Роман
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2016
Павел Крусанов родился 14 августа 1961 года в Ленинграде. В первой половине 80-х – активный
участник музыкального андеграунда, член Ленинградского рок-клуба. Печатается с 1989 года в
журналах «Родник», «Звезда», «Московский вестник», «Соло», «Комментарии», «Октябрь»
и др. Лауреат премии журнала «Октябрь» за роман «Укус ангела» (1999). Четырежды
финалист премии «Национальный бестселлер» (2003, 2006, 2010, 2014). Финалист премии
«Большая книга» за роман «Мертвый язык» (2010).
…«укрепить веру посредством
знания» – это все равно что познать гвоздь до такой
степени, чтобы это познание можно было вбивать в стену вместо гвоздя. Подобно тому как вбивают гвоздь, а не знание о нем, так верят верой,
а не знанием о ней и любят любовью, а не психоаналитической эрудицией; так же,
впрочем, и жизнью живут.
А. Секацкий.
Место немыслимого
Лев Николаевич прочел Ваши стихи и нашел их очень плохими.
Типовой ответ секретаря Л.Н. Толстого
авторам поэтических рукописей (предание)
***
– В последний раз, – виноватый голос матери. – В самый распоследний…
– Слышали, – это голос отца, приглушенный длиной коридора. – Знаем.
– Что ж, Витенька, знать-то? Что знать?
– «Витон» был? Зуделка на электрической тяге? Исцелилась?
– Способствовало. Ей-богу, способствовало.
– Почему бросила?
– Стадия уже такая, что «Витон» не берет. Им при первой стадии хорошо…
– «Кандадзя» был? – наступал отец. – Изделие китайских хунвейбинов? Тряслась на нем – стены ходуном ходили. Коллайдер, чистое дело. Помогло?
– Это другое совсем – массаж ступней. На них воздействуешь, и укрепляются отделы организма…
– Теперь на шкафу пылится?
– Так глазной запретил. Из-за глаукомы. Высокое в глазу давление. Никаких резких движений и встрясок, а то нерв умрет.
– Бальзам лошадиный втирала? – Сарказм отца убийственен – ему восемьдесят два, но у него хорошая память. – Кислоту в коленки колола? Прищепки цепляла на уши? Биокорректор свой? Пищал, как мышь. Голова, небось, киселем полна – столько электричества сквозь мысли пропустила…
– Что ты говоришь такое, Витенька? – В голосе матери – удивление, трогательное и беззащитное. – Это для контроля. Следить за состоянием баланса энергий и природных сил.
– А что тебе теперь на уши повесили? Сколько тыщ на ветер выбросить готова?
– Почему же на ветер, Витенька? Почему на ветер? По радио передача была – новый прибор, научная разработка…
Я знал: отец проиграет эту битву. Верх одержит мягкая сила.
У матери болели колени – артроз, перерождение хрящевой ткани. Вылечить нельзя. Можно лишь снять воспаление и приглушить болевые симптомы.
Или операция по замене сустава.
Мать не хотела операцию – шарлатаны в эфире то и дело обещали чудесную помощь: хрящ восстановит эластичность, суставам вернется молодость, хоть по лестнице скачи через ступеньку. Мать принимала этот вздор за чистую монету.
А ведь увериться в тщете целителей и их услуг – и патентованных, и мнимых – имела случай на примере сына. Брата моего, Руслана. Мы с ним – близнецы. С Русланом чуда не случилось, как ни пытались врачевать его расколотую голову. Профессора смотрели, потомственная колдунья Марфа выделывала пучком петрушки пассы – все впустую.
Но про себя мать знала точно: чуду быть.
Сквозь жизнь она, не расплескав, пронесла неистребимое доверие к людям – была готова поверить на слово первому встречному проходимцу. Пользуйся мать интернетом и умей читать эсэмэс, дом был бы доверху завален чудодейственным хламом. А так – еще ничего, есть куда ступить.
Отец не доверял никому. В первую очередь – оппозиционным политикам и рекламе.
В каждом явлении жизни отец видел сначала скверную сторону, после чего уже не пытался искать хорошую. Все мало-мальски путное осталось для него в прошлом. Он жил в мире одноликих вещей, и физиономия их была ему неприятна.
За одним исключением – из былого времени в нем крепко, как свая, сидела вера в праведность верховной власти.
Конструктор старой школы, он неплохо зарабатывал. Молодые управленцы не отпускали его из конструкторского отдела даже сейчас, хотя он уже двадцать два года как законно вышел на пенсию.
Испытывая недоверие к новинкам, компьютером пренебрегал, так и стоял за кульманом. Потом пустоголовая юность оцифровывала его ватманы.
Отец работал всю жизнь. В эвакуации мальчишкой пас свиней. Потом завод, рабфак, вечерний институт без отрыва от станка. Потом – КБ. Ведущий конструктор.
Трижды его сбережения оборачивались прахом, и всякий раз он восстанавливал потери, не теряя веру в обманувшую его власть. Каждый удар он принимал как кару богов – жестокую, но справедливую.
Другое дело – рекламные прохвосты. Отец был уверен: мать одурачат, она опять ждет чуда от бесполезной горсти мусора на батарейке, деньги улетят в трубу.
Но он прожил с матерью пятьдесят лет. Он любил ее.
Старики – особенно старики – умеют любить не тело, но то, что в нас не поддается изменению. Тело – только сосуд, в который мы способны или не способны влить по горлышко свою любовь.
Мой отец любил мою мать – терпкой любовью пятидесятилетней выдержки.
Поэтому он проиграет эту битву. Если, конечно, в этом обстоятельстве можно заподозрить статус события.
– Ну самый распоследний… – слышалось из кухни.
– «Алмаг» был? – упорствовал отец. – Так намагнитилась, что поварешки прилипали.
Вчера, первого мая, я отвез жену и сына в деревню.
Родители приедут туда сами, восьмого, – пятого и седьмого мать была записана на прием к глазному и суставному магам.
Пока сын, не отрываясь от айфона, куролесил в соцсети, я бросил насос в колодец, протянул шланг, накачал воды, подключил газовый баллон к плите, отомкнул сарай, принес к печи дров, затопил.
Потом сел в машину: пора было возвращаться в СПб. Пути – пять часов, доберусь уже ночью.
Аня и сын остались. Надо прибрать одичавший за зиму дом, перемыть полы, смести паутину, проветрить матрацы, одеяла, подушки.
Простились у забора.
Теперь второе мая, вечер.
Пенка. Спальник. Белье. Надувная подушка. Нож. Берцы. Зарядка телефона… Где зарядка?
Я собирал в комнате рюкзак.
То есть разбирал. Чтобы затем сложить манатки заново, сверяя наличие вещей со списком. Через три часа – мой самолет. Через час подадут такси. Самое время убедиться в том, что что-то все-таки забыл.
Треккинговые палки. Кружка. Миска. Штаны. Ветровка. Еще штаны. Батарейки. Фонарь… Черт возьми! Куда подевался фонарь?
Самолет прибывал в Душанбе в три часа ночи.
В салоне, кроме меня, только четверо русских.
Всем русским на регистрации дали места у аварийных выходов. Здесь расстояние между рядами кресел шире и можно вытянуть ноги.
Спросил стюардессу: попечение о соотечественниках? «Эти даже инструкцию прочесть не могут, как с аварийным люком обращаться, – сказала небесная дева. – И баулы в проходах громоздят».
Техника безопасности, и только.
Так и сидел все четыре с половиной часа – до дачи еду дольше – один в трех креслах. Мог бы улечься и вздремнуть, но сон не шел – читал Джареда Даймонда, естествоиспытателя широкого профиля с цирковой фамилией.
Автор, упиваясь собственной дерзостью, оспаривал превосходство европейцев перед дикарями, а у самого амбиции раздуты, как печень у пьяницы:
«Любому человеку, будь он самый закоренелый расист или антирасист, совершенно очевидно, что историческое развитие привело разные народы к разным результатам. Современные Соединенные Штаты – общество, сформированное европейцами, населяющее земли, отвоеванные у коренных американцев, и включающее в себя потомков миллионов черных уроженцев субсахарской Африки, привезенных в Америку в качестве рабов. Между тем современная Европа не является обществом, сформированным черными уроженцами субсахарской Африки, которые когда-то завезли в нее миллионы рабов-индейцев».
Это промежуточный итог, Европа, у тебя еще все впереди.
Пока самолет выруливал с посадочной полосы к терминалу, включил телефон и позвонил Федору. Он с тремя товарищами прилетел из Новосибирска накануне и обещал встретить меня в аэропорту.
Федор ответил сонным голосом. Похоже, мой звонок разбудил его. Ну вот, подумал, теперь придется торчать здесь, пока он не раскачается.
У трапа погрузились в автобус, и тот мягко, по-кошачьи покатил сквозь жгучую таджикскую ночь к огням аэропорта.
Получив багаж и выбравшись из дверей закрытой зоны, тут же угодил в объятия Федора. Вот те на… Разыграл?
Рядом с Федором стоял коренастый таджик – круглое приветливое лицо, большая залысина и густые, без ухищрений усы.
Федор представил: Азим.
Как позже выяснилось, мать Азима была русской, а сам он защищал докторскую по орнитологии в Новосибирске, в академическом институте, где Федор в то время заведовал лабораторией. С тех пор они дружат и при случае помогают друг другу по ученой части. Да и просто по жизни.
Азим дал Федору ключи от квартиры сестры, уехавшей на месяц с мужем и дочкой к свекру в Курган-Тюбе, так что проблема базового лагеря решилась наилучшим образом.
На стоянке аэропорта Азим открыл багажник «опеля», я забросил рюкзак, и мы понеслись сквозь азиатскую тьму, разрезая ее фарами, как черное масло.
В квартиру Азим подниматься не стал, простились во дворе возле огромного дерева с лапчатыми листьями.
Товарищи Федора спали. Мы же, прежде чем рухнуть на пол, застеленный пестрыми и узкими матрацами-курпачи, выпили чайник чая и полбутылки привезенной мной «Столичной». Не ради веселья, а как в ночном поезде, парно стучащем колесами на стыках рельсов, – ради скорого бестревожного сна.
Ночь за окном была густа. Разговор – приветлив и спокоен. Придушенный тьмой город тут и там озаряли многоцветные огни, о которые было не страшно обжечься.
Из тетради Грошева
…такая красивая. Нет, прекрасная! Просто прекрасная! Я опасаюсь ходить под ее окном, когда оно открыто (оно открыто с мая по октябрь (год наблюдаю) с учетом, разумеется, погоды, в ненастье заперто, само собой), а ведь привык: с Марата – через Поварской – на Невский. А там – Литейный и подвал Бодули. Он, Бодуля, говорит, что я правдоискатель, превзошедший меру, поэтому во мне нет места для любви, а только для немилосердной требовательности. Оттого я мизантроп и не ценю прекрасное. Но это же не так, совсем не так! Просто я ставлю во главу краеугольным камнем честность самоотчета (отсюда и тетрадь (четвертая уже), куда заношу мысли в порядке производства в гончарне разума и чувств). Просто справедливость жжет мне сердце и не дает молчать. И мимо проходить. Когда я вижу лужу там, где быть ей не положено, где следует ступать ногами гражданам, не замочив и не запачкав обувь, я говорю: здравствуй, большая лужа! – и объясняю ей ее неправоту. В чем же немилосердие? Где мизантроп?
О чем я? Да, опасаюсь ходить под окном. А оно ровно там – в Поварском: старый дом с фонарями (иначе – эркерами, это у строителей архитектуры одно и то же) через два этажа – со второго на третий. Венчает фонарь балкончик с железной оградой. Еще там лепнина – что-то вроде бутонов папируса, какие изображали египтяне на фресках своего искусства. Она – у окна, в фонаре. Читает. На подоконнике – зеленое насаждение в горшке. Тюлевые занавески раздернуты: солнце, когда оно является на небе, светит сюда недолго. Иногда на подоконник усаживается кошка полосатой масти (или кот). Она читает (не кошка) и, вероятно, иной раз забывается над книгой. А что, если с открытой страницы вниз упадет копье, выбитое Айвенго на турнире у храмовника – как бишь его – Бриана де Буагильбера? Или студент Раскольников уронит на мою голову топор? Однажды мне под ноги уже упал шнурок для самоудушения – султанское послание, отправленное опальному паше, – понятно, что мои тревоги небеспочвенны.
Когда случилось это (упал шнурок), решил ходить на будущее по Дмитровскому, но вслед подумал: малодушно. Хожу по-прежнему, но по противной стороне. Так безопаснее, во-первых. И потом, с той стороны могу ее увидеть – это во-вторых. Да, в фонаре ее видать и в боковом окне, но с противоположной стороны нагляднее: точно картина в раме. У нее льняные волосы – мягкие и воздушные, высокий лоб и такие складные черты, что схватываешь сразу, целиком, как чрезвычайное единство, которое нельзя разделывать на части. Бывает, она заводит сбившуюся прядь за ухо и задерживает пальцы на щеке… Она прекрасна! Да, прекрасна!
Порой мне кажется, что в голове моей есть кто-то пятый. Это – когда я думаю о ней и слышу чувства. Что за незваный гость? – ума не приложу. Другие все давно известны. Первый, само собой, я сам, творец спасительного замысла о перековке общежития планеты. Второй – трудяга, мастер переплета, познавший с горем пополам секреты ремесла. Еще про двух не буду – стыдно. Так стыдно, что несет, как будто диарея в глотке, и невзначай бормочешь чепуху, лишь бы отбиться от картин и мыслей, которые они, бесстыдники и изверги, с собой несут. И вот теперь явился новый – здрасьте…
Откуда? Я ведь уже обжегся так, что выгорел внутри до головешки (брат выкрал у меня мои мечты (писал об этом: первая тетрадь, страницы 3–12)), и знаю, как скроен мир этих отъявленных притворщиц: из фальши, видимости, зова неусмиренных тел, стремления блеснуть и получить порцию липких (клейких) слов в награду. И населяют этот мир существа знакомые – цыпы на каблуках и, выражаясь мягко, эти… в ботах. Все прочие – погрешность.
Между тем дельность кого б то ни было, особенно мужчины, зависит от того занятия, плоды которого остаться могут обществу, отечеству, планете. Так результат моих раздумий говорит. Но эти (отъявленные) считают, что именно они должны быть главным попечением мужчины, а не дело, которому он верно служит. Они (отъявленные) ставят сети, ловя достойного, способного и всеми уважаемого спутника, а как попался, сразу начинают из него лепить того, кто им необходим на деле, – источник незаслуженного благоденствия. Тот понимает, что попал в силки, но возражать нет сил: он все до капли отдал этой паучихе. И вскоре бедолага – тряпка. Он потерял уверенность в себе, он – ветошка, протирка туфелек и бот, чтобы сияли! Он обнулен до донышка! В итоге к нему теряет интерес и паучиха. Добро, если не выставит за дверь. А то ведь может, очень даже может! Последствия таких аллюров злы: крошатся судьбы не только одиноких личностей, но судьбы целых поколений, народов, славных государств! Недаром у Екклесиаста сказано: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы». И Коран (трижды переплетал) недаром запрещает правоверным творить молитву, раз перед тем они касались женщины, ибо, дотронься только, осквернишься и надо, стало быть, отмыть нечистоту.
Отъявленные эти, как известно, что б ни случилось, не бывают виноваты. Не виноваты, разумеется, они и в том, что именно такими их соорудила на беду природа. При этом доводы их обороны таковы: хоть иногда должна же я побыть немного стервой. Или: а почему бы не пожить и для себя. Вот оправдание их вредного, пустого прозябания! Они ничуть не сознают – испробовав однажды эти лакомые блюда, другого есть уже не захотят! Какой тут долг, какая честь! Эти главнейшие понятия в судьбе и жизни человека – черствый сухарь для дамочек, а не конфетка, о них легко и зуб сломать.
Что делать? Надо с детских лет (а то и раньше) учить их, дамочек, почтительно склоняться перед всем мужским. Но как? Ведь рычаги – у них:
бабушка – женщина,
мать – женщина (как независимость обрел – сбежал; спасибо дяде – оставил на Марата мне жилую площадь),
няня – женщина,
сестра – женщина (у меня, на счастье, брат (хотя тут с оговоркой счастье)),
учительница – женщина,
жена…
Об этом уже было, впрочем. От них, выходит, зависит формирование неокрепшей юности. А результат? Такой пример: не далее как вчера смотрел программу… я записал, где ж это… вот: в 19.15 по московскому времени. Ведущая программы – то ли родственница владельцев канала, то ли его соучредитель, но видно, что человек в профессии случайный: трещала без умолку, не давая гостю высказать мнение по интересному вопросу. Потом, недовольная его позицией, долго читала строки из газеты, намеренно расходуя впустую время эфира. А между тем каждое слово уважаемого гостя ценится телезрителями больше, чем все ее суждения базарного характера.
И дальше:
врач – женщина,
юрист – женщина,
судья – женщина…
Не потому ли общество страны сплошь состоит из нарколыг, бандитов и воров? Не потому ли нет теперь иного выхода, как только поменять все человечество земли? И срочно поменять – на исправление нет времени! Все это в книге у меня с документальной точностью разобрано по пунктам.
Непостижимая загадка женщины, воспетая поэтами и зодчими, на деле сводится к ошеломительному, не сказать обидно, принципу: не проведешь – не проживешь. На этом скособоченном фундаменте, на этом древнем и шершавом основании возводит женщина надстройку взаимоотношений с миром и противоположным полом. Преодолеть печать порока она не в силах: природа генов требует разрушить то, что создается в мире верностью и мужеством мужчин. Она влечет в силки и усмехается улыбкой Моны Лизы в лицо безвинной жертве. А заодно и всем, кто в восхищении взирает на портрет творения великого да Винчи, чей гений разгадал и в назидание запечатлел в этой улыбке всю суть коварства их отъявленной натуры! Остается дивиться всемогуществу природы, создавшей для воспроизводства вида надежно действующий инстинкт, туманящий глаза и разум. А приходишь в норму – поздно…
Про гены – это не фантазии, не просто так. Есть подтверждение: однажды в передаче о секретных фактах науки (у меня записано число, канал и время размещения в эфире) признали, что ученые открыли в женском теле код генетической агрессии. Такого нет в мужском. На очереди ген продажности и лжи, который, несомненно, тоже в них сидит и ждет своего пытливого Колумба. Ах, если б знать мне это раньше! Я брата бы не проклинал – я бы скорбел… Что говорить – у незнакомых с одеждой и чудом сохранившихся до наших дней диких племен первобытных папуасов вход женщинам в жилье мужское запрещен категорически! Откуда только им известно о тех трагических последствиях свободных нравов (в лице женщин), которые настигли нашу цивилизацию, ушедшую от них на тридцать тысяч лет вперед? Им не знакома письменность – им не узнать о наставлениях из Библии или Корана…
Но разум ясен, и глаза открыты. И все понятно с загадкой и неотразимостью их чар. И сами чары эти… Куда, скажите, подевались умницы и скромные красавицы, которыми цвели проспекты городов и сельских поселений еще каких-то двадцать лет назад? Взгляд радовался и бежал за ними следом. Что же теперь? Тьфу-тьфу на то, что выискалось им на смену! На идеал, который усмехается с экрана, – чума чумою, хуже смерти: наколотые губы так раздуты, что на лицо красавицы впору надеть трусы!
Ну вот, открылся зев порока! Тут и подсовывает непристойные картины третий… Изыди! Ехал Грека через реку гоп-ца-ца… Ехал Грека через реку… Сгинь, похабник!
А там, в окошке фонаря, извольте – ангел. Чистый ангел. И так невыносимо подмывает (великая охота и великий страх) коснуться хотя бы кончика его крыла… Вот этот, кому хочется, – он. По счету пятый.
***
– Вася.
– Глеб.
– Сергей.
Без церемоний представилась утром братия Федора, и все сразу перешли на «ты».
Вася – весельчак и балагур, когда-то они с Федором учились в Томском университете. Глеб – деловит, уверен, явно с задатками лидера – иммунолог, сейчас в Новосибирске заведует лабораторией. Сергей – спокойный, сдержанный, с отстраненной улыбкой – тоже из Новосибирска; по рекомендации Федора – лучший в стране специалист по гепатиту.
Все уже пахли зубной пастой и мылом.
Я поспешил в ванную – Азим предупредил: воду здесь дают по графику, как правило, утром и вечером.
Во время завтрака – чай, лепешка, вяленое мясо, сыр, миндаль – явился присланный Азимом аспирант Назархудо – смуглый худощавый парень с резкими иранскими чертами, как я их понимал, в черном костюме, галстуке и остроносых лаковых туфлях. Он должен был оформить нашу регистрацию в полиции и показать город, если нам, конечно, заблагорассудится.
Собрали паспорта, вручили их Назархудо.
Федор уже несколько лет руководил академическим институтом. По ученым меркам – молодой, почти птенец. Но видно, что на своем месте – упрямый, самостоятельный, хозяйство в образцовом порядке.
Для Азима Федор – драгоценный гость. Неудивительно, что аспирант Азима и вовсе – точно раб лампы.
После чая я внес свою долю в общий котел: в Новосибирске были закуплены продукты: консервы, крупы, специи, растительное масло, да и здесь надо нанимать машину, оплачивать бензин, пополнять запас. Глеб управлял складчиной, но Федор настоял: нужно разложить яйца в две корзины – и часть денег забрал.
Я прикинул и обрадовался, что верно рассчитал, сколько взять – еще и бедный Руслан настойчиво всучил в дорогу, – осталось на личные расходы. Надо только поменять рубли на сомони.
Позвонил Ане: все в порядке, прилетел, вкушаю рахат-лукум с люля-кебабом. У них тоже порядок – хоронят в грядку семена редиски.
Не дожидаясь возвращения Назархудо, Глеб потащил Васю и Сергея на базар – взять что-нибудь к обеду. Все они в Душанбе не первый раз – экскурсия по городу их не прельщала.
Глеб с Васей закинули за спину рюкзачки с камерами и сменной оптикой. Сергей надел на темя шапку-трансформер: хочешь, можно развернуть в панаму, хочешь – сложить на манер киргизского колпака или турецкой фески.
Мы с Федором остались дожидаться паспортов.
– Парни хорошие, – сказал Федор. – Глеб с Васькой в молодости по скалам лазали. А Сергей и вовсе чисто Конюхов – один и в пустыню, и в горы ходил. Не смотри, что он тихий. Однажды в Казахстане заблудился, лагерь потерял. А дело в Каракумах было. Там днем жарит так, что мигом от обезвоживания ласты склеишь. Губы трескаются, кровоточат, и на коже белая корка – выпаренная соль от пота. Укрыться негде, как в тандыре. А тут и вода кончилась. Так он на день в песок себя закопал – там, под песком-то, легче. Панамой голову накрыл и в рот стебель ревеня сунул. Весь день его, пока солнце жгло, и сосал, как медведь лапу. А к вечеру вылез, поплутал и утром вышел к лагерю.
Вернулся Назархудо: черный – шевелюра, брови, костюм, туфли, – подвижный, как грач. Принес паспорта с регистрацией.
Пригласили на чай к столу.
Назархудо рассказал про недавно возведенное здание Национального музея – как водится, с использованием новейших технологий и современных материалов.
Бедные, замордованные старые технологии и материалы – вам уготовано сгореть от стыда за свое первородство, уйти, отряхивая с подошв вечность, в небытие. А между тем предложи на выбор – всяк предпочел бы камень и дубовую панель шлакобетону с пенопленом.
Решили посмотреть.
На улицах пестро, но местного колорита мало. Китайскому ширпотребу удалось то, что не удалось американскому общепиту – овеществить глобализацию.
Впрочем, то здесь, то там мелькали халаты-чапаны, пятнистые леопардовые платки и высокие черные тюбетейки.
Русских не видно.
Во времена Союза их тут было много, как в Алма-Ате или Риге. В начале девяностых началась гражданская война, исламисты стали теснить неверных, потекла кровь и почти все русские уехали. Остались те, кто взял оружие или положился на покров семьи, как Ира, жена Азима, – так Федор говорил.
Там, где многоэтажные дома не закрывали вид, на горизонте громоздились горы: на севере – Гиссарский хребет с сияющим снежным гребнем, на востоке и юге – Каратегин и, кажется, Бабатаг. Только на западе горизонт был открыт во весь разбег пространства.
По газонам, вереща, скакали желтоклювые индийские скворцы майна, задиристые, точно воробьи.
На фонарных столбах и стенах домов были расклеены объявления: разыскиваются пропавшие девочки. На фотографиях – школьницы. Нарядные кофточки, черные косички. Текст кириллицей на таджикском – Назархудо перевел.
Объявлений много. Фотографии – разные.
Вскоре вышли к ограде, за которой улетал в синеву неба флагшток размером с телебашню. В вышине вяло колыхалось от вздохов ангелов гигантское полотнище таджикского флага.
Назархудо, задрав грачиный нос, пояснил: самый большой флаг в мире – тридцать на шестьдесят метров. Определенно он находил в этом повод для маленькой спеси.
На ограде – снова объявления. Теперь разыскивали мальчиков.
Назархудо указал на длинное здание с трехарочным портиком – Национальный музей. Зашли, словно в грот, – кругом прохлада и камень.
Федор отправил в окошко кассы несколько местных купюр – за себя, за меня, за Назархудо. Я все еще не поменял рубли и захребетничал.
Людей немного, пространства навалом – экспонатов явно не хватает, чтобы занять его целиком. Часть залов закрыты: видимо, пустуют.
Хороши представители фауны: мех, где надо, распушен, где надо, лоснится, перья топорщатся и сияют – чучельники поработали на славу.
Есть древние камни, керамика, бронза. Поковки железного века.
Огромный Будда прилег в покое на очередную тысячу лет.
Назархудо настойчиво приглашал наверх – осмотреть экспозицию по новейшей истории. «Пластмассовый век», – неловко пошутил я. Но Федор уперся – назойливый патриотизм Назархудо, кажется, его допек.
И это понятно: борьба за культуру губит культуру, борьба за любовь убивает любовь. Мой бедный брат испил из чаши и возненавидел женский род. А заодно – меня. За то, что предпочли ему.
Поблагодарили за экскурсию и повернули к выходу.
На улице коротко простились.
Назархудо, похоже, был раздосадован: невероятная бестактность – гости отказались засвидетельствовать выдающиеся заслуги Эмомали Рахмона. Но мы их и не оспаривали, Боже упаси.
До дома добрались без приключений. На вопросы нам отвечали по-русски. Девушки и женщины не прятали лиц.
Глеб, Вася и Сергей уже сидели за столом. Допивали чай с душистым таджикским лимоном – желто-оранжевым, тонкошкурым, сочным – и обсуждали маршрут. Это меня сюда занесло по случаю – спасибо Федору и Руслану: один позвал, другой не оставил выбора и ссудил деньгами, – а этим, как и Федору, Средняя Азия не в диковинку.
У стены на полу стояла пустая бутылка «Столичной», которую мы с Федором не осилили ночью.
На диване лежала развернутая карта Кухистана.
Федор, а следом и я набросились на самсу, называемую здесь самбуса, и мясистые розовые помидоры.
– Машиной до кишлака Хакими, – вел пальцем по карте Глеб, – там нанимаем ишаков, грузим рюкзаки и идем вдоль Сарбина под перевал. Выходим через Сатун-Камар по Харкушу к Ширкенту. Отсюда – до Пашмикухны и, собственно, к барьеру. Это в целом километров тринадцать-пятнадцать. Можно было бы и без ишаков, но у меня спина что-то того – потянул, наверно.
– Есть что снимать? – Вася крутил в пальцах зубочистку.
– А то! – Глеб вскинул бровь. – Я был там в восемьдесят девятом. Барьер – отвесная стена. При хорошем свете – сказка. И радиальные выходы на три стороны – гуляй, смотри. Дня три нам хватит. Главное, чтобы свет был. Седьмого утром идем обратно к Хакими. Договоримся с машиной – пусть в кишлаке встречает. Вернемся в Душанбе и рванем на юг. Или в Фанские горы.
Я насторожился – Фанские горы в маршруте, который изложил мне в переписке Федор, присутствовали определенно, а не в форме вариации.
– А перевал открыт? – Сергей почесал русую бородку – глаза у него были ясные, лучистые, неморгливые. – В горах снег еще. Если на Сатун-Камаре снег не сошел, что будем делать? Местные ни ишаков, ни проводника не дадут.
– Да нет, – махнул рукой Глеб, – сошел уже. Весна здесь, гляди, какая дружная. И перевал невысокий. Или вот еще вариант… – Он снова нацелил палец в карту. – На юг по Ширкенту – и через перевал… Там такое место – Кадычи. Говорят, есть на что посмотреть. Но это километров двадцать пять. Набор высоты примерно тысяча метров и, что хуже, сброс тысячи полторы.
– Ты же спину потянул, – напомнил Вася.
– Да, – согласился Глеб, – тогда отпадает.
– Ишаков не дадут – Ваську навьючим, – сказал Федор сквозь непрожеванную самбусу.
По обоюдному согласию Вася играл в дуэте с Федором роль объекта дружеской насмешки. Впрочем, отнюдь не безобидного.
– Я на вид хрупкий, но жилистый, – согласился Вася. – Если б ты на прошлой самбусе остановился, я бы и тебя дотащил.
– Нет. – Федор вальяжно откинулся на спинку стула. – Не дотащил бы. В коленках слаб.
Действительно, Федор был раза в полтора крупнее Васи.
– Теперь конечно: кишку набил – тяжелый стал. Одной каловой массы… – Вася закатил глаза в трудоемком подсчете. – И зачем тебе столько?
У Федора заиграл телефон – Азим.
– Заходи, – сыто разрешил Федор.
Азим, вероятно, был неподалеку, потому что уже через пару минут позвонил в дверь.
Он договорился с водителем, цена умеренная, зовут Мурод. У Мурода корейский микроавтобус «старекс» – войдут и люди, и поклажа.
– Азим, – сказал Сергей, распахнув ясный взгляд, – мы на Ширкент хотим пройти, до Пашмикухны. Как бы узнать: Сатун-Камар открыт?
Азим достал черную плитку айфона, потрогал пальцами экран и приложил к уху.
Недолго поговорив по-таджикски, помотал круглой головой:
– Закрыт. Под лавину можно угодить. В кишлаках проводниками обычно детей посылают – сейчас никто не рискнет.
– Тогда меняем маршрут. – Глеб, не вставая с дивана, круговым движением торса, будто раскручивал хула-хуп, размял спину.
– А вы в Чиль-Духтароне были? – спросил Азим.
– Это где? – Глеб замер.
– За Кулябом. – Азим махнул рукой – куда, я не понял: по сторонам света в квартире я не ориентировался. – Хребет Хазратишох. Живописное место. Там в одном кряже пласт известняков на ребро встал. Со временем повыветрился, образовались столбы. На женские фигуры похожи. Так и называются: Чиль-Духтарон – Сорок Невест.
– Знаю, – сказал Федор. – Туда мои гельминтологи ездили. Какое-то предание рассказывали. Военно-патриотическое.
– Да, – кивнул Азим. – Пришли враги и убили в долине всех мужчин. Тогда на защиту земли встали женщины.
Бедный Руслан извелся бы – не поверил. История не для его скорбной головы.
– Ну что? – Глеб окинул взглядом присутствующих. – Чиль-Духтарон?
Федор и Глеб записали в своих трубках телефон водителя.
Азим набрал Мурода, поговорил и протянул плитку Федору, но в пути ее ревниво перехватил Глеб. Описал водителю завтрашний маршрут, подтвердил цену. Договорились, что утром в девять машина будет ждать во дворе.
На правах хозяина Азим пригласил нас вечером на шашлык и отправился по делам.
Вася с Глебом принялись предвкушать – вспоминали, какой шашлык, какого чрезвычайного вкуса и в каком году довелось им отведать в Душанбе. Обзор вышел сочный, скворчащий, с жарким запахом углей.
Поскольку через несколько дней мы должны были в эту же квартиру вернуться, я решил перетрясти вещи и выложить лишнее.
Достал одну смену белья, запасную пару штанов, четыре из восьми контейнеров под сборы природной химии для брата и недочитанный том Джареда Даймонда.
На их место предстояло загрузить свою долю консервов и крупы – груз провизии распределили поровну на каждого.
Из тетради Грошева
У-ы-у-ы-обы-юбы-ура-сы…
Надо чаще разминать ротовые мышцы, тогда речь твоя будет ясной и четкой даже при отсутствии мыслей. А при присутствии… при-при-при… при присутствии питай надежду быть услышанным и оказаться понятым. Да и не стоит без приложения ума пытаться на словах играть, как на – трень-брень – гуслях.
Зачем я написал свой труд, где разложил по полочкам, что в наше время думать надо уже не о том, как примирить людей с природой и друг с другом (эта задача сделалась невыполнимой), а о том, как на планете их сменить? Не проще ли привлечь сторонников по делу смены человечества (сторсменчелов) яркой и хваткой ораторской речью? Проще, разумеется, но. Во-первых, нет трибуны и нет кафедры. А во-вторых… Вот что сказал в зачине своего труда один из тех, кто царств земных судьбу держал в безжалостной руке и о замене человеческой породы думал тоже (передача о секретных фактах истории – дата, канал и время размещения в эфире записаны): «Я знаю, что симпатии людей легче завоевать устным, чем печатным словом. Всякое решительное движение в истории обязано своим размахом великим ораторам, а не великим писателям. Тем не менее для того чтобы наше учение обрело законченную форму, лежащие в его основе принципы должны быть запечатлены письменно». Вот именно – запечатлены. Пусть и моя книга ляжет крепким камнем в основе будущего солнечного града! Два тиража (сто экземпляров каждый) практически уже раздал и разослал в библиотеки и учреждения науки. А также отправил уважаемым и дельным людям, чей адрес отыскал. Еще – в издательства. Надо наладить массовый тираж, чтобы весть правды долетела до самых дальних уголков. И хорошо бы, чтоб издатель поспособствовал на деле, а то за собственные деньги – не расчет…
Дальше.
Попил у Бодули чаю и забрал работу – через него, бывает, мне подбрасывают кое-что в починку. Иной раз попадаются редчайшие вещицы (однажды подержал в руках альдину: начало XVI века, кожа, тиснение блинтом и золотом; на верхней крышке – крылатый венецианский лев, на нижней – герб рода Джустиниани), но бывает – и откажу. Случается на свете чепуха, с которой проку нет возиться, вроде того чтоб сшить (на прокол) нарезки из журналов – подборка руководств по вышивке или гастрономические рецепты блюд. Есть и нормальная пока еще работа (хотя определенно меньше стало), так что иной раз можно носом покрутить. Было и дело у Бодули: завтра надо смотреть библиотеку. История известная: кто-то из вымирающих животных, знавших цену книге, почил, а наследников пыльное собрание ввергает в чих, вот и хотят продать весь склад бумаги целиком за раз. Бодуля, стало быть, решает – брать, не брать? Моя задача консультировать на случай: если издание (ценное) дошло до безобразия, возможно ли отреставрировать – вдруг покупатель (настоящий покупатель, которого уже найдет Бодуля) пожелает фасад и внутренности книги сдать в ремонт. Словом, будем завтра осматривать очередные закрома культуры.
Еще что? Славно потрудился утром, так что работать вечером не стал. Лишь поточил на мокром камне нож (шерфовочный), закруглил сшитый накануне блок атласа «DieexotischenKäferinWortundBild» (Лейпциг, 1908), кашировал ему киянкой корешок, сплел шелковый каптал и заклеил корешок переплетной марлей; потом из пресса вынул просохшие листы (труд стародавнего профессора) и нарезал для составного форзаца из коленкора ленты. Еще осталось сделать три тетради (проклеить надо крайние листы по сгибу прозрачной тутовой бумагой) и можно будет блок сшивать – «Лекцiи по Русской Исторiи профессора С. Ө. Платонова». Издание 8-е, исправленное и дополненное. С.-Петербург, 1913. Казалось бы, безделица, вещь заурядная, ан нет – есть у книги любители и верные Личарды…
Перед тем как лечь, пошел на кухню выпить чаю, да заболтался: строго поговорил с кастрюлькой супа (бывает, пригорает), потом с банкой томатной пасты, потом подробно побеседовал со шкуркой от бекона. И не без пользы! Не без пользы!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот вехи (этапы) большого пути.
1) С помощью веских аргументов убедить высокие международные инстанции в необходимости заняться проектом смены человечества (ПСЧ) в самой практической и неотложной плоскости. После чего принять международную конвенцию на этот счет, сообразованную и увязанную со всеми крупными державами и главными соборами Церквей.
2) Создать международный центр, аккумулирующий, подобно двум горбам верблюда, умственные и материальные ресурсы, назначенные для практического (и скорейшего) осуществления на деле ПСЧ.
3) Определить
и утвердить четкие представления о том, каким должно быть ожидаемое общество,
которое придет на смену нашему, осуществленному и недостойному.
4)
Легализировать (постановлением специального закона) способ искусственного
создания новых людей (новолюдов) и план замены ими
нынешней цивилизации, бессовестно глумящейся над именем своих строителей – человек
разумный.
5) Возвысить
ПСЧ в разряд главнейшего национального проекта в каждой отдельно названной
стране, после чего развить его во всеобщий планетарный (галактический) проект.
О первых двух
этапах уже писал подробно (третья тетрадь, страницы 39–46), теперь – об
остальных. То, с позволения сказать, наследие, какое обрела Земля на протяжении
своей истории, – всего лишь слой кишащих паразитов, полчище
пиявок и клещей, насмерть всосавшихся в планету. Вот образ нынешнего
человечества в его правдиво обнаженном виде. Род человеческий, угнетенный
корневым недугом, спасти нельзя. Единственный рецепт – сменить. И
сделать это надо быстро. Прежде того, как человечество само сметет себя, жизнь сделав невозможной, а планету превратив в шарообразную
пустыню, летящую сквозь мрак пространства.
