его изменился, как будто происходившее сперва раздражало мальчика, а теперь начало пугать.
– Конечно, получится, не говори ерунды! И уж будь добр, впредь на уроках постарайся воздержаться от… хм… подобных художеств. Я понимаю, это не всегда от тебя зависит…
Пауль резко дернул подбородком:
– Вы только говорите, а на самом деле – ничего не понимаете!
Вреды притихли и уставились на них во все глаза. Со Штоцем так никто и никогда не разговаривал.
– Пойдем-ка, – кивнул мальчику Штоц. – На пару слов, чтоб ребят не отвлекать. Жук, если что, ты за главного.
Они вышли, и Марта, чтобы занять мальков, начала расспрашивать, как у них и что. Если Штоца вреды слушались и слегка перед ним благоговели, то с Мартой они советовались, и она это ценила. Вроде ничего особенного, а все-таки приятно быть кому-то нужной.
Вреды похвастались работой, а потом Жук кашлянул этак басовито, с намеком, мол, еще куча всего незаконченного, и Марта присела в уголке. Листала рисунки Пауля, порой отвечала на вопросы Утюга и Хобота, как пишется то или иное слово.
Рисунков было много, на разных листах, тетрадных и альбомных, два даже на салфетках. Тот, что лежал в самом низу пачки, был старый, затасканный. Его хранили, сложив вчетверо, и Марта, развернув, поняла почему.
Тоже сложила и, оглянувшись на вредов, поднялась:
– Я отлучусь. Если буду нужна – минут через пять…
Рисунок она сунула в карман джинсов, как только вышла за дверь. А еще через мгновение столкнулась нос к носу со Штоцем и Паулем.
– О! – смешалась она на секунду. Слишком была взвинченна и зла, чтобы стыдиться или извиняться. – Господин Штоц, можно вас?
Он как будто все знал заранее: движением руки отправил мальчика в «редакционную» и кивнул Марте:
– Пойдем.
– Откуда он вообще взялся?
Они вышли на лестничную площадку, сверху, с этажа, на котором комнаты сдавали под офис, доносилось жужжание принтера, кто-то орал по телефону, чтобы покупали, покупали, вашу мать, немедленно, потом будет поздно и дорого!..
– Извини, – сказал Штоц. – Мне следовало убрать тот рисунок, не сообразил. Господин Вакенродер сегодня рвал и метал, я случайно заглянул к нему – и вовремя. Мальчику пришлось бы несладко, невзирая ни на что. Отчислили бы – и дело с концом.
– Но как… как он может все это знать? Кто он?
Штоц с деланой небрежностью махнул рукой:
– Просто очень талантливый ребенок, никакой мистики, если ты об этом. Талантливый и наблюдательный. У него мать умерла год назад. Тогда, похоже, он и начал рисовать. Я сейчас созванивался с его отцом, тот просил, чтобы я как-нибудь… поддержал, понимаешь? Мальчику это необходимо. Вдобавок ко всем прочим невзгодам он вчера лишился любимой собаки.
– Его отец… это видел? – уточнила Марта. Она потянулась к карману, развернула листок.
Наверное, подумала, отец у мальчика недурно зарабатывает, если водит его стричься к Элизе. Ну да, откуда еще Пауль мог ее знать. И там же, наверное, он видел этого хряка Людвига. Видел или слышал, как они…
Она поглядела на рисунок – очень живописный и убедительный, в стиле каких-нибудь древних распутных мозаик. Двуспинное чудовище с узнаваемыми лицами. Вот бы этот рисуночек попал к сослуживцам Элизы. Или Людвига. Или просто в интернет.
Но тут она снова подумала об отце, о позоре, который тогда придется ему пережить… Ей нужно поговорить с Паулем. Обязательно поговорить и все узнать!
– Надеюсь, – тихо сказал Штоц, – его отец не видел, но утверждать не возьмусь. Думаю, самое правильное – просто уничтожить рисунок.
Учитель протянул руку, и Марта, лишь на миг замешкавшись, отдала ему листок.
Штоц зачем-то еще раз сложил его и спрятал в карман пиджака.
– Договоримся вот как: ты отправишься к ребятам и поможешь им с газетой, а я схожу во двор и сожгу эту ерунду. И забудем о ней. Уверен, у вас в семье все наладится, раз отец вернулся. А насчет Пауля: он ведь не виноват, понимаешь?
– Никто не заставлял его это рисовать! – Марта покачала головой, пряча взгляд. – Простите, господин Штоц, я не уверена, что смогу… просто не знаю, как себя вести с ним.
Учитель похлопал ее по плечу – жест поддержки, который в исполнении кого-нибудь другого оскорбил бы Марту.
– Обычный ребенок, самый обычный, поверь. Именно так и нужно с ним себя вести. Он одинок, ему больно. Он напуган.
– Обычные дети не рисуют… такое!
– Одаренные дети не перестают быть детьми, Марта. Давай, иди к ним, а то они решат, что ты испугалась. И… Марта, не забывай, пожалуйста: он – это он, а его отец – это его отец.
– А при чем тут его отец?
– Вот именно, – кивнул учитель. – Господин Будара даже не знал, что ты работаешь у меня помощницей в кружке. А я… ну, решил не утомлять его по телефону лишними подробностями. Понимаешь?
Глава
6. Большие скидки
– Голос у тебя какой-то странный, – сказал Стефан-Николай. – Проблемы?
– Не дождетесь, – отозвалась Марта, может, слегка резковато.
– Ты вообще где сейчас? – аккуратно спросил Стефан-Николай.
– На кладбище. Как и договаривались, иду к Кирпичам. А вы?.. Вы на месте хоть?
И что же – вдобавок к распрекрасным новостям из Инкубатора оказалось, что Стеф с Чистюлей снова ничего не сделали. Поскольку – да, новые рыбки тоже подохли. Но за следующей порцией Жаба посылать не стала, более того, как сказал Стеф Марте по телефону, «он даже успел вытащить сверток из подсобки и перепрятать».
Марту так и подмывало заявить, что идея с подсобкой ей сразу не понравилась. Но неправда: во вторник она считала ее гениальной. Подсобка за кабинетом биологии выводила на чердак, от которого у Стефана-Николая имелись ключи. Юный Штальбаум был в школе – и вполне заслуженно – на хорошем счету, ему разрешалось многое, чего другим бы в жизни не позволили. На чердаке, конечно, хранился телескоп и была устроена школьная обсерватория, но, во-первых, телескоп разбили сто лет назад, во-вторых, астрономию с позапрошлого года преподавала Жаба, которая славилась ленью и клаустрофобией. Так что чердак использовали именно как чердак – складировали там всякий хлам: поломанные парты, разбитые аквариумы да истрепанные учебные пособия.
«Отнести туда кости – все равно что заныкать лист посреди леса», – восхищался Чистюля.
Ну… заныкали.
– А перепрятывали зачем? – хмуро спросила Марта. – Решили растянуть удовольствие? Или собираешься искать остальную челюсть и потом уже?..
– Нет, – сказал Стефан-Николай. – Не собираюсь.
И что-то в его голосе отбило у Марты охоту острить дальше.
– Вынести мы не могли, – объяснил Стеф. – Приехали егеря с собаками. То ли Жаба заподозрила неладное, то ли кто-то еще – в общем, решили, что рыбки дохнут не просто так.
– Нашли?
– Вроде нет…
Тут Марта не выдержала:
– Что значит «вроде»?! Это что, такая игра типа угадайки?!
– Это значит, – спокойно ответил Стефан-Николай, – они приехали и уехали. И сделали вид, что ничего не нашли. Но, Марта, им ведь одних костей будет мало. Если найдут, они захотят узнать, кто принес. И зачем. А после того, как взяли Губатого, никому в голову не придет, будто это чья-нибудь шутка: подложить и смотреть, как дохнут гуппи.
– Ладно, – сказала Марта. – Ты прав, извини. Тогда – завтра у меня, собираемся и брейнштормим. Что-нибудь придумается, выше нос!
Марта медленно шагала по аллейке между могилами – теперь она никуда не спешила. Кладбище лежало пустое, безжизненное, только где-то у дальнего входа передавал прогноз погоды врубленный на полную радиоприемник.
Вдруг впереди раздались звук осыпающейся земли и чье-то тяжелое дыхание, а потом Марта увидела справа, рядом с часовенкой, под забором, яму. Вдоль забора желтели крышки, высокие, сводчатые, от них пахло свежим деревом.
Это была самая старая часть кладбища, здесь стояли заброшенные склепы времен Второго Змия. Потомки тех семей давно уже в городе не жили: одни сбежали между Первой и Второй крысиными, другие угодили под Большое переселение. В склепах ночевали бомжи и жили бродячие собаки. Потом что-то выгнало их или, как подозревала Марта, кто-то: вскоре после этого склепы облюбовали клиенты Губатого. И все остались довольны – ну, кроме бомжей и собак и еще местных малолеток, которым пришлось искать новые места для проверки собственной безбашенности. В городе стало если не чище, то спокойнее, и егеря могли наконец-то с облегчением закрыть глаза на делишки Губатого и тех, на кого он работал.
Вот только, подумалось Марте, чего сейчас-то за него взялись?
Но мысль мелькнула и пропала, потому что из ямы вдруг вылетела очередная порция свежей земли. Упала на солидную уже гору, чуть осыпалась обратно. Две ладони хлопнули по краю ямы, впились пальцами в почву. Наружу явилась плешивая голова с сосульками сизых волос, затем тощие – кожа да кости – руки…
Не мертвец, конечно, хотя Марта не сомневалась: кое-кто был бы рад, окажись этот человек именно мертвецом. Вот Чистюля, например.
«А теперь мы начинаем трансляцию с товарищеского матча между урочинскими “Хлеборобами” и нижнеортынскими “Вепрями”», – сообщило радио.
Восставший из могилы в ответ сплюнул и объявил:
– Шабаш! Рабы не мы! Перекур.
Говорил он этаким бормочущим шепотком, сразу стало ясно, что обращается к себе или, в крайнем случае, к какому-нибудь воображаемому другу. Марта не знала, насколько далеко там все зашло в этом плане.
Он похлопал себя по карманам спецовки, вскинул брови, когда обнаружил пачку в нагрудном, постучал по донышку, чтобы одна сигарета выглянула наружу, и по-обезьяньи ухватил ее обкусанными губами.
Потом поднял взгляд на Марту и спросил:
– Есть огонек?
– Здравствуйте, господин Трюцшлер, – сказала она.
– Здрасьте-здрасьте. Зажигалку-то дай. Ты почему не в школе?
Было начало седьмого, уроки заканчивались в полвторого, максимум в три. Отец Чистюли об этом, конечно, знал. Может, и не прямо сейчас, но когда-то – наверняка.
Марта выудила из сумки зажигалку. Курить она не курила, но носила на всякий случай. Протянула господину Трюцшлеру дешевый пластиковый корпус, отец Чистюли щелкнул колесиком, затянулся. Бросил зажигалку Марте и сказал, щурясь:
– Школу прогуливать нельзя. Сколько раз я Бенедикту вдалбливал. Но ты вроде умнее. Должна понимать.
Господин Трюцшлер взял сигарету указательным и средним, сплюнул, провел тыльной частью запястья по губе. Облизнулся. Сейчас, подумала Марта, спросит про карманные деньги. Про одолжить до понедельника.
– Удачного дня вам, – небрежно произнесла Марта. – До свидания.
Он смотрел на нее, не моргая вообще.
– Не прикидывайся, что не слышала, – сказал, затянувшись. Выпустил струю мутного дыма. – Я же сказал: нельзя прогуливать. Не согласна?
– Я не прогуливаю, господин Трюцшлер. Уроки закончились, и я…
– Да плевать! Ты что, тупая?!
Он отшвырнул сигарету и подошел вплотную. Марта не успела ни отбежать, ни крикнуть: господин Трюцшлер сжал ее плечи и встряхнул, аж сумка слетела и ударила его по руке.
– Ты ж вроде как дружишь с ним! Или как это у вас теперь называется? Не дергайся, с этим пусть твой батя разбирается. Я про другое: чтобы мой сын учился как надо, слышишь! Чтобы ни одного урока не пропустил! Чтобы все пятерки в дневнике! Никто за него платить не будет! Вылетит из школы – пойдет, сука, грузчиком.
Пахло от господина Трюцшлера… как надо пахло. Он сегодня уже успел порадоваться жизни на всю катушку.
– Я за ним внимательно слежу, так и передай. Пусть не думает!.. Если только что-нибудь!.. – Он снова тряхнул Марту, потом неожиданно отпустил. – Уважение, – сказал спокойно. – Сколько вас ни учи, уважения ни на грош.
Марта стояла, не смея шелохнуться. Сумка упала и лежала рядом, Марта чувствовала ее ногой, но взглянуть не смела. Глаз не сводила с господина Трюцшлера.
– Что молчишь? По-твоему, я не прав?
– Правы, господин…
– Врешь! Вы же все думаете, что самые умные. Лучше всех все знаете! – Он чуть покачнулся, переступил ногами, чтобы сохранить равновесие, и кивнул Марте. – Сумку-то подбери.
Сам тем временем вытащил из заднего кармана плоскую фляжку, сосредоточенно свинтил крышечку и отхлебнул.
Марта перехватила сумку за ремень так, чтобы в случае чего можно было шарахнуть по голове. Что ж, подумала, Чистюля-то не предупредил? Раньше вроде его батя на кладбище не работал…
– Так ему и передай, – господин Трюцшлер сделал очередной глоток, дернул кадыком, – тискайтесь сколько влезет, но уроки чтоб!.. – Он потряс в воздухе белесым пальцем. – Чтоб никаких проблем со школой, усекла?
Марта наконец сообразила, что он имеет в виду. Это было так нелепо – она и Чистюля?! Ох, блин, да кто бы вообще подумал!..
– И чтобы аккуратно. – Фляжка вернулась в карман, из пачки вынырнула следующая сигарета. – Чтоб без последст… свий… Вас в школе как, учат ч’му-нибудь? Ну, хотя б про пес-стики-тычинки? Вы ж самые умные, а? Должны знать, что ни айсты, ни к’пуста з-здесь ни при чем.
Он говорил все неразборчивее, и понимал это, и начинал злиться.
– …жгалку! – протянул он руку. – Д’й з’жгалку! Н-н-ну!.. Мне йще р’боту для Гыппеля з’канч’вать, н-н-ну!..
Это было бы проще и разумнее всего: швырнуть ему чертову зажигалку и уйти. Просто повернуться и уйти, пусть бы догнал. Пусть бы погонялся за ней по всему кладбищу, ага, до первого столба или креста. Марта так и сделала бы, не выдави он из себя эти последние слова. Вот ведь как получалось: отца, с которым дружили с детства, добрый дядюшка Гиппель к себе взять не захотел. А этого… этого!.. взял!
– Н-н-ну, че ждешь, с-с-с’ка?!.. – Глаза господина Трюцшлера налились красным, он уже не говорил – мычал, брызгая на Марту слюной. – Н-н-ну!..
Марта почувствовала, как из сердца хлынула вдруг горячая волна, сразу во все стороны: в руки, в ноги, в голову, словно прорвало вулкан. Это была злость, спокойная такая, добела раскаленная злость. Вспыхнула и растеклась, будто жидкий металл, когда его льют в форму.
– Чтоб ты сдох, – тихо сказала Марта.
– Ш… шта?!
– Чтоб. Ты. Сдох. – Она посмотрела на него, представляя, как вся эта лава, весь металл сейчас выплескиваются прямо на господина Трюцшлера: огонька тебе? – на, прикури!
Он, наверное, что-то такое прочитал в ее взгляде, а может, просто не удержался на ногах – отшатнулся, взмахнул руками.
Марта, не оборачиваясь, прошла мимо. Он неразборчиво хрипел ей в спину – не ждал, точно не ждал такого ответа!
Она обратила внимание, что уже смеркается, и ускорила шаг, сумка била по голени, Марта на ходу забросила ее на плечо, но звук – глухие, судорожные удары – не пропал.
Тогда она обернулась.
На дорожке никого не было, а вот рядом, прямо на свежей груде земли валялся раскоряченный силуэт. Всхрапывал, колотил пятками, вжимался в почву плечами.
Не прикидывался, это Марта сразу поняла.
Вот тут она действительно растерялась. Вдруг вся злость выветрилась, стало страшно. Оказалось, это не так уж просто: стоять и смотреть, как кто-то умирает.
Марта заставила себя шагнуть обратно, но что она могла? Вообще-то, на уроках им рассказывали не только про пестики-тычинки, про оказание первой помощи тоже – и толку? При одной мысли об искусственном дыхании Марту едва не вывернуло наизнанку.
Потом она сообразила: раз играет радио, значит, кто-то еще на кладбище есть. Она заоглядывалась: куда бежать?!
От дальних склепов шла высокая фигура, сперва неторопливо, затем, услышав хрипы, побежала.
– Что с ним? Ты видела, как это случилось?
Марта покачала головой. Ее трясло, она обхватила себя руками:
– Вы?.. Откуда?..
Господин Виктор Вегнер, обожемойчик с кошачьим взглядом, отмахнулся:
– Потом. Так что с ним?
