Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2016
Олег Хафизов –
прозаик, эссеист, сценарист. Родился в Свердловске. Окончил факультет иностранных
языков ТГПИ им. Л.Н. Толстого, учился в Литературном институте им. А.М. Горького.
Работал художником-оформителем, переводчиком, журналистом, телеведущим, педагогом.
Автор четырех книг прозы. Финалист конкурса им. И.П. Белкина (2004), дипломант Международного
Волошинского конкурса (2012). Живет в Туле.
Бывало, и недели не проходило без того, чтобы меня не пригласили на чью-нибудь свадьбу. Теперь почти каждую неделю похороны. Кажется, все мои друзья уже перемерли, но все же…
– Слыхал про такого-то?
После такой преамбулы можно не сомневаться: еще одним из наших стало меньше на этом свете.
Размышляя подобным образом, я стоял на отпевании моего бывшего коллеги А.
А. был не старше меня, пил не больше, обладал не худшим здоровьем. Еще неделю назад он чувствовал себя гораздо бодрее, чем я сегодня. И вот… Неприятный вывод напрашивался сам собой.
Пытаясь отвлечься, я стал наблюдать за публикой, по большей части мне незнакомой. Вот этот полный бородач, разительно напоминающий А. в пору нашего знакомства, – это, пожалуй, его сын от первого брака. Другой, чернявый юноша, обнимающий вдову, наверное, его сын от второй, молодой жены. Эта женщина работала у нас бухгалтером, я с ней еще заигрывал, как ее… Томочка, Валечка, Люсечка? Она выглядела не так уж и старо, как можно было предполагать.
«Не старее тебя», – услужливо подсказал мне внутренний голос.
Мое внимание привлек один мужик, стоявший ко мне спиною. Судя по фигуре, он мог быть ровесником покойного, а следовательно, и моим. Вся его повадка мне смутно кого-то напоминала, словно я с ним вместе учился, или работал, или ишачил где-нибудь в колхозе. Но мне много кое-чего казалось последнее время, так что я порой бросался с распростертыми объятиями к совершенно незнакомым людям, а со знакомыми обидно не здоровался. Как-то я из озорства сбил фуражку на нос одному подполковнику полиции, приняв его за Серегу из десятого «Б», и поставил нас обоих в неловкое положение.
Меня заинтересовало не только сходство этого богомольца с неким моим знакомым, но и тот способ, каким он поклонялся Господу в буквальном смысле слова. Крестился он очень часто, торопливо и, так сказать, истово, при каждом поклоне гимнастически касаясь рукою пола и в некоторых наиболее значительных моментах службы даже падая на колени.
«Эк его», – думал я об этом благочестивом человеке, пытаясь представить себе, каким же образом впал он в такую набожность, будучи недостаточно старым, чтобы перенять ее по наследству, и не настолько молодым, чтобы быть к ней приученным в условиях современности. Что если он таким образом готовится к монашеству? Или сделался религиозным фанатиком из-за психического расстройства? Или жизнь его шарахнула так, что он мигом прозрел и уверовал, как веровали наши простодушные предки?
Отпевание завершилось. Гроб завинтили и вынесли во двор, но здесь вышла какая-то заминка с транспортом, и гроб поставили на скамейки у ворот. Примкнув к кружку курящих, я имел возможность как следует рассмотреть оригинального богомольца. Он, очевидно, выполнял в храме роль какого-то волонтера или добровольного прислужника: скатывал коврики, открывал и закрывал створки ворот, подносил скамейки и суетился повсюду, не столько помогая, сколько путаясь под ногами, так что священнику даже пришлось на него прикрикнуть. Увы, его сходство с моим старым знакомым оказалось более чем сомнительным. Тот был и выше ростом, и статнее, и солидней, да и гораздо привлекательнее, а главное – обязательно подошел бы ко мне и поздоровался первым, если только я не изменился до такой степени, как мой предполагаемый знакомый, оказавшийся незнакомцем.
После поминального обеда в кафе «СССР», немного захмелев и всплакнув, я возвращался домой пешком. Проходя мимо церковных ворот, я снова увидел того богомольца, всего какого-то клочковатого, звероватого, темноликого. Он сидел на основании церковной ограды, как-то девически поджав ножки, и глядел в угол неба, поверх зданий, словно там происходило что-то очень увлекательное. Перед ним лежала кроличья шапка с горстью блестящих монет. Будучи уже слишком растроган, чтобы церемониться, я возложил руку на его худое плечо. Как бы разбуженный от приятного сновидения, он перевел на меня свои шальные очи.
