Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2016
Ованес
Азнаурян
родился в 1974 году. Окончил Ереванский педагогический институт,
факультет истории и основ права. Пятнадцать
лет преподавал в школе историю,
в настоящее время работает системным администратором.
Автор двух книг прозы и публикаций в республиканских, российских и зарубежных изданиях.
Финалист литературной премии «Русский Гулливер» (2015). Живет
в Ереване.
1
Встречающие
Вену, Париж, Дубай, Тегеран, Минводы, Сочи, Мюнхен, Ростов, Москву. Tаксисты, жаждущие заполучить «иностранного» пассажира и довезти от международного
аэропорта «Звартноц» до города за астрономическую плату.
Московский рейс
многие встречали с букетами, торжественнои празднично одетые, некоторые женщины
– вовсе в вечерних платьях, на каблуках, в
бриллиантах.
Висел какой-то
постоянный гул, периодически перемежающийся женским и мужским смехом.
– Москва? Москва уже села?
– Да. Это Москва. Уже выходят.
– Наши не вышли пока.
– Наши тоже, – сказал
он с иронией.
– У нас свадьба.
– Поздравляю.
– Они познакомились в метро, в Москве.
– Поздравляю.
– В Москве сыграли свадьбу, а теперь свадьба будет в Ереване.
– Поздравляю.
Мужчина был в костюме,с белой розой в петлице пиджака, из-за чего выглядел «самым глупым человеком
на свете».
– Мы молодоженов проводим в гостиницу, а завтра с утра – в Эчмиадзин.
Венчание там будет. В сурб Гаяне[1]. Свадьбу
сыграем в «Валенсии»…
Эдик просто кивнул, а потом и увидел,
как из-за раздвигающихся дверей появилась Аля – с маленьким фиолетовым чемоданом на колесах.
– Привет, Эдик.
– Привет, Аля.
Они обнялись.
–Как долетела?
– Устала. Со мной в самолете была целая свадьба!
– Да, знаю. Вот их встречают…
– Ты как?
– Хорошо. Наверное.
– Ты всегда так отвечал, –улыбнулась Аля.
– Видимо, так.
– Пойдем?
– Пошли. Я в очень
неудобном месте припарковался.
Когда уже отъехали от аэропорта, Аля, которая
села на заднее сиденье и меняла симки в телефоне,
спросила:
– Как Давид?
– По-прежнему. Давид
как Давид. Без изменений. Шоферит. Тебе сразу в отель?
– Пожалуй, нет.
Давай в то кафе. У Оперы. Помнишь? «Шоколадница»?
– Хорошо.
2
Во всем районе
Сабуртало… – да что там! – во всем городе Тбилиси и,
говорят, во всей Грузии шел дождь.
– Гамарджоба, – обратился он к двум девушкам-сестрам за стойкой кофейни на проспекте Пекина.
– Гамарджоба, Дато, – ответили девушки, а одна из них, та, что была
влюблена в него, Манана то есть, светленькая, добавила:
– Твоя пассажирка пришла. Сидит за столиком в углу, у окна.
– Ага, вижу, – сказал Давид. – Мне кофе и сэндвич с курицей.
– С курицей нет.
– А вот в Entrée есть.
– Вот и иди в Entrée, если у нас не нравится, – сказала старшая сестра, Нани,
черненькая.
– Я тебе сделаю с ветчиной, – сказала тихо Манана
и улыбнулась Давиду. – С тебя двенадцать лари.
– Ага.
Надя сидела за столиком и смотрела на дождь. Она пила капучино и ела круассан.
У Нади были коротко остриженные, пепельно-русые волосы и большие квадратные сережки. Перед ней на столе лежал
смартфон, в который она время от времени заглядывала.
– Привет. Я разве опоздал? – спросил Давид, подойдя к ней.
– Здравствуйте. Вы Дато? Я вас по-другому представляла…
Нет, вы не опоздали. Я остановилась в гостинице «Уют», хозяйку Катя зовут. Это тут
недалеко, поэтому я и пришла чуть раньше. – Надя протянула руку для рукопожатия,
но Давид не заметил,
и ее рука на несколько секунд повисла в воздухе, а потом опять потянулась к чашке
с капучино.
– А я живу на той же улице. Могли б вместе прийти и позавтракать. Знаете
что? Я сейчас быстро выпью свой кофе, и мы поедем, – сказал он.
– Да… И мы поедем. – Надя посмотрела в окно. – Во всем районе Сабуртало идет дождь…
– Да что там!
– попытался рассмеяться Давид. – Во всем городе Тбилиси и, говорят, во всей Грузии идет дождь!..
Давид достал из кармана сигареты. Ему захотелось курить.
– Дато, шени шеквета мзад арис.
– Хо[2], Манана .
Надя улыбнулась:
– Я заметила, что одна из них, черненькая, по-русски совсем не говорит. А
та, что светленькая, хоть и говорит немного, но старается это скрыть. Да и с вами говорят исключительно
по-грузински, хотя и поняли, что я русская. Это типа «мы грузины, и мы вместе», да?
Давид отошел к стойке и вернулся с кофе и сэндвичем на подносе.
И только тогда ответил:
– Я армянин, – и сел на свое место.
– Что?
– Я не грузин, я армянин.
– Хорошо. – Надя опять улыбнулась.
Вообще Надя часто улыбалась. Смотрела на Давида и улыбалась.
Давид
же ел свой сэндвич, и тоже смотрел на нее, и не понимал,
почему она улыбается. Он не мог пока решить, нравится ему ее улыбка или нет.
– Наверное, в Апаране будет снег, – сказал
он. – Если мы поедем через Апаран.
– Трудно будет? – спросила
она.
– Да. Но я все равно люблю снег.
– Я тоже. Иэтой ночью мне тоже снился снег. Седой такой сон… Вам снятся сны, Дато?