– Я не хотела, – прошептала Марта. – Я не думала…
Господин Вегнер уже не слушал, упал на колени рядом с хрипящим Трюцшлером, выхватил нож. Щелкнув лезвием, распорол ворот застегнутой спецовки, рубаху. Скомандовал:
– Берись за ноги, перевернем.
Марта с облегчением кинулась помогать. Трюцшлер по-прежнему извивался, но тише; собственно, подумала Марта, это и не Трюцшлер уже, а само тело. Мышцы сокращаются, как у лягушки распоротой.
– Держи его под мышки, чтобы… ч-ч-черт!.. просто держи. – Он сунул колено под грудь Трюцшлеру. Одной рукой придержал голову, закрыл и вставил нож, чтобы не захлопнулась челюсть, обмотанные платком пальцы другой вбил поглубже в глотку, нажал, бормоча: – Давай, давай!..
Трюцшлер задергался сильнее, заклокотал. Потом тело его как будто прошило током, он изогнулся – и щедро излил на господина Вегнера все, чем был богат.
– Есть вода? Или компот какой-нибудь, все равно. Да не мне! Ему, выпить. Если… будет… в состоянии. – Он с отвращением спихнул с себя притихшего Трюцшлера, приложил пальцы к шее. – Пульс есть.
– В заднем кармане фляжка, только там спирт, кажется.
– Вызывай «скорую». Больше мы ничем не поможем. – Он поднялся, кое-как отряхнулся, хотя, конечно, это было как мертвому припарки. – Можешь вытащить фляжку? И мой мобильный, там, в боковом кармане. Осторожней, сама не заляпайся.
Марта уже звонила в «скорую». Сейчас ей казалось очень важным делать все, что говорит господин Вегнер. Аккуратно, старательно, не отвлекаясь. На мысли не отвлекаясь. «Скорую» ожидать с минуты на минуту не стоило, но и Трюцшлер выглядел получше. Собственно, счастливым и довольным он выглядел: лежал, скрючившись, руку просунул под щеку и похрапывал. Расскажи кто Марте, что такое возможно, в жизни бы не поверила.
– Переизбыток дозы. – Вегнер свинтил крышечку, понюхал, раздувая изящные ноздри. – Ого! А это уже интересно. И многое объясняет, кстати. Он пил из нее?
– Только при мне раза два или три. Обстоятельно так, от души.
– Совсем мозгов нет у людей. Да, мобильный в левом, спасибо.
Она сунула руку в узкий карман, не к месту подумала: Ника бы изревновалась, если б узнала.
Одет был господин Вегнер странно: в драные джинсы и старую фланелевую рубаху, на ногах – видавшие виды кроссы. Джинсы и рубаха еще и в пятнах от краски, что ли, – сейчас толком было не рассмотреть.
– Держите.
– Да нет, положи пока к себе. Дождемся «скорой», переоденусь, тогда отдашь. – Он заметил ее удивленный взгляд и пояснил: – Я узнал, что старые склепы собираются переоборудовать, и напросился к господину Гиппелю полазить, перед тем как… ну, потом туда будет не сунуться.
– А вам зачем?
– Да как сказать… считай, у меня такое хобби. Наслышан я про эти ваши склепы. О, салфетки? Спасибо! – Он вытирал руки и говорил, усмехаясь уголком рта. – В конце концов, жизнедеятельность, тем более безопасная, – моя специализация. А в склепах следов этой самой жизнедеятельности хватает. Вот, хотел взглянуть, насколько все запущено.
– А что с ними собираются делать?
Вегнер посмотрел с неожиданным любопытством:
– Тебе разве не интересно, что я там нашел?
Марта фыркнула:
– Для этого никуда лазить не надо было, могли просто спросить. Кто ж не знает…
– И про шприцы? – Голос его сделался заметно прохладнее. – И про то, что именно в них набирают?
Ну вот, подумала Марта, еще один типа правильный. Моралист, который знает, как жить.
– А вы чего ожидали? – спросила она. – Что там собираются любительницы стишков лорда Пиллфорда? Вышивают салфеточки, сочиняют рассказики? Или, может, тайный орден Исполнителей Добрых Дел? Разве там, откуда вы приехали, по-другому?
Он вскинул руки:
– Сдаюсь, сдаюсь! Там, откуда я приехал, все так же. И так же всем наплевать. Единственное отличие – как раз в том, что набирают в шприцы и заливают во фляжки. И даже не знаю, – добавил он чуть тише, – просто не знаю, что страшнее. Район у вас особый. Кости эти… ты же знаешь про кости? Хотя, что я спрашиваю, кто тут не знает. Здесь все ими пропиталось… Выкапываете, а потом обратно – в собственные огороды, в самогон или вон, – кивнул он на склепы, – сразу в кровь, напрямую. И всё по кругу. Знаешь, чего я хочу, Марта?
Вот сейчас она удивилась по-настоящему. ОБЖ у них еще не было, значит имя он запомнил после встречи на лестнице. Хотя глазки ему строила Ника, а сам он заглядывался на Аделаиду. Или нет – может, после поликлиники запомнил, Штоц тогда к ней обращался по имени. Да, наверняка после поликлиники.
Главное – запомнил же. Вот ведь.
– Вы только не обижайтесь, – аккуратно сказала Марта. – Но, по-моему, это неважно. Важно то, что вы можете сделать. Будь вы каким-нибудь крутым чиновником или переодетым министром – тогда да. А так… – Она пожала плечами. – Разве кто-то отказался бы изменить мир к лучшему? Особенно если бы знал как. Ха! Да все бы в очередь выстроились – менять.
Господин Трюцшлер протяжно вздохнул во сне.
– Что ж «скорая»-то не едет? – Уже темнело, Вегнер вскинул руку, вглядываясь в циферблат. – Слушай, ты его знаешь? Набери кого-нибудь из родных, сообщи. Это он только выглядит так распрекрасно – на самом деле отрава уже проникла в кровь, потом, если вовремя не промоют желудок и не прокапают, начнутся осложнения. И я бы не хотел нагнетать, но… У него во фляжке не просто спирт. Судя по запаху, туда от души сыпанули молотых костей дракона.
– Драковуха?
– Хуже и опасней. Драковуху, если я правильно понимаю, готовят по особому рецепту, порошок из костей кипятят и фильтруют, поэтому токсичность снижается… Что? Сел мобильный? Да звони с моего, конечно.
Чистюля ответил сразу. Голос у него был странный, напряженный.
– Ты с чьего номера вообще?
Марта рявкнула, чтобы не отвлекался на ерунду и слушал. Обрисовала вкратце ситуацию – ну, с учетом того, что рядом стоял господин Вегнер.
– А насчет мира… – сказал тот, когда она закончила, – только между нами, ладно? Я, конечно, не чиновник и не министр. Даже не профессор, хотя, надеюсь, когда-нибудь и до этого дойдет. Но я и не наивный дурак. Ты права: важно то, что я могу сделать. А я могу! Просто мне нужно время и… немножко удачи. С этой отравой без толку бороться, запрещая или штрафуя. Желающие всегда найдутся, а значит, найдутся и лазейки. Но если… – Глаза его сверкали. – Если найти вакцину… то есть «вакцина» не совсем точное слово, но неважно, суть в другом. Чтобы можно было любого, от ребенка до старика, защитить. Обычная прививка, ну, может, в несколько этапов. И всё. При приеме любой дозы – отторжение, но без негативных эффектов. Чтобы не вставляло. И всё! И это реально, я изучал вопрос! – Он помолчал, взглянул пристально. – Думаешь, я наивный? В двадцать пять лет замахнулся на такое?.. А между прочим, лорд Пиллфорд свои самые знаменитые стишки накропал, когда ему и двадцати не было. И Грандстафф с Киркэ нашли лекарство от Мидасового столбняка примерно в том же возрасте.
– Значит, – улыбнулась Марта, – вы уже опоздали.
Он осекся, заморгал, потом оглядел себя и захохотал, да так заразительно, что Марта не удержалась и начала смеяться сама.
Если бы «скорая» явилась в этот момент, а не пятью минутами позже, увезла бы сразу троих пациентов: одному промывать желудок, двум другим вправлять мозги.
– Еще надо будет господину Гиппелю позвонить, – вспомнил Вегнер, когда они с Мартой шагали к домику у входа. – Это он позволил мне заглянуть в склепы, хотя, если честно, надежды было мало.
– Надежды на что? – не поняла Марта.
– Для работы мне нужны кости. Порошок или обломки. Я, конечно, понимал, что запросто их не добыть. Но мне говорили… в общем, я надеялся на черный рынок, а кое-что привез с собой, на первое время. И тут здрасьте – общегосударственная кампания, егеря стоят на ушах… Смешно: мы с ними вроде занимаемся одним делом, а выходит – они мне мешают.
– И вы надеялись найти что-нибудь в склепах? Да ладно!
– Ну, в старых шприцах и нашел, только там осадки, крохи. Слушай, не забивай себе голову. Я вообще не имею права тебе о таких вещах рассказывать. Так, мне надо пару минут, чтобы переодеться… и если тебя не смутит компания человека, который пахнет обедом господина Трюцшлера…
Марта молча показала ему его же мобильный. Господин Вегнер улыбнулся и взбежал по ступенькам. Из освещенного окошка выглянул сторож, они о чем-то вполголоса заговорили…
Марта прошлась вдоль дорожки, мельком глянула на новенькие плиты, где были указаны только даты рождения… У входа висела растяжка: «Готовь домовину при жизни!» Чуть ниже было приписано алыми литерами: «Только у нас! Только в сентябре! Большие скидки особым клиентам!»
Совсем сдурели, подумала Марта. Интересно, неужели кто-то на такое ведется? Хотя, если вспомнили про склепы, а Гиппель даже нанял господина Трюцшлера… Но зачем?
– Готово! – На крыльце стоял Вегнер, одетый уже поприличнее. – Идем?
– Слушайте, а почему вы не сказали врачам про то, что было во фляжке? – вспомнила вдруг Марта. – Вообще о том, что у него была фляжка.
Он пожал плечами:
– Явились бы егеря, начали расспрашивать. Не знаю, как тебе, а мне иметь с ними дело совершенно не хочется. Вдобавок… честно говоря, я не против позаимствовать содержимое для своих опытов. Только уж ты меня не сдавай, ладно? А саму фляжку я верну, скажу, что нашел возле ямы, когда уехала «скорая». – Он хмыкнул. – Никакущий из меня педагог. Первые дни на работе – и пожалуйста, откровенничаю с ученицей, учу черт знает чему.
Они пошли от кладбища к остановке, фонарей здесь было больше, так что Марта не удержалась и снова поглядела на него. Обычное лицо, совершенно обычная фигура. И одежда. И голос. Разве только глаза… И вообще, нельзя судить о человеке по внешности. Чего далеко ходить: взять ту же Марту…
– Ну, – сказал он, – тебе в какую сторону? Я на Трех Голов.
Марте было в противоположную.
– Проехаться с тобой? Ты вообще как, пришла в себя? Честно говоря, я и сам в первый момент испугался…
– Я нормально, – быстро сказала Марта. – И потом, не хочется вас подставлять. Увидит еще кто-нибудь, решит… всякие глупости. Вы идите, вон ваш номер.
– Ну… тогда пока? Спасибо за помощь, Марта.
Он как будто даже дернулся обнять ее, но вместо этого просто взмахнул руками, запрыгнул в маршрутку и наклонился заплатить водителю. Пока ждал сдачу, обернулся, улыбнулся рассеянной улыбкой.
Похоже, подумала Марта, не заподозрил. Да и с чего бы.
Она стояла, обхватив себя руками, привалившись плечом к облупленной металлической трубе, на которой висел знак остановки.
Все закончилось, но Марте по-прежнему было страшно. Трюцшлер выживет, сколько раз раньше выживал, обычное дело. Да она и не за Трюцшлера боялась.
Она прокручивала в памяти одно и то же. Три простых слова. Три слова – и то, что за ними последовало.
«Чтоб. Ты. Сдох».
Неужели, спрашивала она себя, неужели…
И не смела до конца сформулировать свой вопрос.
Глава
7. Крысиный яд
– Бомба! – с порога заявил Чистюля. Он вошел в гараж, проверил, плотно ли прикрыта дверь, и пояснил: – Нас спасет бомба. Идеальное решение. Даже, не побоюсь этого слова, гениальное. Но обойдемся без аплодисментов.
– Ты сумасшедший, – сказал Стефан-Николай. – Какая еще бомба?
– Не-су-ще-ству-ю-ща-я! – провозгласил Чистюля. – Не врубились? А ведь все элементарно. Мы звоним егерям, сообщаем, что в спортзале бомба. Они едут, проверяют – обязаны проверить! – и что же?
– Что же?
– Обнаруживают сверток с костями! Вуаля!
– Только представимся или сразу надиктуем адреса-телефоны? – уточнила Марта.
– А ты про такую штуку, как анонимный звонок, слышала?
Марта фыркнула:
– Еще бы, кто ж не слышал. Я даже про определитель номеров слышала: говорят, у егерей такой имеется. Так с чьего будем звонить? С твоего?
– Так не годится! – возмутился Чистюля. – Растоптать в зародыше гениальный замысел может каждый. Ты конструктивную критику давай. Что предлагаешь взамен?
– Предлагаю сдать их в макулатуру.
Чистюля хохотнул:
– Оч’ смешно! Свежо и остроумно, Баумгертнер.
– Он прав. – Стефан-Николай присел на край стола, раскрыл крохотный перекидной блокнотик. – Давайте по-серьезному, времени мало. Набросаем варианты, а там прикинем, выберем.
– Я серьезно. Подумайте сами: что мы обещали господину Клеменсу? Отнести кости на свалку. Куда везут макулатуру?
Они переглянулись и заулыбались.
Считалось, что собранная макулатура попадает на завод по переработке вторсырья, но на деле Верхнеортынский завод давно ничего не перерабатывал, в Нижнем его никогда и не было, а возить в Урочинск – слишком накладно. Поэтому обычно сгружали на свалке. Школьникам, конечно, не рассказывали, чтобы не подрывать энтузиазм, но все и так знали.
– Допустим, – неохотно признал Чистюля. – Есть рациональное зерно. Но как ты их сдашь, дежурные ведь будут проверять, взвешивать.
Стефан-Николай тем временем что-то строчил в блокнотике. Сказал, не поднимая головы:
– Решим. Отвлечь, подбросить к уже сданному. Или потом, когда понесут грузить в машину. Чтобы сразу в кузов, без вариантов. – Он постучал карандашом по листку. – И вот еще: перепаковать обязательно. Чтобы, если найдут, нас не вычислили.
– Мы прям секретные агенты, – хохотнул Чистюля. – Помнишь, Стеф, как в детстве: подложить пакет агенту Жабе. С особой жужелицей – живой шифрограммой, за которой охотятся все спецслужбы вражеских государств. Ох, Жаба бесилась!
Стефан-Николай помолчал, глядя в блокнотик. Сказал:
– Губатого завтра отправляют в столицу. Под стражей. Может, тебе, Марта, сменить мобильный?
Мобильный менять Марта не собиралась: с чего бы, господа егеря, у нее совесть чистая. Ни одной зацепки, ни одного повода утвердиться в подозрениях.
– Ну смотри, – сказал Стеф. – Я ведь не только из-за Губатого. Про него, может, вообще наврали. Но, – добавил он, – отцу сегодня звонили из столицы. И мать на нервах. Что-то намечается, какие-то перемены.
Марта пожала плечами:
– Ой, ну все! «Перемены». Не фиг забивать себе голову тем, что еще не произошло. Вообще, не знаю как вам, а мне еще домашку делать, а завтра в Инкубатор. Так что давайте, наверное, разбегаться. Уже всех ненавижу при мысли, во сколько вставать…
Она надеялась лечь пораньше, но не вышло. Отец еще не вернулся, Элиза была злая, хотя старалась не показывать. Пока Марта пила чай и краем глаза следила за ток-шоу, мачеха рассекала по квартире, громыхала дверцами в стенке, пересматривала какие-то документы. Едва вошел отец, кинулась к нему:
– Нужно поговорить!
Началось, подумала Марта.
Уходить сейчас было подло: нельзя бросать отца на растерзание этой ехидны.
– Значит, поговорим. – Отец вошел на кухню, коснулся Мартиного плеча. – Ничего, если я пока поем? Пирог еще остался?
Отец сунул его в микроволновку и ждал, повернувшись к Элизе. Та зыркнула на Марту, бледная, с густо накрашенными губами.
– Я была сегодня в участке. Насчет твоей пенсии. Очереди по всем коридорам, крики, скандалы. Без толку, Раймонд. Ничего они никому не назначат. В лучшем случае разовые выплаты, и то… тем, у кого четко зафиксированы дата и время. – Она снова зыркнула на Марту. – И диагноз определенный. Остальных списывают по статье «несчастный случай на производстве». Без шансов.
– Ну прости, – спокойно сказал отец. – Получилось как получилось. Там об этом не думаешь, просто в голову не приходит.
Элиза поджала губы: явно хотела ответить в своей обычной манере, чтоб наотмашь, но сдержалась.
– И черт бы с ним, – сказала наконец. – В смысле – конечно, слава богу, что так! Грех жаловаться. Но ты новости смотрел? Надо куда-то устраиваться, Раймонд. Не надеяться на молочные реки с кисельными берегами. Дальше будет хуже. И я одна не потяну. Если они урежут зарплаты – а они урежут, не сомневайся…
– Новости я смотрел, – кивнул отец. – И уже устроился, я как раз от Гиппеля.