Часто в
качестве довода при обсуждении вопросов выживания можно услышать аргумент: мол,
если не одумаемся, не осознаем, не примем к сведению, не выживем. Ха-ха,
какая жалость! Сторонникам смены человечества (сторсменчелам)
ясно, что в этом не выживем нет никакой беды.
Более того, чем менее людей, обремененных роковым наследием, останется, тем
лучше: они (на самом деле – мы) все равно не годны на толковые дела и только
тормозят (тормозим) спасительные перемены. Воистину, есть тяжкие глубины,
откуда, опустившись в них, уже не выйти на поверхность! И что ни думай, что ни
говори, что тут ни делай – мы более не в состоянии дать благо окружающему миру,
ведь родовые хромосомы в наших клетках не выпустят нас за пределы естества. Их
зов звенит в ушах: бери, бери, бери – наживу умножай на алчность! Словом, не
беда, что мы не выживем, – беда, что вместе с нами на планете закончится
и жизнь. (На свете двух вещей боюсь – вот этого конца
времен и имени Григорий. Так звали нехорошего врача,
терзавшего меня в больнице в детстве, его – с железным молотком в кармане
белого халата – не могу забыть.)
Бесспорно,
новый мир обязан стать другим. Но чтобы этого достичь, законодательство страны,
включая Конституцию, необходимо срочно переделать, дополнив положением об
утверждении проекта смены человечества в России. Ложь, лицемерие, продажность
должны быть уподоблены злодейским преступлениям и караться тем же тяжким
наказанием, каким караются деяния насильников, маньяков и серийных душегубов. Ведь если шевельнуть извилинами и смекнуть, то станет ясно, что урон от этого наследия (ложь,
лицемерие, продажность) наносится сообществу людей ничуть не меньший, чем от
его (сообщества) прямого истребления. Эта ступень движения человеческого рода в
новый мир определенно будет самой трудной и болезненной из всех. Особенно
придется туго слабой половине (человечества), как наиболее подверженной
наследству лжи. Однако и выносливости женщин не зря мы отдаем заслуженную дань!
Каким же
станет новый мир? Кто они – новые люди, которых через двести-триста лет мы,
произведя на свет в достаточном количестве, приобретем себе на смену? Всю
полноту объема перемен представить невозможно. Но кое-что воображению доступно.
Когда
случится поголовная естественная смена человеческого рода, новые люди первым
делом освободят от мусора планету – сметут все то, что мы, ведя себя по-свински,
бросили в недрах, на поверхности Земли, на дне морей и океанов, а также в
атмосфере и за нею – на орбите. Частично мусор обработают на месте, частично
сдвинут к Солнцу, где этот хлам бесследно поглотит светило. Планета возродится
как здоровый организм с первозданным небом и синими артериями (или венами? ведь
синие под кожей – вены?) вод. Не будет больше ни воздушного, ни морского
транспорта, чтобы не пачкать впредь ни воздух, ни моря (за вычетом
исследовательских изысканий и средств спасения). Не
будет и космических ракет, сорящих чепухой в пространстве, – новые люди
откажутся от идеи перелета на дальние планеты, занявшись обустройством и
защитой от вулканических и неземных угроз собственного сферического дома.
Новые люди,
невзирая на различия наружности, будут иметь одну национальность (новолюды) и один язык общения (по типу эсперанто), который
обеспечит понимание, ясность речей (не станет иностранных слов) и сплоченность
интересов. Само собой, на Земле исчезнут границы, армии, оружие. Единственным
боевым припасом останется шприц-заряд – средство для усыпления животных на
случай, если им потребуется экстренная помощь.
Ни денег, ни
торговых отношений, ни экономики вообще! Никто ни от кого не будет утаивать
свои открытия и достижения! В новом мире новолюды
трудятся бесплатно (в сегодняшнем значении такого слова) – по призванию, по
вдохновению, по интересам. Отлучение от дела – самое тяжкое взыскание. Подобный
приговор выносят, например, за наспех выполненную работу. Поскольку главной
мерой нового труда, труда, приносящего новолюдам
радость, будет не скорость и проворство, а основательность и надежность.
Исчезнет
медицина – культура питания, натуральные продукты, правильное дыхание и
здоровый образ жизни (при полном отсутствии вредных привычек) позволят новым
людям содержать свой организм в том бодром состоянии, когда ему не требуются ни
пилюли, ни очки, ни носовой платок. Мысли новолюдов,
подобно телу, также будут чисты и хорошо организованы, поскольку одолевать
пространство они, конечно, предпочтут пешком. В отличном результате названного
принципа легко может убедиться и каждый современный человек – самые светлые
(дельные) мысли приходят нам на ум тогда, когда мы в движении, а не летим или
плывем, приятно грея, не сказать обидно, в уютном кресле зад.
Главным
правилом новых людей, подобно обязательному руководству, станет авторитет
старшего по возрасту. Больше не будет в жизни новолюдов
ни ревности, ни измен, ни свадеб, ни самой любви (в нынешнем понимании) – все
подчинится требованиям разумности и справедливой целесообразности.
Само собой,
изменится и быт. Белье и всю необходимую одежду новые люди смогут получать на
банно-прачечных участках. Кухни-автоматы разместятся в нижних помещениях
многоэтажных зданий, откуда блюда в герметичной упаковке по специальным
лифтовым каналам отправятся прямиком в столовую квартиры, стоит жильцу нажать
на пульте кнопку «завтрак», «полдник» или же «обед». Или просто – «выпить чаю».
Или – «перекусить». Индивидуальные меню составит специальная программа – с
учетом показаний датчиков, смонтированных, например, в уборной. Они вдобавок к
постоянным данным (возраст, знак зодиака, под каким родился новолюд,
рост, группа крови, вес и проч.) будут фиксировать температуру тела, пульс,
артериальное давление и другие необходимые для пищевой
программы показатели биологической системы организма. Кроме того, учету
подлежат характер настроения жильца, сезон, зодиакальное созвездие, под которым
находится планета в данный миг, погода, фаза Луны, активность Солнца – словом,
все факторы, способные влиять на аппетит, здоровье и желудочно-кишечный тракт.
Спорт
сохранится лишь красивый и, что называется, любительский – без злостных
истязаний организма, работы на износ, без мордобоя,
без пинков…
***
Вечером зашел Азим с женой Ирой и повел нас в заведение. Он был без машины, что свидетельствовало о серьезности намерений, да мы бы в его «опель» и не влезли.
Майские вечера в Душанбе темны, не то что в СПб, – без фонаря не поиграешь в шашки. На бархатном небе висели звезды – крупные и яркие, как в планетарии. Дневная духота ушла. Воздух был свеж – с гор натекла прохлада.
Поскольку мы шли компанией, окутанной, как виноградные косточки мякотью, русским языком, погруженности в чужой мир я не чувствовал. Так – смена декораций. Не то, наверное, если б виноград был выжат, если бы был один.
Сели в маршрутку – старые корейские микроавтобусы, дребезжащие разболтанными кузовами и подревывающие прогоревшими глушителями, шныряли по улицам в огромном количестве и с удивительным проворством, – поколесили немного и вскоре были на месте.
Кафе «Зарина». Два этажа: на первом – витрина-холодильник с образцами блюд в виде сырого мяса на шампурах и кухня, на втором – зал и открытая терраса.
Вася с одухотворенным лицом и Глеб со строгим подробно, как долгожданное наследство, изучили витрину.
Потом поднялись наверх.
Терраса была уютно освещена желтым электрическим светом.
Посетителей хватало, но нашелся и для нас гостеприимный стол, за которым мы, не чувствуя стеснения, уместились всемером.
Заказывали Глеб и Азим. Вася и Федор корректировали. Сергей молчал – аскетичный и безучастный.
В итоге вышла гора – всего понемногу: шашлыки из баранины, шашлыки из говядины, козлятина на ребрах, шашлыки рубленые, из смешанного фарша – баранина с телятиной, шашлыки шариками – рубленое мясо набито в желудочную пленку, шашлыки-рулет «наполеон», изготовленные из уложенной слоями бараньей и говяжьей вырезки…
К мясу, разумеется, овощи и лепешки.
И местная минеральная вода.
И водка. Без водки этакую груду было бы не съесть.
Пока готовился шашлык, подали какую-то густую кисломолочную кашицу в пиалах.
Глеб сказал: джургот.
Вася сказал: каймак.
Азим улыбнулся.
Федор кашицу посолил, поперчил, сдобрил щепотью рубленой зелени, после чего отломил кусок лепешки и, шуруя им в пиале, принялся рубать компот.
Я последовал его примеру. Вышло вкусно, солоновато-кисло, так что и водка пришлась кстати.
Не сразу заметил – Сергей клал себе в тарелку только овощи, мясо не трогал. Нездоров или с принципами? Впрочем, кисломолочной кашице и водке – умеренно – он не отказал.
– Почему здесь столько объявлений о пропаже детей? – спросил я Иру, сорокалетнюю подтянутую женщину профессорского вида с открытым улыбчивым лицом.
– Потому что пропадают, – сказала Ира.
– Куда же они деваются?
– Знали б – вернули. – Помолчала. – Или похоронили.
– Говорят, вовчики детей воруют, чтобы людей настроить против власти. Мол, не может навести порядок, – сказал Азим. – Если ваша двести первая дивизия уйдет, вовчики опять заварят кашу.
– Кто это – «вовчики»? – не понял я.
– Так здесь исламистов называют, – пояснила Ира.
– Почему же «вовчики»?
– Потому что ваххабиты, – сказал Азим.
– Все равно непонятно, – сказал я.
– Отстань, – сказал Федор. – Что ты понимаешь в русско-таджикском юморе?
Глеб и Федор забрали у Азима счет и заплатили сами, из нашей складчины. Азим возражал, обижался – как же так, ведь это он пригласил – и в конце концов все-таки всучил им деньги.
Домой возвращались пешком – сытые и немного пьяные.
Деревья шевелили темными листьями, небо выгибалось исчерна-лиловым куполом, звезды, которыми декорации были прибиты к космосу, мерцали ледяными шляпками.
В квартире разбрелись по комнатам, которых было три. Мы с Васей бросили свои курпачи в детской.
– Сколько у тебя вершин? – спросил я, когда мы улеглись.
– Дюжина наберется. – Вася выпростал руки поверх простыни и попытался сосчитать на пальцах. – Типа того, – сбился. – В основном – четырех- и пятитысячники. Но был и на Памире – пик Корженевской, пик Ленина…
– Больше не ходишь?
– Нет.
– Что так?
– Заскучал. Поднимаешься на вершину, а там ничего нет.
А я? Что ищу я? Что мне здесь надо? Сбор природных минералов для Руслана, ополченного на мир? Как будто да, но… нет. Это предлог, уловка – разум обводит вокруг пальца сам себя. Пытается втереть очки – и не выходит.
Должно быть, я просто знать хочу, как слеплен, на чем держится и кем заверчен мир. Каков он там, где меня нет. Насколько узок, густ, безбрежен, прян. Докуда даль, докуда высь и где же, черт возьми, та крошечная точка – я…
Впрочем, это мне уже снилось.
Снился Рома Ермаков, мой старый друг, – остроумный мудрец, бесстрашный задира, странствующий проповедник, умница.
Все звали его Тарарам. Он жил весело, бедно и был счастлив, потому что счастью нет дела, есть ли у тебя деньги.
Он умер. Смерть его – шарада. Внезапно съехавший с ума охранник зарубил Рому топором в квартире-музее Достоевского.
Во сне, как часто случается, это был он и не он. На вид – не Рома, нет, совсем не Рома, но спящему известно точно – Тарарам.
Мне снился солнечный русский, новый скиф, всадник-исполин, радостно одолевающий пространство.
Фалангу пальца сраженного врага он нанизывает на шнурок – одну к другой – и вешает ожерелье на шею.
Зеленое и голубое с золотом пространство – его стихия.
За спиной его – земляные русские, прибитые скобой к хлеву и пашне. За спиной его – искусные русские, опьяненные и скованные вдохновенным ремеслом. Впереди – дикое поле, леса, моря, хребты. И он, солнечный русский, отвечает за честь и право своих братьев перед опасным и коварным миром, который возликует, если однажды он будет сражен.
И еще здесь были бабочки, много бабочек, – рассевшись по цветам, они медленно вздыхали крыльями.
Утром я подумал: это еще ничего.
Действительно, однажды мне приснилась рокочущая тишина в левом ухе матери. Так живо она мне о ней рассказала.
В девять машина Мурода стояла под окнами.
Послал эсэмэс Ане: уезжаем из Душанбе, как будет дальше со связью, знает аллах.
Ответила: не пропадай.
Должно быть, я разбудил ее своим пустяком: утро в СПб отстает от здешнего на три часа.
Спустились, погрузили поклажу.
Глеб занял место рядом с водителем: там просторнее – удобно спине.
Мы вчетвером разместились сзади на двух рядах кресел – лицом к лицу, колени в колени.
Весь остальной объем салона занял груз – пять рюкзаков, палатки, тент, затянутые пленкой упаковки с пластиковыми бутылками и кофры с фотоаппаратурой.
Прежде чем выехать из города, залили полный бак, купили – Азим объяснил накануне где – баллоны с газом для плитки и завернули на базар.
Пока Федор, Глеб и Вася запасались свежими продуктами, а Сергей, отделившись, в одиночку странствовал по торжищу, я в какой-то норе с табличкой курсов валют над входом поменял часть оставшихся рублей на сомони.
Через четверть часа, насладившись черешней, промытой в пакете водой из бутылки, покатили вон из города.
«Ружья, микробы и сталь», – думал я. Даймонд уверяет: именно эти вещи позволили Старому свету обрести силу. Чингисхан со смеху скатился бы с лошадки.
Глеб завел дорожный разговор с Муродом – про перевалы, камнепады, красоты мест, попутно листая в айфоне их, этих мест, карты.
Сергей, удивленный тем, что продавцы на душанбинском базаре не торгуются, угостил всех добытой курагой, ароматной и мягкой, как губы гурии.
Вася задремал, припав головой к оконному стеклу.
Федор, время от времени кидая в рот янтарный блинчик кураги, рассказывал:
– Раньше к Ширкенту можно было и с запада выйти, со стороны Узбекии. Но теперь с погранцами надо договариваться – не факт, что получится. Да и перевалы по границе заминированы. Во время войны узбеки там с вертолетов мины разбросали. Густо. Теперь разминировать не могут – карт минных полей нет.
– Зачем же так? – удивился я.
– Торопились. Чтобы ваххабиты здешние, вовчики, к ним не полезли. Исламисты в начале девяностых в Таджикии силу взяли и о большом ваххабитском эмирате мечтали. Да и злые они на узбеков.
– За что?
– Узбеки, когда к ним беженцы повалили и порохом потянуло, поддержали Народный фронт, который здесь, в Таджикии, против исламистов за конституционный порядок стоял. Собственно, они, узбеки то есть, этот самый фронт отчасти и организовали.
Я опять собрался было уточнить, но Федор не позволил. Ничего не попишешь, привычки высшей школы – сначала лекция, потом вопросы.
– В Узбекии, в Чирчике, со времен Союза пятнадцатая бригада спецназа ГРУ стояла, – сказал Федор. – Там серьезная учебка была в Афганскую. В девяносто первом эту бригаду вроде как подарили Узбекии. – На слово «подарили» Федор надавил всей силой своей иронии. – А там парни тертые, все с афганским прошлым. Кто-то уехал в Россию, но многие остались. Каримов, президент Узбекии, хитрая лиса, в этих парней как в родных вцепился – внеочередные звания присвоил, оклады хорошие положил. Еще бы, это же спецы, диверсанты, элита армейская. Словом, когда в Таджикии каша заварилась, резня пошла и ваххабиты стали страну нагибать, Каримов велел готовить спецгруппу для отправки к соседям. Подготовили. Все офицеры, все Афган прошли – им черт не брат. А командиром у них – Владимир Квачков. Ну, помнишь, который потом машину Чубайса продырявил. Судили его еще за покушение… В общем, завезли в Таджикию оружие, боеприпасы, стали обучать тех, кто против вовчиков стоял, практике партизанской войны, собрали разрозненные отряды под общее начало и все это дело назвали Народный фронт Таджикистана. А во главе поставили местного уголовного авторитета Сангака Сафарова, такая должность: смотрящий по стране. – Федор открыл бутылку воды и припал к горлышку. – Двести первая дивизия, что стоит на нашей базе под Курган-Тюбе, само собой, тоже в этом деле участвовала. Сафаров – крендель пожилой, авторитетный, справедливый по-своему, как это у воров заведено, а в советниках у него – Александр Мусиенко, полковник российского спецназа. В общем, воевали с вовчиками замордованные фундаменталистами таджики, но организовали сопротивление русские офицеры спецназа ГРУ. За что бойцов Народного фронта прозвали «юрчиками» – в память об Андропове. Хотя КГБ и ГРУ, как известно, зверюшки разные. В итоге юрчики вовчиков в девяносто седьмом замирили. В Москве все стороны конфликта подписали соглашение о прекращении военных действий. Президентом избрали кулябца – тут у них кланы такие по родовым корням: кулябцы, гиссарцы, бадахшанцы, памирцы – Эмомали Рахмона, бывшего до того председателем Верховного Совета. А заместителем министра обороны Таджикии стал генерал ГРУ в отставке Александр Чубаров. И того, что я тебе рассказал, в экспозиции новейшей истории Таджикии, куда нас Назархудо тянул, поверь мне, нет. – Федор прожевал очередной блинчик кураги и милостиво поинтересовался: – Вопросы есть?
У меня был:
– С Россией понятно – у нас имперский инстинкт, нам можно, но зачем Каримов в Таджикистан полез?
– Во-первых, – пояснил Федор, – здесь живет много узбеков. Им от вовчиков досталось, особенно в Курган-Тюбе – там целые кварталы выходцев из Самарканда. Во-вторых, Каримов раскатал губу на северные районы Таджикии. Оттяпать думал под сурдинку по самый Туркестанский хребет… Но – не вышло.
– А что сейчас? – спросил я. – Тихо?
– Пока тихо, – кивнул Федор. – Но Азим говорит, тревожно в воздухе. Войну ни те, ни другие забыть не могут. Для Таджикии это много – триста тысяч убитых и сотни тысяч беженцев.
«А для кого мало?» – подумал я, но не спросил.
– На Памир бы еще раз успеть, пока снова не началось, – подал голос молчаливый Сергей.
Солнечный русский, вспомнил я ночное видение. Корешок в земле, вершки в небесах. Журавлиным клином колоды раскалывает. Странствует с надеждой, возвращается с благодарностью…
У дороги то и дело вставали щиты с изображением чернобрового президента.
Проехали вдоль горного луга. В его жирной зелени то тут, то там пунцовыми головками горели маки.
– Отцветают, – вздохнул Глеб. – Недели две назад, небось, сплошной ковер был.
– Бил, да, – подтвердил Мурод. – Совсем красний.
Судя по речи, Мурод был не из коренных душанбинцев. Столичный люд недавний государственный знал прилично.
Время от времени Мурод сплевывал за окно темную густую слюну. Пару раз я наблюдал, как он достает пакетик с насваем, высыпает на ладонь порцию, скатывает в шарик и закладывает под губу.
Федор рассказывал про горящие копи – угольные пласты в урочище Кухи-Малик за Гиссарским хребтом. Подземный пожар выжигал их с незапамятных времен. Геродот еще поминал… или Плиний – Федор сомневался, кто именно.
Мне, как я понял, – туда. На всякий случай уточнил, заедем ли. Федор обещал.
За разговором не заметили, как миновали Чормагзак. Одно название – перевал. Немудрено и проскочить. Хотя под ним, как сообщил всезнающий Федор, сейчас роют тоннель. Чтобы забыть про осыпи и снежные заносы.
Берега Нурекского водохранилища, которое здесь называют морем, и его острова на срезе – гигантская спрессовка грязно-желтых и цвета парной телятины пород. Такая слоеная коврижка. Не то известняки, не то песчаники. В сочетании с зеленой водой и ярко-голубым небом в редком пухе белых облаков, которые не закрывали солнце, а висели только для красоты, – картинка.
Глеб попросил Мурода съехать на обочину.
Вышли. Мы с Сергеем – просто размяться. Федор и Глеб – пощелкать затворами.
Толком поснимать не удалось – мучительно выбирали ракурсы, переходили с места на место. Остались недовольны – чем-то не угодило солнце.
Вернувшись в машину, застали Васю за поеданием самбусы – когда брали ее на базаре, была горячей, только-только из танура – местного тандыра.
– Ну-ка, дай сюда, хомяк. – Федор отобрал у Васи пакет.
Действительно, щуплый Вася мог съесть много – это я отметил еще вчера в кафе. Но и завтракали мы сегодня в несусветную рань – самое время перекусить.
Пакет пошел по рукам.
Сергей наособицу зачерпнул из своих запасов горсть кураги.
Самбуса хоть и остыла, но все равно показалась необычайно вкусной. Главный секрет – в пропорции мяса и лука.
Тоннель Шар-Шар просвистели пулей – навылет. Пробили его китайцы сравнительно недавно, поведал Федор, и это видно: чисто, покрытие дороги выглажено, без сучка, подсветка во всю длину дыры, так что можно не включать фары.
После тоннеля смотрел в окно и ловил себя на странном впечатлении: все дороги одинаковы, разница в деталях. Многие из которых и вовсе не существенны. Особенно если не собираешься в них увязнуть. Пригвоздить себя скобой к земле.
Вот, скажем, я – дробинка, точка. Со свистом пробиваю тугую пустоту пространства. Моя задача – в него не влипнуть. Его задача – меня зацепить, выбросить паутинки и приклеить их к моим чувствам, заставить их его, пространство, ощущать. Так оно осознает, что существует.
Паутинки натягиваются и со звоном рвутся. Они хотели бы выдернуть мои глаза, оставить их здесь, чтобы ему, пространству, был свидетель.
Впрочем, это верно лишь тогда, когда я сам под искушением – осознаю соблазн влипнуть, а вот, поди ж ты, не даюсь. А так пространству до свистящей сквозь него дробины дела нет. Лети себе, пока не вдаришь в камень и не треснет лоб.
Материал жизни избыточнее соображений насчет него и хуже, казалось бы, организован – он сложнее и путанее в своих взаимосвязях. В нем хитросплетения частей подчас с первого раза не прочитываются.
И со второго тоже.
Больше того, если вернуться к дорогам: они – как вершины, на одних ничего нет, другие никуда не ведут.
Федор тем временем вспомнил Пржевальского. Сказал, что среди китайцев, встречавших его экспедицию, долго ходила легенда, будто он – колдун, умеющий заговаривать пули. Если Пржевальский выстрелит заговоренной пулей, та будет летать хоть год, хоть два, пока не найдет того, кому предназначена.
Дорога бежала с гор на сухую серовато-бежевую равнину.
Мурод сплевывал за окно тягучую желтую слюну.
То тут, то там по бокам дороги виднелись свежие фундаменты домов. На некоторых уже возводились из сырых черно-бурых саманных кирпичей стены.
– У меня племянник, да, – сказал Мурод. – Два года в Тюмен бетон месил. Вернулся осен, да. Тепер свой дом строил. Тут близко, за Курбон. Жениться думал. Хороший денги привез.
Поговорили о русском рубле, выручающем таджиков.
А ведь если довериться Джареду Даймонду, увидеть полагалось бы обратное: здесь должен благодатный сад цвести и отсюда во все концы пространства должна тянуть свое господство сила. Ведь в этих землях прежде, чем в Македонии, России и Британии, приручили полезные злаки, вытравили горечь из миндаля, подставили дойник под корову и козу, склонили под ярмо осла и догадались стричь барана. Местная лепешка, нон, – говорят, первый хлеб мира.
Но Искандер взял этот мир на меч. Топтал его Тимур. И наступал уже ему на горло сапогом британец.
И наступил бы, кабы не сверкнул трехгранным жалом русский штык.
Из тетради Грошева
…ужас! Финал, казалось бы, настиг – разверзлась под ногами пропасть! Да – дикость, мрак, конец! Но нет, последний все же шанс остался: ведь именно у нас еще хранится творческий запас (взять хоть в моем лице) для постановки и решения задачи невероятного масштаба (смена человечества)! Не в этом ли в конечном счете и заключается призвание России?
Да, новый путь, по которому России назначено кометой устремиться в будущие времена, маня за собой другие страны, теперь всецело ясен! Его не нужно было рассчитывать, изобретать, перенимать – только открыть. И я это открытие сделал! Главное, чтобы страна не проскочила мимо полустанка, где ей необходимо сделать остановку для смены головного тепловоза и перехода на другую колею истории. Книга! Мою книгу должны прочитать повсеместно – в этом гарантия, что цель будет захвачена и спасение обретено. Ведь она (моя книга) не только не уступает по сокрушительности (оценка объективна – есть отзывы читателей) главным книгам в мире – Библии, Корану, Бхагават-Гите, «Капиталу» Маркса, а также книге Н.Г. Чернышевского, впервые поставившего вопрос «что делать?» во главу угла своего бессмертного романа, – но даже превосходит их по этим показателям! Все перечисленные сочинения не нашли ответ на роковой вопрос «что делать?» в мировом масштабе, а моя книга такой ответ дает!
Коснулся отзывов читателей и понял, что следует дать выдержки из них. Вот первая:
«Передо мной открыта книга, от которой невозможно оторваться. Автор, как опытный хирург, вскрывает многочисленные язвы современной жизни в поисках действенного способа для исправления тяжелой ситуации. Многие посчитают его рецепты жесткими, даже жестокими, но обратить хаос и беспорядок в благоустройство и систему нельзя без рычагов суровой регуляции».
Вот выдержка вторая:
«Весьма реальной представляется тревога автора о том, сможет ли его благие планы в ближайшем будущем воспринять общественность, к которой он пламенно взывает в книге».
Вот третья:
«Несбыточными, но оригинальными видятся горизонты выхода из тупика, начертанные автором».
Достаточно.
Бодуля как-то сообщил (меня с ним свел злосчастный брат, и мы довольно часто с ним (с Бодулей, разумеется, не с братом) беседуем на кухне, организованной в подсобке его букинистического заведения), что «Философия общего дела» русского мыслителя Федорова по своей революционной сущности не уступает «Капиталу». И еще – книга «Бытие и время» германского философа Хайдеггера (я записал названия и имена) и «Капитал» не только соразмерны по духу, но имеют немало общего в своей судьбе: обе задумывались как важнейшие и обе оказались не дописаны, обе изменили ход мысли современников и обе стали поводом для всевозможных перетолков. Не знаю (не готов ни согласиться, ни силой доказательного спора опровергнуть), не читал. А надо бы. Хотя и есть опережающие чтение сомнения: как могут быть они (указанные книги) равновелики тем, о которых я сказал, раз я о них услышал от Бодули, а не из популярного источника в эфире? И в переплет их мне ни разу не сдавали. Какая ж тут величина? Согласен, у меня есть много белых пятен в гуманитарном смысле и пятна эти надо истреблять. И тем не менее… И тем не менее Маркс и его малоизвестный соплеменник свои важнейшие труды не дописали, а у меня – пожалуйста, готова книга! И превосходит незавершенную работу первого, как я уже сказал. А труд второго… о нем судить смогу, когда прочту.
Но книга книгой, а тетрадь не для того. Она – для честности самоотчета.
Когда шел от Бодули, не заметил, как очутился в Поварском – самостоятельно свернули ноги. А тут и дом с лепниной – цвет папируса, как я уже писал (четвертая тетрадь, страница 9, пятая сверху строка). И в фонаре – она. Читает что-то: толстый том романа, журнал, газета ли? – не видно снизу. Сиреневая кофточка, высокий лоб, бледный овал округлого лица, воздушные и мягкие льняные волосы… Залюбовался. То ли я сам, то ли другой – по счету пятый – во мне. Она прекрасна! Да, прекрасна – картина в оправе оконной рамы! (Сейчас окно закрыто, март, и пыльное стекло туман наводит, но скоро, надо полагать, рассеется туман.) Однако и красива тоже! Испытывать те чувства, которые шевелятся в моей груди, тревожно и приятно…
Но… это очень странно. Ни прежде, ни сегодня, когда остановился в переулке и на нее смотрел, мне голову не осенило, а сейчас, когда пишу в тетрадь, задумался: она все время у окна (когда я прохожу). Так не бывает, чтобы человек все время оставался на одном и том же месте, как ни было б оно благоприятно для работы или невинного досуга. Так со старушками случалось, когда они всю старость напролет сидели на насестах во дворах и там, шутливо выражаясь, квохтали. И то уже не встретишь их (старушек): куда-то запропали, как умницы-красавицы из прошлых лет. Нет, долго так не усидишь на месте – надо и чайник на плиту поставить, и в булочную сходить, и наволочку из машины на просушку вывесить. Сидеть все время у окна – не очень-то нормально. Как это раньше не сообразил? И тут же мысль: наверное, она больна. Наверное, у нее беда с ногами. Да. И сидит она не на сиденье стула, а в скорбном кресле на колесах, поскольку – инвалид. В конце концов, я никогда не видел, чтоб у окна она стояла. Конечно! Об этом надо было первым делом догадаться: полиомиелит. Или травма позвоночника. Или гангрена с ампутацией. Да… дело скверное, врагу не пожелаешь… Но как иначе усидеть?
Бедная крошка, дитя неприглядной судьбы! Такая дивная, и такое внутреннее горе – какой трагический разлад! Мир за окном развернут перед ней на все пространство переулка (из фонаря ей видно поперек и вдоль), наполнен воздухом и светел (когда небо ясно), а она прикована цепями своей болезни к креслу и его колесам! Поэтому она все время с книгой. Ведь в книгах – выдумки, там живут мечты, и можно вообразить себя счастливой героиней, порхающей по лугу парка с художественной скульптурой и фонтаном. Как ей помочь? Возможно ли? Должно быть, невозможно. Ее бы, такую прелесть нежной красоты, наверное, давно бы излечили, если бы только доктора могли. А излечить ее нельзя. Никак нельзя. Да что вообще умеют доктора? Брать взятки разве что и прописывать куриной лапой лекарства за, выражаясь прямо, мзду от фармацевта-жулика – хозяина этой циничной в обнаженном виде медицинской отрасли. (Про то, что могут мучить, как – страшно вспомнить – Григорий, и не говорю.) Был случай. С утра отстоял в регистратуре очередь за талоном. Попал наконец на прием к врачу, чтоб разобраться с зубом, который состарился вместе со мной, а этот оборотень в халате (белом) просит денег за материалы и лекарства – поверх ему положенной зарплаты!..
О чем я? Да, что можно сделать? Пожалуй, ей будет не настолько одиноко и злополучная печаль покажется не так горька, если и мир за окном откроет ей свое несовершенство. Несовершенство и… червоточивость. Ее, червоточивости, и так кругом полно, но надо бы представить прямо здесь, на улице, под фонарем, чтоб стало очевидно. Хотя бы и в моем лице… Нет, не хотя бы – именно в моем! Придумать надо так, чтоб мне явиться перед этим несравненным взором плачевным и отверженным изгоем, лучше – калекой в гипсе. На худой конец… не знаю уж и кем. Второй, фигурно говоря, рукавицей к паре. Да, это все, что я могу от сердца сделать. Обязан даже сделать, чтобы развеять мрачную печаль над этим неземным творением, которое не в состоянии найти ни с кем сродства, поскольку у теперешнего человека душа и разум очутились в полном подчинении у низменного органа – желудка.
Подумать надо хорошо на эту тему – как именно утешить и помочь. Подумаю, и что-то непременно созреет в голове, где не напрасно ум человека свил свое гнездо. Хотя, если взглянуть в масштабе бедствий, виновником которых он (человек) стал, – напрасно. За это весь род людской теперь обязан дать ответ. И дать неумолимо! И знать об этом – ведь справедливо говорится, что в борьбе с преступностью и язвами порока первую скрипку следует играть не суровости расплаты, а неизбежности ее. Иной раз такие кары подлецам и ворам рисует в красках приходящий в мои мысли тот – четвертый, которого, как и третьего, стыжусь, что… Сгинь! Изыди!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Домашняя библиотека, которую смотрели мы с Бодулей, разумной ценности не представляет, случайный сбор, увенчанный томами собраний сочинений классиков. Так, было кое-что в отдельности, но из-за этих перламутровых жемчужин разом скупать весь, выражаясь мягко, гумус, резона нет. Поэтому Бодуля выбрал только то, на что имел уже, должно быть, покупателя в сообществе букинистического круга. Я тоже выторговал у наследников одно издание. Для них – пустяк, а для меня – воспоминание о становлении на путь ремесленного мастерства, тонкой и взвешенной ручной работы.
Тогда, в конце прошедшего столетия (точнее, в сентябре 1987-го), когда попал в учебу к мастеру (теперь покойнику уже), тот первым делом в качестве пособия вручил мне снятую на копировальной технике полуслепую распечатку этой книги. И вот, опять она. Но теперь – в приличном состоянии! Должно быть, оказалась здесь случайно и редко кто ее листал. Хотя внутри, под крышкой (точнее, между нижней крышкой и форзацем) вложены листки бумаги, исписанные мелко лиловыми чернилами (исследую потом). А переплет, признаться, более чем скромный (для подобной книги) – свиные корешок и уголки и коленкор на толстых крышках с тиснением в три цвета. Но я-то знаю цену этой книге! Знаю, какие тайны и какую притягательную силу для только подступающего к делу новичка (каким я был тогда, в 1987-м) она хранит! Ведь ей благодаря во мне завелся тот, второй, – трудяга-мастер, который в личности моей пророс. На титул только взглянешь – сразу ясно: и в книге есть такое же убранство, как в зодчестве Лидваля, Хренова и Росси, и ленточки парящие, и вензеля, а как подобран на два цвета шрифт… Со вкусом – без роскошеств и излишеств. Рациональное изящество, осмысленная красота. «Переплетное мастерство и искусство украшенiя переплета. Художественные стили. Чистка, исправленiе и храненiе книгъ». Сочинение д-ра Л.Н. Симонова, при содействии переплетной мастерской Э. Ро. 183 рисунка в тексте и 12 окрашенных таблиц. Издание 1897 года. С тех пор не переиздавалась.
Бодуля рассказал, что этот д-р Симонов – человек занятный. Он написал немало книг, которые, сложи их в стопку, составят удивительную и совершенно современному читателю неведомую энциклопедию знаний, навыков, ремесел и достижений мастерства. Две самые его блистательные книги – о породах лошадей (вышла на русском, французском и немецком языках, оценена французской «Фигаро» от 27 мая 1894-го как самое полное и самое хорошо иллюстрированное из всех известных до сих пор произведений такого рода – Бодуля цитировал по памяти) и вот эта, о переплетном ремесле. Вещица, вернувшая мне (из юности) забытый запах жизни.
Остаток дня не выпускал приобретение из рук – листал, разглядывал рисунки. Даже когда пил вечерний чай на кухне. Чай был горячий – затуманились очки. Взыскательно поговорил с очками.
* * *
– Вон там, – Федор махнул рукой направо, – за хребтом, Афганистан.
Над окутанной дымкой грядой высоко стояло слепящее солнце. Афганистан был близко.
Вася, вновь было задремавший, стукнулся головой о стекло и встрепенулся – колесо угодило в рытвину.
– Что у нас с обедом? – спросил. – Не пора?
– Знаю место, – сказал Мурод. – Немного близко. Перед Куляб, да. Шурпа, шашлик – всё ест, всё свежий, всё вкусний.
Вскоре въехали в небольшой городок, и Мурод ловко подкатил к окруженному зеленью белому дому с открытой террасой.
Сесть решили на воздухе. Пришлось немного передвинуть стол – под тень какой-то местной ивы.
Вдоль террасы с трех сторон по периметру цвели флоксы. Между ними, раздвигая субтильную флору шипами, возвышались несколько кустов кремовых роз.
В поисках умывальника прошел вдоль благоухающей шеренги. В раскрытых головках роз копошились черные в белую крапинку жуки.
На стене харчевни увидел объявление. Фотография – улыбающийся черноглазый мальчик. Текст был ясен уже без перевода.
Когда гнедой паренек – черная голова, коричневый халатик, черные брюки – записал в блокнот наш заказ, я поделился:
– Видели? Тут тоже объявления…
– Это Аллах уводил дети, – сказал Мурод.
– Зачем? – Сергей конструировал из своей панамы феску.
– Война, – сказал Мурод. – Тоджик убивал тоджик, да. Когда война, люди о дети не думал.
Слушая речь Мурода, вспомнил забавное определение таджиков: окающие персы.
– Но у вас сейчас мир, – заметил Глеб.
– Э-э-э, – ткнул пальцем в грудь Мурод. – В серсе нет мир. Там – война, да. Она не потух. Угли – пих-пих – да. Аллах учил тоджик. Он хотел, чтоби тоджик не думал про война. Он хотел, чтоби тоджик думал про дети.
– На Украине тоже угли и тоже попыхивают. – Вася оторвал кусок принесенной лепешки и сунул в рот. – Почему там дети не пропадают?
– Зачем Аллах Украин? – удивился Мурод. – Тут високо, гори, да, небо рукой достал. Тоджик немного близко к небо. – На миг Мурод задумался. – Аллах хорошо видел, да, туда видел, сюда видел, но тоджик ближе всех. Аллах заботился тоджик, потому что тоджик немного близко. Он уводил дети – он учил тоджик.
– В чем же урок? – не унимался Вася.
– Аллах уводил дети. Аллах делал дети хорошо, а тоджик без дети плохо.
– Так пропавшим детям хорошо? – удивился Глеб.
– Хорошо, – кивнул Мурод, – да. У Аллах всем хорошо. Без дети плохо. Нет дети – Аллах наказал.
– Они что же, мертвые? – не понял Сергей.
Мурод не ответил.
– Война, как помнится, женатым обещает по вдове, отцам – по сироте, – попробовал выстроить логическую схему Глеб. – А тут – контрприем. Затейливо.