– Нам скоро выходить. Закругляйтесь…
Надя расхохоталась:
– Слушаюсь, господин…И повинуюсь!
– Поедем за машиной.
– Вы не на машине, значит?!
– Нет. Мы сейчас за ней поедем. Я оставил ее в сервисе, проверить перед дорогой.
3
Просто Давид не хотел говорить о снах. В последнее время во
сне Давид все чаще видел родных, друзей, близких, которые уходили, возвращались, что—то говорили
ему, снова уходили, и он с грустью думал о том, что скоро останется один. Он считал, что родные, друзья, близкие снятся, потому что скоро покинут его.Так онипрощаются. Поэтому Давидвсе чаще
был печален и задумчив,а встречаясь наяву с этими самыми
родными, друзьями, близкими, гадал: умрет этот человек скоро или уедет – навсегда.
И вообще,
многие из тех, кого он видел в
снах, уже
или уехали, или умерли… Снам Давид особо не верил никогда, но этисны-прощания с недавних пор повторялись в той или иной вариации с утомительной навязчивостью, и от этого было как—то непосебе.
Увидев же этот последний сон, отличающийся от предыдущих,
Давид понял, что ошибался. Уйдут не родные,
друзья, близкие, уйдет он сам. В этом последнем сне Давид сидел в кресле, в парикмахерской,
и его стригли. И почему—то остриженные волосы были седые. Давид помнил, что очень удивился этому во сне. Ведь он же видел себя в зеркале,
и в зеркале-то он был не седой совсем. Но вот
волосы, которые уже отрезали, были белые и неприятно контрастировали с синей накидкой,
которой укрыл его до шеи парикмахер, они скользили по полу, как живые, при
малейшем сквознячке, пока уборщица не подмела в очередной раз вокруг кресла. Это
был очень неприятный сон, а главное, в этом сне не было ни родных, ни друзей, ни
близких. Только парикмахер. И в этом Давид тоже усмотрел какой—то зловещий
смысл: например, что парикмахер во сне – это именно тот – человек?
существо? – кто должен был приготовить его к смерти… Это было похоже
на причащение, только причащал его не священник, а парикмахер мужского салона «Дельвиг». Почему
«Дельвиг», никто не знал. Никому в голову не пришло
бы заподозрить хозяина этого салона в каких-либо связях с русской поэзией, и поэтому, когда три года
назад появился салон с таким названием, все пришли в недоумение. Говорили еще, что
скоро все маленькие магазины, парикмахерские в районе Сабуртало закроются, когда наконец закончится строительство огромного торгового центра. Его уже
почему—то все называли
«молл». Гигант сожрет всех. Впрочем, как всегда…
Проснувшись
тем утром, Давид почувствовал во рту привкус смерти – металлический такой, тошнотворный, и ему захотелось срочно почистить
зубы. Сон все еще пульсировал в груди и в висках,
и, умываясь, Давид решил не смотреть на себя в зеркало и по этой причине даже не
побрился (он подумал: «А вдруг
в зеркале я буду седым?!»). Он взял сумку, уложенную еще с вечера,
накинул на голову капюшон куртки и вышел из хостела. В дождь. Пошел по маленькой,
невзрачной улочке Цагарели, потом свернул на Мицкевича,
а дальше уже вышел на проспект Пекина, в кофейню «А-Петит».
4
После завтрака Давид вызвал такси, и они поехали.
– Куда мы едем? – спросила Надя.
Давид ответил:
– Понятно же куда. За машиной.
– А какая у вас машина? – спросила Надя. Она подумала – не обманывают ли
ее. Наверное, каждая женщина время от времени думает, что ее обманывают.
Давид и ответил, словно технические характеристики читал
с рекламы по продаже автомобилей – ведь каждый мужчина
хочет, чтоб ему верили, даже если он при этом и не врет:
– «Хонда» две тысячи девятого года. Цвет черный, с аэрографией в виде бегущего гепарда. Объем два и
четыре литра. Коробка-автомат. Кожаный салон, бежевый.
– Это очень важно, что объем два и четыре литра, – рассмеялась Надя.
– Издеваетесь?
– Да…
5
– Гамарджоба, Дато-дзмао[3]! Твоя
«хонда» совсем новый стал, слуши!
– Гаумарджос, брат! – Давид пожал руки всем троим братьям: Левану, Нико
и Луке. Фамилия у них была Асатиани, и Леван утверждал,
что они потомки того самого княжеского рода. Нико и Лука не верили этому, а Давид думал:
«Черт их знает!» Леван же приводил доводы:
– Посмотри на нас! Мы три урода-горбуна,
и у нас у троих деформирован скелет. У Луки вон вообще правое плечо чуть не срослось
с ухом, такой он кривой. Разве это не доказывает, что мы из княжеского рода?
– Нет, – всегда резонно отвечал медлительный Нико.
– А Тулуз? Этот самый… Лотрек?
– вспыхивал Леван. – Думай, потом говори, да!
У Левана, Нико и Луки была
автомастерская, в которой они сами и работали. К ним – и ни к кому другому – отвозил
свою «хонду» Давид после очередной
поломки. У братьев действительно были золотые руки, и Давид оставался всегда доволен. Он как-то даже любил этих трех
братьев-уродцев.
Выйдя из такси, Надя осталась стоять под навесом. Рядом с ней был ее чемодан.
– Шентан вин арис, Датo?[4] – спросил Лука.
– Моя пассажирка. В Эреван поедем. Надежда.
– Других пассажиров нет? Только она?
– Да, – ответил Давид. – Она арендовала всю машину.
– Богатая?
– Непохоже…
– Надзья, жэнишься
на мнэ? – заулыбался русской речью вдруг Леван.