– Ордынский? – справился я.
– Он самый.
– Айда со мной.
Из кафе «СССР» все уже разбредались, но кое-что на столе еще оставалось.
– Не чокаемся, – сказал я, наливая «по рисочку».
– Я не пью, – зарделся Ордынский.
Мне показалось, что я ослышался, но Ордынский для уточнения накрыл свою стопку ладонью.
– Да ладно… Давно?
– Семь лет, три месяца и двадцать один день.
Такими словами не бросаются. Я был приятно удивлен, хотя и лишился вдумчивого собутыльника.
– Что же с тобой стряслось? Опасное заболевание?
– Скорее, исцеление, – отвечал Ордынский, прихлебывая пакетиковый чаек из пластикового стаканчика.
В последний раз мы виделись лет десять назад на концерте группы Black Sabbath. Ордынский тогда занимал должность главного редактора областной правительственной газеты. Не скажу чтобы он являлся тузом, но чувствовал себя среди тузов своим человеком, пользовался служебным автомобилем, обедал в столовой «белого дома», получал повышенное довольствие, ходил в галстуке. Впрочем, он не кичился своим положением, подобно иным выскочкам, как бы сознавая горькую долю крепостного актера, из кожи вон лезущего, чтобы угодить барину, осыпаемого милостями, но постоянно чувствующего над головой занесенную плеть. Немного я встречал столь старательных, добросовестных лизоблюдов на страницах газет и столь язвительных, непримиримых вольнодумцев за дружеским столом.
Ордынский был назначен руководителем газеты при прошлом губернаторе и жировал несколько лет, словно перед ним расстилалась обеспеченная вечность. Бывало, среди своих он даже сетовал, что ему немного жаль тех шальных лет, когда он нищенствовал в должности обычного журналюги, но по крайней мере ни перед кем не пресмыкался и мог писать все, что приходило в его остроумную голову. Скоро его тревожному благополучию пришел конец.
Губернатор, его патрон, был схвачен за взятку и отдан под суд, затянувшийся едва ли не дольше, чем само его правление. На его место был поставлен новый, молодой и эффективный, из бывших разведчиков. О новом поговаривали, что он богат настолько, что ему и взятки не нужны.
Казалось бы, если человек служил верой и правдой одному проходимцу за большие деньги, то он будет еще лучше служить еще большему проходимцу за еще большие деньги? Так, пожалуй, рассуждал Ордынский в надежде, что новый губер, окружающий себя командой эффективных менеджеров, не сможет не отдать должное его несомненному старанию. Но сатрапы со времен царя Гороха, наученные каким-то генетическим опытом, рассуждают иначе. Получив в распоряжение провинцию, они самым тщательным образом пропалывают, выкорчевывают и выжигают все, что могло сохраниться из окружения их предшественника в правительственных органах, как если бы какой-нибудь незначительный начальник, приласканный прежним правителем, проникся к нему таким сочувствием, чтобы организовать в его поддержку тайное общество и, предположим, переправить в его темницу шелковую лестницу и пилку, запеченные в каравай.
Первые недели нового правления Ордынский еще находился при должности. Но дни его были сочтены, и новые, эффективные менеджерицы пристально следили за каждым его неверным шагом. В своей авторской колонке, посвященной психологическому портрету и экономической политике нового губернатора, мой приятель, так и не истребивший в себе до конца художника слова, допустил примерно следующие выражения:
«Он покорял вершины и опускался на дно океана. Теперь перед ним пучина экономических проблем, в которую погрузился регион при прежнем руководстве. Но он уже не раз доказывал “доброжелателям”: такие, как он, не тонут».
Суть метафоры заключалась в том, что губер в свое время увлекался экстремальными видами спорта, забираясь на невероятные высоты и опускаясь на рекордные глубины. Но то, что он не тонет, говорило, скорее, не о его спортивной подготовке, а о некоторых человеческих качествах, и конкуренты Ордынского не преминули ему на это указать. Это и послужило формальным поводом для увольнения – не хуже любого другого повода.
Ордынский оказался на диване с любимой книгой в руках. Теперь, когда ему не требовалось каждый день юлить перед начальством и к нему не принюхивались молодые эффективные сволочи, он перестал сколько-нибудь сдерживать свою заветную склонность к винопитию. Трезвые дни сокращались до одного-двух в неделю, в месяц, в полгода и наконец сошли на нет.