– Он взял? Еще же в понедельник отказывался.
Мачеха достала пирог, поставила перед отцом. Тот щедро отхватил вилкой кусок и стал с наслаждением жевать.
– Обстоятельства изменились, – сказал со странной интонацией.
Мачеха кивнула, однако уточнять не решилась.
Утром, когда Марта встала, Элизы уже не было. Отец спал или просто лежал с закрытыми глазами на спине, аккуратно сложив руки на груди. Дышал медленно, размеренно: если не приглядываться, и не заметишь.
Марта наскоро перекусила, по-прежнему ломая голову над тем, как провернуть запланированную на понедельник авантюру. Со сбором макулатуры – это она удачно сообразила. Оставалась сущая мелочь: посреди забитого школьниками спортзала привлечь внимание господина Вегнера к пакету с костями, не выдав при этом ни себя, ни Стефа с Чистюлей.
В новостях отчего-то рассуждали о вреде путешествий. «Пребывая в привычной среде, мы, среди прочего, адаптируемся к тамошним вирусам, микробам и наночарам, вырабатываем устойчивый иммунитет», – сообщал, поправляя узкие очочки, профессор такой-то. «Именно! – вторил академик сякой-то. – Во время незапланированных перемещений мы подвергаемся опасности заражения другими, к которым наш организм не адаптирован. Более того, сами поневоле становимся разносчиками тех штаммов, к которым привыкли. Разумеется, речь не идет о запрете путешествий, но в нынешние неспокойные, болезнетворные времена…» «Ведь сейчас осень! – подхватывала ведущая. – Осенью организм особенно ослаблен! Да и не в нашей это традиции – путешествовать!»
Вся эта ерунда здорово раздражала и отвлекала Марту. Как запах подгнивающих овощей: вроде и несильный, а достает.
Оставила отцу записку, чтобы не забыл поесть, и побежала в Инкубатор. Была не расстроенная, нет! – просто по-боевому злая. Давай, взбодрись, говорила себе, хватит киснуть! Тебе через два дня стукнет восемнадцать, взрослая девка, что за настроение! «Хреновые предчувствия»? Забей!
Специально сделала крюк, заскочила на рынок и купила краску для волос. Чистюля со Стефом наверняка не удержатся от ценных и остроумных замечаний, мол, всю жизнь мечтала о пшеничных, а теперь решила обратно перекраситься. Но мальчишки ничего в этих делах не понимают. Вот Ника…
При мысли о Нике Марта помрачнела. Они сто лет дружили и никогда по-настоящему не ссорились. А теперь явился господин Вегнер – и пожалуйста. Как объяснить Нике, что нельзя выставлять себя на посмешище? Ладно стишки, стишки она всегда писала, но эти ее наряды, эти взгляды, охи-вздохи, «тело, господин Вегнер!..» – Ника ведь даже не понимает, чем все закончится. Хуже того, если бы понимала, вела бы себя точно так же. Потому что надеется, идиотка.
Марта не могла похвастать большим опытом в таких делах, но хорошо представляла, к чему все идет. Перешептывания, смешки за спиной, вроде как безобидные демотиваторы в лентах одноклассников, а потом откровенные издевки, в том числе на его уроках. А если вдобавок Ника узнает, что Марта готовит для господина Вегнера проект… И ничего же не объяснишь, ничего не докажешь – обида на всю жизнь.
Ну и что, разозлилась вдруг Марта, что мне было делать? Отказываться?! Извините, господин Вегнер, но, если я соглашусь, моя лучшая и единственная подружка, которая в вас втюхалась, меня возненавидит? Марта же не виновата, что Ника такая… такая глупая – да, глупая! Марте с господином Вегнером интересно. И он, между прочим, задумал доброе дело. В кои-то веки в этом городе человек старается не для себя. И никто не спешит помочь, всем наплевать. А он даже господина Трюцшлера спас, хотя кому дело до Трюцшлера? Если б тот умер от отравления – что, начали бы расследование? Держи карман!
Тут Марта споткнулась о раздолбанную плитку и остановилась. Что-то при мысли об отравлении щелкнуло в голове – так оглушительно, что Марта даже удивилась: почему никто не услышал? Мимо спешили покупатели, за соседними прилавками сонно обсуждали новости тетки, торговавшие астрами, гороскопами, батарейками и разделочными досками. Пахло шаурмой и подгнившими персиками.
– Крысиный яд! – кряхтел старичок в перекошенных очках. Он шагал размашистым матросским шагом, на груди его покачивался лоток с откинутой крышкой. С крышки свисали головами вниз крысиные тушки. Марта не сразу поняла, что это муляжи. – Изготовлен по особому рецепту! Действует безотказно! Навсегда избавит ваш дом от паразитов!
Старичок заметил, что Марта смотрит на него, и кивнул:
– Нужны? Отдам недорого. Все хвалят, но, хэ-хэ, никто не приходит за добавкой. А почему? А потому, что одной порции хватает. Стопроцентная гарантия. А почему?
– Потому что никто не приходит за добавкой.
– Потому, – вскинул указательный палец старик, – что эта штука им нравится. Не клиентам, хэ-хэ! Крысам! Пахнет как сыр, выглядит как сыр. На вкус… хэ-хэ, наверное, как сыр. Только внутри не один сыр, а еще порошок. Особый. Съедают, а он накапливается в теле. И заметь: живот у них не болит.
– Вы прямо гуманист, – с отвращением сказала Марта.
Старичок обиделся:
– При чем тут гуманизм? Они же умные! Почувствуют боль – насторожатся. А увидят, что одна съела и умерла, остальных ни за что не заставишь съесть.
– И быстро срабатывает? – зачем-то спросила Марта.
– Четыре-пять порций на взрослую особь. И через пару суток после употребления последней порции… Если, конечно, они съедают больше, то и срабатывает скорее, поэтому я советую делать паузы между порциями. Будешь брать? К порции прилагается бесплатная брошюра, где все расписано…
– Мне вот интересно, – сказала Марта, – что должно с человеком случиться, чтобы он начал думать в этом направлении? Допустим, сижу я, никого не трогаю, и вдруг бац! – а давай-ка изобрету крысиный яд. Так не бывает.
Старичок усмехнулся:
– Так – не бывает. А бывает по-другому: служишь ты в научно-исследовательском институте, в секретном отделе. – Говорил он прежним насмешливым тоном, но что-то поменялось, Марта это сразу почувствовала. – А потом – бац! – и всё вверх дном. – Старичок взмахнул руками, и муляжи закачались, словно висельники. – Институт распускают, исследования прекращают. А исследования были связаны, хэ-хэ, с вероятным противником, который спит и видит, как взять реванш. И для этого, конечно, повсюду наплодил своих агентов влияния. Вот с выродившимися потомками этих агентов и нужно, хэ-хэ, бороться, а то ведь вредят, маскируются под обычных бессловесных тварей… но эти-то умнее, живучее, опасней. Вот ты, девочка, на кого хочешь учиться?
– На дизайнера, – буркнула Марта. – Вам не все равно?
– Ну тебе ж было не все равно, когда спрашивала. Яд ты покупать не собираешься – так вот тебе совет. Бесплатный, не бойся. – Старичок размял шею пальцами, не спуская с Марты внимательного взгляда. – Ни на какого дизайнера ты, конечно, учиться не думаешь, ляпнула первое, что пришло в голову. Да и неважно, кем ты собираешься стать. Запомни главное: никогда не связывайся с властью. С, хэ-хэ, государством. С ним хлебно и тепло и живот не болит, но в конце концов у тебя останется два выхода. Молча жрать яд или торговать им. Хотя, если подумать, разницы никакой.
Вот придурок, рассердилась Марта.
– Спасибо, – сказала она. – Я учту. – И зашагала побыстрей прочь.
Ее трясло, и дело было не в старике. Просто так совпало: мысль, которая пришла ей в голову, и эти его травленые крысы. Она вспоминала, складывала детальки – и поражалась, насколько наивной была. Насколько глупой.
Мачеха, которая в кои-то веки вдруг взялась кулинарничать. Яблоки – «особый сорт, наливная эсперидовка», – принесенные мордатым господином Бударой. И пирог специально для отца. Очень вкусный пирог. Ешь сколько влезет, живот не болит. А с другой стороны – странное поведение отца, его сонливость, безразличие. Да, конечно, он таким вернулся, но ведь должен был за эти дни прийти в себя! А не приходит.
Господи, подумала Марта, что я себя накручиваю. Только в страшных сказках такое бывает: мачеха, отравленные яблоки… Я бы еще поверила, если б кто-то решился подсыпать порошок отцу Чистюли. Но не моему же! И мачеха – стерва, конечно, но не убийца. Ох, и даже в полицию с этим не пойдешь: егеря своего не выдадут, а если все правда, значит без Будары не обошлось.
Она набрала мобильный отца – долгие гудки. Вышел куда-нибудь. Или спит.
Хоть бы, думала она, до вечера ничего не случилось, а вечером уж я этот твой пирог!.. В ведро и на мусорку! Или нет – припрятать кусок и потом найти способ, чтоб на экспертизу. Пусть-ка Стеф проверит состав, в кислотах каких-нибудь порастворяет. И посмотрим!.. Вряд ли он что-нибудь найдет, это я все придумала, у страха глаза велики. Но не помешает. Просто для очистки совести. И вот еще: не забыть посоветоваться со Штоцем – осторожно, чтобы не догадался, о чем речь. Штоц умный, даже мудрый. Он поможет. Посмеется, скорее всего, и докажет, что я брежу. А я и не против. Пусть смеется.
Пусть докажет.
– …стало быть, откладываем выход номера. Или ставим другой материал, это уж вам решать, вы редакция. – Штоц обернулся к двери, скупо кивнул. – Марта, наконец-то.
– Здрасьте, – сказала Марта. – Извините, что опоздала.
Он посмотрел на нее внимательнее, нахмурился. Спросил:
– Что-то случилось?
– Не успела догнать маршрутку.
Он покивал, хотя явно не поверил:
– У нас тут форс-мажор, так что ты вовремя. Видела материалы для текущего номера?
Естественно, Марта видела: в четверг вреды его как раз заканчивали. Штоц и сам это знал, да он и не ждал ответа. Вопрос был риторический, в его духе.
Штоц постучал пальцами по распечатке, лежавшей перед ним. Замер, упершись руками в столешницу, – не хватало только судейского парика с кучеряшками и молотка. Хотя он, когда хотел, умел и без молотка – словом.
Вреды стояли, поглядывая то на Штоца, то на Марту. Уже без страха, с любопытством. Ну да, теперь-то под огонь угодила она.
– Вот, изволь. – Штоц подвинул к ней распечатку. – Собственно, что делать в данном случае, не мне решать. Формально ты у нас шеф-редактор, а я всего лишь, скажем так, инвестор.
Это была новость: ни о чем подобном Марта от него не слышала. Но что ж, тоже вполне в духе Штоца – придумывать правила по мере необходимости.
– Однако, – продолжал Штоц, – как инвестор, я хочу видеть газету. И условия мы обозначили на первом занятии, так?
На этот раз вопрос не был риторическим, и Жук вздохнул:
– Мы рассказываем о фактах. Стараемся быть честными.
– И объективными, – добавила Белка.
– Но ведь правда, – протянул, кривясь, Дрон, – правда же все в городе о них говорят. – Он потер ухо и повернулся к Марте: – Ты слышала про горшочки-самоварки?
Марта кивнула.
– Видите! – насупился Дрон. Руки он сложил на груди, смотрел исподлобья. И сдаваться явно не собирался, хотя в собственную победу вряд ли верил. Остальные ребята, переглянувшись, придвинулись к нему поближе, стали плечом к плечу. – Видите! – повторил Дрон. – Факт!
Штоц двумя пальцами ухватил распечатку за краешек, поднял, как дохлого леща.
– «Говорят, что такие горшочки будут выдавать каждому, – цитировал он по памяти, на бумагу даже не смотрел. – Это очень удобно: не надо готовить кашу или суп. Сказал ему: “Вари суп”, и он варит суп. Или заказал кашу – и кушаешь кашу. Говорят, первый горшочек-самоварку изобрели еще во времена Драконьих Сирот. Но тогда о них мало кто знал, а пользовались ими только сами Сироты и приближенные к ним люди. Но теперь все будет по-другому».
– Ну а что? – осторожно сказал Хобот. – Даже и журналистское расследование есть: про Сирот в смысле.
– «И очень хорошо, – невозмутимо продолжал Штоц, – что мы получим эти горшочки. Тогда можно не боятся никаких осложнений. И голод нам не страшен, и деньги сэкономим».
Он протянул листок Марте:
– Извини, Баумгертнер. Не знаю, почему ты такое пропустила. Ни о какой статье тут речи нет. Набор сплетен и домыслов, сплошное «говорят, что». Да еще в придачу бабушкины сказки про Драконьих Сирот. И кстати, «бояться» в данном случае пишется с мягким знаком.
Марта листок взяла, но, что с ним делать, не понимала. Вообще не понимала, что происходит. Дети – они дети и есть, даже если играют в журналистов; никто серьезных статей от них не ждет. Раньше в «Клубке и когтях» без проблем печатали то наивные Белкины эссе, то пафосные стишки Утюга. А Дрон вообще, мягко говоря, не блистал. Это, наверное, его первый связный текст такого размера: почти целая страница. И что вдруг Штоцу попало под хвост?
В другой раз Марта бы, может, и подыграла ему, а сейчас была не в настроении. Поэтому прямо спросила:
– Я – шеф-редактор?
Штоц подтвердил.
– Тогда – под мою ответственность. То есть, – уточнила Марта, – мягкий знак мы добавим. Ну и… причешем там немножко.
– Извини, – развел руками Штоц. – Не годится. У нас «Клубок и когти», а не «Вилами по воде». Другой формат. Инвестор против.
Марта решила, что ослышалась. Вот это – ну совсем не в манере Штоца. Он мог быть жестким, но никогда – жестоким. А унижать бесталанного, старательного Дрона, да еще при всех…
Ребята притихли, переглядывались и отводили глаза.
– Ничего вы не инвестор, – глухо сказал Дрон. – Цензор вы! Обычный свинский цензор!
Теперь тишина сделалась по-настоящему мертвой. Стало слышно, как шуршит под потолком крохотный заблудившийся бражник.
– Поправка принимается, – спокойно ответил Штоц. – Не инвестор. Цензор. Но если хотите, чтобы у нас все было по-настоящему, – извольте. Вот проблема, и проблема ненадуманная. Решайте, время есть. – Он вскинул руку, глянул на часы. – Думаю, вам пора провести редакционное совещание. Я на пять минут отлучусь, буду на балконе. Дерзайте.
Он вышел прежде, чем ребята успели хоть слово сказать. Но не сбежал, вот в чем штука. Просто дал им шанс и удалился.
Совсем другой Штоц, подумала Марта. Этого я никогда раньше не видела. Но, ох, если по-честному – что я вообще о нем знаю?..
– Пусть себе как хочет, – сказал Дрон. – Ни фига я не буду переписывать. Не нравится – и пожалуйста. Выложу у себя в дневнике.
Жук кашлянул и виновато посмотрел на Марту:
– Слушай, Дронище, ты, конечно, старался… но, в общем… господин Штоц… в смысле цензор… он же не дурак. Правда, Марта?
Дрон скрестил руки на груди и оттопырил нижнюю губу:
– Не дурак, а придурок! Про горшочки все слышали!.. А насчет Драконьих Сирот я специально узнавал. Пусть не свистит.
– Он не свистит, – внезапно вмешался Пауль Будара. Все это время он стоял в сторонке с таким видом, будто все это его не касается. – Он серьезно. Серьезней некуда.
– Это из-за подачи. – Марта пододвинула стул, села и махнула рукой, мол, вы-то чего встали, давайте за работу. – Я тоже хороша, прошляпила. А господин Штоц мог бы закрыть глаза на это, но не стал. Потому что относится к нам как к настоящим журналистам.
Дрон фыркнул:
– Да ну? Ты читала «Свежие факты»? Или «Вечерний Ортынск»? Они и не такое печатают.
– А мы, – рявкнула Марта, – не печатаем!
Взять бы и треснуть по башке этого тупицу. Как будто она не знает, что за дерьмо печатают в «Фактах» и «Вечерке». Сочувствуешь малявке, а он еще хамит. И Штоц, великий педагог, вовремя вспомнил, что принципиальный, а вчера на уроке, между прочим, за милую душу рассуждал про «не критиканствовать и хранить исконные традиции».
– Если мы договорились, что рассказываем только о фактах, то давай факты. – Марта придумывала на ходу. – Материал мне нравится. Только придется над ним поработать, поставим в следующий номер. Во-первых, постарайся выяснить, кто и что говорит и откуда такие слухи. Во-вторых, про Сирот. Что там было, какие есть свидетельства. С цитатами… но чтоб не скучно. Сумеешь?
Дрон снова фыркнул, но уже по-другому.
– А он опять зарежет?
– Если будут факты – куда он денется!
– Это ладно, – вмешался Жук, – но теперь у нас дырка на полосе. Чем будем заполнять? Нет, Утюг, спасибо, твоих стихов и так хватает…
Марта оставила их разбираться, тут они уже могли без нее. Главное, с кризисом вроде бы разрулили: Дрон, хоть и обиженный, горел теперь не жаждой мести, а желанием доказать, что на что-то способен.