Все за столом задумались, постигая мысль Глеба.
Странное дело, порой ничего не означающее высказывание перестает быть таким, если заподозрить в нем иносказание, принять за аллегорию, даже если никакого иносказания там нет и произнесенные слова – просто дыра в материи смысла. Самим усилием поиска потаенного зерна пустота обращается в загадку. Отгадки может и не быть, но определенно куда-то потерялась и бессмысленность.
К словам Глеба это не имеет отношения. Глеб тут ни при чем – он, разумеется, исполнен смысла.
И мир вокруг него осмыслен тоже. Пусть Глеб и смотрит на мир равнодушно и вскользь – если без видоискателя, – чтобы тот не дурачил его своим сложным совершенством, а с людьми разговаривает сквозь надменный холодок, чтобы те, чего доброго, не возомнили о себе лишнего.
– Слушайте, – оторвавшись от мясистого помидора, подался вперед, к сидящему напротив Муроду Сергей, – зачем это? Земля такая маленькая, летит в черном космосе, завернутая в кислород, как мыльный пузырек сквозь ночь… Судьба ее и так на честном слове держится. Зачем вам война в сердце? Зачем детей убивать? Кого учить? Зачем все это?
Мурод задумался – слишком много вопросов.
– Тоджик не так думал. – Он принял принесенную гнедым пареньком тарелку шурпы. – Тоджик жил на земля, работал, да. А тут один пришел, говорит, надо тепер не так, а так. Другой пришел, говорит, надо тепер вот как. И всё – нет мир. Один стрелял другой. Кому надо? Тоджик надо, чтоби жил на земля как ранше. Чтоби Аллах заботился тоджик.
Понятно: плыли мы на лодочке жизни посередочке, да только шайтон намутил…
Мурод продолжал:
– Говорят – воевал за правда… А на война нет правда. Ест свой, ест плохи – враг. Но нет тот сторона, где добро. Потому что добро не боролся со зло. Добро никогда не боролся, да. Это одно зло боролся с другой зло – то, которий победил, будет добро. Так нам сказал, которий победил, да!
Какой философический ум.
Вот и светочи разума европейской выделки учили нас в ситуации или/или всегда поддерживать власть. Пусть и кажется порой, что все там упыри. Может, упыри и есть. Но дело налажено: трубки подведены куда надо и кровь поступает в разумном объеме, чтобы не пересохла становая жила. А бунт – не более чем дележ трубок, свалка возле вожделенного источника. Трубки рвут из наших тел, и кровь потоком хлещет во все стороны попусту.
И все же в шкуре Мурода хватает блох.
Когда есть свои и есть враг, этого достаточно, чтобы убивать и умирать. И чувствовать, что прав. Таково свидетельство опыта.
Тут, в горах, должно быть, как на острове – легко замкнуться в своей избранности, в своем немного близко к небо и начать чваниться перед чужими, даже вполне дружелюбными и безобидными, за одну только их непричастность к своим совместным праздникам, танцам, песням и заложенному в своей избранности смыслу.
А избранность эта, возможно, всего лишь загадка без отгадки, потому что к ее очевидной бессмысленности было приложено усилие поиска иносказания. Пусть и безрезультатное.
Другое дело на равнине – там люди облаком прикрыты, ветром подпоясаны. Радушны, широки, разомкнуты. Потому что не избраны, а всего лишь возлюблены.
А где любовь – там ликование сердца и слезы.
Впрочем, то же и в горах.
Мы снова тряслись в «старексе».
– Видишь?
Я посмотрел в сторону, куда протянулся перст Федора.
Вдали возвышался бурый конус горы с широким белым пятном на склоне – будто тертая рана, будто скребком содрали краску и обнажили материал творения.
– Соляная гора, – сказал Федор. – Вся глыбища – сплошь каменная соль.
Сытый желудок не позволил мне должным образом удивиться.
И как только Сергею хватает сил держаться одной кураги, овощей и лепешек? Соблазн велик – кухарить здесь умеют.
Теперь глинобитные стройки вдоль дороги шли сплошной чередой.
На щитах вместо президента появились зеленые слова и огромные золотые цифры: Кулябу 2200 лет.
На полуденном солнце город выглядел необычайно светлым. Не выгоревшим, а таким, как россыпь кубиков рафинада на сером земляном блюде.
Солнце заливало улицы, невысокие белые коробки домов и выбеленные мелом, как печи в русских избах, дувалы.
Серебристая листва деревьев посверкивала, точно конфетная фольга.
Площади, скверы, оторочки тротуаров благоухали цветущими розовыми кустами. Их были тысячи и тысячи – белых, желтоватых, розовых – разных.
Наш «старекс» скатился в боковую улочку, немного покрутился по путаным, как брошенные на землю парашютные стропы, проездам и свернул в открытые ворота двора.
Тут жили не то знакомые Мурода, не то родня, которым он должен был передать душанбинскую посылку.
Белая шелковица во дворе уже поспела, но еще не осыпалась – так, несколько медовых пятен под деревом.
Я отщипнул пару ягод и ощутил на языке вкус армянской тутовой водки под названием «Хатук», которую продавали на Разъезжей в винной лавке.
Из дверей дома вышел белобородый старик в чапане и высокой черной тюбетейке. Следом – два таджика помоложе.
В дверном проеме за их спинами мелькнули женские силуэты.
На меня хозяева смотрели как-то косо.
Я встречал уже такие взгляды в Душанбе, Федор объяснил: это потому, что меня принимают за военного.
Действительно, на мне были брезентовые бундесверовские штаны, белорусские летние берцы песочного цвета и оливковая рубаха французского Иностранного легиона. В походных условиях полевая армейская экипировка очень практична.
Приложив руку к груди, мы поприветствовали хозяев сдержанным поклоном. Потом скрепили приветствие рукопожатием, и нас, вежливо разувшихся, провели в комнату со стопкой курпачей в углу.
Посередине на полу лежала скатерть-дастархон, по четырем сторонам которой тоже были уложены пестрые курпачи.
Мурод с хозяевами покинул нас.
Вскоре средних лет таджик, один из тех, что встречал гостей на крыльце, принес пиалы, чайник чая, пару желтых на разломе лепешек и миску карамели в ярких фантиках. С нами не остался – вышел за дверь.
– Хоть нормальных лепешек поедим раз в жизни. – Вася развалился на курпаче.
– Тебе жабу в сахаре дай – ты и ее срубаешь, – откликнулся Федор. – Скажи спасибо товарищам: в приличных местах кормят.
– Спасибо, товарищи. – Глядя на дастархон, Вася потирал руки, как муха лапки. – Отдельное спасибо моему умственно отсталому товарищу Федору. Храни Господь его бедную голову.
От такой наглости Федор опешил.
Я подумал: ученые очень похожи на людей, надо только время от времени щелкать их по носу.
Лепешки и впрямь были свежайшие – теплые, какого-то особого вкуса.
Если б я спросил, Федор рассказал бы, чем лепешка фатир отличается от чапоти, а чакке от ширмол, но я не спросил.
Между тем Федор со значением переглянулся с Сергеем, Сергей почесал бороду, и лица обоих стали неприступны. Что за притча?
Пока Мурод вершил свои дела, мы выпили два чайника.
Потом он появился у дастархона, довольный, улыбчивый, выпил пиалу чая, и мы, простившись с хозяевами, так и не разделившими с нами скромную трапезу, вновь уселись в машину.
Я вслух заметил, что здесь на улицах, в отличие от Душанбе, куда больше тюбетеек и чапанов. И женщины с повязанными на головах платками стараются не встречаться с чужаком взглядом.
Федор сказал: так сложилось, что в горных областях нравы более свободные, а тут, на равнине, сильно влияние ислама. И погрозил Васе пальцем, мол, девок за коленки здесь не трогай, а то попробуешь печенкой таджикский нож. Который в России почему-то считают узбекским.
Глеб дал справку: узбекский нож называется «пчак», таджикский – «корд». Они похожи, но у корда обух, как правило, прямой, а у пчака носик часто вздернут уточкой. И рукоять у корда более массивная, а у пчака, что ли, похилее.
Поговорили про таджикские/узбекские ножи: на кухне с ними вряд ли какой иной сравнится.
Глеб сказал, что хорошо бы перед отъездом найти в Душанбе лавку, где можно недорого взять приличный корд. Лучше – прямо от кузнеца. На рынке цену задирают, и ножи там не рабочие, а все больше сувенирные, с травленым узором – на туриста.
За Кулябом вдоль дороги потянулись разделенные канавами арыков поля. По краям канав стояла высокая зеленая трава и небольшие деревца.
В полях тяпали тяпками бурую землю декхане – ни одного взрослого мужчины, только женщины и дети.
Когда миновали Муминабад, дорога понемногу потянулась вверх, в горы.
Поля у кишлаков теперь были огорожены сложенными из камней невысокими, в пояс, заборами, по верху которых топорщились закрепленные где камнем, где глиной, колючие ветки терновника.
Федор пояснил: это от кабанов. Тут их много – местные на свиней не охотятся, вот они и лютуют. Здесь, в горах, у таджиков основная культура – картошка.
В самих кишлаках дувалы, стены скотных дворов и сараев, а кое-где и крыши построек были густо облеплены лепешками сохнущего кизяка. Если не знать, что это такое, можно подумать – архитектурная причуда.
Вскоре свернули на грунтовку.
А когда поднялись еще выше и дорога сделалась едва различимой на россыпях обкатанных паводковыми потоками камней, я начал опасаться за железное здоровье «корейца».
Порядком помотавшись по сердитым булыганам, встали.
Впереди в камнях, едва покрывая им лбы, бежала светлая речка. По нынешней поре – просто ручей.
Мурод, однако, решил осмотреть место переправы.
Мы тоже вышли размять ноги.
Я прогулялся вдоль берега. Попрыгал с камня на камень. Потом присел в тени ивы на обломок скалы.
Под ногами журчала вода. Вокруг было солнечно, величественно и устрашающе спокойно. Зелень на склонах, осыпи, близкие гряды горных кряжей, далекие, отороченные по гребню снегами хребты.
Взгляд, погруженный в грозную массу пространства, не робел – отзывался ощущением причастности к этому огромному и разному миру.
Какой бесконечный день…
Я видел, но все еще не чувствовал эту землю. Слишком много впечатлений – идут внахлест. Картинка меняется. Все время меняется. Избыток опустошающих мельканий.
Впрочем, проживи здесь год – да, многое поймется, врастет в сознание, уляжется, но чтобы почувствовать эту землю, сюда придется вернуться. Только возвращение, повторение однажды уже испробованного и пройденного позволяет войти во вкус, оценить что-то в полноте его достоинства.
Первый раз – всегда только проба, прикосновение, еще не открывающее глубины переживания. Так – с музыкой, лакомством, страной. Только вдохнув аромат вновь, отдашь должное и ему, и вспыхнувшим воспоминаниям.
Так вот к чему это – про солнечного русского: странствует с надеждой, возвращается с благодарностью…
А жизнь? Та, что начинается рождением и заканчивается последним вздохом? Возможно ли вернуться, чтобы вкусить ее уже по-настоящему? Надо бы наколдовать: перед смертью бросить на землю монету…
Внезапно рядом оказался Глеб. Оценивающе оглядел простор, как режиссер – декорации. Остался недоволен, фотоаппарат не поднял.
Бывают минуты, когда чувства в человеке не умещаются – он весь мир принимает и весь мир готов собой наполнить.
Так сделалось со мной: я торопливо рассказал Глебу о смысле возвращения, о своих снах и о Тарараме, преображенном грезой в неустрашимого солнечного русского.
Надеялся, должно быть: поделюсь, отдам кусочек своего дыхания и Глеб подумает обо мне хорошо. Ведь это так по-человечески – сделать что-то и сладко мечтать, как твое дело отзовется в других и какие значительные, ласкающие фимиамом твое неизбалованное самолюбие слова будут говорить о тебе за спиной.
– О чем ты? – сказал Глеб надменно, без эмоций, если договориться, что надменность – не движение чувств. – Оглянись: русские – толпа, стадо, дружно скачущее из безбожия в фатализм православия, где дух истреблен буквой и все хорошее, что есть в христианстве, похоронено в золотой мишуре.
– Нам интересны только самые грязные и позорные стороны наших страстей, – сказал он. – Безнравственность и цинизм соблазнили русский разум, так что теперь о благородном и высоком мы можем говорить только с насмешкой.
– От нас требуют покорности, безмолвия и бездействия, – сказал он. – Пламенные идеи, жажда великих дел, порывы к истине и справедливости – все замерло в наших сердцах, как в могиле, или обернулось, как у тебя, пустыми мечтами.
– Наша гражданственность – пустой звук, – сказал он. – До сих пор у нас нет главного: общего духа и законности, обеспечивающих силу взаимных отношений и договоренностей.
– Все зыбко, ни в чем нет опоры, нас швыряет и носит, – сказал он. – Волны мечутся без всякого направления и результата. Одни плуты бодры и деятельны, поскольку ясно видят цель – украсть, облапошить, присвоить.
– Воровство и произвол, – сказал он, – повсюду обнажены и неприкрыты, потому что не боятся наказания, которое может найти их лишь случайно, наведенное сильной рукой, а не законом.
– Страсть к розни лежит в основании нашего духа, – сказал он. – Где несколько русских соберутся для какого-то общего дела, там через день они полаются, разобьют носы и разбегутся.
– Ложь нас съедает. У нас поголовно отсутствует понятие о честности и долге, – сказал он. – Довериться в любом деле соотечественнику – значит остаться в дураках.
– Да, среди нас есть много людей способных и с талантами, – сказал он. – Но русское проклятие в том, что нам не дана благодать с толком прилагать наши таланты.
Ручей журчал. Ива шелестела.
Почему-то вспомнился Руслан с его воспаленной риторикой.
Давно заметил: подозрительность сужает кругозор, с каким усердием ни озирайся по сторонам.
Вопрос о том, чему ты склонен верить, – это вопрос чистоты твоего сердца, а не весомости аргументов, которые предъявлены в качестве основания твоей веры. Уж так заведено у непорочных сердец: верить хорошему, даже если это неправда, – хорошо, а верить плохому – дурно. Где только эти непорочные сердца…
Я был разочарован.
Я сказал:
– Благополучие вместо счастья – неравноценный обмен, – и добавил: – Должно быть, тебя когда-то здорово обидели. Так сильно, что сердце твое добела раскалилось, а после стало ледяным.
– Почему так думаешь? – Глеб посмотрел на меня с вниманием.
– Мой друг – тот, что мне снится, – говорил: жизнь насквозь пропитана любовью, как медом пропитан улей и судьба всех гудящих в нем пчел. Все на свете – любовь. Все наши чувства истекают из любви. Даже ненависть. Просто ненависть – это оскорбленная любовь.
Из-за ивы показался Вася:
– Ну вы где? Поехали уже.
Машина одолела вброд ручей и ждала нас на другом берегу.
Из тетради Грошева
Для возвращения состарившейся бумаге цвета, а также для очищения ее от пыли-грязи довольно бывает одной воды. Делаю так: промыв листы, кладу часа на три на воздух, поддерживая в бумаге влагу новым смачиванием. Если спешить, то горячая вода заметно ускоряет дело. Однако и клей тогда из бумаги вымывается сильнее.
Если, помимо пыли, есть желтизна от сырости, хорошо добавить в воду щавелевую кислоту (немного), после чего листы надо промыть в воде обычной (свежей). А с пятнами от жирных пальцев расправляюсь так: пропитываю их (посредством кисточки) мыльной пеной, после чего листы погружаю в горячую воду. Потом промываю в свежей и оставляю влажными на воздухе. Если жирные пятна не сходят от мыла, то можно опустить листы в бензин, после чего – опять в воду горячую и в свежую. Часто, впрочем, довольно одного бензина.
Как сказано уже, после очистки клей из бумаги вымывается (бумага, употребляемая для печати, обычно клееная), поэтому, завершив с промывкой и просушкой, листы надо подержать в растворе желатина. Такую операцию, увы, делают далеко не все – халтурят, однако я порядок ремесла не нарушаю. Раствор готовлю так: накладываю в банку желатин и заливаю – чтобы вода его едва покрыла. Спустя часов пять-шесть размачивания, ставлю банку на водяную баню, пока клей не распустится как следует, после чего вливаю скипидар (примерно 1/8 от объема клея). Потом процеживаю через холст. Клей должен быть бесцветен, чист, прозрачен и чтоб не гуще молока, а то и жиже. За этим надо проследить: получится клей слишком густ, бумага сделается ломкой, а выйдет слишком жидкий, не проклеит как положено.
Раствор желатина должен быть горячим, но не слишком – можно сунуть палец. Да, вот еще секрет: чтобы листы потом легко отслаивались друг от друга, в клей добавляю каплю средства для мытья посуды («Фейри»). Налив раствор в лоток, кладу туда друг за другом промытые листы. Даю бумаге клей вобрать, потом раствор сливаю, стопкой достаю листы и зажимаю в прессе (слегка), чтобы отжать излишек клея. Затем вынимаю стопку, разъединяю листы и развешиваю для просушки на веревке, как белье. В былые времена мастера, чтобы листы охотней разделялись, в горячий раствор добавляли квасцы, но у меня и так идет недурно – с «Фейри» (прежде распускал наструганное мыло), так что в квасцах покуда не было нужды…
Вообще, об этом (про отмывку и проклейку) надо бы писать в другой тетради. Той, что для передачи мастерства. Она заведена отдельно – тем, вторым во мне, который переплету предан. Заведена, чтоб не пропасть приемам и ухваткам. Учеников-то нет – хиреет ремесло. Да, именно туда про эти вещи надо, в ту тетрадь, не то – какой-то винегрет, окрошка. А смешивать зачем?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…страшно удобно. Работаешь руками, а голова свободна, и можно думать мысли – нет помехи, какая бы возникла непременно, если бы требовалось каждый шаг рассудком выверять, как в карточной, сказать к примеру, игре – в «акульку» или «подкидного». Пока шил на станке в блок тетради лекций профессора Платонова, пока резал гобелем Ренана и одновременно варил льняное семя (помраморю обрезы и впрок накрашу мраморной бумаги – накануне бычью желчь со спиртом настоял), добыл два результата умственных усилий.
Первый. Если у меня одной ноги не будет и тот печальный ангел (дитя неприглядной судьбы, как я однажды выразился), что у окна читает книги-грезы, меня увидит, то ему (на самом деле – ей), наверное, станет чуть полегче. Быть может, ему (ей) даже захочется вступить со мной в беседу, как с родственным явлением несовершенства жизни – подобное с подобным всегда найдут язык без перевода. Пчела с пчелою, а клюка с клюкою… Что ж, решено: у меня ноги не будет. Левой. Да, левой лучше. Вместо нее – протез. Отличный немецкий протез на пружинке – изделие механики и новых полимеров, подобранных в цвет тела. К такому привыкнуть – пустяк, хотя, конечно, надо упражняться. Что ж, будет чем заняться на досуге – к примеру, вместо гимнастической зарядки или прогуливаясь по улице…
Теперь результат второй. Думал, что делать с обществом, питающим цветущие явления коррупции, преступности и воровства. Или воистину, как говорится, нет смысла противостоять течению реки, струящейся из океана?
Взять хоть культуру – нажива поглощает ее прямо на глазах мастеров искусства и возмущенных телезрителей. Слепой заметит, сколько стало передач с потешными артистами. Что ж, говорят, смех – выгода здоровью, тут ничего предосудительного нет. И все же. Когда армада юмористов обрушивает на головы своих поклонников лавины, деликатно выражаясь, скороспелых юморесок, то этим она оказывает скверную услугу всем, включая и саму себя. Во-первых, юмор обращается в привычку, и к нему остывает интерес. Во-вторых, смешки над нашей непроглядной жизнью на деле лишь усугубляют положение, никак не помогая людям тянуться вверх и становиться лучше, – своим безадресным и мимолетным хохотком над нашими пороками артисты легкого жанра как бы отпускают грехи тем безымянным подлецам, в которых стрелы острот и целят. Юмор, паразитирующий на пороках человека, только способствует падению морали, поскольку убеждает обывателя на уровне подсознательного разума, что он (обыватель) не одинок в своем грехе, и склоняет к дальнейшему усердию на поприще негодных устремлений.
А в это время классика, чудесно, как правило, влияющая на людские души, все более и более теряет свои и без того не очень крепкие позиции в искусстве. Однако ей ни в коем случае нельзя спускаться с высоты природного предназначения и ради популярности заискивать перед толпой! Пусть обыватель сам взбирается наверх! Да, надо непременно знакомить публику с высокой музыкой в те редкие минуты, когда эфир предоставляют мастерам со скрипкой Страдивари в ловких пальцах. Мастерам, из-под смычка которых льется, например, мелодия Массне (у меня записано… точно, «Размышление») – мелодия, с которой некогда впервые познакомили страну наши заслуженные чемпионы по фигурному катанию, вдохнув тогда своими пируэтами в сердца миллионов соотечественников спасительную веру в то, что прекрасное есть, существует еще на Земле!
Другое бедствие, пустившее в культуру корень зла, – реклама. Это отдельный ужас. В рекламных паузах (а правильно сказать – разрывах) художественных сериалов бесследно исчезают кадры и целые иной раз сцены! У нас крадут (и крадут открыто) минуты ценного эфира, по-крысиному, иначе и не скажешь, обгрызая созданные заслуженными мастерами драматургические образцы! Если я пожелаю, к примеру, вновь насладиться непревзойденным «Адъютантом его превосходительства» или «Деревенским детективом» про Анискина, все серии которых знаю наизусть, то бесцеремонность жулья на телевидении, обворовывающего меня через экран в моем же доме, меня серьезно оскорбляет. И что – разве я одинок в подобных гневных чувствах? Великолепный фильм, безжалостно раскромсанный на части, уже не кажется таким же привлекательным, каким запомнился когда-то и каким творили его авторы шедевра. Настрой сразу портится и перестает быть радостным, поскольку зритель понимает, что попал в капкан мошенников и фильм, в действительности, служит лишь приманкой, чтобы завлечь его (зрителя) к экрану ради чужих корыстных интересов – всучить ему рекламу, не подчиняющуюся никаким моральным нормам! Жажда наживы ослепила разум хозяев телевизионного эфира, они уже по существу ничем не отличаются от тех преступных торгашей, что производят и сбывают красиво упакованные несъедобные продукты питания и фальшивые лекарства! Но за свою вину в процессе осквернения всего, что было свято, им рано или поздно предстоит ответить! Ответить и по заслугам получить – не только в виде яростных проклятий от оскорбленных телезрителей, а в виде…
Ну вот, опять явился в голову четвертый и в самую печенку бьет… Пропади! Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка, с голубыми снегирями моя душечка!.. Сгинь!
Как остановить эту рекламную мафию? Как дать общественный отпор? Никто не знает. Никто, кроме меня. В этом и состоит второй результат умственных усилий.
При существующем порядке необходимо вынести решение, которое утвердит запрет на публикацию программы передач без указания количества рекламы в каждой. Пример: «17.00 Территория заблуждений (6,2 %)», что означает время показа передачи, название ее, число рекламных пауз и процентное отношение времени рекламы в данной передаче к ее (передачи) протяженности в эфире. Тогда у зрителей возникнет выбор и по этому (количество рекламы) признаку, благодаря чему реклама из воровской, грабительской обернется в рядовую коммерческую и начнет работать по законам не бармалейского, а культурно развитого рынка, конкуренция станет служить прогрессу и развитию общества страны, а не его дальнейшей деградации. Вскоре после осуществления такой реформы приведенный выше пример будет выглядеть так: «17.00 Территория заблуждений (3,1 %)», а не «17.00 Территория заблуждений (12,4 %)», как непременно и само собой произойдет при нынешней покорности эфира воле мошенников и их загребущих интересов. Нельзя допускать дробления телевизионных постановок, фильмов и прочих передач без согласия на то их непосредственных создателей! Ни одного рекламного кадра, ни одного рекламного звука в телеэфире без предварительного оповещения о них!
* * *
Новая речка оказалась не чета предыдущей – мутно-желтая, бурливая, злая.
Мы вышли из машины и стали раздеваться, чтобы прощупать дно. Да и «старексу» одолевать преграду следовало налегке.
Воды – где по колено, где чуть выше, однако устоять удавалось с трудом – мы с Васей, переходя поток, держались за руки. На дне быстрины глухо ворочались камни.
Мурод старался, но переправа оказалась «корейцу» не по зубам. Машина, пуская свинцовый дым из захлебывающейся в мутной воде выхлопной трубы, встала на середине реки. Утопленные выше ступицы колеса проскальзывали на камнях, не в силах зацепить грунт.
Сплюнув за борт желтую слюну, Мурод попытался сдать назад – черта с два.
Мы смотрели на старания Мурода с противоположного берега. Федор давал советы.
Потом, как были в трусах и футболках, снова полезли в воду.
Попробовали толкнуть машину вперед – ее опасно повело по течению. Того и гляди сорвет и понесет к чертям собачьим вместе со всем нашим скарбом.
Решили вернуться на исходную.
С грехом пополам, все с ног до головы мокрые, вытолкали «корейца» задом на берег. Обидно, до Чиль-Духтарона оставалось несколько километров.
Небо незаметно заволокла серая пелена, погода хмурилась. Река, отыграв солнечными бликами, теперь выгибала желтовато-бурое тело как-то зловеще, словно розга.
Вдали на дороге показался уазик.
Добравшись до переправы, уазик – старый добрый работяга с лупящейся на кузове зеленой армейской краской – встал рядом с «корейцем», и из него, как на заказ, явились двое из ларца одинаковы с лица… Нет, лица им достались разные, не то что нам с братом, – это были два смуглых таджика в тюбетейках. Один – степенный муж, другой – коренастый подвижный парень лет двадцати.
Федор пошептался с Глебом, и оба, как были в трусах, направились к спасительному ларчику.
Пока шли переговоры, с неба, затянутого хмарью, просыпались первые капли.
– Грузимся в УАЗ, – махнул рукой Федор.
Салон за вторым рядом сидений был занят канистрами и каким-то гремящим хламом. Молодой таджик влез на крышу, и мы принялись подавать ему рюкзаки и палатки. Парень ловко принимал вещи и укладывал их на багажную решетку.
Глеб сговорился с Муродом: когда соберемся обратно в Душанбе, а это будет дня через три-четыре, позвоним ему и встретимся в Муминабаде, куда нас любезно доставят из Чиль-Духтарона наши новые проводники.
Вновь перешли на другой берег, неся в руках одежду.
Следом спокойно, без натуги форсировал реку уазик.
Натянув на необсохшее тело штаны и рубашки, кое-как забрались в салон: Федор, во всех смыслах крупный ученый, сел рядом с водителем, а мы вчетвером, давя друг другу бока, разместились во втором ряду. Глеб был недоволен, но его больной спине пришлось смириться – сядь Федор сзади, выдавил бы всех, как кукушонок.
Молодой таджик уселся на крыше, уперев ноги в запаску.
Спасители наши были из кишлака Даш-Дара, от которого до урочища Чиль-Духтарон рукой подать.
Глядя, как степенный таджик ловко управляется с русским вездеходом, подумал о некоторых, что ли, культурно-исторических особостях.
Скажем, пример европейской сказки показывает, что волшебство человеку доступно не как имманентное свойство, а лишь благодаря магическому гаджету. Общеизвестные примеры: посохи колдунов Средиземья и волшебные палочки обитателей Хогвартса. Это матрица техногенной цивилизации, один из ее воспроизводящихся кодов: без дополнительной вещицы, умножающей твои возможности, в жизни не управиться. И Запад в эти вещицы постоянно вкладывается, иного чуда не приемля: автомобиль – это его сапоги-скороходы, самолет – его мечта о крыльях. Бесконечно расширяются через чудесные приборчики возможности зрения и слуха. На очереди шапка-невидимка и волшебный горшочек с кашей.
Совсем другое дело – просветленный даос, махасиддха или отшельник-суфий. Все свои диковины они несут в себе и из себя их извлекают. Переместиться, обернуться, повелеть воздуху сгуститься в нефритовый фонтан – все это в них и с ними, без добавочных вещичек силы.
У нас – пограничная версия: Емеля ловит щуку и та дарует ему санкцию на чудо. Возможность производства чародейств не в нем, но с ним – не в виде гаджета, а в виде дозволения, тоже сверхъестественного свойства.
Неудивительно, что Запад технически успешен, Восток задумчив, но демонстрирует чудеса, а Россия разъезжает на печи, которая по представлениям Запада ездить не должна, а по представлениям Востока не нужна как транспортное средство. Но ездит ведь. Иной раз – о-го-го как.
Об этом, Джаред Даймонд, пораскинь мозгой.
Между тем дождь понемногу набирал силу, так что мы, добравшись до кишлака, благоразумно решили переждать стихию под крышей.
В глинобитной пристройке – при входе, как обычно, пришлось разуться – нам показали комнату с запасом курпачей, и мы, вновь обувшись, быстро перетащили туда свои вещи, пока они окончательно не промокли.
Хозяева исчезли, занявшись, видимо, домашними делами, – самое время перекусить.
Федор принялся крошить в миску овощи и лук, Глеб достал лепешки, макароны и тушенку, Вася и Сергей возились с газовой плиткой, устанавливая на нее котелок с водой. Я достал из рюкзака бутылку водки и набор стальных стопок.
– Уже хорошо, – сказал Вася, оценивая накрытый на скорую руку дастархон. – А в горах совсем хорошо будет: костер, водочка, шашлычок, разговоры… Хоть раз в жизни посидим, как в детстве.
– Интересное у тебя было детство, – сказал Федор.
Вася того и ждал:
– Стыдно, гражданин. На подставках играете.
Часам к шести дождь стих, и мы вновь погрузились в уазик.
До места и впрямь оказалось подать рукой: от кишлака километра два-три по каменистой дороге вдоль мелкой речки – притока той, что едва не унесла «корейца». Вода в речке была веселая, прозрачная, но широченное ложе из окатанных глыб свидетельствовало о чудовищной мощи потока, когда он входит в силу.
Небо понемногу разъяснело.
Известняковые столбы – окаменевшие моря, – огромные и торжественные, пожалуй, действительно походили на закутанные в одеяния женские фигуры. Во всяком случае, женские фигуры – первое, что приходило в голову. Бедный Руслан, не жалующий слабый пол, наверное, увидел бы в них сурков или иных зверюшек.
Немного поколесили под склоном, изрезанным распадками, которые здесь называют «сай». Распадки были затянуты густым кустарником – джангалом.
Наконец нашли ровное место и решили ставить лагерь.
Разгрузились. Глеб записал номер телефона сидевшего за рулем таджика, и уазик покатил в кишлак.
У кряжистого дерева неизвестной породы натянули тент, используя в качестве распорок связанные попарно треккинговые палки.
Колышки в землю не шли – под тонким слоем травянистой почвы сплошь лежали камни. Пришлось подтаскивать разбросанные тут и там валуны и вязать растяжки к ним.
Следом принялись за палатки. У всех были свои, небольшие, только у нас с Федором – трехместная общая. Он обещал захватить мне палатку из Новосибирска, оказалось – взял одну на двоих.
Позади лагеря стояла поросшая джангалом каменная стена. С другой стороны, метрах в сорока, ниткой тянулась едва набитая дорога, за которой бежала по голому каменистому ложу река.
На том берегу реки вновь ползли вверх горы.
Мы были в ущелье. В одном из ущелий горного кряжа Касса-Гордон. Пожелай я узнать, как оно называется, мое любопытство было бы тут же удовлетворено, но на сегодня подробностей хватало.
Солнце уже упало за хребты. Налитое густой стеклянной синевой небо все еще сияло, но ущелье накрыла тень. Света для съемки не было, этюдные прогулки оставили на завтра.
Поскольку в кишлаке перекусили довольно плотно, решили обойтись чаем. Зажгли плитку, поставили котелок.
Пока закипала вода, мы с Сергеем пошарили по мокрым после дождя кустам, собрали кое-какой валежник и стащили под тент. К утру обветрится, будут сухие дрова.
Походная жизнь мне привычна с юности, со времен шального автостопа. Да и с Федором (мы сошлись как-то в Петербургском университете – я пришел послушать доклады на историческую конференцию, он прилетел с докладом на биологическую, – и привязанность наша, скрепленная взаимной симпатией, свободной от уз общего профессионального интереса, странным образом со временем не оборвалась) я уже успел пересечь Казахстан, потом Алтай, потом Монголию. А сколько наколесил без него по Карелии и Вологодчине, по Псковской и Новгородской, Тверской и Смоленской, Брянской и Воронежской…
Пожалуй, в пути я, пусть и безотчетно, чувствовал себя лучше, чем дома.
Отчего так? Быть может, оттого, что впервые память – во всем величии этого слова – включилась у меня в дороге?
Щелчок произошел в скором Ленинград – Феодосия. Я еду с родителями и братом в купе. Дверь в коридор открыта. В одном окне – блестящая вода Сиваша, в другом – то же самое. На столе – желтая черешня, купленная отцом у длинноносой хохлушки на платформе Мелитополя. Нам с братом по семь лет.
И с этого момента память, работавшая до того урывками, вдруг перешла из экономного режима на полную нагрузку. С тех пор я помню все. По крайней мере, так мне мнится.
А поскольку это случилось в дороге, то и ощущение логова соответствующее – мне хорошо в пути, в пути я дома, в пути – покой. И тяга к преодолению пространства, а по существу тяга к покою, с тех пор то и дело срывает меня с места.
А может, память включилась потому, что тем летом стряслась беда?
Мы с Русланом – близнецы. И дома, и на улице, и в школе – не разлей вода. Он старше на четыре минуты, что было для него предметом гордости. Мы стоим над обрывом у тропы Голицына в Новом Свете. Внизу плещется лазоревое море. Я озорно подначиваю: слабо? Он бесшабашно прыгает, и в воде медленно разрастается алая медуза…
Там камень был. Вода прозрачная настолько, что глубины не разобрать – не видно, где воздух кончился, где море началось.
Я виноват перед Русланом. Страшно виноват.
Травма головы. Год с лишним по больницам.
Потом скандал с врачом – практиковал непатентованные методы. Не то серные инъекции, не то разряды электричества, не то еще какое-то гестапо.
С тех пор Руслан – другой. Зашибленный.
А ведь когда выписывали, сказали: без последствий. Как будто бы не разобрать. Мы были – капля в каплю. Я чувствовал Руслана как себя. Теперь не чувствую.
Он школу так и не закончил. Вообще учиться не хотел: все знал, на все имел ответ. Встал на своем – бульдозером не сдвинешь. Маниакальная активность, бредовые фантазии… Вся жизнь его из-за меня пошла не так. Мы – Грошевы, а он считал, что разбудил в себе Рублева. Тяжело смотреть.
А позже эта притча с Аней… Руслан решил, что она должна любить его. Мы только собирались пожениться, а он волочится за ней… настойчиво и слепо. Аня каждый день в слезах. Как будто нас возможно спутать: ведь в нас давно, кроме лица, – все разное. Да и лицо… Меняется человек, за ним – лицо. Я, разумеется, не о шрамах.
Пришлось поговорить с Русланом – жестко, чтобы понял сразу.
Жить после этого нам вместе было невозможно. Благо, ему выделил комнату в своей квартире дядя – мир благородному праху добряка.
Но я перед Русланом виноват, и вины моей ничто не отменяет.
Он попросил – я должен был поехать. Еще и деньги дал. Насилу настоял, что в долг.
Словом, исполнить его одержимую просьбу – обязанность во искупление.
Которого, я знаю, не случится никогда.
Сняв котелок с горелки, Федор налил в подставленные кружки кипяток.
Он рассказывал, как недавно нарвался на конфликт с цепными псами губернатора, выступив на региональном ТВ с предложением о запрете весенней охоты.
Черпающий силы в темной энергии родины, Глеб оживленно внимал.
Федор – ученый милостью Божьей. Если допустить, что Он способен проявлять милость к ревизорам Своего творения.
Конек Федора – муравьи. Вернее, муравьи, зараженные грибами-паразитами. Вернее, реакция иммунной системы муравья на заражение грибом-паразитом. Погруженность в частности – свидетельство его, Федора, избранничества.
Вот, скажем, живопись. Она начинается там, где определена мера подробностям. Иначе не воспаришь в небеса символического: подробности – балласт. Набрал излишек – не оторвешься от субстрата, увязнешь в бесконечных уточнениях.
Репин пытался улучшить уже проданные Третьякову картины. Ходил в галерею с мольбертом, докрашивал.
Третьяков терпел, а потом строго-настрого велел сторожам не пущать.
И правильно сделал.
То есть Третьяков правильно сделал. А Репин делал неправильно.
Другое дело – наука. Она вся держится на частностях, в которых естествоиспытатель способен обнаружить новую Вселенную, тоже, в свою очередь, увешанную частностями, как хламида шамана побрякушками. А те, если надеть очки, – опять Вселенная. И так без конца. Вернее, до конца. До окончательного свежевания творения.
Так думал я за чаем, не существуя в общем разговоре.
Хотя что значит: думал? В процессе думанья должны участвовать слова, скользящие друг к другу, чтобы в порыве вожделения произвести весомый, как младенец, довод. Ведь думать – это почти всегда спорить.
То, что происходило со мной, происходило в покое, без помощи слов, обходясь неуловимым движением образов. Поймай их и овеществи – изделие окажется понятным всем без перевода, как «Вальс цветов» главного рождественского композитора.
Ведь в практике жизни по большей части вообще не думаешь, а лишь соображаешь и мечтаешь. А думаешь как положено – словами – только тогда, когда не отпускает оконченный, но недовершенный спор, когда удручает вялость произнесенных слов и выходит на позиции, точно опоздавший засадный полк, задний ум, полный убийственных аргументов.
Вернул меня из грезы отрывистый смешок Глеба. Кажется, Федор с Васей опять фехтовали.