Попытки поиска работы становились все более редкими, вялыми и формальными. Жена и взрослая дочь от него отвернулись, не желая содержать более-менее здорового мужчину. К тому же и сам он становился все более сварливым, доходя до гнусностей: топал ногами, замахивался и ругался матом. Однажды жена вызвала полицию, и Ордынского «за ласты» выволокли из собственного дома сильные автоматчики в масках, как террориста какого. Правда, уже через час Ордынскому была дарована свобода, но после такого вопиющего вероломства он как благородный человек не мог уже оставаться под оскверненным семейным кровом.
Ордынский переселился к престарелой матери.
– Твоя матушка была в почтенном возрасте? – справился я.
– Была и есть, дай Бог ей здоровья, – отвечал Ордынский. – Ей девяносто два. Она дочь старого большевика, и ее пестовал на руках сам Дзержинский.
– Вот как? – удивился я, из деликатности не уточняя, каким образом мать моего приятеля могла попасть на руки Железного Феликса.
Вернувшись в родные пенаты, Ордынский совсем уже перестал обременять себя какими бы то ни было нравственными нормами. Периодически он наведывался в бюро трудоустройства и отмечался там для получения государственного вспомоществования. Учитывая то, что его любимыми напитками сделались дешевые спиртовые настойки, известные под обобщенным названием «фунфырики», это пособие выходило не таким уж ничтожным. Когда же и оно подходило к концу, то Ордынский как любой профессиональный алкоголик прибегал к испытанным психологическим приемам, позволяющим ему ни на день не прерывать любимого занятия.
Во-первых, благодаря своему популярному прошлому, он еще производил чарующее впечатление на тех, кто знавал его в прежнем амплуа. У такого знакомого он мог перехватить незначительную для благополучного человека сумму, буквально на несколько дней, а то и на несколько часов, «до пополнения банковского счета». Учитывая то количество и разнообразие связей, которыми обрастает любой журналист, а тем более редактор главной областной газеты, эти мелкие кредиты в разных уголках города можно было длить и длить.
Постепенно количество кредиторов умножалось до того, что Ордынскому буквально шагу невозможно было ступить, чтобы не наткнуться на одного из них. И далеко не все заимодавцы философски относили такие расходы в графу благотворительности. Так что в ситуации, близкой к мордобою, Ордынский приступал к многоходовой комбинации для оздоровления своей кредитной истории.
Он брал в долг у последнего, самого заветного кредитора и погашал из этой суммы часть долга (но не весь долг) одному из наиболее ранних своих благодетелей. Смягчив этого последнего до необходимой степени, он пополнял сумму кредита у него же до некоего ровного счета, после чего частично возвращал долг следующему, оставляя себе лишь самое необходимое, etc. Проделав такую операцию несколько раз, он в очередной раз обращал общественное мнение в свою пользу и поддерживал свой modus vivendi.
Надо заметить, что социальная жизнь человека у нас не прекращается до самого того момента, пока над ним не захлопнется крышка гроба. До какого бы жалкого, ничтожного, бесправного положения ни докатился житель нашего отечества, все же он всегда что-то должен государству, пока не испустит последний вздох. Так и Ордынскому, превратившемуся в какое-то облезлое бродячее животное, существующее лишь постольку, поскольку его подкармливает древняя мать, время от времени приходили какие-то повестки с требованием куда-то срочно явиться, немедленно внести какую-то сумму или погасить какую-то задолженность, а то и стучались в его дверь люди в черном.
Несколько раз его таким образом принуждали убирать мусор на городских свалках, а летом – собирать яблоки в пригородном хозяйстве. Впрочем, от скудного питания и злоупотребления настойками Ордынский ослаб настолько, что почти не мог выполнять каких-либо физических работ, так что вся эта барщина напоминала, скорее, экскурсии на свежем воздухе. Порою он даже сожалел, что исписался и не может на этом выразительном социальном материале сварганить этакую крепкую прозу из жизни городских отбросов общества.
– Максим Горький на этом сделал карьеру, – заметил я.
– Максим Горький этим начинал, а я заканчиваю, – отвечал Ордынский.
– И вот, весной стал мне являться во сне мой друг Филя, – сказал он.
– Это который Филя? – справился я.
В нашей прессе было столько же Филь, сколько генералов Тучковых в русской армии 1812 года. Двух из них тоже убили при исполнении служебных обязанностей, и тот Филя, которого упоминал Ордынский, шармом напоминал Тучкова-четвертого.