Марта вышла в коридор и зашагала к балконной двери. Дверь была покрыта многочисленными слоями краски и плохо закрывалась, в коридоре вечно гуляли сквозняки, с балкона тянуло куревом. Сам балкон был причудливой конструкции: в одних местах узкий, в других широченный.
– Ну наконец-то! – сказал Штоц, едва она оказалась возле двери. – Не слишком ты спешила. – И прежде, чем Марта успела хоть словечко вставить, продолжил: – Нет, разумеется, по делу. Я понимаю, ты занята. Да. Да. Именно. Именно об этом.
Голос становился то громче, то тише: Штоц расхаживал по балкону вдоль стены. Марта замерла: попытаешься бесшумно убраться, паркет наверняка заскрипит и тебя выдаст, а если постучать и войти… Он этого разговора ждал небось. Нехорошо прерывать. Подождем минутку, сейчас суббота, в коридоре никто не появится. Никто не увидит, что Марта подслушивает. А если присесть и тщательно перешнуровать кроссовки, то и Штоц не увидит сквозь стекло двери.
Она присела и начала перешнуровывать – одну, затем вторую.
– Послушай… – говорил Штоц. Собеседница делать этого явно не собиралась, и тогда он повторил, уже громче: – Нет, ты послушай! Что происходит, я вижу, не слепой. Меня интересует: почему. И не говори, что ты – в столице-то! – ничего не знаешь. Насколько все серьезно?.. Даже так? Да, явились. Пока ничего особенного, приглядываются и принюхиваются. Не думаю. – Он засмеялся сухим, злым смехом. – Пусть попробуют. Но я подозреваю, им скоро и без того будет чем заняться. Время они уже упустили, а теперь добавили себе проблем. Нет, вы в столице этого пока не чувствуете, повезет – до вас и не докатится. Но на всякий случай позаботься о документах для Альфреда. Лучше за море. С этим я вам вряд ли сумею помочь, но если вдруг – дай знать, попытаюсь. Да-да, я знаю, ты и сама способна. Но все-таки при малейших… да, просто позвони или напиши. В конце концов, это и мой сын. Нет, ничего не передавай, мы же решили: лучше как есть. Да. Спасибо. Береги себя.
И тут Марта услышала, как в противоположном конце коридора лязгнул замок. Вскочив, она потянула на себя балконную дверь и выскочила наружу.
– Марта? – невозмутимо спросил Штоц. Он стоял слева от двери: прислонился плечом к стене и задумчиво вертел в пальцах мобильный. – Ты бы вела себя поосторожней.
Ох, подумала Марта, он знал. Знал, что я подслушиваю.
– Взяла бы чуть больший разгон, – продолжал Штоц, – могла и выпасть, перила здесь хлипкие. – Он наконец спрятал мобильный и кивнул Марте: – Разобрались со статьей?
– Будет другая. – Вдаваться в подробности не хотелось. – Они уже пишут.
– А с этой? Объяснила, что с ней не так?
– Да. Извините, я должна была раньше сообразить и поговорить с Дроном.
Штоц отмахнулся:
– Ерунда, бывает. Но давай постараемся впредь обойтись без всех этих «говорят, будто». И особенно без сказок из прошлого.
Марта кивнула растерянно. Сказки-то ему чем не угодили?
– Вот и славно, – сказал Штоц. – Ну, пойдем трудиться? Или ты хотела меня еще о чем-нибудь спросить?
Ага, подумала Марта. Хотела. Очень. Но больше не хочу, извините. Сама как-нибудь разберусь.
Правда, как именно, она понятия не имела.
Глава
8. После наступления сумерек
– Унзер Ланд, – негромко повторяла Марта, – унзер Ланд вирд фон дем вайзестен, гутхерцихьстен унд герехтестен Херршер регирт Циннобер.
Вроде бы простая фраза, но никак не запоминалась. И это только самое начало темы, которую к понедельнику умри, но выучи. Потом еще тесты по ней писать.
Она встала, прошлась, вернулась к учебнику – «нашей страной правит самый…» И тут в дверь позвонили. Наглый, резкий звонок, как будто к себе в дом человек явился, просто ключи забыл. Неужели Будара? Да нет, не может быть!
Марта еще решала, выйти или сделать вид, что учится, а замок тем временем клацнул, и в прихожей раздались голоса, которых она не слышала лет сто. Ну ладно, не сто, но месяцев шесть-семь точно.
– …не спешил, – ворчал низкий стариковский голос. – Мейл-то хотя бы можно было отправить, руки бы не отвалились.
– Я был занят, – ответил отец.
– Занят! – фыркнул другой голос – лихой и молодцеватый. – Целую неделю! А товарищи за него переживают.
– И вообще, – добавил третий, насмешливый, – знаем мы твое «занят». Наверняка валялся с утра до вечера пузом кверху. Созерцал трещины в потолке. Постигал гармонию сфер.
– А вы-то сами хороши! – Марта вышла в прихожую. – Столько времени не появляться – это разве честно? А, дядюшка Никодем?
Никодем де Фиссер обернулся к ней, с восторгом и воодушевлением протянул руки:
– Гляди, кто явился! Чаровница Марта, Марта – гроза великанов и похитительница сердец.
– Вы тут сражайтесь, – сказал отец, – а я соображу насчет кофе.
– Элиза?.. – вполголоса спросил де Фиссер.
– Колдует на кухне. Загляни поздоровайся и давай за стол. – Отец хлопнул его по плечу и вышел.
– А ты выросла, душа моя, – заметил дядюшка Никодем. – Стала совсем взрослой.
– Ну кто-то же должен, – фыркнула Марта. – А вы и правда могли бы хоть иногда заглядывать.
Никодем де Фиссер небрежно отмахнулся:
– Ты же знаешь, красавица, дела, дела. Взять хотя бы прошлую неделю: пришлось срочно лететь в Гулистан, чтобы спасти тамошних поселян от набегов говорящего комбайна. Печальная история: тварь не столько портила посевы, сколько сводила с ума бедолаг. Тарахтел без умолку, просто забалтывал их до полусмерти.
В этом был весь дядюшка Никодем. Точнее, конечно, никакой не дядюшка, а старинный приятель отца еще со времен войны.
Собственно, оттуда де Фиссер таким и вернулся. На войне его взвод попал в окружение. Марта не знала подробностей, отец не любил рассказывать, но что-то там произошло. И де Фиссер стал вот таким.
Года три назад Марта сравнила немногочисленные фото, на которых он был вместе с ними. Добрый дядюшка Никодем с годами не менялся. Он всегда выглядел лет на двадцать: русые волосы, голубые глаза, ямочки на щеках, белозубая улыбка. Такой смешной!.. В детстве Марта обижалась, что приходится называть его дядюшкой: лучше бы де Фиссер оказался ее старшим братом!.. Это же здорово, когда у тебя старший брат красавец, вдобавок умеющий говорить на разные голоса. Как он рассказывал ей сказки, ох, Марта всегда хохотала! Он ведь не прикидывался, голоса его менялись сами по себе, словно кто-то невидимый дергал настройку частот в приемнике. И поэтому Великая имперакрыса могла говорить у него басом, Атаман огнивых псов лаял фальцетом, а Нусскнакер-младший выкрикивал приказы женским голосом, с легкой надломанной хрипотцой.
Постепенно Марта научилась различать голоса, их у де Фиссера было ровно десять, один женский, остальные мужские. С годами они ни капельки не старели – да и с чего бы им стареть, если лицо остается прежним?
Иногда Марта думала, что дядюшкины странности вообще не связаны с войной, только с его характером. Он выглядел как мальчишка и вел себя как мальчишка. Он был выдумщик и поэт, все время куда-то спешил, рассказывал невероятные истории, надолго пропадал, потом заявлялся поздним вечером или на рассвете, весь пропахший специями, морем, приключениями. Мама не воспринимала де Фиссера всерьез, но смеялась над его шутками, а Элиза – не смеялась и дядюшку не любила.
– Это ты? – Мачеха выглянула в прихожую: руки в муке, волосы собраны, рукава серой водолазки слегка закатаны. Марта удивилась: откуда у Элизы вообще водолазка. – Надолго?
– И я рад тебя видеть. – Дядюшка Никодем взмахнул рукой и поклонился. Жетоны у него на шее глухо звякнули. – Не переживай: перекинусь парой слов с фельдфебелем и побегу дальше.
Мачеха кивнула:
– Можешь не спешить. Минут через сорок будет готов пирог.
– Мир полон сюрпризов, – стариковским голосом шепнул Марте де Фиссер, когда Элиза ушла. – Если бы я лучше относился к людям, решил бы, что она собирается меня отравить.
– Лучше?
– Ну да. А так я точно знаю: ей для этого не хватит ни смелости, ни сноровки. Эй, – добавил он женским голосом, – а ты действительно сильно изменилась, красавица. Прежняя Марта… она бы хоть улыбнулась. Согласен, это была не лучшая из моих шуток – и все же.
Марта пожала плечами:
– Тем, кто не является по полгода, никаких поблажек!
Он вскинул руки, жетоны снова зазвенели. Марта не понимала, как им это удается: дядюшка всегда прятал их под одеждой, видны были только тусклые цепочки с крохотными звеньями.
– И снова повторю: не виновен! Для меня все пролетело как единый миг. Я был, знаешь ли, в Захолмье, выступал на свадьбе у тамошнего принца. А время в Холмах течет по-другому… погоди, вы теорию относительности-то проходили?
– Хватит топтаться в коридоре! – позвал отец. – Марта, хорошая же из тебя хозяйка!
– Да мы идем, идем! – Дядюшка Никодем подмигнул ей.
Отец разлил кофе и кое-что к кофе, а Марте заявил, что ей пора делать уроки.
– Пусть посидит, – попросил дядюшка Никодем. – Рассказывайте, как вы тут.
Отец пожал плечами:
– Осваиваюсь. Вот, на работу устроился.
– А я недавно из командировки, – все тем же раздумчивым голосом сообщил де Фиссер. – Мир – удивительная штука, как ни крути. Вот ты, Марта, слышала, например, что на Синдбадовых островах живет племя, которое питается фантазиями? Буквально: у них, помимо вождей, жрецов, охотников и пивоваров, есть грёзники. И эти грёзники вымечтывают по заказу племени куриц, кроликов, бананы всякие, хлеб. Даже семечки. А если грёзник по-настоящему хорош, то семечки без шелухи, представь!
– Что-то я запутался, – сказал отец. – Зачем же им тогда охотники? Если – даже кроликов, а?
– Ну, это как раз понятно, – вмешалась Марта. – Грёзников-то им кормить нужно. А мечтами сыт не будешь!
– Эй, красавица, ты откуда все знаешь?
– Нам классе в шестом рассказывали. Или в седьмом? – Марта нахмурилась, как будто пыталась вспомнить. – На… – Тут она не выдержала, хихикнула. – На литературе, когда сказки проходили.
Отец с дядюшкой переглянулись, и де Фиссер расплылся в улыбке. Даже отец улыбнулся, и Марте впервые за много дней стало спокойно и хорошо. В этом тоже был весь дядюшка: волшебным образом мир вокруг него делался чище и уютней. Жаль, ненадолго, потому что дядюшка никогда не задерживался на одном месте, всегда спешил, всегда его ждали дела.
– Ну ладно, – сказал де Фиссер, отпив кофе, – ладно, похитительница сердец. Так чем ты сейчас увлечена? Какие тревожат твою душу мысли, какие надежды?
Марта пожала плечами:
– Да так… Разные.
Об Элизе и Бударе дядюшке не расскажешь, о проблемах с костями тоже. Вот, подумала она, раньше я от него ничего не скрывала. А теперь все по-другому.
Он смотрел, чуть приподняв бровь, с той же насмешливой улыбкой.
– Кстати, – сказала Марта, – мы сейчас проходим историю драконов, а вы где только не бывали. Может, слышали какие-нибудь интересные штуки, с ними связанные?
– Полным-полно! Если все рассказывать, и месяца не хватит! О чем именно ты хочешь услышать? О мечах из драконьей кости? Такой меч никогда не ломался, но, уж если ты вынимал его из ножен, следовало напоить клинок кровью – иначе он мог обернуться против тебя. А книги в переплете из драконьей кожи считались самыми долговечными, только читать их было трудно: все время казалось, что кто-то нашептывает тебе совсем другие слова, на твоем родном языке. – Дядюшка пристукнул пальцами по столу, нахмурился. – Еще есть история о радиоприемниках: мембрану изготавливали из драконьей чешуи и такой приемник настраивался на станции, которых вроде бы и не существует. А в Зашишижье годах в пятидесятых из драконьей кости делали зубья для бороны и распахивали тундру. Она родила щедро лет пять-шесть; приставы писали, что буквально метлу воткнешь – и расцветает.
– И чем, интересно, плодоносили метлы?
– Неважно чем, о прозорливая, важно, как долго. Году на седьмом все это прекращалось. Земля становилась бурой, наружу вместо колосьев пробивалась железная стружка – острая, ржавая. Она ранила оленям копыта, собаки поголовно хромали, а волки и песцы просто покинули те края. И птицы улетали, не хотели вить гнезда. Остались мухи – такие, знаешь, крупные, переливчатые. Они даже не садились на тебя, просто летали и ждали, пока раны от стружки загноятся, пока упадешь и не сможешь подняться.
– Рассказал бы что повеселее, – заметил отец.
Дядюшка Никодем пожал плечами (жетоны снова звякнули):
– Как-то больше ничего в голову и не приходит. – Он улыбнулся Марте. – Слушай, милосердная, нам бы парой слов перекинуться, ты не против?
– Пойду запишу все это, – сказала Марта. – И мне еще позвонить надо, кстати.
Про позвонить она даже не выдумала: хотела спросить у Чистюли, как там его отец, но забыла.
– Да как, – отозвался Бен. Голос у него был непривычный. Вроде спокойный, но что-то такое звучало, Марта пока не могла понять, что именно. – Нормально все. Гиппель его вызвал, работы выше крыши. Внушение сделал, наивный. Как будто оно поможет.
– Чего киснешь? Не дома сидит – уже хорошо: не будет нависать, сам говорил. Ты давай на понедельник не забудь отпроситься, вечером собираемся.
– Считай, отпросился. Уйду – никто даже не заметит. Слушай, Марта, а что там у Ники… ты не в курсе, она с этим, как его, с Вегнером типа общается?
– Ого, – сказала Марта. – Да ты не втрескался ли часом, Бен?
Чистюля возмущенно засопел в трубку, но отвечать не спешил.
– Ну ты даешь! То есть я в смысле – одобряю! Сколько можно сохнуть по этой Когут! А господин Вегнер… да мало ли что господин Вегнер. Он Нике ни разу не пара, давай, не тупи, пригласи ее куда-нибудь для начала.
– Ну ты и дура все-таки, – сказал Чистюля. – Ладно, пока, – и повесил трубку.
Очень логично. Кто тут дурак, подумала Марта, это большой вопрос.
Она честно села за стол и попыталась делать уроки. «Самый мудрый, самый добрый и самый справедли…» Но тут из соседней комнаты раздался голос, которого она не слышала не то что шесть или семь месяцев – года три, наверное.
Это был десятый, самый редкий голос дядюшки Никодема. Если остальные сменялись как хотели, то десятый появлялся, когда речь заходила о вещах по-настоящему важных. Марта подозревала, что это и есть родной голос господина Никодема де Фиссера. Иногда ей казалось, будто он даже меняется со временем, но это, наверное, оттого, что Марта слышала его с большими перерывами.
Был он низким и спокойным, говорил четко, отрывистыми фразами.
– …и как ты? – спрашивал у отца дядюшка Никодем.
– Осваиваюсь, – повторил отец. – Ничего. Прорвемся, капитан.
– Куришь? Запах почти не чувствуется.
– Это все ерунда. Запах… – Здесь отец, наверное, махнул рукой. – Выкладывай, капитан, ты же пришел не из-за запаха.
– Не из-за него. Есть и другие… моменты. Во-первых, тебе бы о них позаботиться. Выехать не сможете, это ясно. На учете?
– На учете.
– А одних отправить… Хотя нет, забудь. Сам ты не продержишься. Тогда так. Возьми, будет нужно – позвонишь. Переговори с обеими, пусть тоже запишут. И пусть ведут себя… поосторожней. Чтобы вечером одни по улицам не ходили. Ты, наверное, не слышал, а уже были случаи. И это только начало. Раньше поток шел через Журавляны и Ярмное, но там начались разговоры – и решили перенаправить. Думаешь, иначе бы ты так просто вернулся?
– Вот из-за чего у Гиппеля такой аврал!
– Если б только из-за этого… ну, увидишь. Но, само собой, Дня памяти это не отменяет.
– Извини, капитан. Я пас.
– Не обсуждается, фельдфебель. Знаю, давно без практики – так возобновляй. Про клятву, надеюсь, тебе напоминать не нужно.
Скрипнул стул – видимо, отец откинулся на спинку, сложил руки на груди. Марта как будто наяву видела этот его жест.
– Клятву я помню. Но формально…
– Не парь мне мозги, фельдфебель Баумгертнер. День есть День. И ты – один из нас, что бы ни случилось. И ты, и Гриб, и Махорка. Все вы.