– Знаем, в школе учились, – сказал Вася в ответ на пропущенную мной реплику Федора. – В первом классе – год, во втором – два.
Небо еще не погасло, но мехи ночи уже раздули угли звезд. В окрепших сумерках шумела на камнях река.
Спасибо, бедный брат, что ввергнул в это приключение. Сам не собрался бы. Будут полны дарами здешней преисподней твои контейнеры…
Чудной, забавный все-таки порой случается Руслан. Во-первых, нелепая тяга к витийству – он словно бы все время на трибуне.
А во-вторых… чудачество какое-то, ей-богу, – последний месяц или два он почему-то думает, что у него нет ноги. Вроде бы левой. А она у него есть. И правая, и левая – обе. Конечно, подробно анатомию его я не исследовал, но чтобы утверждать это, не надо вместе отправляться в баню.
Из тетради Грошева
Бытует все
еще такой (успокоительного толка) оптимизм: мол, если мы испробовали на себе и
вынесли все тяготы, какие пережили, то одолеем как-нибудь и нынешние плевые
невзгоды. Опасность этого самообмана в том, что он значительно снижает и без
того едва живое устремление разбить постыдное оцепенение ума. А между тем
именно нам, как не исполнившим своей чрезвычайной миссии, порученной самой
историей, и лишь напрасно расплескавшим реки крови и озера слез, придется
первыми взойти на баррикады! На этот раз уже не с красным знаменем, а с голубым
– под ним осуществим преображение планеты более цивилизованными средствами
(ПСЧ)!
Есть мнение, с которым в общих пунктах я согласен: прошедший век в России – эпоха величайшего и, увы, необратимого несчастья для человечества Земли. Именно в это время люди упустили возможность построения другой, более лучшей, справедливой и разумной жизни. И сила коммунизма в результате предательской возни перерожденцев потерпела сокрушительное поражение. Чудовищные жертвы оказались тщетны. Более того – напрасны. Поэтому понятно возмущение. И требование, чтобы за свою космическую подлость виновные понесли заслуженную кару. Чтобы они ответили перед страной и человечеством, перед планетой и галактикой по самым строгим нормам мироздания! И так, чтоб все до одного! Да, возмущение понятно, и прав, конечно, В.В. Ж. – судить необходимо (даты, каналы, названия передач и время размещения в эфире записаны). Но я бы уточнил: судить перерожденцев надо не за то, что они назвались коммунистами, а за то, что, провозгласив себя такими, на деле совсем не собирались ими быть. Таков мой взгляд. И он неколебим.
Но как судить? Каким порядком? Следует сперва предусмотреть меру ответственности, которая соизмерима с уроном, что нанесен земной цивилизации. Статья УК «измена родине», к примеру, или международное клеймо «преступник перед человечностью» тут явно недостаточны. Надо найти (желательно, на конкурсной основе) пока еще не существующую адекватность. Но сделать это вовремя не удосужились ни В.В. Ж., ни, если шире взять, иные. Поэтому, случись теперь решение, что да – судить, то все в растерянности разведут руками – по какой статье? Все, кроме одного, – меня. Поскольку я – тот, кто знает, как быть, и оцепенению ума в своем рассудке всегда дает решительный отпор.
Так вот, случись правительственное (или международное) решение, что, мол, пора судить и общество готово, картина действий видится мне так.
Перерожденцам (каждому, где бы он ни был и в каком бы качестве сейчас ни находился) необходимо строго предписать явиться добровольно в Суд Истории с повинной, чтобы ответить за свои поступки по высшей мере совести. Придут, разумеется, не все. Как тут поступим? Очень просто. Всяк уклонившийся от добровольной явки в Суд Истории член (пусть даже бывший) этого отпетого явления будет настигнут и к ответственности привлечен насильно – согласно строгому законному решению. По этому решению ни одно текущее злодейство не может быть рассмотрено в суде без привлечения к нему совершенно непричастного перерожденца (уклониста). Его припишут к делу условным соучастником. На каждом заседании суда рядом с преступником будет пришпилен уклонист, выбранный произвольно (путем жеребьевки), – он поровну разделит участь с осужденным. Если, к примеру, суд приговорит злодея за нарушение правопорядка к пятнадцати годам исправительных работ (каторга строгого режима), то и преступник, и сидящий с ним на скамейке подсудимых уклонист как его условный соучастник (в действительности – совершенно незнакомый злодею человек) получат сроки – каждый по семь с половиной лет. Но без права на амнистию или досрочное освобождение! Таким порядком уклонист понесет ответственность за деятельность (былую) своей партии, не позволившей построить на планете общество справедливости и смысла, а следовательно, повинной в том, что данное злодейство сегодня вообще произошло.
Вот так.
Бодуля говорит, что я необычайный прожектер, одаренный щедро гражданским темпераментом. И твердость убеждений у меня такого сорта, что можно ледоруб о них сломать. А что? Неужто это дурно?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда накрасил мраморной бумаги, слил грунт (последние квасцы извел) и помыл лоток. Потом ходил по комнате и привыкал к протезу. Еще сбиваюсь, но со временем прилажусь и привыкну. Главное – не забывать: ноги-то нет.
Если по чести рассудить, сбивало вот что: время от времени подходил к столу и перечитывал ответ, который утром в почтовый ящик почтальон доставил. Привожу дословно это в высшей мере субъективное суждение.
«Уважаемый Руслан Викторович!
Признателен
за книгу, которую Вы послали мне и которую я внимательно и даже не без
некоторого наслаждения (характер его эстетического свойства) прочел. Мне
понятна и близка Ваша озабоченность судьбами народов нашего отечества и
пестрого человеческого семейства в целом. Не сомневаюсь, что Вы искренне
желаете добра, а также духовного и экологического процветания Вселенной. Мне
тоже кажется порой, что Млечный Путь проложен как-то криво и надо бы его подправить, но полностью разделить с Вами идеи Вашего
проекта не могу. Я, простите за прямоту, считаю, что он утопичен, а попытка его
осуществления будет неизбежно сопровождаться фанатизмом и насилием. Стремиться
к созданию планеты богов не то чтобы не нужно, но определенно преждевременно.
Как бы много еще ни оставалось в нашей жизни неустроенного и дурного, но в
целом, если взглянуть сквозь столетия назад, улучшение условий человеческого
быта и смягчение народных нравов несомненны. Ваша идея основать новое
человечество на принципах десяти заповедей спорна уже хотя бы потому, что эти
заповеди предназначались для диких полукочевых народов и давно выполнили свою
историческую миссию. Более того, исчерпав себя, они уже не только не играют
позитивной роли в современной жизни, но напротив – тянут ее назад, в пережитую
дикость. Борьба с инстинктами путем запретов – а заповедь не что иное, как
запрет, – не самый верный метод, как показывает историческая практика. Да и
сама идея смены человечества, пусть ей и нельзя отказать в остроумии, выглядит
зловеще.
Приходится признать, что по своей природе человек обладает как творческими, созидательными дарованиями, так и деструктивными обременениями. Таково его несовершенное начало. Упрощенная схема эволюции человека выглядит так: от животного к разумному, от инстинкта к культуре. Постепенно, пусть и очень медленно, с откатами, но эта эволюция идет. Нам остается цивилизационными путями все более хитро и эффективно блокировать заключенные в нас потенциалы зла, насилия, агрессии и вражды. Понятно, что и в Ваших монастырях произойдет все то же самое, что было до того везде: добро и зло, порок и праведность, счастье и трагедия, справедливость и низкий произвол. Ваши благие пожелания заслуживают сочувствия и понимания, однако Вы должны признать, что именно идеями подобного накала, подобной искренности и неравнодушия вымощена дорога в бездну ада. Сходное ослепление сияющим идеалом многократно повторялось в мировой истории, начиная с крестовых походов и заканчивая утопиями коммунизма и фашизма. Простите за банальность.
С наилучшими пожеланиями,
Академик
РАСХН, РЕАН, АН Монголии, Чешской и Словацкой аграрных академий, член
Лондонского Линнеевского общества, профессор К.К. Лягушевич».
Что тут сказать? Пожалуй, многое по пунктам можно. Но я скажу короче: чушь! Совершенно не согласен! На Млечный Путь я никогда не покушался! И не прощу! И про монастыри – ни слова в книге! И заповеди – он тоже от себя!
В историческом обзоре прошлого, которым открывается мой труд, я, как когда-то Миклухо-Маклай в Гвинее-Бисау (я тоже чудом выжил, но уже среди нынешних полудиких туземцев), повествую о том, что изведал и пропустил через сердце. Там подробно раскрыт до последнего винтика тот механизм, вредной силой которого мир был низвергнут до сегодняшней отметки деградации, когда двуногие и потерявшие рассудок хищники вот-вот истребят и то, что каким-то чудом еще осталось здесь нетронутым! Или я слишком превозмогаю?
О каком улучшении условий быта и о каком смягчении народных нравов вы говорите, господин хороший Лягушевич? Самый великий позор человечества – в том, что, вознеся технический прогресс до седьмого неба, оно, это цивилизованное человечество, так и не победило голод на планете! Человек – Мономахова шапка природы – до сих пор тратит дорогое время жизни, промышляя где-то в поисках обеда! Позвольте, господин хороший Лягушевич, академик всех академий! Чем же тогда мы, нынешние люди, спустя сотни и сотни миллионов лет после рождения на планете жизни, отличаемся от незатейливых образований, занятых на заре времен совершенно тем же самым?
* * *
Разбудили вопли ишака.
Федор ворочался в надежде вновь оседлать отлетающий сон, как лошадку крутящейся перед носом карусели.
Я вылез из палатки.
Несколько мальчишек, бросая любопытные взгляды на наш лагерь, гнали из кишлака вверх по ущелью смешанное стадо низкорослых буренок, лохматых бледно-рыжих коз и понурых ишаков, один из которых орал на бегу так, будто его потрошили заживо.
Как ни странно, связь здесь была, и довольно устойчивая. Написал эсэмэс Ане, мол, все хорошо, здоров, вокруг красиво. Проснется, прочитает и обрадуется.
Солнце уже поднялось над горами.
На том берегу реки, выхваченные утренним светом, розовели цветущие кусты, похожие издали на тамариск. Вчера вечером они были в тени, а сейчас мягко сияли россыпью нежного пуха.
Из соседней палатки вылез растрепанный Сергей.
– На пастбище гонят, – сказал, озирая бредущую по лугу скотину. – Хороший у нас будильник.
Появился Федор, так и не догнавший сон с его сладкими чудесами. Сразу принялся готовить завтрак.
– Нет, – откликнулся на мой вопрос, – это не тамариск. Не знаю, как называется. Кажется, что-то из бобовых.
Когда стали звать братию к чаю, выяснилось, что Глеба в палатке нет.
– Ушел свет ловить, – сказал Вася и восторженно огляделся. – Свет-то сегодня во-о-она какой!
Свет действительно был что надо.
К чаю Федор подал обжаренную с луком говядину, купленную вчера на душанбинском базаре.
– Где научился? – Вася проглотил кусок сочного мяса и с уважением причмокнул.
– Мать стряпала в рабочей столовой, – сказал Федор.
– Повезло. – Вася вытер лепешкой губы. – А моя мать была учителем русского языка и литературы. Именно она пристрастила меня к RollingStones и Slade.
– Бывает. – Федор скорбно вздохнул. – Человек не при своем деле – драма. Я знал одного актера – он был настолько плох, что ему доверяли роли только на новогодних утренниках. То, что целое поколение новосибирских детей так и не поверило в Деда Мороза, – целиком на его совести.
Сергей опять предпочел мясу лепешку, огурец и горсть орехов.
После завтрака Федор и Вася с камерами наизготовку устремились вверх по ущелью к природным изваяниям.
Сергей соорудил из своей панамы киргизский колпак в виде перевернутого цветка тюльпана, подобрал валявшуюся без дела треккинговую палку – не пригодилась при установке тента – и, одарив меня лучистым взглядом, отправился по склону на гряду.
В памяти заворочался истфак университета – послание Грозного Курбскому: «Встречал ли кто-нибудь честного человека, у которого бы были голубые глаза?» Да и богоотреченная «Тайная тайных, или Аристотелевы врата» предостерегала от доброхотов с голубыми глазами: «Стережися всякого, имуще око зекро».
Зашнуровав потуже берцы, я тоже решил осмотреть окрестности.
Впрочем, далеко отходить от лагеря не следовало – ничего не попишешь: собрался последним – сторожи.
Полез на заросший джангалом склон. Кусты были густы, но дебри их – пролазны. Заросли прорезала голая каменистая осыпь. За ней – снова кущи.
Вскоре услышал шум воды и целенаправленно пошел на звук.
Спугнул рыжий кабаний выводок, порскнувший из-под огромного камня в спасительный джангал.
Поплутав по склону – в кустах по камням и разделявшим их провалам идти по прямой не получалось, – вышел к водопаду, белой струей летящему с отвесной стены.
Прошел немного вниз по руслу начинавшегося здесь ручья, но метров через тридцать вода без следа растворилась в камнях.
В зарослях заметил буровато-рыжую козу, быстро и без шума улепетнувшую прочь. То ли отбилась от кишлачного стада, то ли дикий предок – тот, о котором писал Джаред Даймонд, провозглашая первенство плодородного полумесяца над остальными землями Земли.
Вернулся в пустой лагерь. Бросил у кострища прихваченный валежник. Подтянул тент.
Потом отправился вверх по ущелью – вслед товарищам.
Не одолел и ста метров, как обнаружил на пологом травянистом склоне лежащего на боку Федора. Тот целил камерой с могучим объективом в землю.
– Кравчики пошли, – сказал Федор. – Сезонный выполз.
Я заметил предмет интереса – возящегося в траве круглого черного жука размером с желудь.
– Сейчас у них смотрины. – Федор, лицедействуя, прикусил нижнюю губу – театр страсти. – Самки роют норку на палец. – Федор показал мне указательный палец. – И ждут пару. Вот, видишь – самец. – Федор кивнул на копошащийся черный желудь. – Ползет, ищет кравчиху. Если у той уже есть кавалер, он этого в норку не пустит.
– И что? Этот утрется?
– Еще чего – свалка будет. – Федор перевернул ногтем жука на спину. – Смотри – вырост снизу на челюсти. Это у них орудие боя.
Действительно, клык был изрядный.
– Кто одолел, того и самка, – сказал Федор.
Я огляделся: весь склон вокруг был продырявлен небольшими норками, возле каждой – горстка песка.
Жук, посучив ножками, перевернулся на пузо и вразвалку пошел напролом сквозь невысокую, пощипанную скотиной траву.
– Когда самок поделят, зароются метра на полтора – хрен их оттуда выудишь. – Федор проворно сделал серию снимков. – Амбары под землей травой и листьями набьют – вот тебе и силос про запас.
Зная толк в частностях, Федор часами мог говорить о мелких и крупных формах жизни, о технике фотосъемки, об эвкалиптовых посадках в Северной Африке, о зловредных ферментах клопа-черепашки, о минералогическом составе горных обнажений, о болезнях тела и врачевании духа, и, сколько бы ни говорил, кладезь не скудел – черпай ведром.
Федор поднялся на ноги и отряхнул штаны.
– Здесь разве что их и увидишь. – Он просмотрел на экране камеры последние кадры. – За пределы Средней Азии, кажется, только один вид уполз – добрался по степи до Причерноморья. А тут кравчиков – пруд пруди. Я уже видов пять отщелкал.
Макросъемка была коньком Федора. Я видел его снимки и в журналах, и на авторском сайте – чуден мир Твой, Господи.
Пошли обратно в лагерь – утренний свет ушел, с пейзажной съемкой было покончено.
Как только собрались вывалить тушенку в котелок с гречневой кашей, появились Вася и Сергей.
– Люблю повеселиться, особенно пожрать. – Вася обмахивался банданой и принюхивался к запахам пищи. – Двумя-тремя батонами в зубах поковырять…
Сергей держал в руках несколько игл дикобраза.
– Вот, нашел, – сказал, показывая иглы. – Их тут много. Еще медвежьи кучи видел – прямо на тропе.
– А я кабаний выводок спугнул, – похвастал я.
– Медведи здесь небольшие. – Федор ложкой помешал тушенку в каше. – В горах тварь мельчает. – Снял пробу. – Диоксия. Чем меньше атмосферное давление, тем скромнее организм.
– Ты бы в горах поостерегся, – не сдержался Вася. – Не ровен час сдуешься.
– Смотрю, ты каши не хочешь, – предупредил Федор.
Вася уже протягивал миску:
– Наваливай, и небеса расцелуют тебя за твою щедрость!
Вслед за остальными появился Глеб.
У него в камере отчего-то села батарея. Тихо ругая Путина, он подкатил к Федору: тот был прозорлив и зарядил в Душанбе две запасные.
Увидев в руках у Васи бутылку водки, Глеб рассказал байку: в Чернобыле ликвидаторам по разнарядке давали каберне – способствовало выводу вреда из организма, шоферы тоже пили, поэтому на машинах ликвидаторов вывешивали надпись: «Осторожно! За рулем пьяный водитель!»
Федор, Вася и Сергей определенно были мне симпатичны.
Глеб вызывал сложные чувства. В устах, например, Васи эта история звучала бы естественно. А тут…
Есть люди, дорожащие своей оригинальностью – если такие, искупавшись, выходят на берег и их спрашивают: «Как вода?» – они непременно отвечают: «Мокрая». Вот и Глеб был из этих. Плюс скверно понятый Чаадаев: «Я не умею любить свою страну с закрытыми глазами, склоненным лицом и сомкнутыми устами».
Не то голубоглазый молчаливый Сергей. Этот был природный стоик: черт с ним, что холодильник пустой, зато кастрюли чистые.
После обеда взял пустые двухлитровые бутылки и пошел к реке за водой.
А я? Во снах вижу солнечного русского, тянусь ему вровень, чтобы журавлиным клином колоды раскалывать, а на деле везде опоздал. Везде и во всем. Даже умереть молодым уже не получится.
Немудрено – в историки идут те, кто не успел вцепиться в день сегодняшний, а стало быть, к шапочному разбору поспеет и в завтрашний.
Ну а я и как историк остался не у дел – служу в букинистическом за кассира и консультанта. Спасибо старым приятелям – пристроили. А то не знаю, чем бы жил.
Серое ложе из валунья впечатляло, однако издали все же представлялось скромнее, чем оказалось на деле. Река скользила по слишком сейчас широкому для себя руслу, как ласточка по ангару. Зато шумела так, будто была на реактивной тяге.
Пока добрался по камням до воды, почувствовал себя архаром.
Встав на колено, попробовал реку из горсти – первозданный вкус, потом опустил пластиковую бутыль в тугую прозрачную струю.
Погружаться не хотела, выскакивала пузырем, приходилось топить.
Всего было четыре бутылки, но провозился долго: набрав одну, всякий раз приходилось отогревать застывшие до ломоты руки – вода бежала прямиком с ледника.
Когда шел к реке – играло солнце. Вернулся – небо затянула пелена. Снимать при таком свете без толку, так что далеко от лагеря уже никто не отходил – шатались поблизости.
Позвонила Аня: у них такое солнце, что вылупились одуванчики. Поинтересовалась, почему не спрошу про сына: как он, что?
Сказал: пятнадцать лет – тяжелый возраст. Воистину об эту пору лучшие вести – отсутствие вестей. Поэтому некоторые предпочитают собак – те редко доживают до пятнадцати.
Разумеется, тут же получил мешалкой.
От сосуда, который наполнил любовью.
Второй сосуд – сын. Он тоже был полон по горлышко. Но находился в промежутке, когда уже/еще не понимают этого.
Вечером пастухи прогнали мимо лагеря стадо обратно в кишлак.
Однако вскоре двое пастырей вернулись. Это были пареньки лет по десять-одиннадцать. Уселись на землю невдалеке от нашего костра и принялись смотреть на нас, как в телевизор.
Федор предложил им чаю – отказались, взяли только карамель. И то в обмен – один из пастушков отсыпал Федору из кармана горсть фисташек.
Отсыпав, спросил:
– Мясо надо? Свинина.
Теперь отказался Федор.
Когда он вернулся к костру, я высказал удивление.
– Нормально, – сказал Федор. – Сами они свинину – ни-ни. А неверному продать – с дорогой душой. Берут ружье и идут в горы – тут кабанов… Сам же видел.
Пареньки по-прежнему сидели в сторонке и глазели на лагерь. Я чувствовал себя как на подмостках.
Зачерпнул из пакета карамели, подошел к ним.
– Откуда русский знаешь? – спросил того, кто предложил мясо.
– Отес учит. В кишлаке школа, он – учител. Русский язык учител.
Я насыпал карамель в подставленные ладони одному и другому:
– А зачем тебе русский язык?
– Хочу самолет летат. Буду летчик. Буду учится в Россия.
– А ты? – спросил я другого.
Второй рта не раскрыл. Надо думать, русский язык у них в школе идет факультативом.
Федор у костра делился добычей.
– Знаешь, как будет фисташка по-тюркски? – спросил Глеб разглядывающего щель в скорлупке Васю.
Вася знал.
На третий день пошел дождь. Он то частил, то редел, то набирал вес, то повисал водяной морокой.
Хляби небесные… Слова эти вызывали образ слякотного проселка, и представлялось, что по небу можно шлепать, как по луже, если, конечно, натянуть сапоги.
Каменных дев заволокла хмарь; стучащие по тенту капли заглушили шум реки.
Заскучав, разбрелись по палаткам.
Федор, подложив под спину рюкзак, полусидя/полулежа листал в компе отснятый материал.
Послал жене эсэмэс: добре утро, как дела у сына?
Ответила: не прощен.
Зря все-таки оставил в Душанбе Джареда Даймонда – сейчас его ученейшее сочинение пришлось бы кстати.
На заложенной странице автор объяснял традицию людоедства в горных областях Новой Гвинеи скудостью пищевого рациона аборигенов. Хотелось верить, что исследователь не остановится на столь дурацком заключении.
– А в горящие копи когда? – спросил из праздности.
Федор сказал, что заедем туда на обратной дороге из Фанских гор.
Ворочаясь на пенке, скользнул ладонью по днищу палатки – под рукой хлюпнуло. Посмотрел вокруг, пощупал – в палатке было сухо, но под непромокаемое днище определенно натекло.
Вылезли наружу.
Тонкий слой почвы, покрывавший камни, набряк от воды и расползался под подошвой. В корнях травы уже ползли струйки.
Место под палатку выбирали ровное, но небольшой уклон здесь все же был.
Черт! Нет чтобы… Впрочем, тут камни – окопать палатку по периметру все равно бы не вышло.
Федор позвал Глеба. Тот вылез под моросящий дождь и оценил ситуацию.
Сегодня срываться куда-то было уже поздно. Решили звонить в кишлак, чтобы утром подогнали к лагерю УАЗ.
Глеб позвонил.
Затем связались с Муродом – завтра он будет ждать нас со своим «старексом» на трассе перед Муминабадом.
Через полчаса дождь кончился. В небе появились слепящие голубые просветы, и над мокрым ущельем повисла роскошная радуга.
Ясное дело – Глеб с Федором поспешили.
Сказал об этом. Но наш Генеральный штаб, соглашаясь со мной в душе, назад решил не отыгрывать.
Из тетради Грошева
Все дело в квасцах! Плюс нашатырь и кое-что еще, должно быть… Это теперь и моей деревяшке понятно! Прости, пожалуйста, мне маленькую неучтивость, мой прекрасный немецкий протез! Вот почему «Капитал» и Библия известны повсеместно, а Федоров (взял у Бодули с полки) и «Бытие и время» не прозвучали так, чтоб подчинить умы! Первые переплетали в те времена, когда мастерам служили службу правильные вещества, когда они (мастера) использовали, так сказать, природную лабораторию горящих копей, а не аптечные химические реактивы, как в случае с последними. Именно грязь, посторонние (мнимо посторонние! в действительности – наинужнейшие!) редкоземельные вкрапления в самородной сере, квасцах, нашатыре и прочих соединениях из печки, разведенной в недрах, давали силу от природы вещам, познавшим на себе их (этих соединений) применение! Как все разумно, складно, проницательно устроила природа! Что от нее, из первых рук, то – сила, а что от людей и фабрикации их технического безрассудства, то – пустотел и недоделка. Химические вещества природы из горящих копей, заложенные в материалы переплета, взаимодействуют с брожением идей, заложенных в переплетаемую книгу, таким невероятным образом, что многократно усиливают в читателе готовность их, эти великие идеи, воспринять! Вместить, постичь и в высоком смысле ими заболеть! Вот что открылось мне сегодня, как озарение, как яркий вещий сон!
А всё пожелтевшие листочки, исписанные лиловыми чернилами, – те, что лежали в книге о переплетном мастерстве! Там все написано про копи! Мне оставалось догадаться и сообразить! Я почерк разобрал (написано уже по новой орфографии, в конце – по бумаге судя – двадцатых прошлого столетия), и тайна книжной силы мне открылась! Там многое рассказано о сере, нашатыре, квасцах, «татарской соли», которые с незапамятных времен везли с Востока в Рим, Византию, а потом в средневековую Европу (вплоть до середки XIX века) из горящих копей гор Буттама как главное орудие для медицины и алхимии, а также средство для обработки кож, крашения и… в помощь всем имеющим на эти средства спрос ремеслам. Эти дары земли использовали и типографы, и старые мастера переплетных дел. Инкунабулы, альдины, эльзевиры – везде шли в работу именно они, самородные соединения горящих копей. Да что там! Мастерские переплета в Италии, Германии, Франции, Англии, России использовали их вплоть до, выражаясь прямо, гибельного научного переворота, когда вступили в дело заводы по возгонке и выжимке веществ, которые сама в готовом виде давала прежде мать-натура. Вначале я решил: пустяк, занимательная справка. Потом умом раскинул, сопоставил, и – ток ужалил – осенило! Подумать только: такая мелочь, а какой имеет грандиозный вес!
Эх, вот бы достать те самородные (со следами неучтенных элементов) преобразующие вещества из кладовой хозяйственного Менделеева! Те самые, имеющие смысл, значение и силу. Достать бы только, и тогда!.. Есть у меня еще три с половиной пачки – остались от второго тиража. Все блоки выну из обложки и вставлю в надлежащий переплет. Его, уж не извольте сомневаться, сооружу по всей положенной величию затеи форме – в дело пойдут и вступят в отношения с идеями проекта смены человечества все минералы гор Буттама (так древние арабы в саблевидных письменах именовали эту огнедышащую местность). Сам отквасцую кожу, налажу нужный грунт для мраморирования обрезов и бумаги, нашатырем (им, вроде, пользуются при крашении) накрашу коленкор… И эти выразительные книги, заряженные силой вдохновения и открытий мысли и закрепленные печатью самой природы, разошлю издателям, чтоб осознали значение своей задачи и наконец пустили в массы тиражи. И принцу А., и принцу Г., и В.В. П., и министру обороны С.К. Ш., и А.Б. Ч., конечно, тоже отправлю экземпляр. И той… тому цветку сердечному из фонаря придумаю, как передать. Пускай читает у окна не только сочинения изящной выдумки, но и скрижали правды о нашей никудышной жизни, о том, как дальше всем нам быть. Ей важно и приятно будет знать, что и она… и я… такие, как мы с ней, в несовершенстве своих тел способны душой и помыслом подняться и взглянуть за окоем. И увидеть другие горизонты. Ну и вручу в конце концов Бодуле – его давно хотел в ответственные сторсменчелы посвятить.
Про остальных – без толкований ясно, а А.Б. Ч. послать необходимо вот зачем.
Когда случалось время, много думал (бывает, что есть время у меня). И думал, если кратко, вот о чем. Книгу свою хочу распространить сперва в России, чтобы направить первой по спасительному курсу. Затем – в остальных краях, которые по следам России встанут на путь, озаренный новым смыслом, пускай о нем (пути) ни одна из далеких стран пока что не подозревает. Однако опасаюсь, одному мне, пожалуй, будет не по силам осуществить эти глобальные намерения скоро. Конечно, потомки примут эстафету и начатое дело завершат… Но. Проблема в том, как поживее запустить процесс. Сподвижники. Да, некуда деваться – встает вопрос о людях, разуму которых по плечу осуществить проект всеобщей смены человечества. Тут и приходит мне на ум указанная выдающаяся личность. Служитель долга до нутра костей. Человек с невиданным размахом деловитости. Взглянув на его дела, осознаешь, что неприступных рубежей для уникальных дарований А.Б. Ч. не существует. Случись такое, что постройку коммунизма доверили б ему, то он его построил бы в два счета! Но по той поре, когда этот вопрос (постройка коммунизма) стоял на повестке дня, А.Б. Ч. был, к сожалению, чрезвычайно юн. Поэтому сейчас, в другое историческое время, не ведая пока об истинном своем предназначении, он выбрал родом деятельности строительство капитализма на самом незаметном глазу участке малых технологий. Теперь, однако, моя книга, вобравшая в переплет катализатор силы, откроет наконец ему глаза!
Понятно, что проект смены человечества (ПСЧ) – это гора из скальных наслоений с отвесными по вертикали склонами. Фронтальным штурмом этакий рубеж не взять, мало у нас для этого умелых скалолазов – тут, что ни говори, нужна особенная личность. А.Б. Ч. годится. Сраженный величавостью задачи, он, разумеется, оставит прежние игрушки, засучит рукава и примется за основное дело, ради которого он, как и я, рожден и призван драматической эпохой. В конце концов не Лягушевич он. Хотя, пожалуй, тоже академик. Но нет, не Лягушевич, нет. (Их два теперь, тех, от кого меня колотит – достаточно лишь имя произнесть: Григорий-врач и этот – академий академик.)
Что написать ему (не Лягушевичу) в письме, которое пошлю в придачу к книге? Вопрос хороший. Напишу вот так…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Славно! Не поленился – слово в слово сохранил. Молодец, перо, и ты молодец, тетрадь, и ты, бумага! А то бывает – речь взвешенная сложилась в голове, и успокоился. Ну а когда настало время, чтобы на месте к делу применить, в копилку сунулся – а там уж пусто! Все, что придумал, призывая в помощь фантазию и ум, умчалось в небеса. И без возврата! Без возврата!
* * *
Утром, как только пастухи прогнали мимо лагеря стадо, приехал уазик с двумя таджиками.
Один знакомый – седой и чинный, он выручил нас на непосильной для «корейца» переправе. Второй – моложе, но не тот, что три дня назад грузил наши вещи на решетку багажника, а после ехал на крыше, – другой.
Этот другой энергично расспрашивал, откуда мы и по какому делу. Огорчился, что не из Нарофоминска. Он три года работал в Нарофоминске на стройках и, как ни странно, вынес из этого приключения приятные воспоминания. Так отслуживший срочник с воодушевлением вспоминает тугую армейскую лямку.
Он не верил, что нас занесло сюда попутным ветром без веских оснований. Переспрашивал – не понимал, как можно без необходимости сорваться с места и усвистать к шайтону на рога, бросив хозяйство, дом, родню.
Вот кто поистине народ оседлый – в ком нет желания без убедительной нужды пройти еще не хоженным путем.
Примирила таджика с нашим легкомыслием просьба Глеба попозировать перед камерой на фоне отчих гор.
День, как назло, выдался ясный, полный прозрачной синевы и чудно преломленного в глыбах воздушного хрусталя света. Даже каменные девы как будто помягчели и приняли слегка иные позы – приветливые и непринужденные.
Известно – камень, бронза и иные железяки способны настроение менять. Не наблюдателю, а сами, в своем, что ли, бездушном естестве. В городе это заметно по домам и памятникам – обстоятельства погоды, времени суток и клубящихся поблизости общественных затей вызывают в них ответную реакцию, неторопливую, но для внимательного зрителя не менее отчетливую, чем ужимки легкомысленных прохожих.
Взять бронзового Достоевского, задумчиво сидящего на постаменте в месте архетипического русского надлома – между рынком и храмом. Медленные движения его металлического духа невозможно проглядеть, если часто случается бывать здесь, на Владимирской. В движениях недвижимой бронзы есть гнев на суету и милость к падшим, удивление при виде боливийцев в перьях, собирающих свистом бамбуковых флейт подаяние, и недоумение перед ежегодным карнавалом в честь того, кому он, памятник, посажен в память… Описано уже одним приметливым и ловким краеведом.
При том и сам он… нет, не краевед. Да и не памятник, а первообраз, то есть живой Федор Михайлович устами своего персонажа, помнится, одушевлял петербургские дома. И даже вел с ними учтивые беседы.
Его бы, Федора Михайловича, и перечитать, а не вгрызаться в Даймонда.
До чего же сладко отзываются чуть выше диафрагмы, где разместилось средоточие души, воспоминания о лучшем городе земли. Отсюда, из царства кравчиков, он видится еще невероятнее, еще чудеснее, чем в будни, – там, когда лицом к лицу…
Свернули лагерь минут за десять.
Метнули скарб на багажную решетку.
Потом набились в аскетичную утробу уазика, как икра.
Молодой таджик не влез. Да, собственно, и не пытался. Отправился домой пешком.
Должно быть, чужаки в здешних горах – диковинка, коль ради краткого общения забросил дом и хлопотливое хозяйство…
В кишлаке вольно бродили ишаки. Нарядные дети спешили в школу – большой глинобитный дом с белыми оконными рамами.
За уже знакомой нам коварной переправой через бурливую мутную реку, которую на этот раз мы вперевалку одолели, даже не выбираясь из машины, Федор спросил чинного водителя, беспрестанно переключающего передачи на ухабистой дороге: как уважаемый думает, случится ли опять в ближайшем будущем война?
– Будет война, – угрюмо сказал таджик.
И пояснил: в кишлаках в каждом доме оружие. И злобы много. Если есть оружие и злоба, война своею силой зародится, как плесень в подполе. А как иначе? Молодые стариков совсем не уважают. Не спросят: как здоровье, ако? Как жена? Как дети? Так вечно не будет: нет уважения – как договариваться?
В бок мне врезались Васины кости. Ему было не слаще. Ничего не попишешь, терпеть придется долго: в горах УАЗ незаменим, но на трассе – кляча. Все-таки печь, а не болид-скороход.
Один Федор на переднем сиденье, стесненный лишь своим рюкзачком с фотоаппаратурой, оглядывал окрестности и вел с ако почтительный разговор – о здоровье, семье и хозяйстве.
На подъезде к Муминабаду водитель занервничал: в городе появляться он не хотел – то ли не в порядке документы на машину, то ли сам находился в розыске.
Но тут на счастье у обочины возник Мурод со своим «старексом».
Пока Глеб расплачивался с ако, мы перебросили вещи в «корейца», показавшегося нам в этот миг комфортабельным лайнером.
С кишлачником простились тепло, он даже обнял нас по очереди в порыве неизъяснимых чувств. Что послужило тому причиной – дипломатия Федора, вознаграждение Глеба или ностальгия по семье народов – загадка.
Дальше дорога пошла веселее – по крайней мере, мы больше не цепенели в скрюченных позах и не мяли друг другу бока.
Тонущий в розах Куляб прошли без остановки.
Путь предстоял неблизкий: решили обойтись без обеда, просто купить в подходящем местечке самбусы и перекусить на колесах.
Так и сделали – глубоко за полдень, на подъезде к Нурекскому морю, в каком-то оживленном придорожном заведении с магазинчиком, закусочной и приткнувшимися возле фурами, купили самбусы и три бутылки воды.
Я возвращался в машину последним, да еще одна бутылка выскользнула из рук – замешкался, поднимая ее из дорожной пыли.
В этот момент услышал:
– Когда в свою Россию уберетесь, э?
Передо мной стоял молодой таджик с бегающим от собственной отваги взглядом. Поодаль, шагах в пяти, сбились в кучку и смотрели на нас еще четверо, определенно с этим из одной компании.
При свидетелях задире приходилось быть бравым.
– Пора уже – домой валите.
Ну конечно, на мне была полевая армейская одежка. Пусть разномастная, однако же меня признали за военного.
Если бы я был не я, если бы я был солнечным русским, а не опоздавшим в герои раззявой, я бы мигом подхватил этого бузилу и закружил его в вальсе.
Так поступил однажды бесподобный Рома Тарарам, когда в проходном дворе на Петроградке нарвался на шпану. И те, опешив, свинтили от греха.
И эти бы свинтили. Сбой ожидаемых реакций нас тревожит. Вдруг – полоумный? Вдруг – маньяк? Людей пугает непонятное – черт знает, чего от него, такого вольтанутого, дождешься.
Но я был не он, не бесподобный. Не та степень блеска.
Я мог сказать как есть: я странник, через неделю меня не будет в вашем шаханате. Но так устроен человек, что он всегда уже немножко тот, за кого принят. Прав Гоголь, прав. Встречное ожидание входит в нас, как вирус, и встраивается в структуру личности. И личность трансмутирует. И вширь, и вкось. И ты уже другой – пока не сгинет морок.
Что ж, я – солдат. Нет – офицер. По возрасту. В конце концов, мы, русские, так переимчивы…
– И тебе салом, – сказал сурово офицер во мне. – Слышь, неказистый, с джалабками геройствуй. Со мной в дамки не проскочишь – в другой раз расстреляю. Детей своих беречь научитесь, тогда поговорим.
И свистнул так, как в былое время свистели пацаны на голубятнях – словно по ливеру бритвой.
Парни у «старекса» обернулись. Я пошел к ним.
Таджик, прижав от свиста уши, остался.
Сели в «корейца» и покатили по полого уходящей вверх дороге.
– А нас тут, получается, не каждый первый любит, – сказал, когда Вася раздал самбусу.
И доложил – еще оставался в образе – про баклана.
– В семье не без урода, – заметил Вася. – Бывает даже два.
– Исламистам наша двести первая дивизия – как кость в горле. – Федор постреливал в окно из камеры. – И заставы наши от Афгана их четко отрезали. Ничего, пока тихо.
Мурод безмолвствовал.