– Как же, вы, кажется, выпускали какой-то сногсшибательный таблоид.
– Газета называлась «Эротостан». Мы выпускали ее года полтора. А потом Филю шарахнули чем-то по голове и он умер.
Мы были с ним неразлучны, проводили вместе целые дни, а иногда и по несколько суток кряду. Даже внешне мы слились настолько, что нас путали. В те годы для меня терять друзей было еще в новинку, и я страшно переживал. Некоторое время мне мерещилось, что он идет передо мной по улице своей танцующей боксерской походкой, я догонял, заглядывал ему в лицо с какой-то безумной надеждой и каждый раз убеждался, что передо мной подделка, жалкая пародия, не обладающая ни стилем, ни чертовщинкой. Увы, мой друг, заменимых людей не бывает.
Все это происходило достаточно давно, в прошлом, так сказать, тысячелетии, и с тех пор почти непрерывно неслась такая лавина утрат, что всех и не перечислишь.
– Лучше не будем, – согласился я.
Ордынский перекрестился, что-то пробормотал и продолжал:
– Итак, однажды, в день моего рождения, который, да будет тебе известно, всего на один день позднее дня рождения Фили, уже после моего увольнения, он пришел ко мне во сне. Причем видение было настолько яркое, что я и до сих пор сомневаюсь в его иллюзорности.
Выходит он, значит, из овражка, что за заводом ЖБИ, где мы как-то жарили ребрышки с подругами, подмигивает и говорит: «Пошли?» Я радостно так отвечаю: «Тебя разве не того?» – «Кого – того? Не видишь, что отлежался?»
И манит с этакой усмешечкой. Я начинаю догадываться, что вместо Фили мне подослан какой-то вражеский двойник, потому что этот тип, в отличие от настоящего, какой-то уж чересчур индифферентный. И вот, я решаю его проверить каким-нибудь кодовым выражением, какое могло быть известно только нам двоим как закадычным друзьям.
«Из чего шубка-то?» – подмигиваю я, прежде чем последовать за ним в яму. Если это настоящий Филя, то он не может не вспомнить ту гламурную блондинку, которая присела ему на колени в переполненной маршрутке. А также и то, как я задал ей галантный вопрос: «Их каких мехов состоит ваша шубка?» И в ответ услышал жеманное: «Собачка».
Эту шутку мы муссировали до бесконечности. Но Филя не отвечает на мой тест и исчезает с недовольной миной. После этого сна он стал являться мне каждую ночь, в общей сложности триста шестьдесят пять раз.
В ответ на мой недоверчивый взгляд Ордынский достал из противогазной сумки затрепанный ежегодник, в котором черными галочками были отмечены кошмарные сны, а красными – дни трезвости.
– Стоило мне хоть на минуту забыться, как Филя (или его двойник) тут как тут: выходит из какого-то подвального помещения, из погреба, из подземного перехода, из метро, из какого-нибудь, прости Господи, канализационного люка и манит, манит так ласково. Я задаю ему какой-нибудь наводящий вопрос, например, что было изображено на копчике нашей секретарши Юлии, и его тут же как ветром сдувает.
Чего я только не перепробовал: спать с включенным торшером, вешать над кроватью связку чеснока, читать молитву – все без толку. Из носа у меня стала идти кровь, я падал в обмороки, на пищу и смотреть не мог. Нагнешься, бывало, зашнуровать ботинок, а тебя как швырнет в сторону – и ты уже сидишь на полу, как боксер в состоянии грогги. Словом, чую, бьет мой последний час.
– Говорят, в подобных случаях надо ставить свечку тому, кто тебя преследует с того света, – вспомнилось мне.
– Вот и матушка моя то же говорила, – согласился Ордынский. – Она хотя из партийных, но ужасно верующая. Стал я подумывать о том, чтобы сходить в храм и сделать все, что положено, и даже отправился туда во сне, но по пути, как нарочно, из кювета выглядывает Филя и предлагает полежать рядом.
«Церковь не буфет, на учет не закроется», – подмигивает он.
Я и сам страшно устал и не прочь вздремнуть перед таким важным делом, но на всякий случай все-таки уточняю: «Какого цвета трусы висели над нашей палаткой в Бунырево в качестве флага?»
Его аж заколдобило.