Звучало это зловеще, но Марта вздохнула с облегчением. Про День памяти она, конечно, знала. Сослуживцы отца каждый год собирались и устраивали… собственно, день воспоминаний. Снимали зальчик в кафе, сбрасывались кто сколько мог. Приходили с женами, детьми, приглашали вдов.
Отец всегда играл на флейте, ближе к концу вечера. Это был его коронный номер, слушали его молча, все разговоры затихали. В такие моменты Марта очень гордилась отцом. И то, что дядюшка Никодем заставит его снова взяться за флейту, – хорошо. Хоть немного встряхнется, оживет.
Конечно, де Фиссер намекал на какие-то мрачные дела, но в них Марта просто не верила. Намного больше ее пугала Элиза. Мачеха вела себя подозрительно: со сдержанным радушием и даже со смирением. Точно что-то задумала, но что?..
Марта легла в кровать, но заснуть не могла. Принялась считать барашков, затем огнивых собак и, наконец, драконов, а те все падали и падали с неба и засеивали землю своими костями. Марта пыталась ловить эти кости, подставляла ладони, ей казалось очень важным не дать ни одной долететь до земли, но, конечно, они долетали и сразу уходили в грунт, глубоко, туда, где Марта не могла их достать, и уже оттуда прорастали. Железной стружкой. Кривыми пальцами мертвецов. Грибами или пиявками, разбухшими от крови. Воинами в сверкающих киноварью доспехах.
Остановитесь, шептала им Марта. Уходите. Это чистая, честная земля, вам нечего делать здесь, вы никому не нужны, убирайтесь прочь, прочь! Но они росли, один за другим, рядами, стройными и ровными, как шеренги чудовищного войска. И в конце концов Марта сломалась, упала на колени и заплакала от злости и обиды и злость вдруг вспыхнула в ней, как вспыхивает на ветру пламя, – чистая, черно-золотая, опаляющая.
Вы не пройдете, сказала им всем Марта. Не пройдете. Потому что я вас не пущу, слышите? Сдохну, но не пущу.
Она смотрела на их безликие образины, а те глядели куда-то мимо Марты, дальше и выше, туда, где опускался еще один, последний дракон.
Глядели и ждали.
Глава
9. Пена и пепел
Проснулась за пять минут до будильника. Сразу вырубила его и лежала, вспоминая, что же ей приснилось. Ни черта не помнила, только знала: что-то смурное, невнятное. Тьфу, какая только ерунда в голову не лезет – и в собственный день рождения, не когда попало!..
Она откинула одеяло, сбросила пижаму и встала перед шкафом. С тыльной стороны на дверце висело зеркало, Марта внимательно изучила свое отражение.
Ей всегда казалось, что восемнадцать – это такой рубеж. Что-то меняется в человеке, заметно и ощутимо.
А вот фиг. В зеркале перед ней стояла привычная Марта: голени толстючие, и ляжки никуда не годятся, занимайся гимнастикой по утрам или нет, толку ноль, и плечи широковаты. Она осторожно провела ладонями по коже, как будто заново знакомилась сама с собой: Марта-еще-та с Мартой-взрослой. Это было странное ощущение, как будто смотришь не в зеркало, а в окно во времени. Вот я какая. Вот ты какая. Вот мы какие – есть, были, будем.
День, подумала она, ожидается непростой. Плюс макулатура, и кости, и (улыбнулась) господин Вегнер.
Ничего, сказала себе, я справлюсь.
И пошла одеваться.
В спортзале было пусто и холодно, пахло потом и пыльными матами. Под потолком горели сонные лампы, заливая пространство синеватым светом. Под стенами стояли парты с табличками, по классам, за некоторыми сидели дежурные. Кое-где лежали первые пачки, дежурные их снимали на телефоны и сразу постили в группу, с комментами, сколько набралось кг. Сейчас это мало что значило, а к концу сбора начинались интриги, соперничество, марафон!.. Ну и, конечно, жульничество.
Учителей было мало: кроме Вегнера только Жаба, Флипчак и кто-то из младших классов. Хотя формально за все отвечал Вегнер, именно Жаба тыкалась во все углы. Флипчак сидела со своими семиклашками-дежурными и наблюдала за ней с невозмутимостью восточного божка. Иногда прикрывала ладонью рот и позевывала.
– Оп-па! – сказал Чистюля. – Мы что, первые?
На их парте стояла табличка с номером класса, но ни Даны, ни Луки не было. И пачек тоже не было, ни одной.
Стеф нахмурился:
– Дана мне вчера писала, вроде слегка простыла. Просила подменить, если опоздает.
– Вот так, – ухмыльнулся Чистюля, – и вскрываются неожиданные подробности. А я давно говорил: она к тебе неравнодушна…
– Слушай, заткнись, а!
Чистюля осекся и невольно отшагнул от Стефа.
– Ты чего? – тихо спросила Марта.
– Ничего. Просто достали дурацкие шуточки с утра пораньше.
– Придурок, – внятно и медленно произнес Чистюля. – Обидели его. С утра, понимаешь ли, пораньше.
– Вы еще подеритесь.
– Надо будет, подеремся. – Стефан-Николай смотрел не на Марту – на Бена. – А ты не лезь.
Марта почувствовала, как где-то под солнечным сплетением вспыхнул ядовито-зеленый, с алыми прожилками шарик. Ненависть, злость – такая сочная, яркая. Что они себе вообразили, два дебила! И когда! Вместо того чтобы заняться костями…
– Доброе утро! – сказал кто-то у нее над ухом. – Молодцы, что так рано пришли, а то я уже переживал.
Штоц действительно выглядел встревоженным. Он посмотрел на часы, поискал взглядом Вегнера и кивнул, чтобы тот подошел.
– Мне звонил господин директор, он получил дополнительное указание – проверять и изымать все старые учебники и книги пятнадцатилетней и больше давности. Их мы сдаем отдельно. Передайте, пожалуйста, остальным дежурным.
– А что с вашими? Я смотрю, до сих пор не пришли, – уточнил Вегнер. На Марту он и не взглянул, на ребят, впрочем, тоже. – Это должны были быть… – Он достал планшет.
– Аттербум и Конашевский. У Даны простуда, с Конашевским… все несколько серьезней. Я поставлю замену. Ребята, – повернулся Штоц, – возьметесь?
– Конечно, – растерянно произнес Стефан-Николай. И когда Вегнер пошел дальше, спросил: – С Лукой все в порядке?
Штоц покачал головой. Лицо его напряглось, взгляд стал холодным, чужим.
– Не знаю. Его избили, сейчас он в больнице.
– Кто избил? Где?!
– Возле дома, какие-то… хулиганы. – Он запнулся, и Марта вдруг поняла, нутром почувствовала: Штоц врет. Не хулиганы. Кто-то другой. И Штоц знает кто. – К слову, – добавил он, – я просил бы вас быть осторожнее. Сейчас темнеет рано, постарайтесь по вечерам не ходить одни. Об этом я еще скажу в классе, для всех. Работайте пока. Марта, ты за старшую.
– Хрень какая-то, – сказал Чистюля. – Прямо военное положение, ха-ха. Ну хоть ясно, почему мальки такие напуганные…
– А у меня отец с сегодняшнего дня на ночной смене,– вспомнила Марта.
Стеф кашлянул:
– Не переживай. Наверняка обычные хулиганы, ничего сверхъестественного. А эти сволочи только на слабых нападают, на взрослых – кишка тонка. Тем более твой кого хочешь сам приложит, мало не покажется.
– Утешил! Умеет у нас Штальбаум подобрать нужные слова, скажи, Марта?
– Ну да, зубоскалить по любому поводу проще…
Марта грохнула кулаком по парте.
– Вы что, – сказала угрожающим шепотом, – совсем шизанулись? Не врубаетесь? Это же кости! Не вы, а кости!
Они оба обменялись понимающими взглядами.
– Ты как себя чувствуешь, Баумгертнер? – спросил заботливо Бен. – Все хорошо?
– Ничего не хорошо. Вы подумайте, подумайте, дуэлянты, блин. Вспомните, как со мной ходили выкапывать. О чем я всегда предупреждала?
– «Это как минное поле, только хуже, – произнес Стефан-Николай. – Надо следить не за тем, куда ступаешь, а за тем, что думаешь». Ты хочешь сказать?..
– Да ладно, Марта, они же в раздевалке! По-твоему, смогут дотянуться сюда через коридор и стены?
– Или так, или – вы два придурка, которым хватило ерунды, чтобы похерить собственную дружбу. Только, – добавила она, – это никудышная версия. Потому что меня тоже достает, понимаете? Если бы не пришел Штоц, я бы сама наговорила… всякого.
Они снова переглянулись. Стефан-Николай посмотрел на часы:
– Еще минут сорок до начала уроков, а грузить начнут позднее. Марта, мы столько не продержимся. А остальные? Если начнет бить по остальным…
– А ведь начнет! Как же я раньше не сообразила!.. Жираф и Шуруп, помните, они подрались?
– В раздевалке!
– Именно. Первый раз – в раздевалке. А потом как минимум еще раз, у меня во дворе. Эта зараза если достала, так просто не отцепится.
– Ну клево, – сказал Чистюля. – Сейчас сюда вся школа соберется. Могу себе представить.
Вся не вся, а народу действительно стало больше. Появились другие учителя. Мальки приволокли свою тележку с добычей: двое стояли на страже, остальные разгружали. Рядом крутились пацаны постарше, надеялись ухватить пачку-другую.
Тем временем начали подходить Тамара с братом, Конрад, Урсула, старший Кирик… Про бедного Луку уже знали и теперь делились подробностями. Нашли его во дворе, наверное, вышел пораньше. Избивали Конашевского жестоко, если бы сразу не попал в больницу, кто знает, как бы оно обернулось.
– Повалили, – говорил Натан, играя желваками, – повалили, сволочи, в песочницу, и ногами… Я, когда проходил, видел то место: как будто кабаны рылись. И… пятна всюду. – Он дернул плечом, скривился.
– Повезло, что «скорая» была рядом, – добавила Полина. – Вызов в соседнем доме, просто уехать не успели. А то… сами знаете, как оно бывает.
Они знали. «Скорую» иногда приходилось ждать несколько часов, бабка Ушастого Клауса прошлой весной не дождалась.
– Да ну, бред, – хмыкнул старший Кирик. – «Повезло»… Еще скажи: повезло, что не забили до смерти. Найти бы этих гнид!
– А давайте, – предложил Гюнтер. Он обвел их загустевшим взглядом. – Я серьезно. У меня есть знакомый егерь, поузнавать можно. Явно приезжие, вычислить раз плюнуть. А? А?! Натан, слушай, ты когда проходил, что там говорили? Вроде особые отметины у Луки остались, нет? Нам сейчас любую детальку, ниточку…
– На шее и руках вроде какие-то странные ранки, но это же ничего конкретного, так, болтовня. Давайте после уроков сегодня проведаем?
– Заметано! Может, он этих сук запомнил. Должен был запомнить! Вы с нами?
– У Марты сегодня день рождения, – сказал Стефан-Николай. – Мы завтра пойдем, а вы давайте сегодня.
Они ушли, на ходу обсуждая, как найти, к кому обратиться, а главное – что делать, когда найдут избивавших.
– Кости? – тихо спросил Чистюля.
– Надеюсь, – так же тихо ответила Марта. – Очень надеюсь, что это все они.
Чистюля поводил пальцем по краю парты, поскреб облупившуюся краску. Стеф тем временем аккуратно фотографировал пачки и вносил данные в ведомость.
– Бен, – позвал, – поможешь вытаскивать книги? Вдвоем быстрее рассортируем, а то уже новые несут.
– Надо что-то делать, – шепнул Чистюля. – И я не про книги… сами же понимаете!
– И какие варианты? – спросила Марта. – Пойдете выносить? Даже если Жаба вас не засечет – дальше куда? Через выход никак, там охранник егерский. И отсюда не вынесете. Ладно. – Она поднялась. – Не отвлекайтесь. Работы гора. А я пошла. Если господин Вегнер спросит… или там Штоц, скажите, в туалет.
– А ты куда? – не понял Чистюля.
– В вашу раздевалку. Проблему решать.
И прежде чем они возразили, прихватила сумку и действительно пошла. Хотела, конечно, чтобы возразили. Даже надеялась. Но они только смотрели ей вслед, Марта спиной чувствовала. Всегда так: когда доходит до дела, помощи не дождешься, все приходится решать самой. Мальчишки!..
Она прикрыла за собой дверь и огляделась.
Конечно, надо было спросить, куда богатыри спрятали сверток, но не сообразила. Да тут и вариантов немного: строили школу давно, раздевалки проектировали как бомбоубежища. Прямоугольное пространство без окон, с громоздкой трубой вытяжки, деревянными лавками вдоль стен и крючками-вешалками. Все это выкрашено в унылые коричнево-серые тона, а потолок… ну, когда-то, наверное, был белым.
Стены и лавки слегка разнообразило (не сказать, украшало) творчество нескольких поколений. Заметки о любви и ненависти, не сдающиеся ни перед новыми слоями краски, ни перед самим временем.
Марта повесила сумку на крючок и достала маркер. Прошлась, оставляя едва заметные пометки-якоря чуть ниже уровня глаз. И над дверью значок тишины – не помешает. Ей бы, подумала, куриный божок, но в школу Марта его не носила: вдруг заметит кто из учителей. Ладно, так справимся.
Она спрятала маркер и начала осмотр. Первым делом заглянула под лавки. Обнаружила пыльные катышки, чей-то скрюченный носок, окаменевшие жвачки, прилепленные снизу к доскам. И еще что-то, что сначала приняла за странные крупные семечки. Присмотрелась и ахнула: это были оранжерейные кузнечики, пестрые и сгорбленные, с длинными усами, они водились здесь всегда, сколько Марта ходила в школу. Их редко можно было увидеть, но слышно было всюду: стрекотали не переставая – и добавляли немного уюта этим несостоявшимся бомбоубежищам. Теперь они лежали дохлые, щедрой россыпью. И – Марта только сейчас поняла – в раздевалках царила полнейшая, абсолютная тишина.
Марта поднялась так резко, что пришлось опереться рукой о стену: голова закружилась, виски сдавило и как будто слегка прижгло. От запаха пота и плесени тошнило, к горлу подступил ком и проталкивался выше, выше… Считай, сказала она себе. Или нет, тут таблицей не отделаешься, давай какие-нибудь законы: «всегда можно найти такую систему отсчета, относительно которой тело будет двигаться равномерно и прямолинейно», «все проходит, и это пройдет», «“жи-ши” пиши с “и”»…
Она осторожно встала на одну из лавок, пошарила за вытяжкой. В пояснице ощутимо хрустнуло, а голень словно пронзили раскаленной иголкой. Марта едва не навернулась – сползла на лавку, начала ладонью растирать ногу. Перед глазами плясали искорки, мешали видеть. Да, подумала она. Искорки. С этого, идиотка, и надо было начинать!
Чуть прихрамывая, вернулась и выключила свет. И сразу увидела ядовито-зеленые с алыми прожилками, дымные щупальца, которые тянулись от трубы во все стороны. Извивались, оглаживали стены, впитывались в доски лавок, наматывались на крючки вешалок.
Вернусь, решила Марта, поубиваю придурков. Это ж надо было сообразить! Нашли место для тайника.
Она снова встала на лавку, отыскала снизу на трубе решетку и аккуратно сдвинула. Изнутри вытяжка была сухой и пыльной, пальцы нащупали пластиковые трубочки, резиновые ошметки, какие-то клочья паутины, что ли… Потом Марта наконец дотянулась до пакета.
То есть это она потом сообразила, что дотянулась. Когда пришла в себя после удара. Сперва же ее просто пронзил огонь – едкий, гремящий, шершавый, расцвеченный в зелено-алые оттенки.
От страха и боли она вскрикнула и отдернула руку. Шарахнуло по подушечкам пальцев, боль растеклась по коже, отозвалась в локте и предплечье. Рука начала неметь.
Господин Клеменс, дедушка Стефана-Николая, был прав. Никакие Мартины танцы, никакие заклятья ничего не решали. Только на время обезвреживали, усыпляли то, что таилось в костях. То, чем на самом деле были кости.
Теперь эта сила проснулась. И она – ох! – помнила Марту очень хорошо.
Помнила и тянулась, чтобы отомстить. Подчинить. Использовать.
Что же, подумала Марта, выходит, я все это время приносила Губатому не просто сырье для «звездной пыли» и мутабора. Я приносила ему… вот это?! А он… что делал с этим Губатый? Кому и для чего продавал? И когда оно оживало, просыпалось, что происходило с теми, кто его купил?
Во тьме было видно, как щупальца набухают и разворачиваются. Раскрываются, словно гигантские призрачные бутоны, превращаются то ли в когтистые лапы, то ли в пасти диковинных червей. Лишь два или три по-прежнему тянулись к решетке и дальше, в спортзал, остальные нацелились на Марту, хотя пока и не решались атаковать. Как будто собирались поиграть с жертвой перед тем, как подчинить своей воле.