Над Нурекским морем съехали на обочину, и Глеб с Федором отправились снимать. Было уже около четырех часов, свет небесные мастера дали чудный, цвета сделались глубокими, скалы отбрасывали контрастные тени.
Снимали около получаса – ползали по слоеному обрывистому берегу и стоящим над дорогой грязно-желтым склонам, искали идеальные точки.
Сергей дремал.
Вася не выдержал, тоже взял камеру и вышел из машины.
Мурод опустошал очередной пакетик с насваем.
Я спросил:
– А что горящие копи? И вправду дымят три тысячи лет?
– Всегда так бил, – сказал Мурод. – Горящий копи – танур Аллах, да.
– И что он там печет?
Мурод обернулся ко мне и косо блеснул карим глазом:
– Наш судба.
– Вашу судьбу?
– И ваш судба.
Потом был китайский тоннель. Потом – Чормагзак, после которого вечерняя дорога понемногу пошла вниз, в котловину.
Когда оказались в душанбинской квартире, тут же, следуя порядку поданного голоса – «чур, первый», «чур, второй», – организовали очередь в душ. Воду в любой момент могли отключить, а пропылились мы порядком.
Стоит ли говорить, что я, опоздавший даже в историки, занял место в хвосте?
Следующий день прошел гладко, почти без отпечатка в том месте, где внешний мир, продираясь сквозь наши чувства, обычно оставляет метки и царапины.
Звонила Аня: посадила лук, укроп и огурцы. Сын, склонив подростковую выю, возделал грядку под кабачки – цукини и грибовские кустовые.
Приходил Азим. Справлялся о впечатлениях.
Чиль-Духтарон, каменный девичник, несмотря на финальный потоп, лег нам на душу. Дико, прозрачно, грозно – никакой культурной рефлексии. О чем Азима известили.
Проложили маршрут в Фанские горы: Алаудинские озера, Искандеркуль и напоследок – горящие копи.
«Старекс» Мурода тут явно не потянет – нужен другой транспорт.
Азим сделал несколько звонков со своей черной плитки и нашел нам семиместный внедорожник «муссо». По родословной – тоже «кореец».
Глеб поговорил с водителем. Маршрут, сроки, цена… Завтра в восемь машина будет во дворе.
Мы с Федором и Азимом отправились в город. Глеб, Вася и Сергей то ли были пресыщены Душанбе, то ли недоспали, то ли просто поленились выйти на прогулку.
Пружинка городского механизма крутила колесики. Машины бегали и подавали звуки. Люди шли по делам: молодые – живо, зрелые – неспешно. Жизнь тикала размеренно, без сбоя.
Объявления о пропаже детей по-прежнему облепляли столбы и стены. Федор щелкнул несколько на камеру.
На широкой площади с фонтаном сели за уличный столик кафе.
Азим предался воспоминаниям и стал благодарить Федора.
Федор отмахивался, мол, пустяки.
В разговор я не встревал, но существо дела понял: Федор недавно здорово выручил зятя двоюродного брата Азима.
Тот – зять – отправился в Россию на заработки, но связался со скверным посредником. Тоже таджиком, давно уже перебравшимся в Новосибирск и оформлявшим себе российское гражданство. Он промышлял поставкой на стройки Новосибирска и области смуглых рабочих рук. Соотечественник забрал у зятя паспорт, но денег за полгода работы – работодатель рассчитывался через него – так и не заплатил. В итоге незадачливый зять сидел в Новосибирске без документов и денег и в буквальном смысле голодал – две недели питался одним луком.
Азим позвонил Федору: что делать? Федор посредника нашел и сказал правильные слова, так что тот мигом вернул бедолаге документы и все, что задолжал. Даже компенсировал нравственный ущерб, лишь бы дело уладилось без шума.
Зять с деньгами вернулся к семье и домашним лепешкам. Справедливость восторжествовала. Хотя с законностью остались нелады. Но справедливость и законность – вещи разные.
Двоюродный брат с дочерью кланялись Азиму в ноги.
Азим был признателен Федору.
Такая история.
Официант принес нам шашлыки, увы, заметно уступавшие тем, которые недавно мы уписывали в славном заведении… как бишь его?
Азим напомнил.
Решили так: от добра добра не ищут – вечером снова ужинаем в «Зарине». Только Азим будет без Иры – она оппонирует аспиранту Азима Назархудо на защите кандидатской.
Федор удивился: а что сам Азим? На защиту не пойдет?
– На защиту пойду, – сказал Азим. – На банкет не пойду. – И добавил веско: – У меня гости.
Вернувшись в квартиру, понял, почему парни остались дома – веревки в лоджии, равно как спинки стульев и кресел, были завешены мокрыми штанами, рубашками, носками и футболками. Знатная здесь кипела стирка.
Мы с Федором остались у разбитого корыта – воды в кране, естественно, уже не было.
Перебрал рюкзак – выложил грязное белье, уложил чистое. Благо взял с запасом. Бросил сверху пустые контейнеры брата и том Джареда Даймонда – вдруг снова выпадет дождливый день.
Известию об ужине в «Зарине» Вася с Глебом обрадовались чрезвычайно. Оба были худощавы, но гастрономический восторг правил ими безраздельно. Глебом он владел исподволь, как тайный искуситель, Васей – напоказ, так что до вечера уже Вася был занят исключительно вариациями меню.
Вечером в «Зарине» под козлятину на ребрышках заговорили о Муроде.
Сергей с Федором рассказали, как тот в Кулябе, когда мы завернули во двор с белым тутовником, выносил из машины два свертка, очень похожих на обмотанные тряпками АК. Мы уже сидели за дастархоном, но они в дверной проем, через коридор, видели.
Азим посуровел, чертыхнулся.
– Надо же, – сказал с досадой. – Шайтон! Вами, подлец, прикрылся. Патруль машину с туристами обыскивать вряд ли бы стал.
– Да ладно, – махнул рукой Глеб. – Может, запчасти какие.
Сергей с Федором промолчали.
«Что же нам не сказали?» – подумал я и рассудил: лучше в эти дела не лезть, а проведаешь о них, того гляди, не утерпишь и влезешь. Не сказали – и правильно.
– Точно, – не выдержал паузы Вася, – исламисты. Седовласый, суровый такой, нас встречал – чистый шейх. И никто из хозяев к нам за дастархон не присел.
– Проехали, – подвел черту Федор. – Все равно машину сменили.
Под шашлык из рубленого мяса вспомнили о детях.
– А что дочка? – спросил Федор Азима. – Она у тебя, кажется, в Петербурге учится?
– Да. – Азим улыбнулся, обнажив под черными усами крепкие зубы. – В университете Герцена. Третий курс.
– Когда закончит, домой вернется? – Глеб стер салфеткой с губ кетчуп.
– Пока не загадываем. Парень у нее там, тоже студент. Питерский. Если у них серьезно – останется.
– А ты бы как хотел? – Изо рта Федора торчала шевелящаяся стрелка лука.
– Я бы хотел… – Азим помолчал. – Чтоб осталась. Нехорошо у нас тут с детьми. Тревожно. Лучше я к ней в Петербург в гости летать буду.
Потом говорили про Памир. Туда тянуло Сергея и Глеба.
Потом про заповедник «Тигровая балка» на слиянии Вахша и Пянджа, у самой афганской границы, куда Азим мог бы устроить поездку биологам из заведения Федора.
Потом – снова про детей. Азим поведал, как на глазах рождается легенда: Аллах уводит детей в горы, где соорудил им рай земной – такой особенный питомник, откуда через годы выйдут новые хозяева земли, прекрасные, справедливые и сильные. Многие верят. Даже из тех, у кого пропали дети.
Шашлыки всё не кончались – Сергей не помогал.
Выпили порядочно.
Не помню, как добрался до своей спартанской курпачи.
Спал без снов, будто ухнул в глубокий колодец.
Из тетради Грошева
Начал ладить полукож с бинтами ученому атласу из Лейпцига (какие там внутри, под калькой, картинки членистоногих выдумок природы – смотришь и глазам не веришь!). На корешок (блок на тесьме шил) посадил пятиреберный отстав; сверху покрыл влажной, пропитанной рыбьим клеем телячьей кожей; притер косточкой полосы нахлеста на крышках и разгладил кожу по всему отставу; подвернул сверху и снизу и притер отшерфованные края; потом зажал блок с крышками в гобельном прессе (был в свое время выбор – заказать дубовый или подешевле, из бука, но разве на деле любви экономят?) и обвязал корешок бечевкой так, чтоб натянуть кожу вдоль бинтов как можно лучше. Теперь пусть сохнет. Потом, когда сниму бечевку, пройдусь филетой – отчерчу бинты. Уголки сделаю завтра. А на крытье пойдет зеленовато-бежевый и груботканый коленкор, который снял со старых крышек, подробно вычистил и подлатал. Там – тисненый жук с огромным рогом и в названии шрифты… затейные довольно. Их даже переснял – быть может, закажу себе такие для шрифт-кассы (тут латиница, но, если попросить, мастера сделают и кириллицу по образцу).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот еще – пространство. Где началось? Где кончится? Загадочная штука.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все не идет из головы то нежное явление в окне – только глаза закрою, сразу же всплывает образ. Точнее – лик. То есть лицо. Оно такое… такое… Сразу видно – барышня из тех, кто непременно в морозный день синиц накормит. Вот только трудно ей, пожалуй, прикованной болезнью к креслу на колесах, синиц кормить. Черт! Ох уж это кресло! Оно же для нее, должно быть, – мучение и ужас жизни! И жалко так ее, и грустно так… Нет, я дал зарок о честности самоотчета. Надо исполнять. Поэтому признаться должен: едва подумаю о ней, и сразу чувства грудь теснят, и разливается потопом внутри отрадное тепло, и в голове – сумятица и смута. Все это непривычно и приятно. И… пугает. Однажды было уж. Да кончилось негодно – спасибо брату. Не ошпариться бы вновь.
Решил отвлечься – посмотрел в телевизоре картину. Небритый актер Рено из Франции за два часа расправился со всей японской мафией. Картина кончилась, а в голове по-прежнему – она. А я – уже совсем не молод. Точнее, не то чтобы совсем, но – не юнец. И мне это дают понять без всяких церемоний. В рекламных паузах картины восемь раз показывали ролик – на экране появляется конфета и сладкий голос сообщает: вкус, как в детстве. Таких конфет я в жизни не видал. Сообразил: речь тут не обо мне и детстве не моем – я вычеркнут из этого конфетооборота. Вот так и узнаешь, что постарел.
Признаться стыдно, но тетрадь таить не позволяет. Однажды я о ней подумал… Нет, не подумал – представил и вообразил – вот точные слова. Однажды я представил, что она и я… что мы… Ну вот! Третий тут как тут! Явился со своими глупостями… Изыди! Я не молод, я не молод, в животе чертовский голод… Сгинь! Исчезни!
А может, совпадение? Может, это просто оттого, что я хожу по Поварскому примерно в одинаковое время? К тому же – раз в неделю, редко – два. Ведь за работой в лучшие для дела часы сидишь и времени не замечаешь. Вот и она, возможно, отводит эти самые минуты на чтение, чтобы расти в гуманитарном смысле и посвящать досуг полезной занимательной привычке. Эти минуты длятся, длятся… Может… Нет, не надо успокаивать обманом чувства! Спасенье – в правде, какой бы злой она ни представлялась. Да! Спасительнее правды ничего на свете нет, она, фигурно говоря, – проявитель разума и закрепитель духа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…и прелести, которые у них под лифчиком, девицам надо выдавать лишь вместе с аттестатом зрелости – не раньше!
* * *
В восемь утра укатанный дорогами «муссо» уже стоял во дворе.
Спустили вниз поклажу, сложили под деревом.
Водителя звали Карим, лет ему было около тридцати пяти, и он довольно чисто говорил по-русски.
На крыше внедорожника, как и на кишлачном уазике, стояла багажная решетка, куда Карим сноровисто уложил наши вещи.
Он орудовал на крыше машины, я подавал ему снизу рюкзаки и палатки, мне бросились в глаза его смешные запыленные остроносые туфли, оказавшиеся вровень с моим лицом. В Душанбе многие молодые люди ходили в таких туфлях – у Назархудо они были залиты лаком, – если обобщать, предпочтение делилось здесь между ними и пестрыми китайскими кроссовками. Нелепые туфли, однако именно такой фасон тут понимали как явление прекрасного.
Странная штука – веяние моды. Здесь длинный интерес, связанный с товарооборотом, и уж давно, наверное, поставлена проблема. И, надо думать, решена. Проведены исследования, опыты на белых крысах, сформировалась прикладная дисциплина – как дунуть так, чтобы повеяло.
Но вот вопрос: что происходит, когда оно, веяние, утихло, запущенные ветры улеглись? Что делается с вещью, когда она из моды вышла?
Она что – отпадает от эйдоса?
Она нова, целехонька, но из нее как будто выпарился дух. Она отныне нежеланна.
Это первая смерть – тлен вещь не тронул, развоплотилась лишь ее идея. Как оказалось, этого довольно, чтобы для нас нега обладания вдруг обернулась маленьким стыдом: ой, что вы, это не мое…
Однако туфли… Что они? Сомнительна сама их востроносая идея. Для, скажем, Васи и Сергея она и вовсе не рождалась к жизни, как, скажем, для меня. За Федора и Глеба не ручаюсь. Но, скажем, для Назархудо с Каримом… пожалуй, без этих туфель они на людях будут чувствовать себя как босые.
Та же история с главными ценностями полуострова Европа, незыблемыми для кого-то. Сажем, Глеба.
А что до них сосущему насвай Муроду? Ничего. Они для него – чепуха, ахинея. Что ему старое вино, сыр с плесенью и автомобиль без крыши? Дрянь, гадость, непрактичная игрушка. Не потому, что зелен виноград, а в принципе – не надо.
Весь сонм предъявленных идей – сомнителен. Вообще, то есть весь, куда ни посмотри. Всегда найдется тот, кому не надо в принципе. И он, этот тот, безусловно, прав. Что делать, если идеи тех или иных вещей перед ним мертвы, ужимки их соблазнов смехотворны, что делать, если веяние не накрыло?
Глеб скажет: в русских солнца нет. Скажу на это: ахинея. Он скажет: почему? Скажу: у меня есть опыт – то, что кажется мне ахинеей, обычно ею и является.
Уложив наш скарб, Карим накрыл его большим куском полиэтилена, подоткнул края под рюкзаки и туго обвязал веревкой.
Васю, как самого компактного – впрочем, с Сергеем они были одного формата: сорок шестой размер в самом широком месте, – определили на третий ряд сидений вместе со съестными припасами и кофрами с фотоаппаратурой.
Соседство со съестным было рискованным, но ничего, Федор обязался следить. В зеркало заднего вида. Он сел рядом с водителем, а мы с молчаливым Сергеем и значительным Глебом разместились во втором ряду.
Сперва, как водится, заправились и заехали на базар.
Только вышли из машины, как тут с Глебом случилась тихая истерика. Он хватился своего рюкзака с аппаратурой – нигде нет. Понял, что впопыхах оставил во дворе дома. Посерел, как пожарный рукав, но скулить не стал – быстро взял такси (Карим растворился в водоворотах торжища) и метнулся назад.
– Безнадежное дело, – вздохнул Вася.
Действительно, прошло уже минут двадцать, как мы выехали со двора, да минут десять-пятнадцать Глебу туда добираться…
– У него в рюкзаке аппаратуры – тысяч на двадцать зеленых, – прикинул масштаб потери Федор.
Переживая за товарища, пошли закупать провизию.
Еще в прошлый раз душанбинский базар удивил меня своей дороговизной – цены немногим отличались от цен Сенного рынка, и торговались таджики с большой неохотой.
Взяли необходимое, а сверх того – тонкошкурых лимонов, миндаля в сахаре, свежей клубники и черешни. И еще – упаковку двухлитровых пластиковых бутылок с водой. Осталось кое-что и из новосибирских запасов. Баллоны с газом тоже израсходовали не все.
Послал Ане эсэмэс, предупредил, что в Фанских горах со связью точно будет плохо.
Когда укладывали провиант в багажник, под Васин бок, вернулся Глеб.
Лицо его сияло: в руках он держал бежевый матерчатый рюкзачок, содержимое которого равнялось – Федор специально справился на базаре – стоимости строительства нового саманного дома плюс хороший калинг за невесту и расходы на веселую свадьбу. И еще б осталось на медовый месяц.
– Так под деревом и стоял! – не верил своему счастью Глеб.
Федор подивился добропорядочности таджиков. Вася – нерасторопности.
Рассказали Кариму – тот помотал головой, цокнул языком, улыбнулся неопределенно.
Вскоре мы уже катили вдоль бурлящего, гремящего валунами и ломающего утесы Варзоба, незаметно взбираясь вверх, к Гиссарскому хребту.
Когда я смотрел на вспененный бурунами поток, руки мои немели, кожей вспоминая ледяной холод горных вод.
Поначалу вдоль дороги сплошной чередой тянулись пансионаты, санатории и байские особняки. Потом их строй поредел и понемногу сошел на нет.
За рекой стеной стояли голые скалы, тут и там, точно мантия мехом, подбитые оторочками осыпей.
Босоногие дети на обочине кричали что-то проезжающим мимо машинам и протягивали пучки ревеня.
Не то чтобы я задремал, скорее, замечтался, влип в пустяшные грезы, благодаря чему пропустил начало разговора. И уши внимания повесил на крюк терпения с некоторым опозданием.
А разговор был любопытный.
– Что же, он, по-вашему – махди? – спросил Глеб.
– Зачем так? Не махди. Ягнобские старцы сказали: через него говорит небо. – Карим крутил баранку, не отрывая взгляда от дороги. – Они молятся за него. И наш мулло тоже молится. Говорит: явился большой отец. Долго не был и вот – пришел.
– Мулло так говорит? – с бледной улыбкой уточнил Глеб.
– Старцы говорят, и мулло – тоже, – подтвердил Карим. – Говорят: трудно будет, но он победит. Как не победить, если с ним небо? И когда победит, весь мир припадет к его ногам. – Карим лихо обогнал тяжело ползущую на подъем фуру. – Но он мудрый и обман не примет. Увидит, кто поклонился из страха, а кто молился за его победу.
– Карим-джон, – Глеб выглядел потерянным, – и люди верят? Вы – верите?
Карим удивленно фыркнул:
– Как не верить, если старцы говорят?
Федор торжествующе обернулся с переднего сиденья к Глебу:
– Что, съел?
Я шепнул в ухо сидевшему рядом Сергею:
– О ком они?
– О ком еще? – Сергей повернулся, щекотнув мне щеку бородой. – О нем. О Белом Царе.
Глеб сидел молча, но внутри него кипели страсти – выдавали глаза, лицевые мышцы и дым из ушей.
Иной раз русские европейцы напоминают мне Маугли, который вышел из леса, посмотрел на широком экране Пазолини, Фасбиндера и Гая Ричи, мучительно проштудировал Хайдеггера, Юнга и Грамши, после чего окончательно запутался с самоидентификацией. Новые впечатления уже не позволяют ему носиться голым в чаще, но и жить среди обретенной реальности он тоже не в состоянии.
В селении под Анзобским перевалом Федор купил тюбетейку.
Продавец за прилавком сельмага – тут было все необходимое от лепешек и спрайта до велосипедных насосов и мотыг – долго не мог подобрать размер под его академическую голову, но ничего, сыскал.
Тюбетейка на голом черепе Федора смотрелась естественно и, пожалуй, была ему к лицу.
Разумеется, Вася язвительно польстил.
Сергей попытался соорудить из своей шапки-трансформера что-то похожее, но вышла тиара.
Вскоре впереди показалась черная дыра Анзобского тоннеля. Там, за Гиссарским хребтом, лежала земля древнего Согда.
Федор рассказал: долбить тоннель начали еще в конце восьмидесятых, но после распада Союза строительство остановили. Продолжили лет через семь, уже после гражданской, когда замирили вовчиков. Подключили иранцев, те и пробили гору. Длина норы больше пяти километров – серьезная штука.
Я помнил новенький Шар-Шар, поэтому удивился, когда в тоннеле мы погрузились в мутный сумрак, едва прорезаемый огнями фар, и медленно поползли, ныряя из рытвины в рытвину, по вдрызг разбитому полотну.
Свет скользил по сочащимся влагой стенам.
Ямы и огромные лужи – черт знает, какие там таятся бездны, – Карим объезжал по встречной полосе, что с непривычки казалось мне рискованным. Однако проносило.
В салоне стало душно. Я приспустил стекло на дверце, и тут же получил в лицо тугую волну крепко настоянных выхлопных газов. Шайтон! В этой сырой норе не работало не только освещение, но и вентиляция. Случись авария, затор, здесь просто задохнешься, как в газвагене.
Глеб и Федор хором шикнули, но я уже и сам стремительно поднял стекло.
– Тут часто так, – спокойно посетовал Карим. – Воздушная тяга плохо фурычит.
Дальше ехали с бодрящим ощущением опасности, пока впереди не показался все ярче разгорающийся свет.
За перевалом на обочине вновь появились дети с пучками ревеня. Должно быть, местный промысел.
Помимо ревеня, Согдиана встретила нас солнечными брызгами, снежными вершинами и огромным синим флагом небес. Такой не пришпилишь даже к душанбинскому флагштоку.
Взяв на себя смелость проделать работу Федора, я дал небольшой комментарий.
В персидскую классическую пору Согд, раскинувшийся в долине Зеравшана, входил вместе с Парфией и Хорезмом в состав шестнадцатой сатрапии Ахеменидского царства. На гробнице Дария Гистаспа среди изображений подначальных народов красовался и согдиец в тюбетейке. Почти такая же теперь венчала темя Федора.
Некоторое время я жадно смотрел по сторонам, пытаясь вместить в себя грандиозные картины, похожие и непохожие на те, что открывались в долине Варзоба. Но их, картин, было столько, что понемногу закрома восхищения наполнились и восхищенное посыпалось за край.
Бывает, молишь на ночь Господа ниспослать хлеба, а просыпаешься с полным ртом гречневой каши… Всему есть предел – я понял, что пресытился. На время.
Что ж, мой разум достаточно отважен, чтоб осознать собственную ограниченность.
Вслед за этим осознанием мысль, как часто с этой бестией бывает, нечаянно скользнула вбок и упорхнула в область вечной русской распри: кто мы – Запад ли, Восток? – по большей части, слава богу, книжной…
Ну да, случается – читаю книги. А чем еще заняться в лавке букиниста, когда нет покупателей? Вязать крючком?
Словом, я подумал, что здесь, в Средней Азии, где силовое поле европейского соблазна гаснет, эта фантомная проблема снимается сама собой. Вчерашнее вино в крови сгорело, а нового для сладостного опьянения тут нет: далековато от источника и бесполезно брать с собой – в дороге, как известно, божоле нуво скисает. На месте – пей, а ежели прихватишь в дальний путь, найдешь во фляге уксус.
Здесь, в Азии, так ясно: мы – другие и наш мир – иной. И нет нужды вычерчивать подробно геометрию своей инакости.
А дома, воспользовавшись грубым внешним сходством – даже не призраком, а чучелом родства, – Европа соблазняет слиться с ней в одно. Но этого не надо бы. Совсем не надо. Поскольку чревато по меньшей мере травмой станового стержня, сидящего в нас вовсе не по-европейски, а на особый, собственный манер. Хотя кому-то и покажется, что – поперек резьбы.
Так вот, чтоб встать над этим спором, как подобает солнечному русскому, сперва бы хорошо пройти дорогой Азии. Тогда почувствуешь свою, на шкуре собственной тавренную печать особости. Небесную печать отдельности, неравности остальному миру – Восток ли этот мир или ловчащий Запад.
Почувствуешь, и распря книжная покажется пустой. Какой всегда была на самом деле.
Ведь тут все просто: западники неизменно вымечтанный Запад ставят перед лицом действительной России, в то время как почвенники вымечтанную Россию ставят против действительного Запада.
И там и там нет правды – только упрямство очарованных сердец.
А если осознал себя другим – не тем, не этим, – ты спокоен и силен. Ведь нервничаешь, как правило, в примерочной, определяя – каким же, черт возьми, мне надо быть, чтоб наконец-то стать.
Пожалуй, именно прививка Азии позволила британцу осознать себя неравным остальной Европе. Осознать без крайностей и построить крепкий и самому себе вполне угодный мир, вовне вываливая лишь излишки…
Голоса в салоне вывели меня из омута абстракций.
– Что ты знаешь о грибах! – со снисходительным высокомерием сказал кому-то Федор.
Начало спора я прошляпил – уж он-то о грибах, питающихся муравьями, определенно что-то знал.
– Действительно, – лукаво согласился Вася, – что, собственно, мы знаем о грибах?
Должно быть, Федор обращался именно к нему – они с Васей вечно рубились по пустякам.
– Грибы – третье царство живой природы, – сухо сообщил Глеб. – Это если abovo.
– Почему третье?
– Растительное, животное и грибы, – перечислил Глеб. – То есть – грибное.
– Почему такой порядковый номер? – уточнил вопрос Вася. – Почему не второе, не первое?
– Так исторически сложилось. – Глеб вздохнул, вынужденно выговаривая прописи. – Грибы систематики последними выделили в отдельное царство – раньше их причисляли к растительному. Хотя, по логике, им, конечно, надо быть вторыми.
– Вот, все-таки второе царство-государство. Что еще? – не унимался Вася из багажника.
– Ленин – гриб, – подал голос я.
– Не выпендривайся, – вывел меня за рамки научной дискуссии Федор.
Однако формальное течение беседы было уже безоговорочно нарушено.
– Грибы дома не ночуют, – сказал Сергей.
– Это что такое? – не понял Вася.
– Так говорят. – Сергей кротко улыбнулся. – В том смысле, что, если грибы на ужин, сон беспокойный. Тапочки далеко от кровати ставить не надо.
Федор участвовать в балагане не хотел.
– Вон там твои горящие копи, – обернулся он ко мне. – Урочище Кухи-Малик – гора владыки.
Рука показывала на отворачивающую вправо грунтовку.
Я посмотрел: вдали, у вершины гряды зыбким облачком висел желтовато-сизый дым.
Привиделось или на самом деле?
Неважно. Они были рядом – вечные огни Согда, зороастрийская топка чудес, танур Аллаха.
Из тетради Грошева
Или, скажем, кожа на переплет, которая была в ходу, да и сейчас еще в ходу отчасти. Самой дешевой прежде была овечья кожа – в разных обработках, крашеная и некрашеная: так называемый шагрень овечий, шпалевый шагрень, лиссе, мраморная овечья кожа и, наконец, индейские овечьи кожи, мерея которых имеет тонкозернистый вид.
Также в былые времена в большом употреблении была телячья кожа, как крашеная, так и нет, – верх ровный, без структуры и весьма чувствительный, поэтому для переплетов повседневных ее рекомендовать нельзя. Хотя, если сравнить с материалом нынешнего века, она – драконья чешуя. Бывало, зернистая структура в сортах телячьей кожи встречалась тоже, но тут зерно искусственного свойства, а не родовое.
Юфтевая, или иначе русская, кожа изготовлялась из коровьих, лошадиных и телячьих шкур. Прежде ее в переплетном деле до известной степени ценили, хотя она и дубится с жированием.
Больше этих ценился (как ценится и ныне) сафьян козлиный, особенно из шкур европейских коз – красивый по фактуре (крупное зерно), прочный и цветов разнообразных.
Однако лучшая, самая красивая и самая из кож устойчивая – марокен, особый сорт сафьяна, выделываемый из шкур африканских коз. Эта кожа имеет сильное зерно и хороша как крытье для художественных переплетов и демонстраций мастерства (хотя завет главнейший в нашем, как и в любом другом, художестве – работай так, чтобы не виден был предел твоих умений).
Теперь что касается кожи бычьей – она употребляется, когда рисунок на переплете набивают пуансонами или режут ножом, – кожа эта толстая и крепкая, ее пускать уместно на почтенный том.
Но самой прочной кожей из указанных является свиная. Она имеет характерную мерею (морщины и поры от щетины), и из-за крепости на сгибе ее берут для переплетов книг, которыми предполагают пользоваться часто. Годится в дело, даже если не окрашена.
Кроме этих сортов, известен еще ряд, так сказать, кож-фантази с искусственной мереей, которые выделываются по большей части из телячьих кож. Особенно они размножились по нынешнему времени, когда в чести фальшивка и подлог. Посредством прессования, тиснения, окраски или других фабричных упражнений им придают наружные узоры и структуру, присущие во всех деталях сафьяну или иным каким-нибудь занятным кожам – крокодиловой…
Вот раззява – опять не в ту тетрадь!..
Однако если посмотреть – все это кожи, выделанные дублением, тут минеральной химии в былые времена использовали малость, чуть (при обеззоливании), а крепко квасцевали (иначе квасцевание зовут белодублением) другие – сыромятные, для шорных дел и лайку. Впрочем, известно – как мудрецам из древности, так и тому, кто и сегодня свое соображение имеет, – и в малом есть большая сила! Так! Бывает, достаточно одной щепотки соли, чтобы негодную стряпню обратить в блюдо вкусной и питательной кулинарии. Такое, что оближешь пальчики!
Надо бы узнать подробно о кожевенных красильнях: в какую краску какие вещества употребляли в прошлом…
Эх, если б не нога, сам бы поехал в эти копи! Но как? Как без ноги скакать по скалам? Тут и с двумя умаешься, небось… Это – причина. Ведь если надо ехать для большого дела, а я не еду – быть должна причина? Должна, конечно: не будь ее, поехал бы. А я не еду. Значит, нет ноги. Есть деревяшка, да простит мне и на этот раз ребяческую неучтивость мой немецкий протез на пружинке. Да. И все-таки, как ни крути, протез – не натуральная нога. Даже такой прекрасный, как у меня… С ногой поехал бы. Но ведь не еду. Значит…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С утра еще не знал, как быть и где найти желанные дары, по-эфиопски выражаясь, гор Буттама, и на тебе – удача самостоятельно явилась в руки, будто послал ее навстречу мне какой-то добрый ангел! А что? А вдруг? А ведь, пожалуй, так и есть: определенно мне подали добрый знак – я получил послание, сочувственный привет тех полномочных сил, которым творение Земли и всей ее природы небезразлично. Как и мне. Тех сил, которые и сами не прочь вернуть планету в чувство, а потому дело полной смены человечества отметили своим вниманием как нужное, полезное и неотложное. Вот именно – так это и надо понимать! Так и никак иначе!
Однако по порядку.
Сегодня у Бодули был. (Снова видел по дороге в фонаре ту милую бедняжку, но не о том теперь, нет, не о том.) А у него на кассе сидит великовозрастный детина с волчьей сединой в прическе (говорю сегодня так в положительном ключе и даже с долей уважения, пока что впрок – авансом) – мой брат, – наружности спокойной, рассудительной, неюркой. Он, собственно, и свел меня в свой час с Бодулей. Мы с ним обычно словом не обмолвимся, так, мельком, на ходу. Он подавал надежды, а теперь – тряпица, протирка туфелек и бот. Человек без дела, плоды которого остаться могут обществу, отечеству, планете (писал уже: четвертая тетрадь, страница 11). Но я теперь его (детину-брата) осуществлю! Как говорится, выжму пар из камня… Так вот. Он, мой брат, с которым мы в душе не братья, рассказывает Бодуле, что приятель, склонный к перемещениям в пространстве, зовет его слетать в Таджикистан для, так сказать, ознакомления с природой края и видом диких горных мест. И он, мой брат, слетал бы, только свободных средств для приключения в кармане нет, поэтому придется отказаться… И я этот самый разговор ушами слово в слово слышу.
Само собой, в уме моем сложился четкий план. На новый-то тираж я сбережения скопил (нет, не с реализации, по заведенному порядку я книг не продаю – труд мой по значимости все равно бесценен, – а только рассылаю по библиотекам, учреждениям, имеющим сношения с наукой, адресно – достойным людям (с Лягушевичем промашку дал) и безвозмездно дарю всем, кто хочет наконец узнать ответ на главный для сегодняшнего дня вопрос: что надо делать для спасения Земли?), а стало быть, есть невеликий капитал, который можно в экспедицию вложить. На основании, само собой, договоренности, что получу взамен необходимые для моего большого дела природные соединения горящих копей.
Как только в кухоньке за чаем кончил разговор с Бодулей – возьмусь ли реставрировать детали переплета и несколько подпорченных страниц… Нет, тут, как ни вертись, в двух словах не скажешь. Книга эта (Бодуля объяснил подробно) о знаменитом страже тайн, палермском прорицателе, астрологе, масоне и заклинателе тревожных духов, который, обладая эликсиром жизни и философским камнем, обращал любую железяку в злато, лечил неизлечимые болезни, будил покойников, а также имел способности читать чужие мысли и проходить сквозь стены… Словом, о духовидце, маге, чародее Бальзамо, который представлялся также Фридрих Гвалдо, сеньор Мелисса, господин Бельмонте, граф Феникс, граф Дель-Фениче, граф Хара, маркиз Пеллегрини, Великий Копт и, наконец, граф Алессандро Калиостро. Называлась книга «Описанїе пребыванїя въ Митавѣ извѣстнаго Калїостра на 1779 годъ, и произведенныхъ имъ тамо магическихъ дѣйствїй, собранное Шарлоттою Елисаветою Констанцїею фонъ деръ Реке, урожденною Графинею Медемскою». Санкт-Петербург. Печатано с дозволения Управы благочиния у Шнора, 1787 год. Цельнокожаный переплет конца XVIII века с тиснением блинтом вдоль бинтов и тисненым же названием на вставке из вишневой кожи. Мраморные (фазаний хвост) форзацы, бледно-красный обрез. Блок цел на удивление. Сохранность переплета – средняя. Должно быть, переставляли часто с места на место для демонстрации гостям и по рукам трепали.
Бодуля уверял, что эта книга (редкость исключительная и большой цены) была перетолкована на русский по личному распоряжению Екатерины II, хотя сама она, императрица то есть, борясь с масонством, великие сомнения имела относительно талантов Калиостро и норовила подкузьмить его в своих комедиях («Обманщик» и, если правильно запомнил, «Обольщенный»). Она не пожелала не то что побеседовать, но даже попросту увидеться с Бальзамо во время его почти девятимесячного пребывания в Санкт-Петербурге, где он снискал восторг столичной знати благодаря прилюдно совершенным чудесам. Более того, по личному распоряжению императрицы он был внезапно выслан из России. Однако, как сказал Бодуля, едва книга эта появилась на немецком, Екатерина тут же повелела перевести ее на русский (мистически настроенная девица Шарлотта фон дер Реке сперва поверила в дар Калиостро, но после увидела обман и, чтобы рассказать о нем другим, все виденное описала), что в тот же год исполнил Тимофей Захарьин. Но результат вышел, так сказать, обратный замыслу: интерес к Калиостро оказался столь велик, что просвещенное столичное дворянство, охваченное пылом страсти к алхимии, раскупило издание мгновенно, благодаря чему оно стало редкостью уже в те времена.
Так говорил Бодуля и моргал.
Он думал, я не знаю. Он думал, я в гуманитарном плане – серый чижик. Отчасти так и есть, осознаю, – белые пятна чувствую и, верный честности самоотчета, понимаю, что надо бы их поскорее истребить. Но лишь отчасти чижик, лишь отчасти! Я, между прочим, двадцать лет назад уже переплетал «Новый Плутархъ» отечественного автора Кузмина. Больше скажу – «Плутарха» прочитал. Книга была в издательской обложке работы Добужинского – хозяин заказал сделать поверх нее (обложки) составной надежный переплет с кожаным корешком и уголками, коленкоровым крытьем и тиснением на крышке под мирискусников (сейчас подумал: как хорошо туда бы подошли шрифты с чудесного лейпцигского атласа). Ну вот, и я ее прочел. И кто такой Бальзамо, стало быть, не понаслышке знаю. И мнение имею – жулик. Потом был кинофильм еще… Смотрел не раз. Картина легковесная, но не без юмора и даже кое-где иронии в адрес нашей малахольной жизни. Помнится, однажды помечтал: вот если б он, Бальзамо, был действительно кудесник, а не, выражаясь мягко, плут, тогда б его (живого из-за эликсира) сегодня интересно было б взять и посвятить в ответственные сторсменчелы – с тем, чтобы способности его пустить на стоящее дело. Продлить, например, насколько можно жизнь сторонникам идеи ПСЧ, чтобы могли работать, не отвлекаясь на болезненную старость, и в награду увидели воочию дела своего разума и смелых рук. Неплохо вышло б. Славно. Очень хорошо. В таком ключе Бальзамо с эликсиром вполне бы мог доставить пользу. Такую же, как если б в сторсменчелы определить сегодня А.Б. Ч. (о чем не раз подумывал в мечтах). Хотя последний, несомненно, способней, даровитей и нужнее будет в великом предприятии по обустройству общежития планеты. А про сомнительного Калиостро, разумеется, это – пустяки фантазий… Сгинь, обольститель! Брысь! Изыди!
О чем я? Да, как только завершил дела с Бодулей (взяться за работу согласился, но с уговором – трепаную кожу чинить не буду, а переплет налажу заново, точно такой, как был (чуть-чуть даже искусственно состарю) – это дороже выйдет, но разумнее для дела), подошел на кассу и с детиной рассудительной наружности и волчьей сединой в прическе (он брат мне лишь по свойству памяти) поговорил. Сказал, что невзначай услышал о его желании увидеть неизведанные горы и в обстоятельствах нехватки средств готов взять на себя расходы. Сказал, что очень надо мне, что, если он упрямиться задумает, я в ноги брошусь. Сказал, что это просьба жизни, что… Много что. Однако есть условие – в горящих копях он добудет и прямиком сюда доставит внутренние вещества природы, которые сами собой сочатся из горы Кухи-Малик. Он удивился, он смутился. Он обещал с приятелем списаться, подробнее узнать маршрут и сообщить мне результат. Ну что ж, тянуть нельзя: поездка намечается на майские, а это уже совсем, совсем не за горами!