Надя рассмеялась:
– Выйду замуж разве что за Давида. Возьмешь Надежду замуж, Давид?
– Глупые вы все, – сказал Давид братьям и обратился к Наде: – Давайте ваш чемодан,
я в багажник положу.
Надя села в машину. Она смотрела, как Давид прощается с братьями.
– Кетили мгзавроба,
Дато!
– Каргад икъави, Леван,
каргад икъави, Нико, каргад икъави,
Лука…[5]
6
Просто видишь хороший сон – просыпаешься мрачный, потому что обидно
проснуться. Видишь плохой сон – все равно просыпаешься мрачный, потому что вообще
все видится в мрачных тонах. Надо разучиться
видеть сны, подумал Давид. Сны – это наша тюрьма. Хотя нет… Например, Манана вчера сказала, что чувствует себя абсолютно свободной
только во сне. Может, она и права? Вот в последнее время снятся «сюжетные» сны, порой многосерийные.
Такие, что не хочется просыпаться,
пока не досмотришь до конца. Настоящие рассказы, с диалогами, описаниями, с закрученной
сюжетной линией. Отшлифованные и переписанные набело. Готовые. Такие вряд ли написал
бы наяву – «свободные». Но, проснувшись, с сожалением отмечаешь, что не все помнишь. А жаль. Получились бы отличные рассказы, ну, или
романы (если б ты писал рассказы и романы)… Такой материал, и все это пропадает!
И вот думаешь: мы давно научились записывать
с телевизора – сначала звук (помнишь, как сам подключал к телевизору «маг» и
записывал все песни из «Трех мушкетеров»? А до того – вместе с отцом
– фестивали в Сопоте?), а потом и изображение (помнишь? И еще с камеры!)… – так когда же мы научимся записывать сны? Да! На какой-нибудь жесткий диск. Подключил штекер одним концом
к компу, а другим – к голове (в ухо?) и заснул. И видел сны… Чтоб потом переписать
– набело. Чтоб добавить
лишь название и дату. Или пронумеровать –«сон номер пятнадцать»?.. Так когда мы
научимся записывать сны? Такой материал! Да и в снах своих
мы пишем совершенно свободные рассказы. Но ты не пишешь рассказы. С некоторых
пор. Ты простой армянский шофер.
– Когда ты чувствуешь себя абсолютно свободной?
– спросил он Манану вчера.
– Когда я сплю, – ответила та, и он ее поцеловал. В первый раз.
7
А потом они поехали. Сначала, когда еще ехали по Тбилиси, молчали. Только
Надя время от времени называла улицы вслух, как будто хотела запомнить, и, если
ошибалась, Давид ее поправлял. Иногда он говорил, как та или иная улица раньше называлась,
но Наде этого не нужно было: ей хотелось запомнить так, как было сейчас. «Зачем мне знать, как было раньше,
если раньше меня не было? – думала она. – Неужели это непонятно?»
«Дворники» метались из стороны в сторону по лобовому стеклу, хоть дождь,
кажется, и поутих.
Когда выехали из Тбилиси, Надя почувствовала – опять, как и каждый раз в
дороге, – что теряет чувство времени и реальности.
8
– Искаженная реальная реальность – это дорога. Не в смысле того, что искаженно
показана реальность, а реальность сама искажена, и отсюда «абсурд бытия». Есть нечто глубоко трагичное в том, что сознание
человека расщепляется, искажая правду или целостность видения, равно как и в том,
что сама реальность, подобная зеркалу, разбивается на осколки или расползается пазлом, и ты не можешь узнать отражение или понять картинку.
Мы живем в искаженной реальности, а значит, в искаженном времени. Нынче искаженные времена… Вообще, очень трудно
стало жить. Жить вообще невыносимо трудно, почти невозможно. Жизнь – очень трудная
работа. И отпусков не бывает. Только увольнения, иногда – «по собственному желанию». А кому пожаловаться? Неизвестно. Директору? Ага,
пожалуешься, как же! Ведь у Директора вечная должность. Бессмертный никогда не поймет смертного, как и сытый голодного.
Кому ж тогда пожаловаться на невыносимую тяжесть бытия?
В конечном итоге все опять сводится к уже знакомому нам Абсурду… Что касается
любви… С любовью – как с паранеопластическим
синдромом. Иммунная система, не распознав, где
рак, ошибочно атакует мозг, легкие, сердце (а в случае с любовью, впрочем, и другие
органы тоже), и они по очереди отказывают или, наоборот, работают интенсивнее…
Любовь – это вообще как рак. Со временем становится все хуже и хуже. И время ее
вовсе не лечит, а наоборот. Но известно, что один вид рака может вылечить другой
вид (хоть слово «лечить» в данном случае звучит как ирония). Любовь лечится
только другой любовью… Что же вы молчите? Ну отреагируйте как-то, Дато, кивните хоть, что ли,
– рассердилась Надя. – Я тут целую речь толкнула. Вы совсем никакой. Вы какой-то
неосязаемый. Как будто вас и нет вовсе, и машина сама, зная дорогу, едет в нужном
направлении, а не вы ведете ее…
– Да я простой армянский шофер, Надя, – рассмеялся Давид. – Вы думаете, я
философ? Минут через пятнадцать можно будет остановиться и пописать.
Вы же хотите писать? Потому что потом будет граница, и неизвестно, насколько мы
там застрянем.
– Вы ужасный тип! Впрочем, благодарю за заботу о моем мочевом пузыре.