– Только попробуйте, – сказала Марта. Плевать ей было, услышит ли ее кто-нибудь в коридоре или, например, в спортзале. Не существовало сейчас ни коридора, ни спортзала – лишь эта глухая комнатка, пропитавшаяся чужим потом, отчаянием и унижением. – Вы теперь мои. Теперь я с вами живо управлюсь, сволочи.
Она сбросила кроссовки, сняла носки и встала на холодный пол. Знала, что делать. Как и всегда – просто знала.
Вскинула руки и принялась вытанцовывать, выписывать петли, зигзаги, изгибаясь всем телом, прищелкивая пальцами в такт. Иногда выкрикивая слог-другой, иногда – полушепотом напевая: «Ну вот исчезла дрожь в руках – навек, навек!..» На щупальца не смотрела. И под ноги не смотрела, но ни разу не стукнулась об угол лавочки или о стену. Потому что не было ни стен, ни лавочек. Ни щупалец. Перед ней, над ней, висел сгусток хаоса и ненависти – и Марта оплетала его, укутывала в плотные, пестрые слои добрых воспоминаний, теплых чувств, светлых надежд.
Это была кропотливая и мелкая работа, хуже вышивания. Просто Марта умела ее делать, так уж получилось. Умела и делала, вот и все.
Когда закончила, остановилась посреди пустой комнаты и разрешила себе отдохнуть пару мгновений, замерев с закрытыми глазами. Потом села, отряхнула ступни и надела носки, обулась. Достала из трубы чертов сверток, вытряхнула из пакета и переложила в другой, специально припасенный, с плотной молнией. Только тогда услышала, как в коридоре хлопнула дверь. Раздались шаги, мужской голос спросил:
– Так зачем вы меня вызвали?
– Затем же, зачем вас вообще посадили на входе, – сказал Штоц. – У вас с собой есть куриный бог?
– Что?..
– Камешек с отверстием в центре, – терпеливо, как туповатому ученику, объяснил Штоц. – Можно, конечно, позвонить в участок и вызвать кого-нибудь с собакой, но это минимум полчаса, я знаю, как там у вас все делается. «Нет прямой угрозы и подтвержденных фактов» – и начнется волокита.
Незнакомец – видимо, егерь – вздохнул:
– Слушайте, господин учитель. Это очень похвально – ваше желание оказать помощь следствию, забота об учениках. Я понимаю. Но поверьте: что бы вы там ни увидели, скорее всего, вам показалось. Я не первый год работаю, были случаи. Какой-то шутник, уши ему пообрывать, бросил щепотку в воду, решил проверить, как подействует. Ну, одни жаб соломинкой надувают, другие бросают собакам мясо с осколками стекла, а этот сыпанул в аквариум порошка из драконьих костей. Да что вы кривитесь, обычное дело, они ведь даже не понимают, что творят.
– Они же дети, – пробормотал Штоц.
– Да, вроде того. Мы на сигнал обязаны отреагировать? Вот и отреагировали. Но обыскали, сами знаете, сверху донизу: нет никаких костей. Ни-че-го. А меня сюда посадили… только между нами, хорошо? Это вроде как внеплановый отпуск, бросаем жребий. Уставом предписано: в случае поступления сигнала дежурить неделю. Завтра попрощаюсь, напишу отчет и снова в строй. Обычное дело. Таких сигналов мы по три-четыре за неделю собираем. Все сейчас на взводе, понятно же. Вы, простите, из-за чего переполошились-то?
Штоц помолчал, хрустнул пальцами. Марта стояла ни жива ни мертва, старалась не дышать. Мочки ушей покалывало, очень хотелось их растереть, но она держалась.
– Да, пожалуй, не из-за чего. Все на взводе, вы правы. Извините, что потревожил. Разберемся своими силами.
– Вы только не обижайтесь, хорошо? Я понимаю…
– Да что вы, о чем речь!
Хлопнула дверь, клацнул выключатель, они ушли. Марта посчитала до десяти, затем на ощупь дотянулась до сумки, из другой руки не выпускала пакет. Прикинула: лучше идти не в школу, а обратно в спортзал, а дальше… ну, по ситуации. Сейчас главное – не тормозить и не тупить.
Она распахнула дверь и, по-прежнему чуть прихрамывая, выскочила в коридорчик.
– Баумгертнер?
Штоц стоял спиной к ней, неслышно раскачивался с пятки на носок – размышлял. Теперь обернулся, скорее удивленный, чем раздосадованный.
– Скажи на милость, что ты делала в мужской раздевалке?
– Я? – уточнила Марта. – В мужской?
Это был дешевый приемчик, со Штоцем он не работал даже у языкастых Клауса и Чистюли. Просто Марта растерялась. Так все хорошо складывалось, она сумела найти проклятые кости, смогла их одолеть, зачаровала… Да это просто нечестно! Что ей теперь, сдаваться Штоцу? Признаваться во всем? Рожа у того егеря будет, конечно, потешная, но большое спасибо, Марта как-нибудь обойдется без удовольствия ее лицезреть.
– Разумеется, ты. И, разумеется, в мужской. Будь добра, не унижай нас обоих глупыми вопросами.
– Но я не была в мужской раздевалке, господин Штоц.
Он сложил руки на груди и вскинул бровь. Смотрел с интересом, как на забавного жука, курьез природы.
– И где же в таком случае ты была?
– В женской, конечно.
– Видишь ли, Баумгертнер, так уж получилось, что перед тем, как ты материализовалась у меня за спиной, я обратил внимание, что в женской раздевалке отчего-то горит свет, зашел и выключил его. Поэтому давай-ка попробуем еще раз: откуда ты здесь взялась?
Этот его тон взбесил Марту. Она не придурочный младенец, чтобы так с ней разговаривать! Она взрослый, совершеннолетний человек.
И ведьма, подумала Марта. Я, между прочим, самая настоящая ведьма. Хотите, напомню?
– Я, – начала она, четко выговаривая каждое слово. – Была. В женской. Раздевалке. И вы это видели, господин Штоц.
– Я?.. – Он сморгнул, тряхнул головой.
– Вы, конечно, кто ж еще. Оттуда я и вышла. Поэтому и свет там горел. Мне нужно было… я ушибла ногу и хотела посмотреть, насколько серьезно. Видите, хромаю.
– Вижу?
– Вот. И поэтому…
Она понимала, что это ненадолго. Ей удалось сбить его с толку, но Штоц есть Штоц. Такого не проведешь.
Вот если бы сейчас что-нибудь произошло. Что-нибудь отвлекло бы его внимание. Какой-нибудь маленький потоп или – раз уж собираем макулатуру – пожар, в том углу, где параллельный «В», бумаги достаточно, если вспыхнет… ну, например, если Томаш будет, как обычно, понтоваться, щелкать зажигалкой, та может выпасть… как раз на пачку старых тетрадей. Этого достаточно, ну пожалуйста, пусть все так и случится!
Она живо представила себе эту сцену – вплоть до противного, приторного запаха туалетной воды, которой пользовался Томаш. И как медленно оборачиваются на его крик дежурные и учителя. Как кто-то вытаскивает телефон и начинает снимать. Как бежит оттаскивать остальную бумагу Вегнер, как идет, на ходу роясь в карманах, новый физрук – огнетушитель-то у него в кабинете, а кабинет закрыт. Она видела это словно наяву – и совсем не удивилась, когда в спортзале действительно кто-то закричал: «Пожар! Пожар!» Штоц вздрогнул и отвел взгляд.
– Договорим потом, Баумгертнер. – Он кивнул ей и зашагал – почти побежал – в зал. У входа столкнулся с физруком, и несколько секунд они смешно плясали, пропуская один другого.
Марта не спешила. Дождалась, пока один окажется в зале, а другой станет ломиться в свой кабинет, и тогда начала действовать.
То есть теоретически – можно было не заморачиваться. Просто завтра, когда егерь свалит из школы, вынести кости. Отвезти на свалку, выбросить – и таким образом сдержать слово, данное господину Клеменсу. Но, во-первых, они это слово уже и так нарушили. Во-вторых, слишком большой риск: пойди угадай, когда разойдутся наложенные Мартой невидимые пелены. И сумеет ли она снова одолеть кости. А главное, она хотела помочь господину Вегнеру. Ладно, ладно! И понравиться ему тоже хотела. Чисто по-человечески, что тут такого.
Сейчас, подумала она, или никогда. Импровизация – наше все!
В зале было сравнительно спокойно: мальчишки под руководством Вегнера оттаскивали от горевших бумаг еще не тронутые пачки. Штоц со старшеклассниками взялся за парты и стулья, командовал, чтобы отодвинули подальше… Артурчик суетился вокруг матов, которые на время сбора сложили тут же, Чистюля и Стеф помогали ему, и Седой Эрик тоже, и Ушастый Клаус. Прибежал физрук с огнетушителем. Рявкнул, чтобы расступились, и пошел заливать все пеной, кто-то из пацанов прокомментировал, другой заржал, девчонки захихикали.
Марта осторожно, как бы невзначай, подошла к господину Вегнеру – дескать, захотелось поближе взглянуть на пожар, вот и подошла. Точнее, попыталась подойти. Он как будто почувствовал ее взгляд спиной – моментально обернулся. Руки у него были в грязи, а костюм оставался чистым, словно только из магазина. Вот есть же люди, которые в любой ситуации умеют за собой следить.
– Извините, что отвлекаю, господин Вегнер, но это очень срочно, правда.
Он кивнул и отвел ее в сторону:
– Говори.
– Вот. – Марта почувствовала, как краснеют шея, щеки и даже уши. Прикосновение было твердым, но в то же время очень… дружеским, что ли. Жар от пальцев чувствовался даже сквозь материю. – Возьмите, я это среди макулатуры нашла. Думаю, вам… пригодится.
Он зачем-то вытер ладони носовым платком и молча принял пакет. Молнию расстегивать не стал и не спросил, что внутри. Просто взвесил в руке.
– Спасибо. Если это то, что я думаю… ты меня здорово выручила, правда. Надеюсь, мы потом еще поговорим, а сейчас я должен… – Он дернул подбородком в сторону физрука. – Надеюсь, это строго между нами?
– Конечно, – ответила Марта. Постаралась, чтобы голос звучал спокойно, почти нейтрально, но… только почти.
Он положил руку ей на плечо, чуть сжал. И вот – уже ушел, на ходу отдавая распоряжения.
Марта следила за ним секунду-другую, не дольше, а потом принялась за дело. Богатыри были заняты спасением спортинвентаря, но в любой момент могли освободиться. И вообще с их стороны это свинство: знают же, что Марта рискует в раздевалке. А где забота и переживание, где тревога на лицах? Как ни в чем не бывало таскают маты, чурбаны бездушные!
Пусть радуются, что сегодня Марта в настроении. А их безразличие ей даже на руку, так-то!
Безо всякой спешки и паники она пошла туда, где лежала собранная их классом макулатура. Присела, выбрала подходящую пачку и засунула в пакет, в котором раньше были кости.
Грузовик прибыл минут через семь. К тому времени пожар потушили, Томашу вручили швабру: давай, мол, прибирай за собой; Артурчика поблагодарилиза находчивость и самоотверженность при спасении школьного имущества; ведомости собрали, старые книги и учебники отсортировали, остальную макулатуру начали переносить и забрасывать в кузов.
– Ты там как? – спросил, подходя, Чистюля. Был он с ног до головы в пене и саже – то еще зрелище. – Удалось?
Марта молча показала ему пакет.
– Молодчина! – сказал Стефан-Николай. – Ну что, понесли?
В принципе, можно было отдать его им, пусть бы тащили вместе с остальными пачками. Но Марта не решилась. Хватит ей на сегодня проколов, ничего, как-нибудь дохромает. Нога побаливала, но меньше, а рука вообще прошла. Не из-за того, конечно, что плечо сжал господин Вегнер, но… Марте хотелось думать, что немножечко и из-за этого.
– Только не думай, что я ничего не заметила, – сказала Ника. – Я просто стараюсь не спешить с выводами.
Ну здрасьте, мысленно вздохнула Марта. А вроде ничего не предвещало.
Честно говоря, как раз ни о чем таком она сегодня и не думала. Во-первых, потому что ну поговорили с господином Вегнером, ну передала ему какой-то там сверток – и что? Во-вторых, хлопот у нее и так хватало, и поэтому (в-третьих)… ага, просто забыла.
Только перед самой вечеринкой, когда явились в гараж Чистюля со Стефом, Марте как будто кто-то на ухо шепнул: а что с Никой? В смысле: как-то она уж очень тихо вела себя на уроках. Не рассказывала про новые стишки, не расспрашивала о подарках, ни разу не упомянула о Вегнере. Может, подозревает… в смысле – напридумала себе черт знает что и теперь дает понять, что обиделась? Вполне в ее духе.
Сейчас-то Марта слегка успокоилась и расслабилась, хотя поначалу была на взводе. Все-таки полтора часа в кругу родственников – то еще удовольствие, даже если у тебя ДР. Особенно если у тебя ДР. Подарки – это, конечно, прекрасно, но когда тебя обсуждают в твоем присутствии!.. И ведь не уйти, не хлопнуть дверью, сиди-терпи.
Съехались, правда, не все, и это немножко спасало. Элизины родители поздравили по скайпу, Марта поблагодарила с резиновой усмешечкой на губах, да и смысл прикидываться, знаем-знаем, что вы ни меня, ни отца на дух не переносите. Спасибо, взаимно.
А бабушка Дорота позвонила на мобильный, хотя это стоило ей кучу денег: роуминг, да и пенсия ведь крохотная. Расспрашивала Марту про учебу, про мальчиков, спросила, как там мамина могилка. Марта врала, что все хорошо, и мальчик у нее есть, и к маме ходила недавно. Приглашала в Ортынск. Бабушка, помолчав, обещала подумать. Не приедет, конечно, после смерти мамы ни разу не наведывалась, а уж теперь-то – когда визу получить в разы труднее, даже родственникам… Жалко, бабушку Марта любила.
В гараж она успела за пять минут до первых гостей. Выставила угощение, врубила музыку. Это была закрытая вечеринка для тех, кого Марта действительно хотела сегодня видеть. И следующие два часа пролетели незаметно, даже мысль про Нику мелькнула и пропала. Все было шикарно: поздравления, тосты за новорожденную и совершеннолетнюю, Чистюля раскопал в сети гору прикольных конкурсов, старший Кирик и Натан устроили показательное фехтование на метлах – турнир века! – потом все фотографировались с Мартой, а когда дошло до танцев, за дело взялся лучший диджей, Седой Эрик!.. И это было что-то!
Марта не забывала следить, все ли довольны. Больше всего переживала за Аделаиду, но та на удивление быстро освоилась: смеялась со всеми, и танцевала, и ну просто отжигала в «крокодильчике»!
И Ника тоже смеялась, подарила Марте фирменную футболку «Имбирной арфы», с азартом играла во все, что предлагал Чистюля, и, кстати, во время медляка что-то ему нашептывала. А теперь, значит, «все заметила, но старается не спешить с выводами»?
Они поднимались по лестнице: Нике нужно было в туалет, Марта взялась провести. И пожалуйста – пошли откровения.
– С какими именно выводами? – осторожно сказала Марта.
Ника фыркнула:
– Только не прикидывайся! Я же не дурочка.
Звучало бы убедительней, если б она не так раскачивалась. Последняя банка пива все-таки была лишней.
– И как он на тебя смотрел! А?!
– Да обычно смотрел, как на всех. Не выдумывай.
– Пф! «Как на всех»! Если хочешь знать, я у него спросила. Да, взяла и спросила! И он признался! Хотя это и глухому видно. В смысле слепому. – Она хихикнула. – Ты мне еще скажи, что просто так туда-сюда волосы красишь. Но ему, кстати, нравятся пшеничные. Он так и сказал: «Пшеничные ей больше идут».
– Подожди, – выдавила из себя Марта. – Кто сказал-то?
– Ну здрасьте. Кто-кто, Трюшл… Трюцлш… Короче, Чистюля твой. Дурацкая, кстати, кликуха, у него же имя есть… какое-то. Ф-фу, забыла, вот помнила же – и за-бы-ла… Марта, – сказала вдруг Ника тихим, жалобным голосом. – Март, я сильно глупая, да?
– Не выдумывай.
– А ты мне не ври. Я же и правда все вижу. Молчи, молчи, я не про этого твоего…
– Он не мой!
– Молчи. Я же понимаю. Ну, что мы не пара и все такое. Но он такой, Марта… он такой!.. Что я могу поделать, Март? Это не от меня зависит… Просто обидно, понимаешь, обидно, хотя и плевать, плевать, плевать!..
Она закусила губу и отвернулась. Потом рывком прижалась к Марте, ткнулась в плечо. Так стояли на площадке между этажами и ревели в два голоса. Ника – от обиды, Марта от стыда.
Потому что – ну правильно же она все говорит.
Это не от меня зависит, Ника, не от меня. Просто… так получается.
Прости, пожалуйста. Прости…
Потом они вытерли слезы и пошли в квартиру. Пока Ника приводила себя в порядок, Марта решила вызвать ей такси и попросить, чтобы Чистюля проводил. Что там он Нике понарассказывал, Марта выяснит завтра… или в любой другой день. Скорее всего, расфантазировавшаяся Ника спросила только про цвет волос, а смущенный Чистюля со всем соглашался. Но если вдруг, внезапно, Ника права… тем более пусть едут вместе. Думать о таких сюрпризах Марта сейчас не готова.