* * *
Кишлак Пиньен – эхо Прованса шариком прокатилось в гортани – удивил необычайно. Когда-то и здесь пылали копи. Потом погасли, выгорел угольный пласт – крепость Сарводи в устье Пасруда охраняла от чужаков чудеса здешних недр.
Но удивило другое – Пиньен весь был розово-красный, как мясистый помидор с душанбинского базара.
Дело не в небесном свете. Сложенные из красных камней дувалы были связаны красной глиной, за красными домами вставали красные склоны гор, позади машины над красной дорогой курилась брусничная пыль.
Только крыши были бурыми, тополя вдоль арыков – зелеными и на встречных жителях – то пестрые платки и платья, то черные чапаны, тюбетейки и калоши.
Но и запыленные крыши, и кора деревьев, и калоши, и лица пиньенцев, и торчащие из рукавов кисти рук тоже имели красноватый оттенок. Красная порода насквозь пропитала жизнь этих людей. Сложить здесь военно-патриотическое предание – пустяк. Чиль-Духтарон утрется.
Федор и Глеб, направив оптику в открытые окна машины, щелкали затворами.
– В кишлаке на хозяйстве скоро одни мужчины останутся, – сказал Федор. – Женщины скотину в горы на летовки погонят. Там сладкая трава ширин-юган до конца лета не выгорает. Так? – Федор повернулся к Кариму.
– Так, – кивнул Карим.
После чего поведал про тополя: их принято высаживать, когда в семье рождается сын. Мальчик взрослеет – растут и деревья, так что к свадьбе они уже готовы для строительства дома. В глинобитных постройках тоже не обойтись без древесины – перекрытия, лаги, крыша…
А в горы со скотом из года в год людей все меньше поднимается. Семьи, где мужчины в России работают, новые дома ставят и скотины мало держат: у них деньги есть, чтобы масло, каймак и сыр на стороне купить.
– Кому охота по горам ползать? – рассудительно сказал Карим. – Молодые в пастухи не идут – мечтают в России работать.
Федор спросил: все ли возвращаются?
Большинство – да, на зиму возвращаются. А весной опять в Россию едут. Но есть такие – находят русских жен и домой не шлют ни копейки. Ведь в кишлаке как? Хозяйство, покос, скотина, работа в поле. Старших уважать надо и во всем их слушаться. В России по-другому – страна большая, богатая, там всегда заработать можно, там своей головой живешь, на себя и своим интересом. Молодым нравится.
Глеб нервно ерзал на сиденье: похоже, он не разделял таджикских настроений и состояние русских дел видел иначе.
Что ж, жить надо там, где твое существование осмысленно. А смысл порой напрямую связан с сопротивлением обстоятельствам.
Следующий за Пиньеном кишлак Пасруд был бежево-серым, без причуд.
За мостом через Пасруддарью асфальт закончился и машина поползла вверх по каменистой грунтовке. Ехали валко, то и дело хватаясь за спинки передних сидений.
Возле пустующей еще летовки с кошарами из дикого камня и огороженным каменным забором полем под картошку Глеб попросил Карима остановить машину.
Вид отсюда открывался знатный.
– Вон Чапдара, вон Политехник, а вон Бодхона. – Вася переводил палец с одного заснеженного пика на другой. – Бодхона – самая высокая, пять тысяч с гаком, а отсюда кажется – ниже Чапдары.
Если под Душанбе уже отцвели маки, а в Кулябе распустились миллионы роз, то сюда, в Фанские горы, весна ступила лишь одной ногой – на желтовато-бурых склонах только-только начала пробиваться зеленая трава.
Воздух был свежий, прозрачный, звенящий. С непривычки немного кружилась голова.
– Был там? – кивнул я на сияющие вершины.
– Был. – Вася не отрывал задумчивый взгляд от перекрывших горизонт громад. – Фанские горы – классика.
Потом, понемногу карабкаясь вверх, скверная грунтовка вывела в узкое скалистое ущелье, по дну которого гремела вода. Река то подходила вплотную к дороге, то уходила далеко вниз, и ущелье оборачивалось холодящим душу каньоном.
Муроду с его «старексом» здесь пришлось бы туго.
В конце концов, миновав вброд несколько горных ручьев, практически по непроезжей тропе добрались до пустующей – сезон для альпинистов начинался здесь в июле-августе – альпбазы, состоящей из полудюжины щитовых двухэтажных домиков и каких-то сложенных из камней хозяйственных строений.
Склоны гор заросли арчой. Солнечный свет пропитался красновато-апельсиновыми тонами. Дело шло к вечеру.
Федор попросил Карима объехать ограду по часовой, увидев справа примыкающую к базе более-менее ровную площадку.
Кое-как проехали.
Площадка была сыроватой, ее покрывал зеленый мох и ползучая бледная травка вроде нашей мокрицы.
– Сгружаемся, – скомандовал Глеб.
Карим, щеголяя остроносыми туфлями, ловко забрался на крышу и принялся распаковывать на решетке багажника укутанные полиэтиленом рюкзаки и палатки.
Сергей и Вася морщились: сырая земля им не очень нравилась, однако других пригодных мест поблизости не было. Разве что за оградой базы.
Сгрузив поклажу, Карим спрыгнул на землю.
– А что в доме не хотите? – спросил Федора, в котором признал старшего. – Сторож пустит. Надо немного денег дать.
Вася радостно потер руки и заглянул в глаза Глеба, основного распорядителя складчины:
– Не надо бы тебе с больной спиной да на сырой земле…
Когда речь заходит о здоровье ближнего, споры неуместны. Дело решилось мигом.
Федор с Каримом отправились искать сторожа, и вскоре сухой белобородый старик лет шестидесяти в засаленном чапане уже показывал нам наши хоромы – большую пыльную комнату на втором этаже щитового домика.
Печки не было, зато – сухо.
В комнате стояли четыре кровати с пружинными сетками – пятую подняли с первого этажа. Выдал белобородый старик и матрацы, не жизнь – санаторий.
После того как перетащили в жилище вещи, Карим уехал, пообещав вернуться послезавтра утром.
Пока устраивались, подметали, вытирали пыль, солнце уже наполовину спустилось за горы. Поскольку сегодня в дороге мы стоически пренебрегли обедом, тут же под руководством Федора приступили к изготовлению ужина.
Федор поставил вариться на горелку чечевицу. Я резал лук. Сергей крошил помидоры, огурцы и перцы в салат. Глеб разделывал кусок мяса, отсекая пленки и жилы. Вася завороженно перекладывал с места на место лепешки и самбусу.
План был такой: отварить чечевицу, потом пожарить на сковородке мясо с луком, потом все перемешать и отменно полакомиться. Просто, в спартанском духе, никаких излишеств.
Но жизнь жестоко посрамила планы Федора.
Здесь, в горах, сбросив часть атмосферного гнета, вода закипала не при ста градусах, а ниже. Градусов на восемь-десять. Этой разницы хватило, чтобы чечевица проявила твердость даже через полтора часа варки.
К тому времени были съедены самбуса и салат, а сырое мясо в миске заметно обветрилось.
Став свидетелем явления, я вспомнил «Зарину» и догадался, отчего так ловко таджики готовят мясо на углях. В горах вареное, как видно, зачастую все еще сырое.
В конце концов Федор сдался и снял котелок с огня. Было решено сперва обжарить мясо, после чего вывалить на сковороду несгибаемую чечевицу и подорвать ее железный дух путем совместного с мясом томления.
За окном на потемневшем небе проступили звезды.
Глеб, чтобы скрасить ожидание, обнял руками колени и катал изогнутую спину по полу.
Сергей обустраивал постель.
Прошло еще полчаса, прежде чем Федор признал поражение и разложил по нашим, минуя Сергея, мискам мясо с по-прежнему твердой, как арахис, чечевицей.
Два баллона газа – коту под хвост.
Надо ли упоминать, как торжествовал Вася? Какими изысканными колкостями угощал оплошавшего друга?
Из тетради Грошева
…касательно монастырей – в книге у меня о них, действительно, ни слова. Однако же тут есть зерно (то есть – в замысле монастыря), о котором явно подумать стоит. Скажем, отчего бы не включить в понятия о четвертой вехе (этапе) проекта смены человечества (самой, пожалуй, сложной и неясной) такой момент.
В каждой стране (лучше сказать – в каждом регионе мира), на каждом континенте, включая и необитаемые острова, есть девственные необжитые пространства, которые разумно будет отвести для новых поселений, строго обособленных от нынешнего общества планеты. Конечно, поселения надо устроить без ущерба для уцелевших вопреки всему и обитающих сейчас в тех регионах племен, еще не исковерканных цивилизацией. Есть схожие (дикие) участки и в России.
Согласно разработанным будущей конвенцией (в рамках ПСЧ) установлениям никто не будет вправе проникать в эти заповедные места и даже пролетать над ними при поддержке авиации по воздуху. Там и должны быть выстроены поселения по типу, так сказать, монастырей, похожих, например, на древнюю обитель Рила в Болгарии или на высокогорные монастыри тибетских лам, которым идея совершенствования человека, кстати, весьма близка. Обустраивать эти, так сказать, монастыри следует с прицелом расширения их до размеров небольшого города – в случае удачных результатов эксперимента в данной местности. Над воротами обителей будет начертано: «Жизнь, разум и порядок». В то время как над нынешними городами читаешь в грязных небесах: «Нажива, истребление, бардак». В этих организованных на высочайшем уровне ума монастырях будут сосредоточены силы из числа ученых-воспитателей, вооруженных специальной программой развития и обучения детей, рожденных там же, в монастырях, в благоприятное по мнению астрологов время года от суррогатных матерей и доноров, прошедших строгое обследование на полноценную наследственность.
Со временем монастыри будут расти, в определенных случаях объединяясь и сливаясь, и занимать все большие как необжитые, так и освобождающиеся от нынешних людей пространства. Сотрудники монастырей будут работать, разумеется, бесплатно, сугубо по идейным убеждениям, при этом находясь на полном государственном обеспечении. Поскольку недостатка в материальных и технических ресурсах, согласно положениям конвенции, проект смены человечества испытывать не будет, то темпы роста численности новолюдов намного опередят рождаемость в самых плодовитых странах мира – таким образом, будет совершаться естественная смена прежнего человечества на новое.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О белых пятнах. Федорова прочитал, и вот какое мнение возникло: как отнеслись бы, интересно, к нынешним чиновным крикунам и радетелям о памяти отцов и подвигах героев прошлого те самые герои, павшие за Страну Советов в беззаветных битвах, когда б их взять и сегодня силою науки (ученые, находясь в своей, по выражению мыслителя, бессрочной командировке, этим лишь и озабочены должны быть) воскресить? Вот уж они бы, мягко выражаясь, врезали потомкам! А после врезали б еще!
Да… Нет, все же не согласен. Ведь ясно – надо человечество не воскрешать, а менять, как мною справедливо и отмечено. Больше того, о воскрешении, пожалуй, вредно даже думать. И стоит запретить публичные фантазии на эту тему. Ведь если глубоко задуматься, то станет очевидно – вместе с восставшими из праха отцами воскреснет и состояние небратства, которое нам всем сегодня, пока не поздно, следует в себе переломить (мое небратство с братом – неискоренимо).
Однако книга для вещества ума полезная, не буду отрицать – жаль, прежде не читал. Но и тогда моих воззрений она бы не поколебала.
А мой посланец (мой небратский брат) уже в Таджикистане! Свершилось! Как думаю об этом, усидеть на месте не могу! Хоть в пляс пускайся, если б не протез!.. К нему я, впрочем, попривык уже и по Поварскому прохаживаюсь так, что сразу видно – несчастный и смиренный инвалид. И в фонаре окно уже открыто, и любопытный взгляд чудесных глаз поймал три раза! Она прекрасна! И все внутри меня сжимается от счастья! И… жалости. Нет, жалость тут не унизительного рода – иного, нежного. Такого, что… Ладно, не сейчас.
Теперь, пожалуй, о другом.
Законы издают у нас определенно вовсе не для тех членов общества страны, которые реально в ней живут. Тех, как сказано уже не раз, давно не существует. Зачем, спрашивается, изобретать правила для динозавров, которые миллионы лет назад окаменели? Смысл какой? Если общество страны сплошь состоит из мошенников и воров, то и закону надо соответствовать печальному составу. Пусть люди по нему (закону) живут, не прибегая к уловкам лжи, – в противовес тому, как существуют ныне.
У общества, осознающего внутри себя явления преступности и вопиющую, одновременно, необходимость их искоренить, есть все-таки возможность противостоять беде. Правда, для этого ему понадобится снова разделиться. Нет, не на красных и белых, которые когда-то сражались не на жизнь, а на смерть за справедливость (каждые – за свою), не на противостоящих в ненависти бедных и богатых, а на две вполне между собой уживающиеся части: законопослушную и ту, которая не пожелает руководствоваться в обиходе существующим законом. В этом случае статьи гражданских прав и уложений должны будут издаваться в следующих вариантах: для первой части населения (послушников) и для второй (непослушников). Отныне всякий гражданин вправе добровольно выбирать для себя ту или иную сторону на каждые, скажем, шесть лет – через этот срок проводится всеобщая (регулярная) перепись народа. За детей до их совершеннолетия этот важный выбор сделают родители, а приезжающие в страну лица без российского гражданства определятся с выбором при оформлении въездных бумаг.
Послушники будут жить по прежним принципам: заработал – заплати положенный налог с дохода и прибыли. Непослушники первую половину отведенного им срока будут вправе мошенничать, не платить налогов, но всю вторую половину шестилетки им предстоит горбатить спину повинно и бесплатно, получая лишь скромное питание, рабочую одежду и ночлег (если во второй половине срока у них будет конфисковано за неуплату их собственное жилье). Так что очередную шестилетку им придется начинать практически с нуля. И никакой возможности удрать с добычей! Для непослушников граница на замке!
Вместе с гражданским и трудовым потребуется уточнять, естественно, и уголовный кодекс. Тот или иной лагерь общества гражданин выбирает добровольно (раз в шесть лет), но если уж нарушил жизненные правила той стороны, которую избрал, изволь – в течение сорока пяти минут судебного процесса получишь срок каторги от восемнадцати до пятидесяти лет. Тут только надо покумекать, как подготовить непродажную судебную систему, чтоб не отправились на каторгу невинные. Известно ведь – из всех структур судебная раньше прочих выдавила из своей среды тех, фигурно говоря, могикан, кто пытался сохранить лицо (человеческое) на рабочем месте.
Может случиться так, что при первой переписи все население запишется в послушники. Ну что ж, это будет означать, что соответствующие обязательства берет на себя все население страны, единым разом расставаясь со своим негодным прошлым. Но и тогда добрую часть государственной казны предусмотрительно (и наглядно) необходимо выделить на строительство барачных городков. Такая демонстрация смогла бы хорошо дисциплинировать умы и нравы. Если же общество страны разделится на обозначенные части, значит, бараки и места для более отпетых поселенцев понадобятся и подавно. При этом каждый осужденный, невзирая на суровость приговора, должен без исключения подвергнуться стерилизации, чтоб оградить определяемые в будущее поколения людей от чужеродных, вредных и неприемлемых для новолюдов генов.
При проведении такой реформы страна стремительно освободится от коррупции и криминала, за считаные годы разрешив проблемы, от которых не могла избавиться на протяжении столетий. В итоге общество составят послушники, следующие постановлениям закона, непослушники, временно находящиеся на особом положении, и каторжане, возводящие мосты через водные преграды, прокладывающие магистрали через тайгу и горные хребты, освобождающие сельскохозяйственные степи от ледяных объятий вечной мерзлоты…
* * *
Проснулся и удивился: что это такое хорошее звучит в моей голове?
Прислушался – внутри текли, как масло, музыкальные слова: сделал невероятное, принимайся за невозможное.
Уверенность и покой играли вьюном на перекатах масляного ручейка.
Откуда?
Слова повторялись и повторялись, как закольцованный интерьерный фонтан для уюта – видел такие в лавке. Можно их, как видно, поставить и в голову.
Должно быть, мне снова снился солнечный русский. Да, кто-то всемогущий приходил в мой сон, ушел, а след его остался.
Все, кроме меня и Сергея, уже были на ногах. Глеб гимнастическим упражнением разминал поясницу. Федор извлекал из рюкзака горные ботинки. Вася продолжал вечернюю тему. По его мнению, воздух в горах теперь безнадежно испорчен – разумеется, по вине наших бедных желудков, отведавших Федоровой чечевицы.
Я невольно потянул носом воздух – да нет, порядок.
– Будь я Исав, – признался Вася, – не видать тебе первородства.
– Знаешь, Вася… – Федор даже не посмотрел в его сторону. – Если б ты на суку сидел, я бы его отпилил.
После чая с лепешкой и сыром Глеб, Федор и Вася, повязав головы банданами и закинув за спину рюкзаки с фотоаппаратурой, отправились к Алаудинским озерам запечатлевать пространство.
Чуть позже, прихватив треккинговые палки, на прогулку отправились и мы с Сергеем. Каждый сам по себе.
Возле ограды альпбазы стоял белый крузак с дипломатическими номерами. Вчера его не было.
Через калитку, выводящую на горную тропу, вышел к ручью, то собиравшемуся в тихо звенящую струю, то широко разливавшемуся на пологом мшистом склоне в ползущую, как камбала по дну, лужу. Покрытый слоем воды мох походил на зеленый каракуль.
Здесь начиналась и уходила вверх роща. Сплошь арча. Такой вымахавший с приличное дерево можжевельник, покрытый, как ящер, чешуей вместо иголок.
Палки пришлись кстати: склон становился круче. Легкий пух взвивался в голове, и колотилось сердце – какая ни есть, а высота. А где высота, там быстрая усталость и одышка.
Тропинка в роще расплеталась на целый пучок терявшихся за кручеными узловатыми стволами и вновь сходящихся ответвлений.
Сначала услышал молодые голоса и лающий немецкий говор, потом за чешуйчатыми ветками арчи мелькнули четыре фигуры в ярких куртках. Два парня и две девицы спускались вниз по соседней тропе.
Увидев меня, замолчали, насторожились – известно, памятки туроператоров Объединенной Европы пугают клиентов непредсказуемостью местных дикарей, – сказали: «Здраз-двуй-де».
Я улыбнулся: «Ва-алейкум».
Разошлись удовлетворенные.
Должно быть, у ограды базы стоял их крузак. Прогулка выходного дня посольских немцев или их гостей.
Вышел прямиком к мертвому об эту пору лагерю.
Сложенные из камней сараюшки-нужники. Проплешины на местах установки палаток. Какие-то прямоугольники не то фундаментов, не то неведомого назначения ячеек.
На скале рядом с вытоптанной площадкой – стальная нержавеющая доска с гравировкой. Имена, дата – в память о сорвавшихся товарищах.
Отсюда открывался вид на чашу Большого Алаудинского озера, которое на поверку оказалось невелико, и сияющие снежниками на склонах пики.
А может, это было Малое Алаудинское.
Подумал о товарищах: тщета – снимок никогда не передаст захватывающий дух объем, прикосновение перелетевшего из тени на припек зефира, прохладный свет небес, выдавливающий сквозь прищур слезу, и безукоризненную кладку прозрачных кристаллов пустынного пространства.
Всегда придется делать скидку на условность картинки. Она подключает только зрение и оставляет безучастными другие чувства. Так снятая на камеру всенощная не передает восторг пасхальной литургии.
В ярко-бирюзовой воде озера отражалось ярко-бирюзовое небо. Причем вода по насыщенности цвета определенно у неба выигрывала.
По берегам местами белел потрескавшийся ледовый припай. Между камнями тут и там еще лежали пятна снега.
Возле кромки припая устанавливал на штативе камеру Федор – опознал его издали по желтой бандане.
Спустился к озеру.
Федора привлекло облако над острием Политехника – прозрачный белый завиток, похожий на улитку галактики.
– Вон там, – Федор показал на другой берег озера, где высились Политехник и громоздящаяся за ним Чапдара, – прямо из горы бьет струя. Ею озеро и живо.
– Из горы? – переспросил для порядка.
Федор смотрел на экран монитора:
– Видишь, сколько там ледников и снежников?
Я видел.
– А по горе ни одного ручья не стекает. – Федор серией из трех щелчков запечатлел скользящую по леднику небесную улитку. – Вся талая вода уходит в скальную породу – она тут пористая, как губка. А у подножия, профильтровавшись, выходит сразу речкой. Посмотри, вода какая – чистая, голубая…
Я бросил взгляд на гладь и убедился.
Федор так устроен, что не может не растолковать до донышка: талая вода, просачиваясь сквозь толщу породы, растворяет минеральные вещества, которые и придают ей этот цвет и прозрачность. У дистиллированной воды прозрачность меньше, чем у здешней. Проверяли.
Черт подери, зачем ему все это знать?
Сложив штатив, Федор закинул рюкзак за спину.
– Пройдусь до Мутных озер, – сказал. Потом выбросил руку вперед – туда, куда собрался. – Видишь вершину? Адамташ. Камень Адама.
И на удивление не дав никаких пояснений, широким шагом, как лыжник, пошел вверх по склону – только замелькали палки.
Говорить, будто разбросанные по окрестностям и горизонту горы – довольно красивое зрелище, все равно что сказать о сахаре, будто он сладкий. Или о меде – что липкий.
С другой стороны, если оценить и принять по-настоящему всякую вещь – блюдо, музыку, страну – можно только через возвращение, то сахар обязан каждый раз, как в первый, свою сладость предъявлять. А мед – липкость. И ты должен это еще раз и еще раз чувствовать. Иначе не узнаешь: в действительности ли эта штука то, чем кажется.
Если мы вновь и вновь не будем ощущать в предмете его качеств, как же мы выявим подделку? Сейчас, когда они вокруг повсюду?
Хотя навряд ли мир знал такие времена, когда было иначе.
В общем, сахар – сладкий, мед – липкий, горы – красивые, Россия – наша Родина.
Побродил часа полтора, нашел еще два бирюзовых озера. Уже поменьше первого. Выходит, Большим Алаудинским было именно оно, первое. А самое маленькое – Пиала.
Если это не так, значит, здесь скрыт особый, превозмогающий наш ум согдийский юмор.
Не встретил больше ни людей, ни зверей: куда ни взглянешь – окоем прекрасен, дик, бесчеловечен. Паломничество скалолазов, которое на время потревожит этот мир, начнется на излете лета.
Возвращаясь через арчовую рощу, ушел влево и, скача по осыпи из огромных камней, забрался на южный склон отрога, серо-бурой волной поднимавшегося над альпбазой. Палки тут были бесполезны, так что спасибо берцам, туго обхватившим лодыжку, – ног не поломал.
Такая весна разливалась кругом, и так ласково сияло солнце, что внутри меня все потягивалось и жмурилось.
Снял рубашку и футболку, сел на плоскую глыбу и откинулся назад на локти.
Что я делаю в этих морщинах планеты, под этим фанским ультрафиолетом? Почему не сажаю в грядку цукини и грибовские кустовые?
Было бы, наверно, здорово, если б я очутился здесь не по произволу случая, а по какому-нибудь делу государственной – не меньше – важности. А что это, как не случай, если выпали разом две кости – предложение Федора и отчаянный каприз брата, которому я по жизни должен?
Когда внутри тебя нет ремесла, способного через изделие твоих умелых рук и бодрствующего духа наполнить содержанием пустые дни, когда ты опоздал везде, где только мог, ты и твоя жизнь делаются глупыми.
Тут бы и надо, чтобы пришла на помощь Родина, которая больше и долговременнее отдельной жизни человека, и поручила тебе дело. Какое-нибудь опасное и нужное, как солдату.
«Дан приказ: ему – на запад…» Вот и мне бы дали: на восток. Я бы исполнил, и жизнь моя перестала быть глупой.
В тот день, когда мы познакомились с Федором, я слушал доклад: «Роль этнографических изысканий военных разведчиков в становлении имперской идеологии: сравнительный анализ российского и британского опыта». Хороший был доклад.
Родина-мать, отец-командир, дайте мне приказ, ну дайте, дайте! У вас их много, неужели не найдется одного и для меня? Пусть небольшого, не такого, чтобы ворочать горы и выпаривать моря. А как Пржевальскому с Козловым. Да что там – хотя б отправиться с пакетом, куда послан, и дойти…
Впрочем, чтобы иметь приказ, достаточно уверовать, что он получен.
Допустим, я получил его. Родина сказала: на восток. Меня бы это изменило?
Я что, расстрелял бы враждебного моему приказу/делу таджика у построенного моими предками Нурекского водохранилища на месте, не откладывая до другого раза?
Определенно расстрелял.
Турбины для Нурекской ГЭС проектировал мой отец. Совместно с харьковчанами. Он делал это для своей, а вышло – для его страны. А что для своей страны сделал тот баклан? Про мою страну не спрашиваю.
Без разговоров – к стенке.
И что бы я почувствовал, когда свершилось дело?
Чужая смерть тяжка. Тяжелее собственной. Даже смерть врага. Тем более врага такого – пустейшего врага. Врага из чепухового бахвальства.
Мне было бы непросто его расстреливать.
И все-таки приказ – это всегда война. А жалость на войне – губительна.
Пришлось бы расстрелять его со скорбью. Да, именно со скорбью.
Тяжелый долг исполнен: враг умер быстро, без унижений, боли и тоски. Он умер хорошо. А хорошая смерть, если она в твоей власти, – это уже милость. Милость к падшим. Ее нам призывали лирой. Я услышал. И милость изъявил.
Вот что бы я почувствовал.
И еще – я бы в омлет разбился, но вернул им их детей.
Вот странности взросления и тайны возрастных метаморфоз!
В пятнадцать я был уверен, что везде успел и жизнь моя горит талантливо и ярко.
В пятнадцать я был сосудом, полным родительской любви, им, вместившим в меня свою любовь, отвечающим: Родина-мать, отец-командир, оставьте, наконец, меня в покое!
Сейчас таков мой сын.
Придется ли ему кого-нибудь расстреливать, как только что со скорбью сделал я?
Стоп. А может быть, мой слух дремал и я не разобрал, что приказ, в действительности, отдан? То есть я его услышал не так, а как блажь одержимого брата. А брат – просто труба, в которую дул тот, кто имеет право. Дул для меня. Он дул, а я видел брата и не слышал трубача…
Направляясь после солнечного омовения к дому, в арчовой роще повстречал Сергея.
Он был возбужден. Ходил к Алаудинскому перевалу, с которого на две стороны открывается отличный вид: на цирк Куликалонских озер и на пятитысячники Фанских гор – Чапдару, Бодхону, Замок. А тут незапланированное впечатление: под перевалом нос к носу столкнулся с медведем. Ничего, разошлись миром – медведь сбежал.
– Что у тебя с мясом? – задал я давно чесавшийся вопрос. – Хвораешь или убеждения?
История оказалась непростой.
Сколько Сергей себя помнил, всегда питал интерес ко всему индийскому. В детстве, бывало, увидит сари или рубаху со слоном, услышит, еще не понимая смысла, слова «Брахмапутра» или «ситар», и эти вещи и слова начинали жить в нем, ворочаться и будить неясные переживания, мерцающие и манящие. А вот индийское кино смотреть не мог, все эти «Бродяги», «Зиты и Гиты» и «Созданы друг для друга», чувствовал: профанация чего-то важного, как вещее слово на стене сортира. И ко всему – организм упорно не принимал мяса. Ни говядину, ни свинину, ни баранину. Отказывал даже рыбе. Сметана, масло, молоко – за милую душу, а мясо – ни в какую. Сергей с организмом боролся, иногда побеждал, но всякий раз ненадолго.
Когда подрос, принялся читать. Сначала все, что попадало под руку об Индии: Киплинг, Афанасий Никитин, «Камасутра». Потом целенаправленно: «Рамаяна», «Панчатантра», «Махабхарата», упанишады ведические и арийские, ну и, конечно, «Бхагавад-гита» – конспекты вед. В итоге понял: он – вещественное доказательство метемпсихоза, индус, родившийся под сенью кедрача в Сибири.
Сергей съездил несколько раз в Индию и убедился: любой индуистский храм – Шивы ли, Вишну, Индры, Ганеши – приводит его в священный трепет.
Что? Ничего удивительного. Раньше, в правильные времена, брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры рождались каждый в лоне своей варны, и этот лад не нарушался. Теперь же, когда Двапара-югу сменил закатный век Кали, случилось смешение порядка – брахманы появляются на свет в варне кшатриев и шудр, равно как и наоборот.
Больше того, в Индии все меньше рождается индусов: кшатрий, например, может родиться в семье католического священника в Ирландии, вайшья – в семье китайского военачальника, а брахман – в семье новосибирского конструктора-мостостроителя, что произошло с Сергеем.
Как быть? Ну да, какой ни есть, а он брахман – человек знания, учитель. Да, он согласен, наверное, не из первейших. Но пусть ты даже плохонький брахман – ты все равно брахман и должен исполнить дхарму. И пусть это мучительно, ужасно, невыносимо – скорбеть не стоит: родись ты хоть шудрой в семье британского эсквайра, тебе несказанно повезло. Могло быть хуже. Много хуже, если прежде ты серьезно дхармой пренебрег. Ты мог родиться слизнем, кольчатым червем, чудовищем иного мира, а ты – человек, и, если будешь крепок, желанная нирвана станет к тебе на волос ближе.
– Я исполняю свою дхарму, – сказал Сергей, – не ем мяса и пью лишь по русской необходимости, чтобы не вызывать неприязни. А как иначе? Иначе брахману нельзя. Наверно, я не выдержу боль, как выдержит ее кшатрий, но безвестность и аскеза не страшат меня.
Боже мой, подумал я, какое счастье! Человек знает, кто он и зачем рожден.
И какая сдержанность, подумал тоже, – ни слова про гепатит, в котором он, как было мне поведано, великий дока.
За разговором добрались до отведенной нам хибары.
Не успели подняться на второй этаж, как снаружи раздались выстрелы. Что, кто-то все же получил приказ?
Поспешил к окну.
Там, за окном, на зеленой поляне два таджика расстелили дастархон и, сидя на полосатых матрацах, таких же, как на наших кроватях, пили водку и закусывали. Один – седой местный сторож в засаленном чапане, другой – тоже в летах, должно быть, гость.
Сторож время от времени перезаряжал двустволку и палил в воздух.
Я хлопнул себя по лбу: вот балда! Сегодня же Девятое же мая!
Два моих деда лежат на Серафимовском. Один – в братской блокадной могиле, другой – в отдельной. Один умер голодной зимой сорок второго, другой прошел всю войну. Полковая разведка. Четыре ордена и девять медалей. Все – боевые.
Им Родина дала приказ, и они его исполнили.
Как сумели.
А ну-ка мечи стаканы на стол!
Из тетради Грошева
На книгу электронную не полагаюсь – там, выражаясь напрямую, идиоты все (в сети) как на подбор. Вежливых слов, увы, не нахожу. Не потому, что не хочу, а – нет их. Такие идиоты, что форменные дураки. Мне года два назад в фейсбуке завели страницу и заодно ВКонтакте (изобразил, как принято, хотя ошибочно, конечно, – противоречит грамматике письма) – недели не прошло, как я оттуда деру дал (описывал уже: тетрадь вторая, страницы 24–28). Я думал: вот, раскрою замысел перед случайными людьми с зачатком мысли в сумрачном сознании и обрету сочувствие. Я думал: вот, будет у меня человеческий улов, сподвижники объявятся, случится единение, фигурно говоря, кристаллического свойства, как в соляном растворе на уроке химии. (Или это физики урок?) Как лучше я хотел. А тут ВКонтакте на стенку мне такие чудища полезли, что… Прочь! Изыди! Пропади!
И в лицевой книженции не лучше. Откуда – непонятно – столько злобы, желания топтать ногами человеческую личность? Я их не знаю, и они меня не знают, а бьют (иносказательно) наотмашь. Я только несколько воззваний в сеть определил, до существа вопроса не добрался, и на тебе – пустились бесы в пляс! Я мигом стал:
«евгеник доморощенный» (не вижу в прозвище ни капли толка),
«идейный борец со здравым смыслом» (совершенно не согласен – все наоборот),
«дремучий троглодит» (кажется, есть такое древнее ракообразное – тоже ни к селу ни к городу),
«рык из пещеры» (должно быть, сатирический намек на грозную и праведную тему).
И много кто еще (не обошлось без скверной брани). Девиз мне даже приписали, как на гербах Средневековья: «дебильность и отвага». А форму изложения идей назвали «стиль высокого идиотизма». И думают – смешно! Пытался объяснить, аргументированно спорить – тщетно! Съели с потрохами. Впрочем, все это уже описано подробно (тетрадь вторая), нечего и вспоминать. Вывод один: там, в этих самых социальных паутинах, не область разума и взвешенных речей, а гадкая трибуна швали, человеческий зверинец, где всяк, подобно рябчику на токовище (видел в программе про животных: дата, канал и время размещения в эфире записаны), топорщит перья, пузырем раздувает зоб – гарцует перед, прямо выражаясь, каплунами и привлекательными клушами. Вот так и здесь – в канаве нечистот и смрада: всяк предъявляет напоказ свое неразвитое «я», бессовестно (ведь не призвать к ответу) высказывает мерзости и глупость, плюет в колодец и мечтает: вот, мерзости высказываю, плюю, теперь заметит каждый – существую!
Сейчас-то успокоился, но поначалу было страсть обидно. За что? Теперь понятно, разумеется, за то! Не суйся! Ведь там, как и везде, сплошь дикость, мрак, невежество и как последствие – желание сожрать или изгадить. И не на что рассчитывать: область паутинной формы жизни – не исключение. Как бы ни славилась она и ни кичилась своей свободой писанины. Толку что? В мире давно во главу угла поставлены вопросы куда важнее тех, что вопрошают: есть ли вокруг свобода, равенство и братство? – а также другие мнимые слова, играть в которые, наверно, можно и допустимо было прежде, но нельзя теперь. Ведь нынче хваленая «свобода слова» лишь делает тебя мишенью для заказного выстрела и незаслуженных наскоков со стороны всякого сорта (извиняюсь) дураков. И только.
Был, правда, все-таки один приятный отзыв. Спасибо смельчаку с открытым и незачерствелым сердцем. Хотя он для меня так и остался неизвестным. Но если знаешь, что такие люди где-то есть, дышать становится немного легче. Вот он, этот отзыв:
«Хотел бы очень вашу книгу почитать. Если вы правда нашли надежный способ сохранения планеты, вы – гений всех времен. Еще никто до сей поры такого способа найти не смог. Поэтому я думал, что выхода и спасенья нет – мы так загадили природу, так извратили человеческую жизнь, убив в себе любовь, мечты и милосердие, что нам помочь никто не сможет. Потому что от нас и наших скверных дел отвернулся Бог. Надеюсь, ваш план спасения сработает однажды. Пусть некоторые до этого уже не доживут».
Подпись стояла, как в этих областях заведено, латиницей: emo_homo. Я написал, мол, сообщите адрес – книгу вышлю почтой. Но ответ не получил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, вот еще: на той неделе взял у Бодули «Бытие и время». Два раза подступал, но не идет пока – то густо так, что через буквы не продраться, то вместо музыки – сумбур. Ну что же, обожду, а после подступлюсь и в третий. Хотя порой приходят мысли… как бы сказать… о лицемерии науки в частности и тщетности усилий просвещенья в целом. Резон такой. Вот говорят: знание – то, знание – это… Знание одолевает невежество, слепую веру, тайну… Но это же абсурд! Тайну одолеть нельзя! И веру тоже. А раз нельзя их одолеть поодиночке, то вместе – и подавно! Стало быть, знание обманывает нас, окутывая ядом лживых истин. По мне так лучше отказаться (во имя честности самоотчета) от фальшивых знаний и почитаться пентюхом (по меркам, разумеется, ученой лжи), невежей. Сознательно то есть невежественным стать. Тут просветление и снизойдет. И огоньком затеплится внутри.
Дальше.
Вечером реставрировал бумагу: выбирал в своем запасе кусочки нужной толщины и подходящие по цвету, выщипывал края под вставку, готовил массу, клеил, раскладывал листы между картонами под пресс… Знатная книга: «Путешествiе флота капитана Сарычева по Сѣверовосточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану, въ продолженiе осьми лѣтъ, при Географической и Астрономической морской Экспедицiи, бывшей подъ начальствомъ флота Капитана Биллингса, съ 1785 по 1793 годъ». Санкт-Петербург. Печатано с указного дозволения в типографии Шнора, 1802 год. Хозяин хочет обе части вместе вставить в единый переплет, и чтоб бинты на корешке, и чтобы рамку золотом пустить, и золотом – шрифты, и чтоб обрезы – крапом, и шелковые форзацы… Я предложил: раз уж такая знаменательная книга, могу на крышках изнутри дублюры (вместо шелка) дать и оттеснить на них блинтом маршрут пути. Но хозяин засомневался – экономит, видно.
Поговорил немного со складной таблицей в книге. Потом отвлек сюжет из телевизора (канал, название передачи и время размещения в эфире записал): проблема воровства продуктов в магазинах. Турусы на колесах развели, а дело выеденного яйца не стоит. Я бы, к примеру, вот какие меры предложил, чтобы решить вопрос принципиально.