Я к тому времени уже настолько изнемог, что почти не покидал дивана. Даже сходить на угол за ключевой водой я принуждал себя не без труда и то лишь с тем, чтобы на сдачу приобрести в аптеке несколько живительных фунфыриков. А затем отлеживаться до следующего вынужденного выхода – за хлебом или на свалку.
Свою бездуховность я обосновывал теоретически. В бытность мою публичным человеком я достаточно терся с церковниками, чтобы обольщаться на их счет. Искать духовного исцеления у одного из них казалось мне так же бесполезно, как исповедоваться управляющему банка.
– Случается и такое, когда берешь ипотеку, – заметил я.
Не обращая внимания на мою остроту, Ордынский продолжал:
– Судьба сама подставит тебе ножку, когда торопишься в неверном направлении. И вытолкнет на улицу, когда пора действовать.
Однажды, во второй половине дня, я обдумывал повод для выхода в свет и пополнения запаса целебного эликсира. Привстав с дивана, я некоторое время посидел, как бы приходя в себя после удара кулаком в висок, а затем услышал укоризненный голос матери: «Хоть бы ты сходил за внучкой. Неужели я в свои без восьми лет сто должна тащиться через весь город?» «Сейчас все брошу и побегу», – проворчал я, но ухватился за эту оказию.
Речь шла о моей внучатой племяннице, а точнее, о дочери моей племянницы, которую следовало забрать из кружка изобразительных искусств, поскольку и моя сестра, и ее дочь были на концерте. Бесплатный кружок изобразительных искусств действовал при церкви, так что, помимо всего прочего, мне выдавалась возможность разобраться с духом Фили.
Матушка, которая, как и я, едва передвигала ноги, хотя и по другой причине, начала демонстративно собираться, но я ее великодушно остановил: «Я лично схожу и заодно куплю муки. Дай денег».
Выходя на улицу, я вспомнил, что сегодня мой день рождения, а вчера, соответственно, был день рождения Фили.
Духовной жаждою гоним, я вышел пораньше. Попутно я приобрел в аптеке пригоршню фунфыриков и, не привлекая к себе нескромных взглядов, поглотил один в зарослях за сараями. Придя таким образом в удовлетворительное состояние, в каком люди добродетельные совершенно бесплатно находятся большую часть времени, я рассчитывал забрать из святого места невинное дитя, а уж затем, когда недолгое действие эликсира сменится обычными терзаниями, довести себя до эйфории.
Занятия кружка проходили во флигеле за церковью, где располагались трапезная, кабинет настоятеля, гостевая комната для приезжих и класс с мольбертами. Поднявшись на второй этаж флигеля по винтовой лестнице, не такой уж и крутой на этом мимолетном этапе моего самочувствия, я заглянул в рисовальный класс.
Дети разных возрастов и размеров сидели за мольбертами и изображали что-то евангельское: ангелочков с крылышками, волхвов в восточных одеждах со звездами, барашков, телят, голубков. Моя внучатая племянница была настолько мала, что рисовала своего ослика, больше похожего на зайца, стоя. Стройная красивая учительница в ботфортах и бриджах помогала ей смешивать краску для ослиной мордочки, свесивши до самой палитры волну янтарных волос и отбрасывая их назад свободной рукой.
Обернувшись на струю свежего воздуха от приоткрытой двери, моя внучатая племянница встретилась со мною взглядом и сокрушенно произнесла: «До чего же трудно!»
У меня в запасе оставалось с полчаса, и в принципе я успел бы за это время опрокинуть за углом еще один фунфырик. Но внутренний голос напоминал, что после этого алкогольный смрад от меня будет слишком разительным и я сделаюсь чересчур развязным.
– Чем больше я пью, тем больше я нравлюсь себе и меньше нравлюсь окружающим, – процитировал я.
– А я не нравлюсь и себе, – признался Ордынский и продолжил:
– Обуреваемый подобными мыслями, я замер перед спуском винтовой лестницы, уже не казавшимся мне легким. Снизу раздались грузные шаги, и навстречу мне поднялся священник в джинсах – тот самый, который проводил сегодня отпевание вашего товарища.
– И который на тебя заругался?
– И который меня пожурил. Это был полноватый, довольно молодой еще человек, лет на пятнадцать моложе меня, а при том внешнем виде, какого мне удалось достичь своими возлияниями, он выглядел моложе на все двадцать пять.
«Здравствуйте, – сказал он звучным профессиональным голосом. – Вы родитель?» «Я дядюшка и отчасти дедушка», – сунулся я к нему со своим потным рукопожатием. «Что ж на проходе стоять? Пойдемте, изопьем чаю и закусим, чем Бог послал».