У нее, к слову, есть еще одна нерешенная проблема. И вполне серьезная. Когда господин Вегнер рассказывал про кости и прочее, знал ли он об их негативном воздействии? То есть не о пассивном: если растереть и влить в драковуху, а об активном. Обо всех этих щупальцах, о волне ненависти – знал? А если нет, хорошо же Марта ему удружила!..
Она вошла в гостиную, прикидывая, стоит ли прямо сейчас делать то, что задумала. Все-таки начало одиннадцатого. Все-таки у нее гости…
– Марта?
Элиза сидела за пустым столом. Была на этот раз не в одном из своих свитеров под горло, и без шарфика, без платочка. Сидела и зачем-то закатывала рукава блузки – точнее, пока только один.
Марта посмотрела на шею – обычная шея. Кожа как будто обесцветилась, и морщины, но что ж ты хочешь, возраст есть возраст.
– Мы на минутку, Нике нужно в туалет. И… я задержусь, мы с ребятами еще погуляем, уроки я…
Тут она наконец заметила. Элиза пыталась отвернуться, но Марта стояла над ней, чуть сбоку, – так, что не спрячешь. Их было много, издалека видно.
Откуда столько, удивилась Марта. Пчелы покусали, что ли?
Ну да, пчелы. Только одну руку, только на внутренней стороне – там, где проходят вены. Куда удобней всего вкалывать иглу – это им еще несколько лет назад объясняли, на специальных уроках.
И сразу стало понятно, почему на столе перед Элизой бутылочка и ватка.
– А шприц где? – звонким чужим голосом спросила Марта. – Да не прячь, чего там. Все свои. Одна семья.
Теперь все было ясно. Это она из-за козлиного козла Будары. Отец вернулся, тот ее типа бросил, а мы, тонкая натура, не перенесли, значит, разлуки. Пошли вразнос. Подсели. И откуда она только их взяла? А может, Будара и подсадил?
Будара принес яблоки – так давай яблочные пироги печь каждый день. Как будто могла вернуть его этими пирогами.
И белье поэтому не позволяла Марте стирать – чтобы та не обнаружила пятнышки крови.
А отец себя винит. Поэтому и ушел в ночную, лишь бы не видеть.
Ох, мамочки, и что теперь?!. Это ведь хуже, чем батя Чистюли, намного страшнее. Сейчас она еще держится, выглядит прилично, но ненадолго. Об этом Марта знала не благодаря дурацкому уроку – встречала примеры в реальной жизни, у супермаркета, например, околачивались двое таких, просили на хлебушек.
– Ты не понимаешь, – тихо сказала Элиза.
– Ну да! Конечно, куда мне!
– Марта… Нет никакого шприца. И никогда не было. – Она встала, вскинула руки. – Хочешь – обыскивай. Давай.
– Март? – позвала из ванной Ника. – Слушай, тут салфетки закончились…
Они застыли друг напротив друга. Элиза так и стояла с поднятыми руками, шрамики на левой темнели, будто древние тайные письмена. Теперь Марта и сама видела: шприц тут ни при чем. Не оставляет иголка такие широкие ранки.
Не отводя взгляда от Элизы, Марта взяла со стола бутылочку. Взглянула на наклейку, свинтила крышку, понюхала.
– Просто спирт?
– Для дезинфекции, плохо заживают.
Марта покачала головой:
– Какой же он больной псих, твой Будара! Почему ты не расскажешь отцу? Он бы тебя защитил!
– Марта, ты где?..
Клацнула защелка, звук льющейся воды стал громче.
– Иди. – Элиза подошла к серванту и подала пачку салфеток. – Вернешься – поговорим. Обещаю.
– Я буду поздно.
– Я дождусь.
Когда Ника была приведена в относительный порядок, Элиза помогла вызвать такси и протянула Марте несколько сотен:
– Обратно, пожалуйста, тоже возьми машину.
– Зачем? Я с ней отправлю Бена, они недалеко друг от друга живут.
– Пусть будет. Вы ведь еще не закончили гулять. А мне так спокойнее. – Она заметила настороженный взгляд Марты и спросила: – Надеюсь, ты не думаешь, что я так пытаюсь тебя подкупить?
Именно это Марта и думала, но почему-то промолчала и деньги взяла.
– Что у вас там? – спросила Ника, когда спускались. Шла она уже ровнее, и голос был спокойный.
– Пустяки, – отмахнулась Марта. – Семейное.
Машина пока не приехала, так что они зашли в гараж попрощаться с остальными. Там внезапно обнаружились трое мальков: Жук, Дрон и Будара-младший тоже пришли с подарками. Особенно растрогал Марту добытый ими где-то амулет – крупный, янтарного цвета желудь на серебряной цепочке. Желудь был гладким и теплым на ощупь; казалось, он всегда, с самого рождения, висел у нее на шее, потом потерялся, а вот теперь вернулся к хозяйке…
Когда расходились, Марта вызвалась развезти мальков по домам. И услышав, что Паулю на Трех Голов, даже бровью не повела. Бывают совпадения в жизни, не каждое же воспринимать как знак свыше.
Площадь Трех Голов находилась в самом центре старого города. Тут был одноименный фонтан: из чаши торчали громадные заостренные пики, на которые, согласно легенде, когда-то насаживали головы поверженных врагов. Три висели там до сих пор – разумеется, бронзовые. Из их ртов с громким хлюпаньем била вода.
Раньше все это подсвечивалось фонарями, но сегодня почему-то горел только один, дальний, у похожего на комод Дворца труда и творчества. Пауль с отцом жили сразу за ним, в пятиэтажном доме старой планировки.
Марта расплатилась и вышла вместе с мальками. Соврала, что потом вызовет другую машину, а пока хочет прогуляться.
– Хотите о чем-то поговорить? – угадал Пауль.
Или, подумала Марта, не угадал. Знает.
– Да, на пару слов. Ребята, вы не против?
Дрон с Жуком слишком поспешно закачали головами, наверное, все-таки слегка обиделись.
– Вы не переживайте, – сказал Пауль, когда они остались вдвоем. Над старым парадным висела синеватая лампочка в решетчатом колпаке, чуть раскачивалась на ветру. Из-за этого казалось, что лицо Пауля живет собственной жизнью, черты были текучими, постоянно изменялись. – Я у отца денег на подарок не брал. Правда. Я же понимаю. Это мы сами… скинулись.
Вот как оно вообще выходит, подумала Марта. Почему у засранцев вроде Трюцшлера и Будары появляются такие сыновья? Разве это справедливо?
– Я о другом… – Она прокашлялась. Наверное, не лучшее время спрашивать, но она должна была узнать. Сегодня. Сейчас. До разговора с Элизой. – Эти твои царапины, Пауль… Кстати, давай ты тоже будешь со мной на «ты», хорошо?
Он кивнул. Смотрел на нее и ждал.
– Твои царапины, – повторила она. – Это… из-за отца?
Он покачал головой:
– Это от Фокси. Моей собаки. Она была совсем маленькой. А ее… – Лампочка металась туда-сюда, тени ползли-перетекали, и Марта не заметила, когда у него на щеке появилась первая слеза. – Ее забрали, как всех. Доить, ну, вы… ты знаешь, как оно бывает. А вернули уже другой. Совсем другой. И ее пришлось усыпить. Я сам так решил, папа сперва был против. Но… так было нужно. Понимаешь?
Ох, да, вспомнила Марта, Штоц ведь говорил – недавно мальчик лишился собаки.
– Но ерунда же! В смысле сейчас не сезон. Ее не должны были доить, Пауль! Это какой-то бред, ошибка!..
Боже, подумала, краснея от стыда, что я несу!
Подошла и обняла его, просто обняла.
– Теперь, – тихо и грустно сказал Пауль, – всегда будет сезон. Всегда – один и тот же сезон. Сезон Киновари. – Он с невероятной деликатностью высвободился, вытер слезы и сжал кулачки. – Ты не понимаешь еще, но поймешь. Все поймут.
Он дернул плечами, как будто сам не знал, что тут добавить. Ухватил ее за руку, пожал и ушел.
Марта какое-то время смотрела на лампочку, что металась туда-сюда, потом вытерла салфеткой потекшую тушь и пошла на площадь.
Было начало двенадцатого, не лучшее время для того, чтобы звонить учителю, даже если вы провели какое-то время на кладбище, а сегодня ты передала ему пакет, за который могут влепить срок. Но она, во-первых, слишком хорошо помнила, как вели себя сегодня кости, а во-вторых… Во-вторых, ей теперь восемнадцать, а взрослые люди сами себя не обманывают, это глупо.
Она хочет услышать его голос. Предупредить его. Увидеть его? Пожалуй, нет. То есть хочет, но нет, не сегодня. Разве что он случайно будет проходить мимо. Такое может быть – ведь вот, она случайно стоит на площади Трех Голов, а он говорил, что живет рядом.
И все-таки не позвонила. Отправила эсэмэску: «Извините, что так поздно. Вы не спите? Есть срочный разговор». Сама тем временем обошла вокруг фонтана, поежилась, когда брызги из раззявленной пасти попали на кожу. Пришла эсэмэска о том, что сообщение доставлено. И больше ничего.
Она крутила телефон в руках, стараясь не нажать случайно на клавишу сброса: вдруг именно в этот момент позвонит? А когда действительно позвонил, едва не упустила его в воду.
– Добрый вечер.
– Господин Вегнер, здравствуйте! Простите, если я слишком поздно…
– Марта! – Он засмеялся как будто с облегчением. – А я-то думаю, чей это номер!
– Ох, у вас же моего не было, да?
– Ну вот, теперь есть. Кстати, еще раз с днем рождения. Видел в ленте и там тоже оставил сообщение.
– Спасибо! Но я, собственно, не поэтому… – Она подавила смешок. – То есть совсем даже не поэтому. Я насчет… того пакета.
– Это было очень неожиданно и очень… впечатляюще. Особенно с учетом того, что вся школа последние дни стояла на ушах. Ты знаешь, кто его принес?
– Нет, откуда. Просто нашла его среди других пачек, споткнулась, а он тяжелый, я подумала – какой-то шутник принес кирпичи, открыла, ну и…
– Это не страшно, – сказал господин Вегнер. Голос у него был мягкий, бархатный. Как кошачьи лапки. – Все пачки фотографировали, выкладывали в общую группу. Найти будет несложно.
Марта сделала еще один круг у фонтана. Смотрела на окна домов, на те, что светились. Пыталась представить, в котором из них сейчас не спит господин Вегнер. Как-то совсем забыла, для чего, собственно, звонит. А с другой стороны – он же работает с костями не первый год, да? Наверняка знает о них больше, чем она когда-нибудь будет знать.
Последняя его фраза смутила Марту.
– Я думала, вам это для себя. Не для егерей.
– Конечно. Но если узнаю, кто принес, может, смогу получить еще. Для экспериментов мне этого материала хватит надолго, но, скорее всего, потребуется дополнительный. К слову, ты что-нибудь сумела выяснить насчет драконьих падений в Ортынске?
– Пока в основном слухи, чепуха. Если бы я лучше понимала, что именно нужно… Господин Вегнер, а чересчур будет, если я попрошу вас рассказать немножко больше? Обещаю никому…
Он снова засмеялся. Вот бывают же люди с таким мелодичным, чистым смехом! Откуда они только берутся!
– Верю, Марта. Верю, что никому не расскажешь. И знаешь, я сам думал о том, чтобы раскрыть тебе чуть больше. Тебе наверняка будет интересно. А мне… если честно, мне иногда не хватает человека, с которым можно поговорить по душам. Посоветоваться, поспорить. Но, – добавил он насмешливо-строгим тоном, – прошу не забывать: в пределах школы мы с тобой учитель и ученица. Никаких поблажек. Никаких посторонних разговоров. И никакой фамильярности, а то меня уволят в два счета. Учти: от твоей осмотрительности будет зависеть не только моя карьера, но и судьба всего человечества.
– Постараюсь оправдать доверие, – в тон ему ответила Марта.
Они засмеялись, теперь уже вдвоем. Это было потрясающее чувство: смеяться вместе с ним.
– Ну, спокойной ночи, Марта, – сказал наконец Виктор Вегнер. – Буду ложиться, завтра рано вставать.
– Я тоже скоро буду, – соврала она. – Спокойной ночи, господин Вегнер.
Еще раз огляделась – вон там, решила. Он мог бы жить в той угловой, под крышей. Оттуда ближе к звездам, а по утрам хорошо видны старые часы на башне. Они не бьют и не ходят, но все равно сверху должны выглядеть красиво, особенно на рассвете, когда солнце золотит стрелки.
Потом она взглянула на собственные часы и, вздохнув, еще раз взвесила все «за» и «против».
Хотя что там было взвешивать! Сегодня ее вечер, ее ночь. Ей все удается. И откладывать на завтра не стоит. В конце концов, ей ведь по дороге!
Так что она повернулась и поспешила на кладбище.
«Экстренное сообщение, – жестяным голосом бубнил приемник в домике сторожа. – На триста семьдесят втором году жизни умер один из выдающихся граждан нашей страны, Эльфрик Румпельштильцхен. Ветеран трех Крысиных войн, кавалер всех семи Киноварьих подвязок, в последние годы он являлся бессменным и незаменимым министром финансов при нашем мудром правителе. Его талант, изобретательность, безоглядная преданность общему делу давно вошли в легенды. Именно Эльфрик Румпельштильцхен сумел вопреки всем экономическим блокадам и прочим бессмысленным ухищрениям заморских держав наполнить нашу казну звонкой монетой. Весь наш народ, все правительство, кабинет министров и сам Главнокомандующий склоняют головы в молчании перед гением покойного. Скорбь о нем лишь утвердит нас в желании до победного конца сражаться за наши светлые убеждения и ценности, нести мир и процветание неблагодарным соседям. Так – победим!»
Приемник прокашлялся и продолжал: «А теперь о других новостях. В связи с переориентацией государственной экономики во всех областях страны временно приостановлены уборка и складирование соломы. Излишки заготовленного сырья будут утилизироваться с тем, чтобы расчистить склады. Что до посевной кампании…»
– Ну вот, – сказал другой, живой голос. – А я Гиппелю еще когда говорил. Да кто ж Михала слушает, да?
Из-за домика вышел, поддергивая штаны, щуплый старичок в серой безрукавке. Подвигал носом, прикрыв глаза. Смачно чихнул.
– О, – сказал, – и то правда. – Потом он заметил Марту и комично вскинул брови. – А ты, красавица, что здесь забыла? На негру ты не похожа, на пороховницу тоже.
Пороховницами и пороховниками звали клиентов Губатого – тех, кто втирал в десны «порох». В основном это были молодые ребята – богема, творческая молодежь. Ника полгода встречалась с одним пороховником, так что Марта была наслышана о той тусовке. Ширяться и ходить за вдохновением на кладбище – спасибо, как-нибудь без нее.
А неграми звали негромантов – тех, кто пытался по найденным в сети руководствам, якобы сканам из древних манускриптов и тому подобной лабуде, возвращать к жизни мертвых. Эти были, в принципе, безобидны: могилы не раскапывали, гробы не взламывали. Устраивались рядом, чертили черепашьим когтем на земле или мелом на полу склепов свои могущественные тайные символы, сжигали клочья паутины, шерсть морских свинок, коконы бражников, читали вслух стишки без ритма и смысла, плевали на ладонь, потом втирали слюну себе в лоб и раскачивались, закатив глаза. Однажды Чистюля с Эриком и Натаном решили проследить за такими, притаились неподалеку, а потом пуганули в самый ответственный момент. Негры драпали так, что едва не своротили пару древних памятников.
– Я, – сказала сторожу Марта, – к отцу.
Старичок крякнул, приосанился и зачем-то разгладил жидкие усики над верхней губой.
– Ага, – кивнул. – И где он лежит? Ты погоди, сбегаю за фонарем и проведу. Хотя время, скажем прямо, ты выбрала не самое удачное. Но… понимаю, я за эти годы всякого насмотрелся и наслушался. Недавно?.. Родные хоть остались?
Говорил он с рутинным сочувствием, даже без особого любопытства. Просто человеку ночью на дежурстве скучно, а тут оказия.
– Вы не поняли, – вежливо сказала Марта. – Мой отец работает на ночной смене у господина Гиппеля.
Старичок замер на полпути к двери, обернулся:
– Ах, в этом смысле… – Он покашлял, с пристальным вниманием разглядывая носки своих ботинок. – Тогда тебе прямо по аллейке, знаешь, где часовня и старые склепы? Не заблудишься, они там скоро займутся очередной решеткой, увидишь и услышишь. Фонарь дать?
– Спасибо, – сказала Марта, – я без фонаря.
Возле старых склепов горели огни. Переносные лампы на высоких штативах. Вдоль забора стояли еще не крашенные решетки. Узкие, в размер двери. Несколько человек в оранжевых спецовках как раз тащили одну к распахнутому склепу. Отец стоял у входа и руководил. Рядом расхаживал Гиппель, с кем-то ругался по телефону.