Любой товар, начиная, разумеется, с продуктов (питания), следует отпускать только через особый аппарат (кассовый), который считывает с упаковки секретный код и отключает защитную программу. Поскольку упаковка устроена таким технологическим и хитрым образом, что, будучи пропущенной в обход этого кассового аппарата, совсем не гарантирует товару безопасность. Более того – при самовольной распечатке делает товар негодным или даже ядовитым. Конечно, на упаковке надо ставить знак, предупреждающий об опасности здоровью и о наличии в ее составе вредных отравляющих веществ. Таким порядком безопасность приобретенного товара будет гарантирована только тем, кто оплатил его в особом аппарате (со временем такими должны стать все кассовые аппараты). А воры, унесшие товар в карманах или под полой, уже не смогут исцелить свое здоровье нигде – только в тюремном лазарете, поскольку всех, обратившихся к врачам с определенными симптомами, будут сразу отправлять в тюрьму, подобно взяточникам, вымазавшим руки в помеченных купюрах. Воры из магазинов вмиг исчезнут в массовом порядке. Какая-то их часть, само собой, погибнет, оставшись без лечебной процедуры – что же делать, ведь их предупреждали (знак на упаковке)…
* * *
За окном, залитые оранжевым утренним светом, сияли вершины.
Не вставая с постели, взялся за Даймонда.
С людоедством испытатель природы разобрался как-то криво. То есть прямо. Именно прямо – без завитка логоса, как говорят в одной хорошей петербургской компании. Голая физиология.
Все, кроме меня и Глеба, еще спали.
Глеб тихо скрипел половицами, выгибая гимнастикой спину.
Я читал.
«В отличие от паразитов, переходящих к человеку от поедаемых животных, вирус, вызывавший болезнь куру у жителей новогвинейского высокогорья, обыкновенно попадал в человека из своего же поедаемого собрата. Во времена практикуемого каннибализма малолетние новогвинейцы иногда совершали фатальную ошибку – облизывали пальцы, наигравшись с сырыми мозгами, которые их матери прямо перед этим вырезали у мертвых жертв куру, ожидающих кулинарной обработки».
Фатальная ошибка… Когда я совершил ее? Чьи сырые мозги напрасно облизал?
Ведь жизнь не дается нам глупой – прежде чем стать такой, ее сердцевину выедает паразит, оставляя пустое дупло, как в гнилом зубе. Где к нам цепляется эта зараза?
Вот бы узнать и исключить. Выжечь очаг хлоркой.
Даймонд подскажет?
Черта с два. У них ведь как? В кармане звякнуло – и жизнь уж не глупа. Держи достоинство и задирай сопатку.
Заворочался в постели Вася. Потянулся и сказал:
– В ноябре рвану в Танзанию на Танганьику.
– Чтоб там тебя гиппопотам за жопу цапнул, – напутствовал Федор – оказывается, и он не спал.
– Пусть цапнет, – не смутился Вася. – Заодно узнаю – действительно ли бегемот потеет кровью.
– По делу или как? – Глеб подал снизу голос.
– Да вот, предложили, – зевнул Вася. – Забавная история: лодка на пятерых – двое днем ловят в озере хрустальных рыбок для аквариумного дела, а двое других ночью на берегу заводят генератор и берут на свет насекомых. Так сказать, коммерческая зоология.
– А тебе там что? – Глеб, кряхтя, поднялся с пола.
– Так интересно же. Из зарослей львы и гиены смотрят голодными глазами – тут ведь зверье идет на водопой. Зебры, антилопы гну… А на другой стороне озера – Конго, бывший Заир, и лодки черных бандитов – там дикари который год решить не могут, кто кого должен есть. Так что я вроде службы безопасности. На лодку два калаша дают – на случай самообороны. Постреляю хоть раз в жизни.
Вася погрузился в сладкие мечты.
– Дурацкая смерть, – с боку на бок повернулся Федор. – Как раз по твоей фигуре.
– Не скажи, – возразил Вася. – Хорошая смерть для того, кто всю жизнь искал приключений и нарывался на неприятности. Надо подгадать, пока ты в силе. Когда устанешь, такого уже не отломится.
Да. Сильным быть нелегко. Перед сильным заискивают, но ему не помогают и не сочувствуют. Считается, что сильный все сделает сам. Боже, помоги сильному!
Глеб собрался на ручей умыться.
Взяв полотенце и зубную щетку, отправился с ним.
Я уже немного попривык к Васиному юмору, поэтому спросил:
– А что, Вася здорово стреляет?
– Нормально стреляет, – сказал Глеб. – Хотя он, собственно, по другому делу.
– По какому?
Как записной оригинал, Глеб ответил вопросом:
– Помнишь первый атомный ледокол?
Он назвал имя, которое нынче редко поминают всуе. Разве что – в разговоре о грибах.
Разумеется, я помнил эту гордую полярную легенду. И даже ступал на ее палубу, когда тяга к перемене мест занесла меня ненароком в Мурманск. Ледокол стоит там у морского причала на вечном приколе – посудина-музей.
– Так вот, – продолжил Глеб, – лет через десять после спуска на воду в одном из реакторов потек трубопровод третьего контура. Дело понятное, все-таки первая в мире штука – всех мелочей не просчитать. Чтобы найти место протечки, надо вскрывать биологическую защиту. А она неразборная – заливка из бетона с металлической стружкой. Взялись за отбойные молотки, да так, что повредили реакторную установку. Гиганту еще жить да жить – рабочий ресурс в те времена закладывали в вещь с запасом, а из-за этой лажи ледокол стоит без ходу. Словом, надо менять весь реакторный отсек. А это, знаешь ли, махина о-го-го. Реакторы – а их три штуки – установлены в металлические барабаны, вваренные в бак из нержавеющей стали. Сверху – крышки, под которыми автоматика для смены урановых стержней. Плюс система охлаждения, плюс парогенераторы, плюс насосы, плюс защита… Три с половиной тысячи тонн! Демонтировать узлы по частям, вручную – значит переоблучить людей: трубопроводы и парогенераторы грязные – радиация. А разом никакой кран не поднимет. Поэтому решили сделать так.
И Глеб рассказал.
Придумали выгрузить весь реакторный отсек через днище.
На корпусе ледокола сделали точные разрезы и отбуксировали его к восточному побережью Новой Земли в залив Цивольки. Там водолазы в днище под реакторами проделали окончательный рез с периметром в шестьдесят метров.
Весь отсек энергетической установки держался на мощном крепеже – его подорвать надо ювелирно, единым мигом, потому что, если блок перекосит и в корпусе заклинит, – все, хана, весь ледокол можно резать на иголки.
Подорвали мастерски – нашелся спец непревзойденный. В местах перемычек, на которых повисла конструкция, заложили заряды. Бабах! – отсек как срезало: ровнехонько, без перекоса ушел в воду.
Все живы-здоровы, судно спасено. Аварийные партии приступили к осмотру своих постов.
Потом от Новой Земли ледокол отбуксировали на завод, восстановили днище, поставили новый усовершенствованный блок реакторной установки и сделался гигант как новенький. И даже лучше. После еще двадцать лет льды давил.
– Словом, стреляет Вася нормально, – сказал Глеб, – как все. А вот взрывает отлично.
– Надо же, – удивился я. – А мне казалось, Вася, как и Федор, – по зоологическому профилю. Они же вместе учились.
– Учились вместе, – согласился Глеб. – Но профили разные.
Когда вернулись, перед нашим домиком уже стоял запыленный «муссо». Неподалеку на поляне Карим с помятым сторожем сидели с чайником у дастархона.
Полчаса спустя катили вперевалку вдоль речки Чапдары той же разухабистой дорогой, которой добрались сюда, к голубым Алаудинским бусинам.
Вася наотрез отказался лезть в багажник на откидное сиденье: мол, хватит, натерпелся.
Отправили Сергея – другие не годились по масштабу. Сергей полез, устроился и сидел в багажнике тихо, как брахман, как аскет, как карась в камышах.
Карим рассказывал: высадив нас позавчера на базе, пробил на обратном пути об острый камень покрышку. Запаска совсем лысая, не гребет, а до шиномонтажа, как до небес, – семь верст и все лесом… Ничего, управился.
Дорога понемногу сползала вниз.
Спустились на километр без малого – это чувствовалось: дышалось легче, голову уже не стягивал тугой обруч.
И тут справа, вдалеке, на уходящем вверх серо-зеленом склоне…
– Смотрите! Дети… Вон их сколько!
– Где? – прозревая даль, прищурился Карим.
– Вон же! – тянул я руку. – Вон!
– Это не дети. – Карим покрутил головой. – Это баранов гонят на летовку.
Я был уверен, я поклясться мог, что это вовсе не бараны, но дальний склон уже закрыл от нас утес.
Так вот в каких горах Аллах устроил рай земной – питомник детский! Подумал, но вслух не поделился.
Миновав Пасруд и Пиньен, вызревший на зеравшанской грядке розовым мясистым помидором, выехали на трассу.
Дорога была знакома и вместе с тем нова – когда возвращаешься по пройденному пути обратно, зачастую не узнаешь места.
Многие на свете вещи несхожи, если видишь их сперва с лица, потом с изнанки. Дороги – из их числа.
Например, два дня назад я не заметил поселка Зеравшан-2, возле которого мы сейчас свернули с трассы направо, переехали по мосту Ягноб и поползли по узкому, но довольно сносному асфальту к озеру Искандеркуль.
Посмотрел на экран телефона – связи, как и на Алаудинах, не было.
Дорога шла с постоянным подъемом.
Наконец круто вползли на перевал и покатили вниз, в котловину.
– Алаудинские озера – две восемьсот, – сказал Федор. – Искандеркуль пониже будет. Зато тут ширь и даль. А вон там, – указал на убегающий поток Искандердарьи, – водопад. Гремит здорово, издалека слышно.
Тут как раз и открылась ширь и даль Искандеркуля – голубая, с дымчатой клыкастой каймой, над которой вновь вздымалась голубая бездна.
Подъехали к турбазе. У ворот стоял уже знакомый мне белый крузак – немцы галопом совершали осмотр фанских красот.
Телефон показывал уверенный прием.
Федор позвонил Али, инструктору базы, которого, судя по репликам, хорошо знал и Глеб.
Когда к железным сетчатым воротам подошел Али, седой горбоносый мужчина, невысокий и ладный, с ленивыми, но вместе с тем уверенными и точными движениями старого спортсмена, мы уже разгрузили машину и стояли возле пестрой горки рюкзаков в тени туркестанского тополя, словно эльфы над гномьим златом.
На инструкторе был удобный адидасовский трикотаж и хорошие кроссовки.
Али обнялся с Федором и Глебом, по-азиатски – двумя ладонями – пожал руки остальным, после чего повел нас в свое хозяйство.
Турбаза располагалась в зеленой роще рядом с истоком Искандердарьи, напоминавшим устье наоборот. То есть исток представлял собой своеобразную дельту – из озера вытекали несколько ручьев, какие покрепче, какие пожиже, которые в скором времени сливались в бурный поток, продолжая многоводный бег уже в едином русле.
Перейдя по мостику один из таких ручьев, забранный в бетон и ретиво-шумный, мы оказались перед россыпью одноэтажных щитовых домиков, оплетенных аккуратными дорожками и покрытых тенью высоких тополей.
Встретив молодого таджика в белой футболке, метущего дорожку, Али послал его куда-то с напутствием на здешнем языке.
Метельщик умчался в сторону виднеющегося за деревьями приземистого административного здания с пристроенным стеклянным павильоном-столовой и вскоре вернулся с ключом, на шнурке которого висела бирка с номером.
Али кивнул на выкрашенный в голубое домик:
– Располагайтесь.
Сам же неспешно, с высокогорным достоинством отправился по инструкторским делам, неся горбоносое лицо, как парусник несет надутый ветром парус.
Впрочем, в случае парусника не вполне понятно – кто кого несет.
Домик состоял из двух комнат и кухоньки-столовой. Без плиты. Так что приготовить тут можно было лишь салат и бутерброды.
Однако плитка и два-три оставшихся баллона с газом были у нас при себе.
Пока Федор кашеварил, я решил пройтись – почувствовал потребность улизнуть, остаться одному, как чувствует огонь в печи потребность погудеть на доброй тяге.
У озера – ухоженная роща из статных тополей и узколистых ив, в кронах которых шумит ветер. Под купами деревьев несколько пустых беседок – людей нет, не сезон. На берег набегает прозрачная волна. Даль дымчатая, опаловая. Над гребнем гор по ту сторону вод размазаны по небу мастером пейзажа два перистых облака.
К берегу по дорожке вышла давешняя стайка немцев.
– Салом, – сказали мне с улыбкой, опознав.
– Здравствуйте, – ответил строго.
Сел на лавку в беседке и – то ли ивы навеяли, то ли от немцев подуло Гесперией – вспомнил Глеба и его жестокие слова.
И тут, как водится, проснулся и пошел в атаку вечно не поспевающий к разборке задний ум.
– Да, русский разум сплошь флегматик и улитка, – сказал я Глебу, явившемуся в мой мозг. – А глупость, как и подлость, – подвижна, деятельна, горяча. Имей наш разум тот же темперамент, что и дурость, то мы давно бы были исполины. А без того мы – Муромец, лежащий на печи. Но ведь приходит час, и исполин встает. Известны эти времена.
– Да, люди мы смиренные, так выпестовала нас наставница – наша церковь, – сказал я. – Но разве это то же, что рабская печать? Разве наука эта – золотая мишура, а не спасение?
– Да, кажется порой, что делается у нас дело как попало, как Бог положит на душу, – сказал я. – И это так – ведь русский Бог велик, и то, что совершаем мы впотьмах, на ощупь, то другим при свете дня и вычерченном плане ввек не сделать. Так вместе с бедами приходит к нам и избавление от них.
– Да, много с русским происходит загогулин, – сказал я. – Иной раз враг ему приносит пользу и дает благой урок, а друг или брат свинью подложит, насолит. Подравшись, русский распахнет объятья, выпьет мировую да и забудет про фонарь под глазом и разбитый нос. А с другом, напротив, из-за пустяка повздорит – ведь в том и разлад, что не умеют оба держаться заведенных правил, а каждый норовит по-своему соорудить.
– Каких печалей только мы не повидали, – сказал я. – Да что печали – были же у нас в судьбе и чудеса! Варяжская прививка, обретение веры, Куликово поле… Эхма – Пожарский с Мининым, Бородино, Русско-Американская компания, Сталинград и Прохоровка, русский космос, Крымская весна…
– Что говорить? – сказал я. – Если б о России мы вовсе ничего не знали, кроме того, что здесь явились Петр, Суворов, Ломоносов, Пушкин, а вслед Чайковский, Достоевский, Павлов, Королев, она бы и тогда уже имела право на бессмертие в веках.
– Не прав был разве автор «Идиота», задумчиво сидящий между храмом и базаром, – сказал я, – когда писал, что судить о том, на что тот или иной народ пригоден и способен в будущем, надо не по пределу безобразия, до которого иной раз он унизится, а по высоте духа, на которую он может вознестись?
– Всякий народ, хоть на Западе, хоть где угодно, – сказал я, – грешит и пакостит ежедневно, но важно, принимает ли он свой грех за правду, важно, во что он верит как в свою правду, что возлюбил, о чем молитвенно плачет.
«И еще одно, – подумал я. – Ты не поймал меня в сачок, не ввергнул в ад безбрежных самооправданий. Фокус не удался – солнечный русский не оправдывается. Ему не за что и не перед кем оправдываться».
И пусть я сам не он, не солнечный, – дела это не меняет.
Ветер Искандеркуля летел, роняя в небе перья облаков.
Шумели кроны тополей. Деревья, должно быть, тоже спорили, каким путем идти: своим ли, тополиным, или брать пример с арчи, умело цепляющейся за камни и добравшейся до самых ледников.
Глеб безмолвствовал в зеркале мозга.
Не то в реальности. В реальности бы не смолчал – так уж заведено у тех, кого кумир их, Чаадаев, назвал бессмысленнейшей мошкой, толкущейся в закатном солнечном луче. Для них прав не тот, кто прав, а тот, кто переспорил.
А впрочем, нет, Глеб все-таки еще не с потрохами их. Как хорошо он говорил о славном ледоколе с атомным горячим сердцем. С чувством говорил.
Значит, в нем дышит все же, затаившись, русский дух.
Нет, не мошка он еще, не мошка, нет.
Из тетради Грошева
…и рассказал Бодуле, как, вооружась достижениями передовой науки, можно (по моим понятиям) извлечь нового человека во всей его красе из никудышного человечка нынешней формации – фигурно говоря, точно лимонницу из гусеницы, не знающей иного дела, как только, извиняюсь, жрать, жрать, жрать. В общих словах поведал, без деталей – подробности пусть отыщет в книге с чудотворным переплетом (он, переплет, с помощью природной силы элементов откроет и слепому глубину, значение и размах идеи), которую ему вручу. Бодуля поморгал, осознавая, а после посоветовал зарегистрировать на выдумку патент – не то, мол, замысел утянут сочинители солярисов и ночных дозоров, если увидят, какой забористый сюжет лежит бесхозно. Утянут и профукают. Вернее, Бодуля профанфанируют сказал. Надо сообразить: может быть, прав Бодуля? Может быть, надо и впрямь регистрацию осуществить? На шутку было не похоже. Еще он заявил, что у меня, при всей фантазии, задумано все слишком прямо, по линейке, в то время как пути природы всегда витиеваты: мол, мечту человечества решаю так… как он сказал? Да, вот: как врач, который хочет подсмотреть чужие сны при помощи томографа (такой передовой прибор научной медицины).
Ну что же… Да, бытует мнение, что правда не способна состязаться с вымыслом, который человеку мил, поскольку позволяет ощутить себя героем древнего Олимпа, а не слизнем, ничтожеством и жалкой жертвой обстоятельств. В то время как именно слизнем, ничтожеством и жертвой по большей части человек является на самом деле, и именно таким себя бы ощутил, решись он только, как и я, перед собой на коренную прямоту. Но как решиться на такое? Ведь если правду о себе он (человек) примет и поймет – не вынесет. Посыплется и треснет. Тут и закопана собака. Отсюда и веет дух могильных заблуждений, что, мол, витиеватость лжи нам жизненно необходима и что вообще в природе мира так – петлями, спиралями – все испокон змеится. А между тем зачем пугаться, что прямая, как линейка, правда человечество расслабит и сметет? Как я уже не раз писал в тетради: коль так, и правду человеку не снести, то и пожалуйста – туда ему (в гроб) и дорога, пока он, человек, сам не угробил все, что есть живого на планете. Как говорится, по Семену и колпак.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бычья желчь держит краску на поверхности (грунта) и придает ей свойство расплываться – надо только четко соблюдать пропорцию. Делаю так: прибавляю к желчи шестую часть по весу спирта и взбалтываю, после чего на сутки оставляю. За этим можно желчь употреблять.
Теперь про грунт. Беру льняное семя, заливаю (один к десяти по весу) водой и варю на небольшом огне часов до трех – пока не выйдет слизистый отвар. Потом даю остыть, подпускаю квасцы, растворенные отдельно, размешиваю и процеживаю сквозь густое сито.
Процесс таков: в приготовленный лоток (мой – под размер листа А2, бумагу, кстати, тоже обычной губкой смачиваю наперед разведенными квасцами – лучше ложатся краски) наливаю грунт и на него накапываю кистью краски. Капли, складываясь в мраморный узор, остаются на поверхности – если, конечно, грунт и краски приготовлены как надо. Затем книжный обрез или лист бумаги бережно кладу на грунт – и краска переходит к ним. Потом краска высыхает (бумагу досушиваю в прессе) и остается на поверхности. А если вслед за этим навощить, тогда – совсем порядок.
Если капли краски не расплываются на грунте, а, проседая, погружаются в него, то это значит – в краске мало желчи. Если и после прибавки желчи капли не расплываются, стало быть, грунт слишком густ и следует его водой разбавить. Также грунт следует разбавить, если капли, сперва расплывшись, после снова стягиваются или если края их растекаются не ровно, а зубцами. Бывает и напротив – капли слишком быстро и широко растекаются по грунту. Это говорит о том, что в краске много желчи или что грунт негуст. Водянистый грунт и жидкие краски требуются лишь для сетчатого мрамора, когда нужно добиться паутины тонких жилок на белом фоне (или же цветном).
Итак, грунт и краски испробованы – приступаю к делу. Снимаю с грунта пленку и, взяв кистью из чашечки немного краски (допустим, красной), стряхиваю ее сначала на лист бумаги, чтобы удалить излишек и проверить величину капель, а потом – на грунт. Когда капли первой краски расплылись, но прежде, чем грунт опять успел покрыться пленкой (для этого иной раз достаточно минуты), беру другой кистью вторую краску (допустим, зеленую) и точно так же брызгаю на лист бумаги, а потом – на грунт. После набрызгиваю третью краску (допустим, желтую) и т. д. Капли различных красок, попадая друг на друга, должны не смешиваться, но раздвигать одна другую, а именно – каждая следующая раздвигает предыдущую: вторая – первую, третья – вторую, а четвертая – третью. Для этого необходимо, чтобы в каждой дальнейшей краске содержалось чуть больше желчи, нежели в предшествующей. Капли последней краски образуют среди жилок сплошные пятна – зерна мрамора. Такой рисунок называется «турецкий мрамор». Если надо, чтобы зерна были белые, поверх красок просто набрызгиваю желчи – желчь раздвигает все краски, оставляя под собой пустые пятна грунта, которые на обрезе или бумаге выходят белыми.
Для получения волнистого узора по типу «фазаний хвост» применяю гребни, проводя ими по забрызганному краской грунту. Выходит рисунок, действительно напоминающий перья какой-нибудь невиданной жар-птицы…
Опять, что ли, не туда пишу? Вот незадача!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…в виду имею вот что. С недавних пор мне кажется – тот, пятый, что сидит во мне, вершит внутри какую-то работу, благодаря которой остальные (занявшие вместилище моей утробы) становятся спокойнее и мягче. Вернее, так: тот, пятый, внутри меня растет, а остальные делаются меньше. Что в результате? Вот. Огонь негодования по поводу мироустройства уже не так печенку жжет. И растленность женщин не кажется уже такой безрадостной и поголовной. И лицемерие газовщика, всучающего мне ненужный счетчик, не заставляет кровь вскипеть. И попавший мне в руки редкий переплет восторг души не зажигает. И мысли получают словно бы иные свойства… Вот, например: каково это – все чудеса природы видеть из окна? Что из него увидишь толком?
Подумал и невольно подошел к окну. Оно у меня во двор выходит. Взглянул. Там, во дворе, забытый кем-то гимназист из любопытства дергал за полосатый хвост кота.
* * *
Отведав лапши с тушенкой – брахман отведал без, – решили прогуляться по окрестностям.
Федор, разбрасывая в стороны руки, описал мне строение мира за околицей, после чего мы, спрятав ключ от нашей избушки под свесом крыши, разошлись по разным направлениям.
Глеб и Вася с камерами отправились на вертолетную площадку, чтобы поснимать горы, воды и небеса в вечернем свете.
Сергей взял треккинговые палки и пошел на Дождемерную гору.
Бодрый Федор с кофром за спиной скрылся меж стволами ив и тополей в направлении галечного берега, где недавно я, сидя в беседке, отстаивал перед фантомом общечеловека право иметь выражение лица необщее.
Куда податься?
Водопад на Искандердарье договорились приберечь на завтра.
Пещерный ручей? Там, сказывали, злые комары…
Может, Змеиное озеро? Благо рукой подать, и взблескивающее чешуей название манит.
Выйдя за ограду базы, прошел вдоль моренной гряды. Потом свернул направо, спустился в сырую тенистую рощу, подтопленную мелким, но широким ручьем. Промочил ноги и вернулся на грунтовку. Сырые берцы облепила охристая пыль.
По другую сторону дороги тянулся каменистый, спаянный глиной вал морены. За ним, если я верно понял движения танцующих Федоровых рук, свернулось клубком в каменной чаше Змеиное озеро.
Всезнающий Федор сказал, что вода в нем теплее, чем в Искандеркуле, поэтому берега его облюбовали змеи.
По серо-желтому, залитому солнцем склону ползла вверх тропа.
Полез тоже. То есть по тропе полез – вверх, на морену.
Вверху было голо – только редкие кусты и пучки травы в сухой глине. Петляя между уступов и промоин, желтая тропа вела вперед.
Озеро оказалось небольшое. В прибрежных зарослях позванивали комары.
Змеи, как назло, попрятались – не встретил ни одной.
Решил поговорить с женой.
Они последний день на даче. Родители с восьмого тоже здесь. С сыном ходила в лес, слушали, как на соснах с легким звоном раскрываются шишки. Набрали корзину сморчков – на ужин будет грибная жарёнка.
– Грибы дома не ночуют, – сказал я.
– Что? – не поняла Аня.
– Тапочки не ставь далеко от кровати.
– Балбес, – отругала.
Когда вернулся, возле мостика через уложенный в бетонный рукав беспокойный ручей увидел Федора. Встав на одно колено, он целил линзами объектива в брызжущие яркой льдистой каплей буруны.
– Буцефал хлебнул здесь холодной воды и заболел, – сказал Федор и махнул рукой в сторону Искандеркуля. – А Александр, как водится, спешил: Согд перед ним пал, надо дальше двигать, Индию брать – такое дело в долгий ящик не положишь. Проблема: конь мало того что любимый, так еще и талисман: сколько раз выручал в бою – где ни кинется Александр на Буцефале в драку, везде его верх. Созвал совет, и принялись решать, как быть. А что поделаешь? Времена такие: только зевнешь, глядь – уже кто-то другой мир покорил и украл твою славу. Словом, решили оставить здесь коня с отрядом македонцев до полного выздоровления, а Александру подвели другого. – Федор снял с камеры могучий объектив и спрятал его в рюкзак-кофр, а на его место посадил другой, попроще. – Конюхи поили и кормили Буцефала как следует, так что понемногу дело пошло на поправку. А когда настало время отправляться в путь, сбесился конь: не ест, не пьет и никого к себе не подпускает. Чудил день, и два, и три, а потом вскочил на мыс, заржал громоподобно, сиганул в холодную воду и скрылся в пучине. С тех пор в четырнадцатый день полнолуния в зеленоватом свете ночи ветер бурлит в озере воду и из белой пены выходит на берег белогривый конь. Пасется на лугах, скачет по скалам, играет до утра, а с первой зарей уходит обратно в воду. – Федор поднялся на ноги. – Такая вот фольклорная бодяга. Да, – спохватился он, – забыл совсем: в озеро Буцефал кинулся, потому что почуял гибель хозяина. Тот Индию покорил, а на обратном пути заболел и умер, не дождавшись встречи с дорогим коником.
– Трогательно – пафос человечный. – Я устал удивляться широте Федоровых познаний. – Кто пулю отливал?
– Али подарил книжку. – Федор извлек из кофра брошюру в цветной обложке. – Говорит, сам написал.
Взял брошюру.
На обложке – фотография Искандеркуля с высоты какой-то прибрежной горы и по-русски: Али Саидович Маджидов, «Искандеркуль – наше богатство».
Вся брошюра – тоже по-русски. Язык межнационального общения.
Заглянул в предисловие:
«С приобретением независимости год за годом интерес туристов всего мира к Таджикистану растет. Особенно по инициативе Его Величества, многоуважаемого Президента республики Эмомали Рахмона…»
Я посмотрел на год издания: 2011. Будь слово автора вещим, тут было бы уже не протолкнуться. А так – только немцы с дипломатическими номерами ищут Шамбалу.
Федор в охоте за кадром отправился дальше, а я вернулся в нашу хибару и до вечера листал брошюру, увлеченный историями про мумию святого Ходжи Исхока, покоящуюся по соседству в одной из пещер ущелья Махшевад.
Примерно такими:
«Однажды неверный Кофыр решил выбросить останки Ходжи Исхока из пещеры, но дорогу ему заградил старый суфи Кенджабой. Завязалась драка. Бились долго. Силы старого суфи иссякли. Кофыр бросил его на землю и поднял над головой булыжник. Суфи взмолился: “Эй, Танолуч, помоги, больше не могу, сейчас этот неверный убьет меня!” Тут из пещеры раздался глубокий вздох, от которого все вокруг замерло. После чего в тишине над ущельем Махшевад послышался голос: “Чего же ты ждешь, Кенджабой, в твоих руках меч разящий, руби голову и руку и топи врага в камне”. Размахнулся Кенджабой и ударил Кофыра. И отлетела у Кофыра голова и рука с булыжником. Поднатужился суфи Кенджабой и вдавил обезглавленное тело в скалу. Это место известно и теперь. Каждый мусульманин, совершивший паломничество к Ходжи Исхоку, кидает камни в сторону неверного Кофыра, утопленного в скале».
А еще жители ущелья Махшевад считают, что святой Ходжи Исхок и Спитамен, вожак неусмиренных согдийцев, отчаянно бившихся с Искандером Зулькарнаем, – один и тот же человек.
Ночью мне снились дети.
Они отарой шли по склону. Хворостиной их подгонял Мурод, похожий не на себя, а на нетленные египетские мощи. Но обмануть во сне нельзя – как ни рядись, мы всякий раз отлично знаем, кто есть кто.
Иссохший Мурод вел детей к горящим копям, в танур Аллаха. Чтобы топка горела жарче, выпекая таджикам их судьбу.
А заодно и нам, многогрешным.
Наступившее утро определенно пришлось бы по душе любителям погодных капризов. Ночью до рассвета шел дождь. Потом ветер сдул облака и вершины озарило солнце. Потом снова хмарь. И снова солнце.
Покончив с двумя банками сайры, отправились на водопад – символичная дань грозной водной стихии, дары которой укрепили наши силы.
Земля просохла на удивление быстро. Только на зелени листвы еще блестели капли.
Тропа по левому берегу Искандердарьи вывела к уступу.
Полноводная река с ревом бросалась с него в ущелье, зажатое между отвесными стенами, и, бурля, неслась в грохочущем коридоре дальше – насколько видел глаз.
Внизу клубился столб водяной пыли.
– Высоко, – в полное горло прикинул Сергей.
– Тридцать семь метров, – крикнул Федор.
– Двадцать четыре, – крикнул Вася.
Над водопадом была оборудована смотровая площадка, но вниз по вертикальным стенам, чтобы проверить глазомером правоту того или другого, было не спуститься. По крайней мере, без соответствующего снаряжения.
А сверху оценить мешало водяное облако, стыдливым флером прикрывавшее глубину падения реки.
Жаль, водопад во всем величии был недоступен глазу. Как Глеб и Федор ни пристраивались с камерами, ракурс было не найти. Про свет уже и разговор не заводили.
Зато слуху досталось на славу: спустя время, уже на базе, я чувствовал себя как после концерта в «Космонавте», а уж там умеют натолкать в голову ваты.
Тем не менее услышал: телефон дважды пикнул морзянкой, приняв сообщение.
Аня известила: «Сморчки ночевали дома».
Хотел в ответ блеснуть остроумием, но все выходило как-то глупо. И вообще, с годами становишься занудой, а не хочется.
Написал: «Посрамлен» – и передал мужественный поцелуй сыну. Ну то есть чтобы жена запечатлела в лоб.
Вечером по случаю нашего завтрашнего отъезда Али устроил в столовой пирушку – с Федором и Глебом они были старые знакомые, а закон гор в подобных обстоятельствах неумолим.
Как и в любых других.
И это все, что мне известно про законы гор.
Стол был накрыт на шестерых. Таджичка в белом халате и с удивительно низким лбом подавала из кухни блюда – джургот, шурпа, лепешки, нарезанные овощи, мясо на углях.
Молодой таджик – давешний метельщик – менял пустые бутылки водки на полные и подносил шипучую минеральную воду.
Я говорил с Али о книгах, благо службу свою несу под стеллажами, ломящимися от корешков. Говорил, что есть книги глупые, хотя жизнь их автора как будто не глупа; есть озорные и задиристые – такие, бывает, раздражают, а бывает, рассмешат; есть лезущие в теплое нутро персонажей, как лезет ученый умник в семенники угря, и эти, если не уснул, иной раз сладко или стыдно ранят; есть полные ума, огня и света, с которыми живешь, часов не замечая, пусть сам ты и горишь совсем другим огнем; есть гармоничные и грациозные, однако же совсем, совсем пустые, как ария, в которой тенор произносит названия тех самых нот, которые поет…
Али, задрав орлиный нос, говорил, что все книги одинаково плохи. Ведь они поселяются в умах, а потом обращаются в разрушительные порывы. Результат воздействия книг на умы – наш мир. А он никуда не годится. Великий Шихуанди понимал страшное значение книг – поэтому сжег все свитки и бамбуковые дощечки с письменами в своей империи и построил Великую Китайскую стену, чтобы в Поднебесную не просочились новые.
Вася вспомнил, что в веселые и злые девяностые встречались книги вовсе небывалые, вроде: Вовчик Биток, «Таганская шконка», жанр – роман-малява. После чего, расточая прибаутки, предрек, что через миллионы лет будущие цари земли будут смотреть на существ, хотя бы отдаленно напоминающих людей, с тем же брезгливым ужасом, с каким мы смотрим на червей и пауков.
Сергей с веткой петрушки во рту улыбался и разводил руками, точно он не брахман, а завравшийся рыбак.
Федор рассказывал про церковь, построенную на месте обретения иконы святых Космы и Дамиана, явленной триста лет назад дворовой девке помещика Телятьева, больной сухоткою, но исцеленной чудотворным образом. Суть сообщения заключалась в том, что настоящая жизнь начинается с мысли о смерти.
Раскрасневшийся Глеб, глядя на меня и, видимо, отвечая на какой-то вопрос, утверждал, что он абсолютно свободный человек, хотя ни я, ни сам он, да и определенно никто вокруг, не понимал, что это значит.
За широким окном блестел во тьме ночной дождь.
На стене столовой висели часы. Секундная стрелка двигалась, но – то ли часы были немые, то ли шум застолья заглушал их голос – ход времени не достигал ушей.
Попробовать прислушаться?
Я совершил усилие.
Мой слух стал тонок и подобен жалу.
Часы щелкали секунды, как семечки. Шелестя, лузга летела во тьму вечности.
Из тетради Грошева
У-ы-у-ы-обы-юбы-ура-сы…
Ротовые мышцы разомну и на волне эфира (канал центральный), куда меня, надеюсь, скоро пригласят, так обращусь к народу.
Представим только, что страна осуществила развитие промышленности по линии подъема и даже восстановила, вырвав из рук воров-начальников, жилищно-коммунальное хозяйство, а также совершила еще целый ряд деяний, сравнимых разве с подвигами Геракла. Что дальше? Может быть, тогда наступит благоденствие, которого все ждут с разинутыми ртами, готовясь откусить кусочек пожирнее от достояния страны? Или, быть может, вспять обратится деградация и расцветет махровым цветом торжество рассудка и достоинства? Или людей охватит внезапный приступ отвращения к наживе, и они оставят мечты о том, чтобы на их могиле написали: «Здесь лежит самый состоятельный мертвец на этом кладбище»? Такому я не верю. И не только я – никто в здравом уме не верит. Тогда, наверно, есть резон задуматься над тем, а не пора ли нам поправить вектор бестолкового усердия? А не загнуть ли его (вектор) своевременно в дельную сторону на спасительный угол «омега»? Возможно, пора устремить оставшееся время жизни не в пустоту, не на пузырь бесшабашной мечты, а на решение тех титанических задач, которые стоят перед чудом уцелевшими людьми – хранителями совести и чести? Стоят перед всей планетой, ожидая прикосновения к ним наших с вами рук!
Довольно часто, следует признать, отдельные субъекты-субчики с сомнительной улыбкой, с гладко лоснящейся физиономией и другими признаками благополучия на своей фигуре спрашивают нас, убежденных сторсменчелов: а за что это вы так не любите народ? Под этим словом (народ) они, конечно, в виду имеют именно себя. В ответ можно спросить этих двойственных радетелей: а за что вас, собственно, любить? Что сделали вы полезного, помимо ублажения своих потребностей, больших и малых подлостей, а также бессовестного воровства?
Да, заслуживающих уважения и почитания людей становится все меньше, и истребление их продолжается. А эти шкурные вопросики лощеных личностей, направленные к нам, идейным сторсменчелам, только красноречивым образом подчеркивают предельно низкий уровень их ума и самокритики и убеждают в том, что всем нам надо срочно загибать несуразный вектор и решительно менять позиции, оставляя незыблемыми устои своих фундаментальных принципов. Только дело полной смены человечества воистину достойно называться делом будущего! А что касается заклятых оппонентов, то им история уже определила место на своей негодной свалке.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
До утверждения книгопечатания переплетение рукописных книг, равно как и само писание их, размещалось в монастырях и применялось преимущественно к сочинениям богослужебного характера. Тетради шили на ремнях (без пропилки корешка), и переплет обыкновенно состоял из двух дощечек, скрепленных с блоком этими ремнями и полоской кожи, наклеиваемой на корешок – без отстава (глухой корешок). В богатых переплетах дощечки обтягивались бархатом, украшались чеканными окладами и драгоценными камнями.
Что касается книг нерелигиозного мотива, то дощечки их переплетов сплошь обтягивали пергаментом или кожей и украшали крышки слепым тиснением (без позолоты). На этот случай изобрели металлические штемпели, филеты, ролики-накатки и т. д. Речь то есть о переплетах готического стиля. Этот обычай был унаследован от времен Средневековья и отличался вот чем:
фаска снаружи по краю деревянных крышек;
корешок без отделки, за исключением бинтов, как правило двойных;
тиснение сторонок состоит из рамки и внутреннего поля (внутри наружной рамки довольно часто оттискивается вторая);
поле разделено на ромбы с оттиском штемпеля в их центре;
середку внутреннего поля часто украшает оттиск розы (готической);
обрезы преимущественно красные.
В дальнейшую эпоху Возрождения искусства брали в образец для подражания примеры Греции и Рима. Но переплету занимать там было нечего, поскольку книг в том виде, к какому мы привыкли, в старинной Греции и Риме не существовало. Однако же нашелся ремеслу иной источник вдохновения – Восток. Там уже к XV веку искусство убранства переплета дошло до высоких горизонтов совершенства – широко употреблялось тиснение золотом, а тонкие и разнообразные рисунки оттисков, подчиненные симметрии, отличались гармонией и напоминали узорами, сказать и не соврать, роскошные ковры. Восточный переплет имел такие признаки:
крышки не деревянные, а картонные – вровень с обрезами;
передний обрез не открытый, как в европейских переплетах, а закрыт приставкой к нижней крышке, которая перегибается на верхнюю и концом треугольного края доходит ей до середины (подобно клапану конверта);
золотое тиснение не только на крышках, но на приставке к ним и корешке;
обрезы большей частью белые, иной раз – разрисованные кистью.