9
Да, ты не пишешь рассказы. А смог бы теперь? Не знаешь. С тех пор как ты себя похоронил, ты ничего
уже не знаешь. Кажется, раньше об этой жизни ты знал больше и был мудрее, даже смелее
и мужественней. А сейчас? Сейчас ты ничего не знаешь о жизни. Нельзя писать, когда
ничего не знаешь. И вообще, ты знаешь, что, когда пишешь, заболеваешь. Писать –
это заболевать. Это как добровольно себя заразить тяжелой болезнью (поэтому и трудно
себя заставить решиться), а потом и героически выздоравливать, делать все возможное,
чтоб не умереть и довести до конца… Твой друг Давид (тоже Давид, другой Давид) рассказывал:
когда великий Грант писал (начинал новое), всегда заболевал физически – поднималась
температура, появлялся кашель, горло болело… Писать – значит экспериментировать над собой,
над своим здоровьем. Когда пишешь, всегда подвергаешь себя риску.Во всех смыслах. Впрочем, теперь Дато, Датико ни за что не хотел подвергать
себя риску. Ни в чем. Разве что везя пассажиров из Тбилиси в Ереван и обратно. Ведь
с некоторых пор он – простой армянский шофер. Его нет в Ереване, и в то же время
его нет в Тбилиси. Он есть только в дороге. Он и ощущал себя живым только в дороге. В Ереване и в Тбилиси
он был мертв. Нельзя писать, когда ты мертв. Нельзя писать, когда ты ничего не знаешь
об этой жизни. Больше не знаешь.
Вчера курил на балконе. На балконе хостела, где он ночевал каждый раз, когда
оказывался в Тбилиси. Внизу проходили мужчина, толкающий пустую коляску, и две женщины.
У одной на руках был малыш. У другой– сумки, пакеты. Первая,
с малышом, была моложе, тоньше, с этакими модными очками, она как-то очень внимательно,
даже несколько заискивающе улыбаясь, смотрела на мужчину.Он был высок и красив, пижонского
вида – в белоснежных кедах на босу ногу. Давид слышал, как он разглагольствует о возможности дружбы между мужчиной и женщиной. Вторая женщина,
у которой были сумки, была полноватой, некрасивой,
неухоженной, слишком просто одетой. В отличие от
молодой, худой, она молчала. А та, первая, все повторяла вслед за очередным перлом мужчины: «Да, правильно!» И вдруг Дато понял, что
полная беременна.
Значит, жена – она! А подруга?.. Подруга очень внимательно слушала молодого
мужчину и улыбалась, улыбалась,
улыбалась, время от времени целуя
спящего малыша. «История начинается!»
– подумал Дато. Но больше ничего в душе не
случилось. Нельзя писать, когда ты мертв. Иначе все будут мертвы в твоем рассказе,
как, впрочем, и весь рассказ. Да и сны твои про смерть. Вот ты умер, поэтому и сны
твои про смерть, подумал Давид. «Как будто вас нет», – сказала Надежда. А тебя нет, потому что ты одинок и все уехали.
Ненавидишь, когда уезжают, ведь тогда ты остаешься один. Да-да! Виноваты все те,
кто уехал… Если б они не уехали, все бы было хорошо. Уехали или умерли… Виноваты
они! Впрочем, нет. Мы отчаянно ищем виновных, чтобы заглушить собственную
совесть, сознание вины за то, что мы живы. Нет? Самое неприятное, что можно почувствовать, – это приступы коллективной
совести. Чтоб освободиться от этого, нам надо непременно найти виноватого (лучше
одного). И тогда мы «успокоимся». Конкретный трус Пилат, конкретный Иуда (предательство
из любви), «несуществующий» царь Ирод. Но не мы все. Только не мы все. Не мы, приветствующие
торжественный вход Его в Иерусалим. Господи! Только мы все вместе (а не по отдельности)
можем вначале кричать: «Осанна!», а потом: «Распни Его!»
«С утра былпросто ветер, сейчас дождь с ветром, а в Апаране
будет уже снег с ветром, – подумал Давид. – Снег успокоит
остатки нашей коллективной совести и найдет того, нужного, крайнего, виновного…»
10
– Знаете, до семи лет у меня был плюшевый медведь – Арчи звали. По-армянски
медведь – «арч», – почему-то вдруг сказал Давид Наде. – Ну а мама, филолог-англист, переделала в Арчи. Поскольку я заговорил поздно,
в четыре года, и всегда говорил медленно, то Арчи оказался самым внимательным и
терпеливым слушателем. В отличие от людей, он никогда не перебивал, когда я медленно
– слишком медленно! – начинал строить предложения вслух. Так что мне было с кем
поговорить. И я много с ним говорил. А потом Арчи умер. От старости. Но я к тому
времени уже стал говорить чуть быстрее.
– О! Спасибо Арчи за то, что вы хоть заговорили! – рассмеялась Надя.
11
Манана очень нравилась ему. Но у них ничего не было. Хотя
Манана и хотела, и Давид знал это.
И еще Давид знал, что Нани, старшая сестра Мананы, была против их общения. Нани
невзлюбила Датико, как называла Давида Манана.
Манана была маленькая, хрупкая и светлая. И казалась неземной
и прозрачной. У нее была такая тонкая кожа, что можно было разглядеть венки на веках. У нее были голубые глаза, и Давид не знал, как относиться
к ее таким глазам. Давид вообще не знал, что он, собственно, чувствует к Манане,
просто знал, что она нравится ему, и неожиданно – прежде всего для самого себя –
пригласил ее вчера на ужин. Оставив машину у братьев Асатиани (возвращаясь из Еревана,
он слышал какой-то странный стук в моторе), Давид позвонил Манане и договорился
о свидании. Манана согласилась. Давид знал, что она согласится,
пускай хотя бы ради того, чтоб позлить сестру, и он поехал за ней на такси.
– Куда мы поедем?
– спросила Манана.
– Ты ведь голодна?
– спросил Давид.
– Конечно! Ты же
меня на ужин пригласил.
– Тогда в «Мачахелу»?
–Да.
–Тависуплебис маэдани[6], – сказал Давид таксисту.