Мы прошли в новенький кабинет священника, не отличающийся от любого офиса начальника средней руки – разве что на стене, вместо портрета президента РФ, висел столь же сусальный портрет Патриарха Всея Руси, да иконы вместо постеров.
Потея, я притулился на краешке т-образного стеклянного стола. Спиною ко мне священник доставал из буфета чайные принадлежности. Я встрепенулся: мне померещилась в недрах шкафа бутылка. Однако мое ретивое улеглось так же быстро, как и взвилось: священник выставил на стол стеклянный чайник, вазочку с сахаром и блюдечко с печеньем.
«Мой одноклассник жил в этом доме, когда здесь была коммуналка», – высказался я, чтобы не молчать.
Не отвечая на мою реплику, священник разлил чай и подвинул на мой угол стола угощения.
«А вы, я извиняюсь, чей родитель будете?» – справился он. «Ордынской Леночки». – «И ваша фамилия, стало быть, Ордынский?» – «Именно. Моя старшая сестра сохранила свою девичью фамилию. И дочерь ее тоже. Я же, являясь двоюродным дедом Леночки, также ношу собственную фамилию – Ордынский».
«Какой вы затейник. – Священник посмотрел на меня исподлобья. – И вы имеете какое-то отношение к средствам массовой информации?» «Имел», – ответил я кратко.
После подобного вопроса, бывало, следовала попытка предложить мне интересную тему для материала, какую-нибудь поэму, которая не может быть опубликована, или рекламу, которая не будет оплачена. Тогда я имел возможность потешить самолюбие какого-нибудь нужного автора-любителя и не упускал такого бартера. Но теперь приходилось объяснять, что я уже не у дел, поскольку в наше время журналист не имеет возможности свободно высказывать свое мнение и вынужден выслуживаться перед криминальной властью, что меня с работы никто не гнал и причиной моего увольнения были идейные разногласия, а не пьянство etc, etc. Когда я излагал все эти факты, собеседники выслушивали меня как-то загадочно, и это меня тяготило.
Батюшка, однако, повел разговор в ином направлении: «Вам приходилось иметь дело с газетой “Эротостан”?» «Еще бы, – оживился я. – Мы издавали ее с моим лучшим другом. Он был генеральным директором, а я главным редактором. Как же мне не помнить “Эротостана”! Это вам не нынешние хвалебные листки, воспевающие благодеяния губернаторской своры для нее же самой! Это был, действительно, рупор, новое слово в региональной прессе! Мы резали правду-матку так, что яйца летели во все стороны! Это вам не нынешняя “Губернская кривда”!» – «Но, раз уж вы так хорошо помните тот период, то, возможно, припоминаете и заметку “Чудо отца Сергия” под рубрикой “Казус недели”?»
Под этой рубрикой мы обычно печатали самые сногсшибательные истории недели и даже выплачивали читателю, предоставившему такую информацию, небольшую премию, эквивалентную стоимости бутылки. Таким образом нам удалось наладить с нашими читателями самую оживленную обратную связь. Рейтинг нашего издания подскочил до небывалого уровня, и газета пестрела сенсациями, странными до дикости и сомнительными до невероятности. Часть этих «казусов» изобретали мы сами, присваивая собственные премии, упомнить всю эту галиматью не было никакой человеческой возможности, но я догадывался, что священник упомянул об этом вовсе не для того, чтобы выразить мне благодарность за мое творчество.
«Все это было так давно. И пресса была не та, что нынче…» – отвечал я уклончиво. «А для меня – словно минуту назад, – возразил священник. – И я помню ее содержание почти дословно – так сильно она повлияла на мою биографию».
Речь там шла об одной женщине, которая приобрела в ювелирном магазине дорогой крестик итальянского серебра высокой пробы и принесла его освятить в храм некоему молодому священнику отцу Сергию. Этот священник выполнил обряд освящения и вернул крестик прихожанке. А придя домой и рассмотрев крестик как следует, дама обнаружила, что он какой-то уж слишком легкий и неказистый, а изготовлен из белого сплава, не имеющего к серебру никакого отношения.
«Какая неприятность, – нахмурился я. – Должно быть, начинающий репортер опубликовал непроверенные данные, для красного словца». «Должно быть, – отвечал священник неумолимо. – Подпись репортера была Ордынский. А вороватый священник, подменяющий крестики у подслеповатых старушек, – это я, собственной персоной».