Следование образцам Востока на форме европейских переплетов не сказалось, а отразилось только в способах его отделки. За исключением материала крышек – вместо доски в дело пошел картон. Первым у Востока перенял навык тиснения золотом венецианский издатель и книгопродавец Альдус Манутиус (конец XV века). Потом дело подхватили сыновья. Штемпеля, употреблявшиеся ими и определившие их стиль, названы альдами, а книги, вышедшие из семейной мастерской – альдинами. (Простейшие из подобных штемпелей я делал из латунного прута – приплющивал молотком и надфилем выпиливал завитки и ромбы, сложные заказывал граверам, а после многое досталось от учителя – в наследство.)
Дело Альдов продолжили Майоли и Гролье. Первый придумал полые штемпели (в отличие от введенных Альдами полных), а второй – штемпели со штриховкой. Заслуга Гролье еще и в том, что он перенес новый обычай во Францию, где этот стиль был доведен до замечательного совершенства.
Вслед за Гролье своими переплетами прославился француз Тори, создавший (пусть из уже известных элементов) собственную манеру рисунка золотого оттиска. Потом, в конце XVI века, француз опять же, Тувенен ввел в моду способ украшения, известный под названием Ла фанфар (так называлась первая книга, переплет которой был подобным образом отделан). Его приметы:
по крышкам переплета пущены цветные полоски вставной кожи;
промежутки между ними заполнены тонким тиснением золотых лавровых веточек и листьев…
Я не о том хотел. О чем же? Да! Учитель мой, великий дока, учил и мастерству, и стилям, и даже инструмент мне завещал… Он мертв давно, а я все с ним соревновался. Не думал превзойти, а превзошел! Ну то есть… теперь определенно превзойду. Поскольку разузнал: не красота искусства мир питает и не изысканность художеств – для оживления умов и их переналадки значение имеет не убранство, а технология переплетных дел и подготовки материалов! Как в мастерстве алхимии (было дело – переплетал «Химическую псалтирь, или Философическiя правила о камнѣ мудрыхъ» Фил. Авр. Феофраста Парацельса. Москва. Вольная типография И. Лопухина. 1784 год). Вот надо было где учиться!
Подумал только – и сразу нетерпение бурлит, не усидеть на месте. Дождаться не могу, когда гонец (небратский брат) вернется из горящих копей… Так все и ходит ходуном внутри – ворочаются образы великих планов и торжества спасительных идей! Захватывает дух масштаб преображений!.. Спокойней надо бы, а то до срока оскудею – всю силу замысла спалю в мечтах.
* * *
Совсем упустил из вида – куда подевался Карим? Как с ним договорились? Он оставался здесь, на базе, или куда-то уезжал? Когда мы загружались/разгружались, я видел – собственных вещей у него в машине не было, даже смены белья…
Однако же наутро «муссо» и его хозяин в остроносых туфлях ждали нас, хмурых и неразговорчивых после вчерашнего застолья, у железных ворот базы. Там, где два дня назад оставили.
Али вышел проводить – горящий взгляд, степенные и точные движения, свежий спортивный костюм.
Пожал руку Кариму.
По очереди, начиная с Федора и Глеба, обнял гостей.
– Книги, – сказал я на прощание Али, – прямые наследницы магии. Разница в том, что хорошая книга – это такое заклятие, которое сбывается не снаружи, а внутри нас.
– Тоже профессор? – кивнув на меня, спросил у Федора Али.
– Да уж не в опилках найден, – уклончиво ответил Федор.
Странное дело – существо мое дрогнуло от благодарности за эти слова.
Утро было ясным, воздух – свежим и спокойным.
Подача жизни в организм понемногу возобновлялась.
Проснулась наконец и голова. А в ней – воспоминание о возвращающемся раз за разом сне, где Рома Тарарам идет по жизни маршем.
Руслан, мой бедный брат, рассказывал про раскаленный угольный газ, рвущийся из недр горящих копей. Проходя сквозь толщу вмещающих пород, газ вытягивает из них все попутные элементы, вплоть до тяжелых металлов – ртути, железа, меди, свинца… А потом, на поверхности, осаждает их в виде твердых веществ и соединений.
Такова моя страна – океан раскаленного газа. Его не запрешь в голубую трубу и не пустишь налево. И мы в океане этом – всякие. Одни – витающий свинец, другие – медь воздушная, а лучшие – пар из чистого железа.
Мы не тверды, но горячи и не ржавеем.
Солнечный русский – конденсат железного пара, то, что произойдет с лучшими из нас, когда мы, одолев глубины, достигнем дневной поверхности земли.
Обратный путь до трассы прошел без приключений.
Проехали несколько километров по приличному асфальту и свернули на грунтовку, к горе владыки, в урочище Кухи-Малик.
– Три тыщи лет горит. – Федор посасывал минералку из горлышка. – Приблизительно. Природная химическая фабрика: тут тебе и сера в чистом виде, и нашатырь, и купоросы, и селитра, и квасцы… А довеском – органические продукты пиролиза угля. Вся алхимия… да что там – вся арабская и европейская медицина на здешних реактивах держалась. «Татарская соль» – так называлось. Ягнобские лекари шуру и калхуб, минералы квасцов и нашатыря, вываривали, раствор процеживали и отстаивали. Выпавший кристаллический осадок заливали коровьим молоком и опять вываривали до белой кашицы – такой, как мокрый сахар. Эта штука называлась зок – всем здешним лекарствам отец. – Федор сыпал таинственными терминами без всяких усилий памяти. – В окрестных кишлаках целители до сих пор по древним рецептам зелья готовят – в Габеруде, в Шурпазе…
– Заедем? – вспомнил я про колени матери.
– Отчего не заехать, – лениво согласился Федор. – Заедем.
Урочище Кухи-Малик – гора Контаг, часть восточной, изрезанной распадками-саями гряды в треугольнике, очерченном двумя расходящимися от вершины Симич отрогами и долиной Ягноба, вдоль которого пролегала трасса.
Прилично поднявшись над рекой, машина остановилась на площадке. Дальше предстояло идти пешком – Карим показал направление, но сам остался в тени невзрачного куста сторожить сложенные на багажник «муссо» пожитки.
По тропе вскоре вышли к высокой серой скале.
По мере приближения склон становился все пестрее и занятнее: тут и там на нем проступали фиолетово-аквамариновые, лимонные и белесые кляксы, которые походили на фантастические лишайники, но на деле оказались химическими выцветами, оставленными вырывающимися из трещин серно-нашатырными газами.
Жар, веющий от скалы, накатывал волнами – чем ближе, тем отчетливей. Кто-то говорил мне – Руслан? Федор? – что ночью эти пышущие преисподней камни испускают мерцающее агатовое свечение.
На склоне виднелись темные дыры-выработки. Несколько таких же располагалось и у подножия известковой стены. Собственно, это и были они, легендарные горящие копи Буттама.
Повсюду слышалось шипение – то хриплое, то с присвистом, – из трещин в камнях и из рыхлых осыпей исходило жгучее дыхание пылающих недр.
И запах… Насколько он был несравним, настолько же и отвратителен. Благо легкий ветерок развеивал его, не давая сгуститься.
Странно, каменная осыпь выглядела влажной, хотя вокруг было сухо и над землей дрожал печной зной.
– Не тронь, – упредил мое движение Федор.
Поздно – я смял в горсти рассыпавшуюся от прикосновения каменную кашу.
– Дурак. – Федор заговорил вдруг назывными предложениями. – Кислота.
И тут же я почувствовал, как в пальцы впились крошечные иголочки, точно ухватил за стебель молодой шиповник.
Отбросив липковатую труху, затряс рукой.
– Не концентрат, – успокоил Федор. – Так, процентов двадцать.
Он вытащил из рюкзака бутылку и брызнул воды в подставленные мной ладони.
Не удержался, впрочем, присовокупил: горячее дыхание горы – сложная углеводородная смесь, насыщенная серой и прочими вытяжками из прокаленных пород, – вступая в реакцию с газами атмосферы, производит чудеса химических возгонок, а влага воздуха, соединившись с ним, с дыханием, превращается в раствор серной кислоты, разъедающий здешние известняки. Поэтому камни возле пылающих разломов хрупки: тронь их – и крошатся в прах.
Не то чтоб я любил научно-популярный комментарий к разным дивам – а Федор этого добра и прежде выдавал от сердца, с горкой, – но, вытирая руку, слушал.
Подземный пожар ест гору, как балтийский ветер ест мартовский снег.
– Помнится, – припомнил Федор, – Глеб как-то брал образцы минералов из копей. Завернул в газету и положил в рюкзак. А когда, уже в Новосибирске, разбирал вещи, оказалось – газета истлела, и в штанах, лежавших под образцами – дырка.
Я подивился прозорливости несчастного брата – его контейнеры были явно сродни химической посуде. И зачем ему понадобились минералы из этой древней печки? Работал ведь всю жизнь без них. Да так, что мало кто сравниться из умельцев сможет с ним в переплетном ремесле.
Между тем мы с Федором остались одни – остальные разбрелись по изъеденному сернистыми парами склону кто куда. Мелькали временами меж камней счастливый рюкзачок Глеба и шапка Сергея, сложенная на этот раз в виде пляжной панамы.
Призвав меня к осторожности, отправился на поиски волшебного кадра и Федор.
Я осмотрелся.
Над темными провалами заброшенных выработок – если и посещали их еще старатели, то от случая к случаю, по крайней мере, нам не встретился ни один – выше по склону были сложены каменные ограды, вероятно, призванные защищать рудокопов и сами копи от осыпей и камнепадов. Вид эти сооружения имели полуразрушенный и ветхий, определенно их давно не подновляли.
Во искупление вины, которая меня всю сознательную жизнь терзала, полез к ближайшей дыре.
Отверстие оказалось небольшой естественной пещерой, зев которой дышал жаром, а пористые стены и потолок были обожжены и изъедены агрессивными парами.
Частично вход в пещеру был заложен камнями, на которых наросли яично-желтые кристаллы самородной серы.
Я извлек из рюкзака контейнер и, стоя на коленях, опаляемый огнем подземного горнила, дыша миазмами тартара, принялся отламывать лезвием ножа желтые иглы целыми соцветиями, стараясь при этом, опытом наученный, лишний раз не касаться руками породы, вызывающей подозрение.
Ошибиться было сложно – подозрение здесь вызывало абсолютно все.
Исследовав несколько выработок на склоне и у подошвы скалы, подернутой пеленой дрожащего марева, я заполнил дарами пылающих глубин пару контейнеров и как-то сам собой, без умысла вышел на тропу, ведущую куда-то дальше – за гряду и вниз.
Казалось, тропа уводит в сторону от копей, но ненадежное чутье, обычно дремлющее в донном мраке естества, вдруг заворочалось, подталкивая и вразумляя: тебе – туда.
Пошел, улыбаясь застрявшим в памяти словам человека, измыслившего ноосферу: «Говорят: одним разумом можно все постигнуть. Не верьте!»
Тропа, где-то просевшая, где-то заваленная камнями, а где-то и подновленная, привела к большой пещере, скорее гроту, свод которого, как морозильник изморозью, был обсыпан густым налетом беловато-прозрачных кристаллов, а пол покрывали россыпи уже знакомых мне, ярких, как таджикский лимон, соцветий самородной серы. Были тут и пушистые накипи, и посверкивающие зерна каких-то твердых выделений, и пористо-рыхлые округлые образования, похожие на мозговые кораллы…
Восторг открытия переполнял и изнутри давил на грудь. На языке шуршали и кубиками катались странные слова – ведь что-то называлось здесь шура, и что-то калхуб называлось.
От скоплений газа и сухого жара дышалось в гроте тяжело. Трещины в стенах шипели, и оттуда веяло такой духовкой, что черта с два решишься протянуть к этой горелке руку.
Танур Аллаха, как нора Али-Бабы, был полон красочных чудес и сверх того – горячей разъедающей отравы.
Вышел на воздух – отдышаться и сообразить: что брать, а чем пожертвовать. Контейнеров Руслан дал маловато, хотя, когда давал, казалось: и зачем ему такая прорва?
Тут, выше по склону, увидел новую дыру. Вход в нее был четкой треугольной формы, что выдавало человеческую руку.
Не удержался и полез.
Внутри, однако же, пещера оказалась, как и прочие, естественной природы – древние старатели лишь оборудовали лаз.
Жар здесь стоял едва переносимый. Чтобы дышалось легче, пригнулся – кровь прилила к голове, и в глазах опустился красноватый занавес. Что только не сделаешь во имя искупления. Которого мне все равно вовек не заслужить.
Камни свода покрывала поросль белесых хрусталиков, напоминавшая уже не изморозь или мучную высыпку, а стеклянную траву. Ее стебельки и листики были хрупки и воздушны – стоило случайно задеть эту чудесную растительность рюкзаком, как брызги горячих осколков посыпались вниз и со стеклянным хрустом заскрипели под ногами.
На стенах и полу выработки виднелись потеки и брызги горячей серы – тягучая масса сочилась со свода, ползла вниз и, остывая и густея, на глазах меняла цвет с янтарно-красного на ярко-желтый…
Недолго думая, я взялся за работу – в конце концов, помимо искупления, такова условленная плата за чудную возможность по ноздри погрузиться в Азию и лицезреть ее снаружи и с изнанки, вплоть до таинственных чудес, вершащихся в ее горящем чреве.
Сначала соскребал дары подземного пожара в нижнем гроте, потом вернулся в рукотворный лаз.
Работал долго, кропотливо, пот затекал в глаза и струйками сползал за воротник.
Дышал в два горла – не хватало кислорода. Как видно, надышался.
Смерть так подкралась ловко – испугаться не успел.
Сизая пелена упала на глаза, своды пещеры колыхнулись, стены пошли кругом, словно меня засасывало в разверзшуюся воронку, и мир стал черным, как ядреный деготь.
Из тетради Грошева
Я весь в смятении – сегодня вот произошло что. Сегодня…
Впрочем, по порядку.
Свершилось окончательно! Привез наконец детина-брат все, о чем его просил! Вчера рапортовал мне на болталку, а нынче утром у Бодули встретились (не знаю, как и дотерпел – не спал полночи), и он контейнеры мне в руки передал. Все до единого! Загружены под крышку, щедро. Молодец! Когда смотрел, дрожали руки. И ноги не держали; хорошо, в подсобке дело было – сел за стол. Само собой, все с ходу мне не разобрать: квасцы и серу опознал, а остальную пудру вещества Земли определю и разложу по полочкам на будущей неделе – есть у меня в заказчиках химический профессор с просторной лысиной, он дело разумеет.
Переложил сокровище в кошелку на ремне, поговорил немного для порядка с братом и Бодулей о колорите населения далеких стран – и ходу! Внутри – то ликование и трепет, то неугомонный зуд. То кипятком ошпарит, то колотит. То будто камешком по темечку приложит, то масло по нутру течет. Уж очень долго ждал. Точнее, не так чтоб очень долго (хотя как посмотреть: все-таки десять дней не шутка, иным хватает, чтобы мироздание встряхнуть, – переплетал однажды книгу, имя автора не помню, иностранец, так там написано, как за десять дней дела у нас решились на сто лет вперед), а слишком напряженно ждал, со страстью, сильно, так сильно, что передумал, намечтал и перечувствовал такую уйму всяческих фантазий – едва не разорвало черепушку! Порой, бывало, земля уходила из-под ног – взлетал буквально. Теперь-то все иначе будет! Немудрено: когда мой труд в настоящем переплете, про силу которого мне невзначай открыли тайну желтые листки с лиловыми строками (лежали в книге д-ра Л.Н. Симонова), окажется в руках у сильных мира и их умы пленит, тогда начнется карусель! Ну, человечество, держись!
Сперва такой порядок: надо выбрать источник обеспеченных финансов (банки в очередь построятся, когда увидят, что идея поддержана на самом что ни есть верху) для дальнейшего распространения могучей книги и заключенной в ней глубокой философии в России и других (как близких, так и дальних) странах. Это, само собой, придется лично мне определять. Потом в подмогу следует привлечь хорошую кандидатуру из числа идейных добровольцев – такую, которая готова будет ответственно принять обязанность по руководству делами издания и распространения моего труда на длинный срок, идущий в перспективу. Кандидатуру эту тоже должен выбрать я. Следом необходимо создать издательскую группу. Этим кандидатура руководителя займется, но утверждать и контролировать опять придется самому: известно же – едва ослабишь палец (на пульсе) – и пропало дело.
Издательская группа состоит из следующих лиц.
Председатель – лицо, ответственное за публикацию моего труда массовыми тиражами в России и за реализацию их (тиражей) через российские книжные сети, а также за представление книги на всех книжных ярмарках и выдвижение ее на все конкурсы по номинации «самая насущная и самая востребованная книга года».
Первый заместитель председателя – лицо, ответственное за издание и все последующие переиздания книги в зарубежных странах и за реализацию тиражей через заграничные книжные сети.
Второй заместитель председателя – лицо, ответственное за рекламное обеспечение (реклама честная, правдивая, а не мошенническая и воровская) каждого издания книги в России и зарубежных странах мира.
Третий заместитель председателя – лицо, ответственное за налаживание дела приема отзывов читателей, с дальнейшим размещением самых толковых (отзывов, не читателей) в средствах печати и вещания.
Рассылочник-организатор – лицо, ответственное за организацию рассылок книги читателям, осуществляющим заказ, рассылок подарочных экземпляров главам государств, деятелям культуры и известным прогрессивным людям планеты, а также рассылок благотворительных партий книги в беднейшие регионы мира.
Бухгалтер – лицо, ведущее учет всех операций, осуществляющее отношения с налоговыми службами и производящее расчеты с членами издательской группы, руководителем проекта и автором издаваемого сочинения.
Ну и, конечно, надо обеспечить приличное рабочее убежище – с условиями труда, хорошим светом, недорогой столовой, рекреацией, необходимой мебелью, спецтехникой, средствами современной связи и т. п.
Окрыленный предусмотрительными и полезными мечтами (хотя плечо мне и давил ремень кошелки), не заметил, как очутился в Поварском. Окно в фонаре открыто было настежь. Создание печальной красоты сидело, устремив взгляд в книгу или журнал (не видно снизу), и отводило пальчиками прядь льняных волос за розовое ухо. Не знаю, что на меня нашло и откуда взялась отвага, но только мне невыносимо захотелось самому убрать эту прядь! Самому коснуться этой щеки и розового уха! Так захотелось, что я встал против окна на проезжей части между двумя рядами припаркованных машин и, цепенея внутренне от значения события, сказал:
– Простите, что обращаюсь к вам, не будучи представлен! Виноват. Я понимаю, оправданий нет и быть не может, но сила чувств во мне сейчас превозмогает и силу разума, и правила приличий. В конце концов, язык нам дан не для того, чтобы где надо промолчать. – Дева устремила на мою увечную фигуру взгляд, он был прекрасен – удивлен и недоверчив. – Я прохожу здесь каждую неделю туда, – махнул рукой в направлении Стремянной, – а потом обратно, – указал на Колокольную, – раз, не реже. А то, бывает, даже чаще – два. Зависит от надобности дела. Поэтому вас вижу у окна давно. И давно любуюсь! Простите дерзость и не обессудьте – не любоваться не могу. Поскольку нахожу в вас, так сказать, явление прекрасного, разом вмещающее меру красоты, ума и большой отваги. А кроме этого, вы понимаете – я вижу – значение великих слов Максима Горького: «Человек – это звучит гордо», состоящее в том, что люди должны быть гражданами и созидателями, а не паразитами Земли! Такое сочетание теперь довольно редко встретишь. И как несправедливо, что судьба вас обрекает на печаль и незаслуженное одиночество!
Тут подала сигнал пугающим гудком машина (подкралась так, что не заметил), и я был вынужден, чуть припадая на протез, сойти с проезжей части. Потом вернулся и продолжил (говорить с дороги можно было, голоса не повышая, а с тротуара на противоположной стороне пришлось бы горло утрудить):
– Готов быть вашим добрым другом, пока стучит и отличает тьму от света сердце! Ведь я и сам такой же… Нет, не в смысле меры красоты и других достоинств, а в смысле понимания значения великих слов и одиночества! Хотя, конечно, есть во мне отвага и ум – вы это сами разберете, когда я вам на днях преподнесу одну необычайную по свойствам книгу… Но это позже. А теперь прошу поверить: как ни было б печально ваше положение, отчаиваться и впадать в уныние не стоит! Ведь есть на свете человек, который может с вами разделить груз вынужденного отчуждения от радостей общения и игр на воздухе! А если есть такой, то вы уже не одиноки, нет! Совсем не одиноки! Вот! – Я вытащил из кармана брюк шнурок, однажды здесь упавший мне под ноги. – Храню и не могу расстаться: ведь эта вещь досталась мне от вас!
Не уверен, что передаю речь слово в слово – все-таки я был взволнован, и голову кружил туман… Однако общий смысл искренних и совершенно необидных выражений был именно таков. Тем непонятнее (и незаслуженней) ответ, который на меня из фонаря, фигурно говоря, свалился и ошеломил.
– Вы что – дурак? – сказала дева. – Я этой ленточкой играла с кошкой. Она ее и сбросила в окно. Вам делать нечего? Не знаете, что гадко в чужие окна нос совать? Как вам не стыдно! Только я присяду к свету отдохнуть, вы тут как тут – и пялитесь в окно. Маньяк! Еще раз явитесь, я Гришу позову.
Григорий! Гриша!.. И словно все иголки мира в меня вонзились!
Боже, сколько раздражения и некрасивой злости было в ее голосе – ужасно! И это имя!.. Я онемел. Она же, сказав свои слова, легко и – невероятно! – без поддержки встала, закрыла створку, подхватила с подоконника и сунула под мышку стопку лакированных журналов (на обложке – заметил – сапфирами сверкала бижутерия), задернула занавеску и за нею скрылась.
Пока шел к Колокольной, пылали щеки, и все мерещилось, что сзади догоняют двое – она и врач Григорий с железным молотком в кармане белого халата. Украдкой глянул за плечо, и краю глаза показалось – точно! Спешат, подскакивают на ходу и строят рожи! И у обоих туловища, как полные воды резиновые грелки, колышутся нехорошо и страшно! Я прочь понесся без оглядки, позабыв про свой протез – гремела только за спиной кошелка. А на углу все же решился, обернулся. Конечно, ни ее, ни врача Григория не было нигде.
Ногу в пыльном бежевом берце, торчащую из треугольного лаза, увидел Сергей. Так что спасением обязан я средоточию знания, а не действия – брахману, родившемуся по недоразумению в Сибири под сенью кедрача.
Сказали, что был неотразим – ликом сер и зелен, с сиреневыми мертвыми губами.
Спросил: кто-нибудь щелкнул камерой на память?
Федор ухмыльнулся, достал валокордин – мне и себе, – бросил: нормально, будет жить.
Вася тормошил меня, мол, при угаре надо больше двигаться, чтобы скорей отпрыгнуть.
Только угар ли это, сомневался Глеб.
Меня мутило, кружилась и трещала голова, поэтому обратный путь запомнил плохо.
Был, кажется, кишлак, где в качестве реликтов обитали знатоки согдийских снадобий, хранители забытых эликсиров.
Был, кажется, базар в поселке на пути к гиссарским пикам, куда увлекли меня, чтоб разогнать отравленную кровь, неугомонные бойцы на шпильках – Федор и Василий.
И точно был тоннель – тот, под Анзобским перевалом, что загазован почище сжалившихся надо мной горящих копей.
Когда, одолев Гиссарскую громаду, спускались вдоль бурлящего Варзоба, мой телефон поймал потерянную сеть и, морзянкой пикнув, ожил.
Сквозь налитые гнетом веки посмотрел: непринятый звонок жены и следом – эсэмэс: «Как ты? Сон видела – тебя выбирали дирижером Мариинки. Не выбрали. Ты – на сцене, а я почему-то в зале. И между нами разрастается пространство. И мне так страшно, страшно, страшно… Поплакала, когда проснулась».
Сонным пальцем набрал ответ: «Не плачь. Дирижер я никакой. Утром вылетаю, и пространство, как рана, зарастет».
Подумал, помнится, что скуповато. Решил – вернусь и буду нежен.
Тут, кажется, заснул.
Вечер и ночь в Душанбе проспал сурком.
Товарищи прощались в «Зарине» с Азимом.
Утром, выдышав изнутри наружу наконец весь скверный газ, почувствовал себя определенно лучше, чем чувствовал забывший накануне в «Зарине» о мере Вася.
Зашел Азим.
Мой самолет был первым – их, новосибирский, отправлялся только через пять часов.
Простились.
Черт возьми, мы десять дней прожили бок о бок в условиях, когда о людях поневоле узнаешь ненужные подробности: кто они, что и каковы. Дурного не сказать: как на подбор – орлы, но в остальном все только усложнилось. Быть может, Федор – его, как мне казалось, я и прежде почувствовал вполне – мне потом развяжет этот мешочек странностей…
Азим отвез меня в аэропорт. Сказал, чтоб приезжал еще, и, если пожелаю, он мне устроит по «Тигровой балке» экологический вояж.
Сказал и я: пусть позвонит, когда наладит лыжи в СПб по делу или в гости к дочке – там нет, конечно, несравненной «Зарины», но все же что-нибудь достойное отыщем.
В клубке заполнивших аэропорт очередей вначале растерялся, но тут же был подмечен молодым служакой в форменной таможенной рубашке. Бегло озираясь, он предложил за несколько купюр пройти таможенный и паспортный контроль в экспресс-режиме.
У меня оставались нерастраченные сомони плюс рубли, ходившие здесь едва не наравне с валютой местной. Сговорились.
Благодетель посмотрел мой паспорт, сказал, что срок регистрации в стране истек, и надо бы еще купюр добавить.
Я ткнул пальцем в дату – истекает регистрация сегодня. Сегодня истекает, но не истекла.
Убитый моей непреклонностью, спорить служака не стал.
Когда сдавал багаж, таджики в форме спросили, что везу – добрая часть груза в рюкзаке выглядела на экране полупрозрачной серой массой.
Я не подумал, что на вывоз недр тут может быть запрет. Соврал, недолго думая: орехи – фундук, миндаль в сахаре, фисташки. Сопровождавший меня таможенник кивнул.
Должно быть, на курьера наркомафии я походил не очень – выворачивать рюкзак не стали.
Деньги передал у писсуаров в туалете. Так захотел служака-благодетель: там камер нет, сказал.
Через час объявили посадку.
Лайнер полон. Среди таджиков русский – я один. Разве что, быть может, кто еще – за шторкой, в бизнес-классе.
Накануне отоспался так, что здесь сна – ни в одном глазу.
Немного полистал Джареда Даймонда.
Исторический успех и недвижимый дух народов автор с цирковой фамилией объяснял географией растительного и животного мира, в который те погружены, – и никакой заслуги собственно народов. Общечеловеки рукоплещут.
Книга из тех, где авторское самообольщение выплескивается за край и заливает маслом аргументов острые углы. Елей науки на службе толерантности.
Впрочем, любопытны исторические и антропологические отступления – не так уж много в мире все-таки вещей бесповоротно бесполезных.
Потом смотрел в иллюминатор – сперва на горы, убедительные даже с превосходящей высоты, потом на залитые солнцем снежные равнины – облака, то расстилающиеся гладью, то вспененные холмами и сугробами – такими, в буклях, как заметенные кусты…
Любимый город встретил серым небом и дождем. Признаться, так подспудно и хотелось.
Дома раскрыл рюкзак и стал метать дары.
Ане – леопардовый платок.
Иглу дикобраза – сыну.
Отцу, любящему возиться на кухне с мясом, – корд.
Матери – чудодейственную мазь для восстановления суставов, сваренную на коровьем молоке и тайной химии горящих копей.
Аня обняла, поцеловала, прижалась к пропыленной рубашке. Потом пошла прикидывать к плечам и голове подарок перед зеркалом.
Сын выдавил, как из тугого тюбика, «спасибо» и принялся чесать иглой кота.
Отец изучал корд, прикладывал к руке роговой черенок. Вещь нравилась – он не нашел в ней скверной стороны.
– А ты зачем в такую даль мотался? – спросил отец.
– Еще не знаю, – ответил честно.
– Брата не забыл? – Отец был в мелочах дотошен. – Безделицу привез какую?
– Будет брату радость, – заверил.
Мать благодарила, вертела баночку в руках. Потом отправилась искать очки, чтобы исследовать инструкцию по применению, написанную на спотыкающемся русском.
– Поможет, думаешь? – спросил отец.
– Нет, не поможет, – подумал и сказал.
ЭПИЛОГ
Сочи, резиденция Бочаров Ручей, приватный кабинет гаранта Конституции. Число сегодняшнее, тайный час.
На стенах кабинета висят застекленные фотографии в рамках из ценных пород дерева: в кабине истребителя, в люке батискафа, в танке, на ракетном крейсере, в скафандре на космодроме Байконур, со стерхами, с амурской тигрицей, с олимпийскими чемпионками-гимнастками. Мальчишество вполне простительное.
До недавнего времени одну стену почти целиком занимала карта мира в проекции Меркатора, но по распоряжению хозяина кабинета ее сняли, поскольку на ней Гренландия визуально была сопоставима с Российской Федерацией, что неправильно. Теперь на той стене – гимнастки, а в кабинете появился большой глобус с рельефно проработанной поверхностью суши. У окна – латунная подзорная труба на треноге, большая, убедительная, направлена приблизительно в сторону Турции.
В кабинете тихо. Дневной свет из окон мешается с желтоватым светом электричества.
Президент сидит за рабочим столом, без пиджака, без галстука, ворот рубашки расстегнут, лицо задумчивое (задумчивое – не мечтательное). На столе – бумаги. Видно, что лежат в определенном порядке, но порядок особый, привычный лишь хозяину, для постороннего – неочевидный.
В кабинет входит помощник президента по вопросам инноваций. В руках – кожаная папка с клапаном на кнопке.
– Здравствуйте. Вызывали? Полагаю – по вопросу докладной записки?
– Проходи, садись.
Помощник проходит, садится.
– Это не записка, Влад, это – роман. – Президент берет со стола несколько листов бумаги и помахивает ими, точно веером. – Опять, что ли, за старое: рука – к перу, перо – бумаге? Имя Влад – в честь Ходасевича?
– Нет. – Помощник прыскает в ладонь. – В честь Цепеша. Ну, вы понимаете…
– Понимаю. У нас как раз с Турцией геморрой. Ладно, к делу. Что ты здесь, скажи на милость, написал? Кровушки хмельной напился?
– Как можно. Вы же знаете – я, собственно, не пью. Тут такая штука… Тут надо с предысторией.
Зрачки помощника озаряются внутренним огнем.
– По делу говори, без вологодских кружев.
Помощник кладет руки на стол, как школьник. Рядом на столе – кожаная папка.
– Значит так. В администрацию президента прислали книгу. На ваше имя.
– Это понятно. Дальше.
– Дал референту просмотреть. Тот прочитал – и словно подменили человека. Глаза горят, высказывается четко, рвется в дело. Вот, говорит, что России нужно, вот, говорит, чего мы ждали, сами, так сказать, не ведая о том.
– Бывает. Вы референтов нынче прямиком из детского сада набираете.
– В том-то и дело: этот – кадр проверенный. Никаких самостоятельных инициатив, никаких вредных иллюзий – скала. Сам от него не ожидал. Поэтому дал просмотреть второму референту – цинику, каких не видел свет. И в результате тот же, так сказать, анамнез: человека не узнать, стал сам не свой – восторженный романтик. В полном очаровании находится и рвется в бой, чтобы нести идеи в массы.
– Идеи? Какие идеи? Дело говори.
– Слушаюсь. Книга эта – не изящная словесность, а натуральный философский труд. В том смысле, что философы лишь различным образом объясняли мир, а дело в том, чтобы изменить его. Помните? Одиннадцатый тезис о Фейербахе. Я бы даже резче определил: эта книга – руководство к действию. Речь о преображении человеческого племени и всего устройства жизни в людей-богов и планету-рай.
– Тоже прочитал? То-то смотрю, тебя самого как будто подменили.
– Так точно. Сначала, правда, дал специалистам, чтоб изучили на присутствие наркотических паров, биологического заражения и радиации. Все чисто, не фонит.
– Точно не фонит? А то ты как будто светишься.
– Хи-хи! – Помощник прыскает в ладонь – Веселый вы сегодня.
– С вами не соскучишься. Дальше.
– Ну вот, специалисты, значит, ничего сомнительного не нашли. Но я, прежде чем прочесть, решил подключить Академию наук на предмет, так сказать, интеллектуальной экспертизы. А там, представьте, уже об этой книге знают – им тоже выслали. Гудеж такой стоит – весь Ленинский проспект качается. И даже дальше. Готовят коллективную петицию – инициатива нового национального проекта.
– Кто автор?
– Вам имя ничего не скажет. Я через ФСБ пробил – действительно, есть такой. Из Питера. Ничем не отличился, в сомнительных делах и связях не замечен, в соцсетях не зарегистрирован, зарабатывает честно – переплетом и реставрацией старинных книг. В детстве получил травму головы. А мозг, знаете ли, предмет такой – иной раз после травмы чудеса творит. Словом, самородок. Таких русская земля на всякий случай, впрок рожает. Если люди на должностях поляну перестанут сечь.
– Да, с самородками у нас дела в порядке. Вся администрация как на подбор. Сам-то – кто?
– Я – самородок на должности. – Помощник улыбается искренне – и губы, и глаза. – И ответственность осознаю. Я о другом – щедра Россия на таланты. Как, знаете ли, и на чудаков. Тут надо ухо востро держать, поскольку порой без экспертизы их, так сказать, не разобрать. На референтах и снимаем с самородков пробу.
– Давай про дело. Техника безопасности мне без тебя известна.
– Ну да, конечно, извините. Наш самородок – случай исключительный. Однако без рекомендаций.
– Послушай-ка, Олег…
– Я – Влад. – Помощник прыскает в ладонь. – В честь Цепеша.
– Сегодня ты – Олег. В честь клоуна Попова.
– Слушаюсь.
– Раз сам читал, так от себя и говори.
– Так точно, прочитал. И заверяю: это будет посильнее «Фауста». Вы понимаете, о чем я? Впрочем, что я говорю… Вам ли не знать. Знакомились, должно быть, на языке оригинала.
– Напомни-ка.
Помощник растерян: не понимает, где подвох.
– Ну, там один профессор из германцев… разочаровался в идеалах юности… и старость умудренная ему не в тему… он сделку с чертом заключил. И тот ему, как геймеру ушастому, дал, так сказать, вторую жизнь в обмен на душу. Профессор посвежел, стал зажигать в тавернах со студентами, бедняжку Гретхен погубил. Потом попал в античные века. Там, разумеется, прекрасную Елену взял…
– Припоминаю что-то. А платить по договору не спешил, вола вертел?
– Так точно. Вел себя, как хохол галимый.
– Ладно, к делу.
– Я, собственно, о чем… Вам самому бы, так сказать, хоть одним глазком…
Президент смотрит на помощника неопределенно: кажется, снисходительно, но взгляд холодный.
– Ты что, думаешь, мне заняться нечем? Да у меня американцы – вот где. – Президент хлопает себя по жилистой шее. – Не знаешь, что творится в мире? А кто будет станкостроение и технологии налаживать? Нечерноземье поднимать? Мне помидорами и сыром надо завалить страну. А тут китайцы по-тихому мутят, японцы на Курилы облизываются и делят нашу сайру, Амур с Тимуром что-то не в ладах… А ты мне сказку на ночь почитать принес?
– Так я же что? Я ничего. К вам академики придут с петицией, а вы уже и в теме. Я только в этом смысле. Они еще и слова не сказали, а вы им, мол, читал, вопрос понятный, знаю. И мнение имею. И вот вам что, дорогие академики, скажу… Красиво выйдет. Вы же впереди планеты всей. – Помощник отщелкивает кнопку на клапане и достает из кожаной папки книгу. – А тут как раз о том, чтоб первыми затеять общее переустройство. В Таджикистане дети исчезают – знаете?
– Докладывали. Еще по майским агентурным донесениям.
– Я прочитал, – помощник с жаром стучит пальцем по книге, – и точно знаю: это – китайцы! Видимо, книгу где-то раньше всех достали и теперь проект обкатывают в Таджикистане. В качестве эксперимента. А ну как этот самородок питерский американцам и японцам тоже уже отправил экземпляр?
– Послушай, Николай…
– Я – Олег. – Помощник прыскает в ладонь. – В честь клоуна Попова.
– Нет, теперь ты – Николай.
– В честь Гоголя?
– В честь русского богатыря Валуева. Уж больно ты меня пугаешь.
– Да что вы! Да и в мыслях нет! Чтоб я и – вас… Упаси Господь!
– Не в этом смысле, Коля. Смотрю я на тебя, и оторопь берет. Как со здоровьем? Может, в Бразилию летал и там на комара нарвался?
– Да нет, здоров.
– Начальству лучше знать – ступай-ка покажись врачам.
Помощник встает, берет книгу и собирается положить ее обратно в папку.
– Стоп. – Президент вытягивает руку. – Оставь. Минута будет – посмотрю. Все самому приходится. Скоро лично штрафы за парковку на «зебре» выписывать начну.
Помощник кладет книгу на стол. Взгляд его излучает счастье. Боком выходит из кабинета.
Книга лежит на столе, вид ее хорош. Цельнокожаный переплет из зеленого марокена, бинты на корешке. Тиснение блинтом и золотом. Мраморный обрез. В приватном кабинете гаранта Конституции, на дубовом столе она выглядит уместной.