Тот лишь кивнул.
На площади Свободы рядом с Dunkin’ Donuts сидел на тротуаре и пел под гитару уличный музыкант, и Давид подумал:
«Это Яшка! А вот Авета, который тоже тут играет, нет.
Что-то давно я не видел Авета…»
В «Самикитно-Мачахеле» было, как всегда в эти вечерние часы, многолюдно,
и Давид подумал было, что не найдется свободного столика. Но официант с бейджиком «Георгий» проводил их вглубь второго зала, и они сели
у стены в углу. «Свой Георгий есть и в “Мачахеле”, что на площади
Вахтанга Горгасали», –
подумал Давид и улыбнулся про себя... В углу, где
они сели, на стене не было картин Пиросмани– в отличие от других залов, – и Давид то ли обрадовался этому, то ли пожалел.
Заказали пиво, хинкали, салат из баклажанов с чесноком
и толчеными орехами, пхали.
– А ты знал, что хинкал – это не то же самое, что
хинкали?– спросила Манана. –
Хинкал и хинкали – это
не одно и то же. Хинкал – это дагестанское, без мяса внутри,
мясо подается отдельно. Причем различают аварский, даргинский, лакский, лезгинский… Лезгинский, например, похож на ваш армянский «татар-бораки»…
– Я знал это. У меня друг есть из Дагестана.
Не знаю, где он теперь. Может быть где угодно, – ответил
Давид.
Манана посмотрела на него. Давид был большой, сильный, взрослый... Всегда в этих мешковатых черных брюках, несколько коротковатых
для него, без ремня, в этой парусиновой рубашке, которой,
наверное, уже было сто лет, с несмываемым пятном
от пролитого кофе. Он вечно курил, и у него был большой шрам через все лицо и шею.
– Почему тебя нет,
Дато? Ты никогда не «здесь и сейчас».
Ты где-то. Или был, или будешь… Но тебя нет… Я тебе не нравлюсь, Дато? Скажи!
– Нравишься, Манана.
– Почему же ты никогда не улыбаешься?!
Когда официант Георгий принес все, что они заказали, заменил пепельницу и
ушел, Давид сказал:
– А кофе пойдем пить в Wendy’s. С круассанами.
Хочешь пройтись?
– Хочу.
– Ты не простудишься? Это далеко. По Руставели почти до конца. До вардебис революциис моедани[7]. – А сам подумал: «Это получается район Вера. Вот
Вера в Тбилиси есть, а Надежды нет». И опять улыбнулся. Но про себя. Опять.
– Датико! Ме давибаде да гавизарде
тбилисши. Ме ес вици[8], – сказала Манана. Она была в черном коротком
платье и красных кедах. Без жакета. Из украшений на ней был только серебряный крестик.
Съев всего два хинкали и осушив кружку пива, Давид закурил.
– Ты очень красивая,
– сказал он, щурясь от дыма, и от этого Манане показалось,
что он смотрит на нее оценивающе.
– А ты очень много
куришь, – сказала она. – И у тебя звонит телефон.
Давид ответил на звонок:
– Алло? Надежда? Очень приятно. Меня зовут Дато. Да, Эдик
мне говорил о вас. Завтра утром в десять, в кофейне «А-Петит» на Пекина. Найдете?
Хорошо…
Когда уже вышли из «Мачахелы», перешли площадь Свободы и пошли по гулкому
проспекту Руставели, где, по обыкновению, как в трубе, всегда разгуливал ветер,
Давид обнял маленькую Манану
за худые плечи и сказал:
–Послезавтра я опять буду в Тбилиси. Хочешь, поедем в Мцхету? А потом поужинаем
в «Салобие»?
– Только если ты
меня поцелуешь сейчас.
– Нет. Мы на улице
же…
– Ну и что?! Я хочу
сейчас поцелуй! А послезавтра будет «Салобие»!
Проспект Руставели гудел машинами. «А в Ереване
никогда проспект так не гудит… Это потому, что туф поглощает звук…» – догадался Давид. На такое надсадное гудение
большой улицы Давид обратил внимание, когда летом ходил по Тверской в Москве. Там
тоже гудело. И вот теперь Давид понял почему: в Ереване дома из туфа, a в Тбилиси
и Москве – нет. Там дома рикошетят звук…
12
– Бари галуст[9], Даво-джан! – сказал молоденький
пограничник из своей стеклянной будки и, шлепнув в паспортах Давида и Нади печать
о пересечении границы, вернул их.
– Так, после границы вы уже не «Дато-дзмао», а «Даво-джан»? – рассмеялась Надя, когда отъехали.
– Конечно!
– Странно, – сказала она после короткого молчания. – В Армении тоже идет дождь. Кроме дождя, тут, впрочем,
все по-другому. Да и дождь здесь совсем другой.
– Мы всего пятнадцать
минут как границу проехали. Не мог же дождь сразу прекратиться? – возразил Давид.
– Я надеялась, что
мог бы. Я – Надежда, помните? Я всегда надеюсь,–иулыбнулась.
И они поехали вдоль реки Дебет. Надя спросила,
какая это река, и прежде, чем Давид успел ответить, сама увидела табличку r. Debet.А потом Давид решил поехать не
через Апаран – наверняка там
действительно снег идет, и тоскливый, голый, холодный
пейзаж, – а через Ноемберян. «Так во всяком случае быстрее
будет, короче», – почему-то подумал он, и, вместо того чтоб после села Ахтанак свернуть направо, на Айрум,
он резко свернул налево и поехал к Зоракан, Бардеван, Кохб, Ноемберян… Давид включил
«Авторадио», но передавали какую-то хрень,
и он выключил.
– А почему вы едете
в Армению? Дела, да? – спросил он свою
пассажирку.
Надя расхохоталась:
– Да ладно! Вы спросили!