Я услужливо хихикнул, хотя, возможно, этого и не стоило делать.
Отец Сергий продолжал: «Вам смешно, а мне было не до смеха. Ознакомившись с этой заметкой, прихожане написали коллективное опровержение, которое и было опубликовано позднее. Более того, и злосчастный крестик был в конце концов обнаружен. Его нечаянно прихватила другая тетушка, чей крестик лежал рядом на блюде. Однако эта отталкивающая история уже произвела неблагоприятное впечатление на наше руководство. И вскоре, когда в епархии начались перестановки, я как человек новый, но уже находящийся на нехорошем счету, получил самый захолустный и невыгодный приход, какой только нашелся на карте области. По сути дела, мой приход представлял собою голое поле».
«Я не хотел печатать эту информацию, – признался я. – Баба, которая мне ее сообщила по телефону, производила впечатление припадочной склочницы из тех, что бомбардируют редакции жалобами. Она могла что-то спутать, преувеличить, наконец, солгать. Но в газете, как водится, оставалось пустое место, и Филя настаивал: “Давай, чего ты! Если окажется, что это ошибка, напечатаем еще одну статейку, что бабка сволочь, а поп, наоборот, молодец. Поди хреново!” Мне не терпелось поскорее сдать номер и пойти домой, и я согласился».
«Бывает, – согласился отец Сергий. – Но на опровержение отчего-то никто не обратил внимания. А на то, что я ворую крестики, обратили. Те, кому не попалась в руки газета с этой историей в первый раз, узнали о ней из опровержения, написанного в довольно издевательском тоне. Помнится, меня там несколько раз назвали “противной стороной”».
«“Противной” в смысле – противоположной», – промямлил я.
«Правда? – приятно удивился отец Сергий. – А я не знал. Подобное чувство я испытывал всего однажды, в глубоком детстве. В детском саду я очень медленно ел кашу, и воспитательница, подкравшаяся сзади, ткнула меня носом в тарелку. Надо мной смеялись все, даже мои друзья, мое лицо было облеплено горячей липкой жижей. Это ощущение позора, которого я не заслужил, осталось и после вашей статьи.
Мне было всего двадцать три. И вот я, с молодой женой, которая ни разу в жизни не видела живой козы, попадаю в какой-то каменный век, в село, где ничего не изменилось со времен Ивана Грозного, а если и изменилось, то не в лучшую сторону. В селе Пришвино не было даже магазина. Телевизор здесь был редкостью, в некоторых избах были земляные полы, а народ настолько обнищал, что даже крестик подменить было не у кого.
До ликвидации колхоза пришвинский храм служил складом. Почти до потолка он был завален мусором, а сквозь крышу виднелось небо».
«Теперь он сияет золотом. Сам патриарх по пути в наш город проводил там службу», – вспомнилось мне.
«Теперь – да, – согласился отец Сергий. – Но прежде, чем этого удалось добиться, мы с матушкой два года жили в вагончике, сами кололи дрова, сами таскали воду, пекли хлеб и месили раствор с рабочими. Здесь родился наш первенец, я стал неплохим каменщиком, штукатуром и маляром, много чего понял о жизни и о Боге. И все это благодаря вам».
Мне показалось, что отец Сергий издевается, но он говорил совершенно серьезно: «Я стал истинным мужем, отцом, пастырем именно благодаря вам и вашему товарищу, настоявшему на этом пасквиле, прости Господи».
«Царство ему небесное. Его убили», – уточнил я.
«Извините, не знал, – сказал отец Сергий. – Зато после того, как храм был полностью восстановлен и приведен в божеский вид, он (а вместе с ним и я) оказался в центре внимания. Поскольку Пришвино расположено на пути в курортную зону, постепенно оккупированную богатыми москвичами, возле нашего храма все чаще стали останавливаться сверкающие иномарки. Пришвино приобрело вид европейского поселка, пожертвования на храм потекли рекой. Я, если так можно выразиться, вошел в моду и стал героем нескольких телевизионных программ, как “поп-строитель”. А уж после того, как нас почтил своим визитом сам патриарх, мне как человеку бывалому было доверено возглавить миссию Русской православной церкви в воюющей Югославии.
Многое мне там еще довелось и повидать, и испытать. Вас когда-нибудь выводили на расстрел? Нет? Поверьте, что это незабываемое впечатление. Ну а потом…»
«Прости меня, грешного, Серега!» – Сам не знаю, как это вышло, но я рухнул перед отцом Сергием на колени и, обливаясь слезами, облобызал его руку.