– Да плевать, – взмахивал он локтем, – и на планы, и на распоряжения. Что в моих силах, ага. Так над временем и пространством я не властен, не сложилось как-то. Откуда я возьму?.. Кого? Куда?! Тут с подвисшими бы разобраться. А нет мест, господин Гёррес, и так уплотняю по максимуму. Пусть в другой какой-нибудь… да плевать, год назад находили… Ах, новые директивы? Мы тут эти самые директивы оценили и распробовали. Вам количество несчастных случаев по городу за последнюю неделю ни о чем?.. Так они ж потом куда, по-вашему, попадают? А вы мне про места. Ага. Именно! Вот прямо сейчас ударными темпами и готовим. Чтоб хотя бы по лампочке людям, матрацы какие-нибудь… ну да, людям, а кто они, по-вашему? В общем, скажите там мэру – а надо будет, я и сам, не из пугливых, ничего, – скажите, чтобы там даже не думали. Пускай разворачивают и двигают в Истомль или Урочинск… Уже? Ну я не знаю, в другие города, не мое дело разбираться с перевозками…
Отец между тем заметил ее. Махнул рукой рабочим, чтобы справлялись без него.
– Марта? Что-то случилось?
– Нам нужно поговорить, – сказала она. – Это важно.
Отец оглянулся на Гиппеля, тот кивнул, мол, все в порядке, иди.
Они отошли подальше от склепов, чтобы не перекрикивать шум, там как раз включили сварочный аппарат.
– Это насчет Элизы. Я видела ее вечером… ее руки. Пап, надо ей помочь. Нельзя так. Может, ты на нее сердишься, ну, за Будару, только это совсем скверно. Даже я ее простила… хотя она ехидна, конечно.
– Не переживай, – сказал он спокойно. – Это было первые несколько дней. Пока яблоки не начали действовать.
– Яблоки? При чем тут яблоки? Я говорю про Будару! Он мстит ей! А яблоки так, для отвода глаз.
Отец покачал головой:
– Без яблок, Марта, все было бы намного хуже. И он помогает их достать. По городу было распределение, на вернувшихся, но ты же знаешь, как это бывает: воруют, перепродают втридорога… А Будара достал и приносит, бесплатно. Элиза его попросила, объяснила, в чем дело.
– Так это для нее? Она где-то подхватила проклятие? А яблоки – типа молодильные – сдерживают эту гадость? Поэтому ранки плохо зарастают? Вот почему пятна на белье, на кресле и на покрывале в гостиной?
– Нет, – сказал отец. – Не поэтому. Пятна из-за меня, Марта. Просто пуля прошла насквозь.
Странно, удивилась Марта, наверное, он устал. Заговаривается. При чем тут какая-то пуля?
– Думаю, пятна со временем пройдут, – добавил отец. – Запах же прошел.
– Какой запах? Что ты выдумываешь?!
– Пороховой. Он долго не проходил, я боялся, что это навсегда… хотя тут уже и не знаешь, что такое «навсегда». В общем-то, поверь, все не так страшно, как себе представлял. Со снами я умею справляться, спасибо предыдущей войне. С голодом сложнее, но Будара помогает и помогать будет, выхода у него нет. Он ведь любит Элизу. А ты… ты теперь взрослая, Марта. Плохо, что все так… но я по крайней мере с вами.
Она потрясла головой. Их тут опаивают чем-то? Дают драковуху за сверхурочные? Что за бред он несет?!
– Главное, что ты должна помнить: я никогда не причиню тебе вреда. Считай, я просто вернулся с болезнью. С хронической болезнью. Я и сам пока не очень понимаю, чего ждать дальше, мне сказали, такое случилось впервые за многие годы, у местных врачей просто нет опыта. Мне повезло, Марта. По сути, нам всем повезло.
– Я не верю, – сказала она тихо. – Почему пуля? Откуда могла взяться пуля? Ты же ехал работать водителем, папа! Обычным водителем!
– Официально всё так. Когда едут туда, говорят, что на заработки. Водителями. Строителями. Механиками. Кем угодно. Поэтому, когда возвращаются с ранениями, это – производственные травмы.
– То есть ты не знал, чем будешь заниматься?
Он рассмеялся механическим, пустым смехом. Как радиоприемник, если бы тот умел смеяться.
– Конечно, знал. И Элиза знала. Многие здесь знают, такого не утаишь. Но это такая хитрость, понимаешь. Прием, финт. Официально мы не вмешиваемся. Нас вообще там нет – официально.
Марта почему-то вспомнила, как странно разговаривала с ней сегодня бабушка Дорота. И эти ее долгие паузы перед ответом на самые обычные вопросы…
– То есть, – сказала Марта, – ты воевал за рекой. Не просто водил машины. Стрелял. Ты стрелял, папа?
Он развел руками. Теперь Марта заметила пятнышко у него на груди, слева. Крошечное, но еще вечером, когда сидели за столом, рубашка была чистая.
– В меня стреляли, я стрелял. Обычно мне везло, я вообще везучий. И реакция у меня хорошая. Но один раз, видишь, подвела.
– То есть ты… они… Тебя что… убили?
Он улыбнулся шире.
«Финт», вспомнила Марта. «Прием». «Хитрость».
– Нельзя, – сказал отец, – убить тех, кого там официально не было. Есть силы более могущественные, чем пуля. Чем сама смерть.
Он шагнул к ней, протянул руку:
– Вот, проверь, не бойся. Температура у меня чуть ниже, чем у обычного человека, мне не обязательно дышать, но в остальном – это я. Ничего не изменилось, Марта. По сути – ничего.
– Ты стрелял, – сказал кто-то чужой ее голосом. – Ты был там и стрелял. В людей.
– В псоглавцев, Марта! Они не люди. Если бы ты только видела!..
– В людей, – сухо повторил этот чужой. – В маминых соотечественников. В тех, кто живет рядом с бабушкой Доротой. Может, и в бабушку Дороту? Если бы тебе попалась бабушка, ты бы стрелял и в нее? Если бы за это заплатили? Если бы это были по-настоящему большие деньги, ты бы выстрелил?
Он, кажется, что-то пытался сказать, но Марта не слушала.
– Это очень смешной трюк, папа. Бросить нас на полгода и уехать типа на заработки. За большими деньгами, а? Наверное, ради меня и Элизы? Слушай, а в скольких надо было выстрелить, чтобы я училась в универе? Может, мне тоже?.. Съезжу, заработаю сама. За лето, на каникулах? Я пока стрелять не умею – так ты мне покажешь. И Элизу возьмем: семейный бизнес, знай наших! Заодно проведаем бабушку Дороту. Ну что, что ты молчишь?! Ты же мертвый, а не немой! Давай, скажи что-нибудь!
Он все-таки шагнул и обнял ее, кажется, продолжая что-то говорить. Просто она не слышала. Но и не пыталась оттолкнуть. Стояла так секунды две, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не прорвалось наружу то, что разрывало ее изнутри.
Не слезы, нет. И не стыд.
Слепая, белоснежная ярость, желание сделать больно, точнее, вернуть ту боль, которую он причинил ей.
Потом отец вздрогнул и отшатнулся с гортанным хриплым криком.
Не сумела, подумала Марта. Не сдержала.
Он смотрел на нее изумленно, лицо исказилось, будто это было и не лицо вовсе, а маска из теста, по которой вдруг мазнули невидимой пятерней. Пальцами он коснулся отворота рубашки – и с шипением отдернул их. Теперь там было не только пятнышко, но и косой V-образный след.
Лишь сейчас она почувствовала жар у себя на коже, потянулась и вытащила наружу вещицу, о которой совершенно забыла. Подарок мальков. Желудь на серебряной цепочке.
На цепочке, которая прожгла отцу рубашку и, кажется, оставила след на коже.
– Что это? Откуда? – спросил он растерянно. Расстегнул пуговицы, провел подушечками пальцев по ожогу. – Жжется, – сказал с детской какой-то обидой. Лицо стало прежним, как минуту назад. – Очень жжется, я давно не чувствовал ничего такого… кроме, может быть, голода… тогда, до яблок.
Она попятилась, не выпуская из рук цепочки. Держала перед собой двумя руками, хоть это было и не очень удобно.
– Кто ты? – прошептала. – Если ты просто умер, почему… почему это?.. – Она кивнула подбородком на его шрам, уже начавший чернеть.
И тогда отец рассказал ей все. До конца.
Домой ее отправили на машине, Гиппель сам вызвался отвезти. По дороге ему тысячу раз звонили, но он сбрасывал звонки. Начался дождь, и улицы лежали пустые, темные, только в проемах дворов порой мелькали какие-то тени. Чаще – похожие на людей, но не всегда только на них.
– Это чудо, – сказал Гиппель в конце концов. – Если оставить за скобками, почему он поехал… и остальное… то, что он уцелел, – это чудо, Марта.
Она молчала и смотрела перед собой.
– Впереди тяжелые времена, Марта, – зачем-то добавил Гиппель. – Но ты не переживай, по крайней мере яблоки мы будем ему доставать. Если не этот чмошник Будара, то я по своим каналам. Мы своих не бросаем, Марта… просто надо привыкнуть, Марта. Хочешь правду? – Он торопливо повернулся к ней. Марта дернула плечом, и Гиппель, разумеется, расценил это как «да». – Мне и самому было не по себе… ну, когда узнал. Мы же всё по газетам, по фильмам… осиновые колья, серебро, распятия, кровавая диета – классический набор, а? Но это ерунда, Марта. Это как про больных пиноккиозом или синдромом Дулиттла – все думают черт знает что. А они обычные люди. И он обычный человек, просто попал в переплет. А еще он мой друг. И твой отец. Наверное, нужно было рассказать раньше – и про заработки, и про остальное, просто мы все любим тебя, Марта. Мы тебя берегли… ты уж извини.
– Да ничего, – сказала Марта. – Вам не за что извиняться. Если по-честному, я, наверное, всегда знала, зачем он поехал. Просто не хотела себе в этом признаваться.
Они остановились во дворе, опять зазвонил телефон.
– По крайней мере, – сказал Гиппель, – он вернулся. Это главное.
– Да, – ответила Марта. – Он вернулся.
Телефон звонил и звонил.
– Извини, – шепнул Гиппель. – Это мэр, четвертый раз. Надо отвечать. – И уже другим тоном: – Доброй ночи, господин Баутц, простите, что не сразу взял трубку…
Он протянул ей зонтик, но Марта покачала головой – не сахарная, вам важнее – и выскочила наружу. Тут идти-то было два шага.
Вымокла, конечно, до нитки. Элиза отправила ее немедленно в душ, налила чаю и расстелила постель. Сама до сих пор не ложилась, ждала. И ни словом не попрекнула. Только пожелала уже из-за двери спокойной ночи. Марте даже на минутку показалось, что это не Элиза там, а мама; ерунда, конечно, их голоса в жизни не спутаешь.
Перед сном она сняла полотенце, чтобы просушить волосы, – и ахнула. Когда мылась, они еще были того, прежнего цвета, а теперь снова пожелтели, даже как будто слегка мерцали во тьме. Пшеничные волосы. Подарок, который оставил ей мертвый дракон. Его метка.
Эпилог.
Три волоска
А ночью ей приснилось, как отец играет на флейте. Он сидел в домике сторожа Михала, на столе перед отцом стоял змееголовый кувшин. Отец прикладывал флейту к губам, перебирал пальцами, но голос ее звучал нечетко, как будто транслировался по сети и связь все время рвалась.
Марта слушала и вспоминала-представляла себе то, о чем он рассказал ей сегодня на кладбище. И то, о чем не рассказал, тоже.
В какой-то момент она словно оказалась в теле отца. Ее везли в темном холодном фургоне, битком набитом такими же, как он-она. Тела лежали на носилках, носилки были зафиксированы на стеллажах: в несколько ярусов, от пола до потолка. На лицо Марте капало что-то вязкое. Слезы, подумала она, чьи-то слезы.
Везли долго, и Марта точно знала, что снаружи ночь и они въехали в город. Потом услышала колокола. Не тревожные – просто отбивающие очередной час. Фура заходила ходуном, затряслась. «Едем по булыжнику, – сказал кто-то. – Уже совсем близко». Но прошло полчаса, не меньше, пока они остановились. Лязгнули засовы, распахнулась дверь, все пространство внутри залило белым, мертвым светом. Вдоль стеллажей пошли какие-то люди в форме, у их ног двигались грубые мохнатые тени, рвались с поводков. Люди одергивали их, светили фонариками в лица лежавших, тыкали палками под ребра – не больно, просто проверяли. Еще бы, подумала Марта, принялись щекотать пятки.
Снаружи тем временем происходило какое-то движение. Наконец эти, в форме, стали брать носилки, вытаскивать и что-то там с ними делать. Иногда возвращали обратно, иногда нет.
Когда дошла очередь до Марты, ее тоже вынесли, но отставили в сторону. Она лежала, чуть наклонив голову, так что видела все. Странную фигуру, намалеванную прямо на асфальте, подсвечники по краям с застывшими потеками воска и ярко пылавшими свечами. Видела, как, вынув из клеток, подносили к чаше очередные бьющиеся тельца. Клеток было много, в воздухе стоял пряный смрад зверинца.
Потом вдруг запахло лимоном. Эти, в форме, расступились и вообще как-то подобрались. Даже тени перестали рваться с поводков и присмирели.
Марта услышала цок-цок-цоканье. Как будто шел козел или ослик, но это был никакой не ослик. Это ковылял человечек в подбитых подковами высоченных сапогах. Росту в нем было примерно столько же, сколько в Жуке или Пауле, но перед Мартой стоял не мальчик, а взрослый мужчина. В сером мундире, застегнутом на все пуговицы, с широкой зелено-пятнистой лентой для наград, на которой висели семь орденов Киноварьей подвязки – и еще восьмой, уникальный, алмазный. Лицо человечка было совершенно незапоминающимся: если бы не его рост и не лента с орденами, Марта, пожалуй, не узнала бы его, даже столкнувшись нос к носу.
Впрочем, нет, была еще одна черта, которая не сразу бросалась в глаза, но зато после врезалась в память намертво. На голове человечка застыл приглаженный черный парик, но сквозь него наружу пробивались три волоска. И волоски эти были не черные, а кроваво-алые, аж светились в темноте.
Время от времени человечек машинально вздергивал руку, словно хотел пригладить волоски, но тут же отводил ладонь и морщился. Он вообще двигался рывками, по-птичьи, и голову склонял так же: чуть набок, сверкая темным глазом.
– Эти? – спросил человечек, остановившись над Мартой.
Кто-то из свиты кивнул и забормотал, что да, простите великодушно, однако ж опять необходимо ваше непосредственное вмешательство. Простым ритуалом ничего не добиться. Вот, к примеру, здесь у нас ветеран, слишком опытный, по всей видимости, что-то такое было у него в прошлом. Да вы и сами знаете, мы ведь уже с такими сталкивались несколько раз.
Он стоял и смотрел, чуть покачиваясь с пятки на носок, заложив руку за лацкан.
– Лимон, – велел наконец человечек.
Ему подали лимон, тут же нарезали, воткнули в один из ломтиков изящную двузубую вилочку. Человечек взял ее двумя пальцами, шевельнул ноздрями, затем положил ломтик на язык и принялся жевать, не спуская глаз с Марты.
Это длилось с полминуты, человечек жевал и жевал, затем вдруг наклонился и плюнул Марте в лицо. Растер слюну по лбу и щекам. Пальцы у него были холодные и липкие, с длинными ногтями, которые оставили на коже ранки.
– Никто, – наставительно сказал человечек, – никто не смеет умирать, если мы ему запретили. И никто не будет умирать. Даже если его убили.
Он пошел дальше, а Марту словно что-то вышибло наружу, она взлетела над телом отца и увидела, что вся площадь, весь внутренний двор заполнены такими же носилками. На них лежали фигуры, иногда без руки или ноги или со странными обводами тел, как будто их составляли из несовместимых частей. Человечек шагал вдоль рядов, свита тащилась за ним, то и дело подавая новые дольки лимона. Он останавливался у каждых носилок. Жевал. Плевал в лицо лежавшему. Растирал ладонью слюну по лбу и щекам. Шел дальше.
Только один раз он остановился на полушаге. Замер, вывернул худенькую шею и посмотрел вверх, прямо туда, откуда следила за ним Марта.
Лишь тогда ей стало впервые за весь сон по-настоящему страшно. Она рванулась прочь – и сама не поняла, как оказалась высоко-высоко над Ортынском. По-прежнему была ночь, но – Марта знала – нынешняя, а не тогдашняя. Она летела над городом и видела Недлинку, и Чертанную, и краешек черного, влажного леса, и дороги, и дома, а в домах – спящих людей. Она видела, как ворочаются в своих постелях мальки-вреды, как вздрагивают с каждой чистой нотой, добытой отцом из флейты. Как сны их клубятся, вспыхивают изумрудными прожилками, а то начинают вдруг вращаться, словно крохотные смерчи.
Марта знала, что поутру все они забудут об этих снах. И знала, что это очень, очень плохо и опасно.
А потом ей приснились псоглавцы. Не те, кого она знала когда-то, – другие. Те, кто жил сейчас за рекой. Те, с которыми встречался отец. Страшные. Хитрые. Чужие. Она не сомневалась, что это они, но не могла толком рассмотреть ни лиц, ни фигур. Просто силуэты в тумане.
Она еще не знала, что этот сон будет возвращаться к ней снова и снова. Снова и снова Марта будет пытаться разглядеть их лица. Всякий раз – безуспешно.
И так – до того самого дня, когда псоглавцы появятся в городе.