О чудо! Вы наконец-то решились спросить!
– Ну… я подумал…
По радио чушь несут… – Тем не менее Давид включил музыку. Но не радио, а свою,
с флешки.
Надя ответила:
– Понятно… Я просто хочу увидеть Армению, Ереван. Мне подруга рассказывала.
Как здесь у вас все не так. Что в Ереване есть Каскад и что у
подножия его бывают джаз-концерты. А еще – фонтанчики-пулпулаки, и можно пить воду запросто. Что можно пойти в гости к Параджанову. А еще рассказывала, что у вас есть площадь Франции и там
настоящая скульптура Родена, а другая площадь носит имя Азнавура
и что можно зайти в любой ереванский двор и почувствовать себя за городом, на даче,
потому что все дворы у вас в виноградных тарах…
– Тармах[10]…
– Да, в тармах.
– А еще хочу увидеть Татевский монастырь.
– Так вы турист?
– С каким презрением вы это сказали, Давид-джан… Отвечу вам так. Если б я вышла замуж пятнадцать
лет назад, то уже пять лет назад развелась бы, – сказала Надя.
– Почему?
–Чтоб ни за кого не нести ответственность. Понимаете, пять лет назад я заболела.
Да-да! – улыбнулась она. –Ваша Надежда заболела. Она и теперь не очень здорова… Ия поняла одну вещь. Тело мое не бессмертно.И с тех пор стала путешествовать. Работала, копила
деньги и путешествовала. Потом снова копила и снова путешествовала. Купила себе
машину – «мицубиси—эволюшн», назвала ее Капитан, на левой двери велела нарисовать танцующего
пингвиненка Шкипера и на ней путешествовала по Европе... Да, вы правы, Давид: я туристка.
– А что у вас было?
Чем вы болели?
– Онкология, Давид—джан. У меня был рак. Знаете, от чего бывает рак?
– Нет.
– От тоски. От безысходности.
От мыслей. Знаете, человеческий череп устроен неправильно. Должна быть крышка. Время
от времени открыл, снял пену, как с варенья. Или должен быть какой-то слив, или
должна быть дренажная трубка… Просто необходимо было это придумать! Как можно
было не подумать об этом, спрашивается?! Как можно было допустить такой прокол в работе? А? Еще хорошо
бы, если б была возможность все слить, очистить накипь на стенах, скажем, как лимонной кислотой чистят чайники. Но ведь никогда этого не будет, правда? С самого
рождения мы обречены носить односторонне
герметично закупоренный череп. Все туда попадает, но ничто не исчезает и никуда
не уходит. Вот поэтому и бывает рак… Я увидела Тбилиси,
немного Грузии, а теперь очень хочу увидеть Татевский
монастырь. Ведь никто не знает. Может, больше никогда не удастся. Рак, бывает, возвращается… Блин, какая я умная! Правда умная, Дато? Ой, простите,
Даво… Скажите же что-нибудь вы, чурбан неотесанный! – рассмеялась
звонко Надя.
– Вы, русские, веселые, – сказал Давид.
– Я не русская.
Я – еврейка. Надежда Кепплер. С двумя «п».
И только тогда Давид обратил внимание на
маленькую золотую шестиконечную звезду-кулончикс
бирюзой на груди у Нади.
– Короче говоря, теперь я зачарована жизнью. Странное дело, Даво-джан. С тех пор, как я смертельно заболела, я и начала
жить по-настоящему. Да… пожалуй, я теперь зачарована жизнью.
– Как тот мой бомж… – сказал Давид.
– Какой еще бомж?
– Однажды в Ереване, в подземке, я увидел бомжа.Он стоял перед витриной магазинчика, стоял, застыв в каком-то ступоре, грязный до невозможности,
стоял и смотрел на новогодний календарь-плакат две тысячи пятнадцатого года. Мимо
спешили люди, открывались—закрывались
двери магазинчиков, а он стоял и смотрел на яркий новогодний плакат, на котором
были «море—песок—пальмы» и почти голая
девушка. Замерев.
Как будто вдруг проснулся от какого-то долгого летаргического сна, и его словно осенило. Может, плакат напомнил ему то время, когда он не был бомжом – ведь не с рождения
же он был бомж!– а может, просто плакат был слишком яркий и красивый, вот красота
и поразила
его мозг, не знаю. Никто и не обращал на него внимания. А он стоял и смотрел, не шелохнувшись ни
разу. Может, был пьян.Потом я вышел из
подземки.
Надя промолчала.
13
Джуджеван, потом Баганис. После Баганиса
– гора, которую можно обойти слева или справа.
Слева дорога очень опасная, потому что бежит непосредственно вдоль границы и очень близко от нее,
и тебя запросто может шлепнуть снайпер. И поэтому Давид решил объехать гору справа.
Только у южной ее оконечности, там, где поворот, после
моста через реку Воскепар,
дорога опять впритык подходит к границе. Но совсем ненадолго…
Надя заснула. И Давид решил, пока она спит,
проехать этот участок на максимальной скорости, чтоб Надя не увидела таблички с
надписью «ОСТОРОЖНО. ВОЗМОЖЕН ОБСТРЕЛ». И не испугалась.
Давид сделал музыку потише и вдавил педаль газа. Он уже обогнул гору с юга,
оставив слева церковь Святой Богородицы, понесся
к реке, переехал ее по мосту, заметил справа церковь Святого Саргиса, стал подниматься вверх по дугообразной дороге, в конце которой был, как знал
Давид, резкий поворот в противоположную сторону, то есть направо. На этом повороте Давид и увидел едущий по встречке большой
грузовик. «Какого х…я?! – подумал Давид. – Большим машинам ведь не разрешается ехать по
этой дорогое. По большим машинам легче попасть снайперу… Большие машины должны
ехать через Апаран!..»