Бутылка на нашем столе в кафе «СССР» была опорожнена едва на треть, но больше отчего-то не хотелось.
– Бывает же такое, – вырвалось у меня.
– Бывает и не такое, – отвечал Ордынский. – Урок закончился. Я попросил отца Сергия помянуть убиенного раба божьего Филиппа и повел Леночку через парк домой. Между прочим, именно там, в парке, пока она кормила белочек, я и осушил свой последний пузырек алкоголя.
Я сдал свою внучатую племянницу на руки обычной, невнучатой, и задумался: каким путем возвращаться на диван? Последние годы, не задумываясь, я ходил мимо ликеро-водочного завода и сворачивал налево, где был кинотеатр «Космос», обращенный в руины. А до этого обычно срезал дорогу через стадион, наслаждаясь пением птичек, если дело было летом. При этом я экономил несколько минут ходьбы, да и сама спортивная атмосфера стадиона с его просторами и обтянутыми велосипедистками меня бодрила. Вообще, я замечал, что людей светлых тянет на природу, к приятным видам и свежему воздуху, а разные выродки, вроде вашего покорного слуги, предпочитают свалки, задворки и руины.
Нет уж, именно сегодня, после детского кружка с его очаровательными зверушками, после этой удивительной повести отца Сергия и моих искупительных слез, именно сегодня я пройду через заветные места моего детства.
Рассуждая подобным образом, я зашел в триумфальные ворота стадиона, пересек широкую площадь, посреди которой на постаменте красовался огромный футбольный мяч, и направился к циклопической чаше велотрека. Слева от меня на лавочке курили две девушки, с рюкзачками в виде медвежат, в высоких шнурованных кедах и пушистых наушниках. При виде меня подружки отчего-то вскочили и бешено замахали руками, очевидно подавая сигналы кому-то за моей спиной. Я оглянулся и увидел, что на меня летит дерево.
Этот огромный старый тополь высотой и толщиной вдвое больше фонарного столба, но такой же прямой и ровный без всякой причины, без единого ветерка или постороннего усилия вдруг повалился и с грохотом рухнул в двух шагах от меня, подняв тучу пыли. Земля содрогнулась от удара, но я остался совершенно невредим. Только одна из ветвей этого подкошенного гиганта слегка смазала меня по голове, словно дала подзатыльник. Это послание было так же недвусмысленно, как если бы некто сказал мне в лоб: «Видишь, я мог тебя расплющить прямо сейчас, но я этого не сделал. Подумай, для чего».
«Ах да, я забыл купить муки», – вспомнилось мне.
На следующее утро я проснулся без малейшего желания выпить. Я не лежал под капельницей, не делал укола «торпедо», не кодировался. Просто мне расхотелось, словно в мозгу переключилась какая-то кнопочка. С тех пор прошло семь лет, три месяца и двадцать один день.
– А как же Филя? – справился я, затыкая салфеткой недопитую бутылку.
– С тех пор не приходил ни разу, – сказал Ордынский. – Зато мне стал являться Стасик.
– Это который удирал от жены по карнизу пятого этажа и разбился насмерть?
– Он самый. Прекрасный был поэт.
– И что же он тебе говорит? Тоже зовет прогуляться в преисподнюю?
– Как раз наоборот. Стасик мне говорит, что в тот роковой день он не разбился. Но при падении, к сожалению, потерял очки, а потому не может найти обратного пути. Так вот, не буду ли я так любезен полететь вместе с ним на пятый этаж и указать окно, из которого он выпал.
После этого мы обычно беремся за руки и летаем по всему городу в поисках нужного окна, иногда залетаем в другие города, другие страны и столетия, облетаем какие-то башни, замки, маяки, но никак не можем найти нужное окошко. Когда же я его нахожу, например, по маечке «Битлз», вывешенной после стирки, и нам остается только влететь внутрь, то каждый раз я просыпаюсь в тоске.
Мы вышли из кафе «СССР». Немного поразмыслив, я достал из кармана закупоренную бутылку и положил в урну.
– Знаешь, а мне тоже снятся мертвые друзья. Каждую ночь, – сказал я Ордынскому.
– Говори, кого помянуть, а я запишу.
Он достал из противогазной сумки свой затрепанный синодик.
– Записывай, – сказал я. – Александр, Александр, Александр, Алексей…