Водитель грузовика помигал фарами, приветствуя
Давида. Машины стали разъезжаться, и тогда Давид почувствовал – почувствовал, потом
услышал – сильный удар по левому заднему крылу своей «хонды». Тогда он еще сильнее
нажал на газ, мотор заревел, и машина понеслась подальше от опасного поворота.
– Что это было? – спросила Надя, не открывая
глаз.
– Не волнуйтесь. Спите. Камнем выстрелило из-под колеса грузовика.
«Это был камень! Это был камень! – как заклинание повторял Давид в уме еще очень
долгое время. – Конечно, камень!»
Потом пошли леса. Красные, желтые, оранжевые,
зеленые. И по ним гулял молочный туман. Давид вспомнил, как однажды сказал один его пассажир:
– Когда я раньше
смотрел картины Сарьяна и Минаса, всегда думал, что это они ради некоего импрессионистического трюка рисовали так – очень
красные, очень желтые, очень оранжевые, очень зеленые леса и поля. Ведь не может
таких цветов быть в природе! А потом, когда в первый раз осенью поехал в Дилижан,
понял, что они все правильно рисовали. Очень правильно и точно…
Во всей Тавушской области, да что там, во всей Армении была осень
и шел дождь. «Кто знает, может, в Апаране сейчас и снег идет», – подумал Давид. И почему-то вспомнил, какими
бывали осени и зимы в детстве. Подумал о том, что всегда не любил ни осень,
ни зиму, хотя всегда бывал очарован ими. Так, наверное, и с женщинами бывает. Многих
из них не любишь, но все же бываешь очарован ими.
14
– Это Дилижан? – спросила Надя, просыпаясь.
– Да. Хотите выпить
воды? В Дилижане вода второе место занимает в мире после Сан-Франциско, –неточно процитировал Давид фильм «Мимино».
Надя рассмеялась. Но от воды отказалась.
– Вы мне другое скажите, Давид, –попросила она. – Ведь вы не «простой
армянский шофер», не так ли? Почему-то мне так кажется. Почему вы стали шофером?
Что с вами случилось?
– Ничего не случилось.
– Так нечестно!
Я ведь рассказала вам свою историю! Начинайте же свой рассказ. Хорошо, спрошу иначе:
как бы вы начали свой рассказ?
– Девяностые, – сказал Давид. Потом после паузы продолжил:
– И у нас образовалась компания, которая уже через месяц разделилась
по половому признаку на пары: эмжэ, эмжэ, эмжэ, эмжэ… Думаю – да! – все это так быстро случилось, потому что
не было ничего: ни света, ни кафе, ни кино, вообще ничего не было,
и вместе с тем еще ужасно хотелось любить: интуитивно чувствовали, что любовь может спасти. Ведь мы,
окончившие школу в девяносто первом, оказались в некоем мире, где словно
только что взорвалась водородная бомба. К тому же совсем недавно прочтенные и переваренные
книги – да, Ремарк! да, Хэм! – еще не были «претворены» в жизнь… В общем,
у нас образовалась компания. Летом мы собирались в парках, например
перед Политехником, где обсерватория, или в «Пушкинском», или у университета, болтали, болтали, а потом с
наступлением темноты расходились по скамейкам, опять же попарно, по половому признаку,
и целовались до посинения. И кто-то из друзей всегда кричал из дальнего
конца парка:
–Давид, сигареты есть? У меня кончились. Сейчас мы придем
к вашей скамейке… Мы предупредили! Кончай целоваться!
А когда была
зима, мы «расфасовывались» по станциям
метро, где было чуть теплее, чем наверху. Правда,
целоваться так страстно уже не представлялось возможным: строгие,
укоризненные взгляды контролерш не давали расслабиться и внушали чувство вины.За счастье. Почему-то нас научили всегда испытывать вину за счастье… Зато не мерзли. А иногда, когда у кого-нибудь предки
сваливали, устраивали вечеринки. Проводами от клемм батареек подключали магнитофон
к телефонным розеткам – а что? вполне
себе! Правда, когда кому-то приходило в голову звонить на этот номер, магнитофон
перегорал: когда звонят, напряжение там доходит до шестидесяти вольт, кажется. Или
плохо помню? Если были деньги, покупали водку, если чуть больше – попкорн на закусь. А
если вообще были богаты –покупали пол-литровую банку томатной пасты и собственноручно
приготовляли «Кровавую
Мэри». В общем, определяющим фактором была водка – ужасная, дешевая, пахнущая ацетоном, в котором как будто растворили
полиэтилен, – все остальное
было неважно. А на дни рождения или Новый год бывали соки Yuppi или даже Zuco.Вот когда водка кончалась (а водка всегда кончается)
и спирт мало-помалу начинал выветриваться из нас, мы начинали танцевать, попарно, по половому признаку, так сказать, чтоб согреться.
Нет-нет, это не ностальгия
по тем годам. Скорее, это ностальгия по молодости, которой – как понимается теперь
– и не было. Или была?Или все же нет? Не знаю… После школы выучился
играть на барабанах. И мы создали группу. Играли рок. И не всегда на репетициях
бывал свет… И еще
я тогда писал рассказы…
– А что было потом,
Давид? Опять спрошу иначе: как ее звали? Она ведь уехала?
– Как вы поняли?
– Я умная! Забыли? Ну же? Скажите.
– Лола. Но все ее
называли Аля… Она уехала, да. В Москву. А я записался добровольцем в армию, и
меня послали в Карабах.
– «Средь нас был юный барабанщик…» – пропела Надя.
Давид кивнул.
– Почти так и было.
Немного пострелял, а потом сделался деминером. Ленка придумала это слово – деминер. Знаете Ленку? Нет? Ленка – мой друг и товарищ. А деминер – это не сапер.
Мы только обезвреживаем мины...
– А потом?
– Потом я подорвался.
И… это самое… можно я об этом не буду рассказывать? Только хочу сказать, что
если опять будет война, то я опять на нее пойду. Когда война, нужно идти на войну…
– Да… – Наде захотелось закурить, хоть она и не курила.
Уже пять лет. – Наверное, вы теперь
ничего уже не боитесь? Ведь вы когда-то умерли.
– Боюсь. Я боюсь,
что однажды Аля приедет в Ереван, и я об этом не буду знать. И случайно встречу
ее в каком-нибудь кафе. С кем-то из знакомых. С Эдиком, например. Моим другом и
начальником, так сказать,– он мне пассажиров
находит… Может, тогда я и умру… Это и есть мой кошмар… Короче, Надя. С тех
пор я и езжу. Пассажиров вожу. Вот…
Проехали Семеновку, потом Цовагюх. Здесь
на развилкеДавид остановился возле супермаркета:
– Идите пописайте. До Еревана уже остановки не будет. А меня очень беспокоит судьба вашего мочевого пузыря. Можете купить чего-нибудь.
Здесь отличный хлеб продают.
Когда Надя исчезла в магазине, Давид вышел
и стал осматривать машину. На заднем левом крыле, там, где оканчивался хвост гепарда,
он заметил идеально круглую дырку. Давид сразу понял, что это дырка от пули снайперской
винтовки. И он опять почувствовал во рту стальной привкус смерти. А потом ударил
кулаком по двери машины и стал яростно бить ногой по колесу.
– Хмел ес, ахпер[11]? – спросил его кто-то.
Давид ничего не ответил.
Когда снова поехали, Надя увидела Севан.
Впервые в жизни. И как облака с прибрежных гор спускаются прямо к воде и тают. И
Давид сказал, что даже летом вода в Севане холодная и что здесь через джинсы можно
обгореть от ветра, как от солнца, даже если солнца нет.
15
Сердце стучит размеренно, спокойно, и поэтому дыхание тоже ровное,
чистое. Сон не тревожный, не страшный. Такие сны приятно смотреть. Сознание отдыхает,
однако мозг совершает свою привычную работу – очищается.Сон
не тревожный, не страшный, приятный, желанный. Сознание отдыхает, и это дает волю
всему тому скрытому, тайному, таинственному, где оседает все, что бывало в течение
всей жизни. И все это смешивается, сливается, приобретая новый смысл, новое качество.
Абсолютно новое, неузнаваемое...Лицо. Незнакомое лицо.
Синтез всех лиц… Милое-милое лицо. И еще: ощущение молодости. Вот именно: милое
незнакомое лицо и чувство собственной молодости. Такой молодости на самом деле не
было никогда и уже никогда не будет. Осознание во сне того, что уже никогда не быть
молодым...Страшный сон! Сердце тем не менее стучит размеренно, спокойно. Во сне
сожалеешь, что сознание отключено не полностью. И еще голову сверлит мысль, что
вот сейчас зазвенит будильник. Ну же! Неужели телефон сел?! Нет… еще немного посмотреть.
Тот сон! Помнишь?
16
За окнами шумел дождь. Во всем Арабкирском районе… да что
там! во всем городе Ереванеи,
говорят, во всей Армении шел дождь. Потому
что октябрь заканчивался. А в конце октября всегда положено идти дождю. Давид решил
встать, побриться и спуститься в город. Вот только очень испугался, когда посмотрел
на себя в зеркало. Он был седой. Абсолютно. Безоговорочно. Навсегда.
Так и не побрившись, Давид накинул куртку с капюшоном и вышел
из хостела, автоматически кинув взгляд на свою машину,
оставленную под навесом. Поднялся по крутому подъему улочки Джеймса Брайса
и потом свернул вниз на проспект Баграмяна. Дождь то усиливался, то затихал, но
не переставал ни на секунду. Давид шел и вспоминал, как Надя, его сегодняшняя пассажирка,
попросила остановиться на проспекте, недалеко от памятника Сарьяну, рядом с кафе
«Козырек».
– Все, я доехала. Тут живут знакомые моей подруги. Помните? Которая рассказывала об Армении. Вы
просто откройте багажник, я сама возьму чемодан. Выходить из машины не надо. Хорошо?
– Да.
– Спасибо. Вот деньги…
– Не за что.
И тогда она неожиданно наклонилась и поцеловала
его. Долго, очень долго. Так долго, что кажется, сердце уже не выдержит и взорвется и даже
капли дождя перестанут барабанить по крыше и лобовому стеклу машины.
– Не надо… Зачем это?
– Вы всегда так реагируете, когда вас целуют? – усмехнулась Надя. –Вы неисправимый чурбан! Что ж, пока, Давид, – и, рассмеявшись, открыла дверь машины и вышла.
Когда Надя ушла, Давид поехал в хостел, где всегда останавливался, когда
приезжал в Ереван. Он сразу заснул…
17
Теперь он шел под дождем по проспекту Баграмяна вниз и вспоминал ее. Вспоминал
ее даже тогда, когда проходил мимо «Парка влюбленных», который когда-то назывался
«Пушкинским садом». Вспоминал и потом, когда свернул на Московскую улицу и, минуя
проспект, перешел маленький перекресток и пошел по улице Терьяна
вниз. Еще в прошлый свой приезд Давид заметил здесь магазинчик музыкальных инструментов.
Теперь он зашел туда и поздоровался с продавцом – немолодым уже мужчиной в жилете
с огромным количеством карманов.
– Можно мне немного поиграть на барабанах?
– Можно. Но не очень громко: соседи. Вы барабанщик?
– Был когда-то.
– Хорошо. Вон палочки. Видите?
Дождь так и не прекратился в тот день.
Ни в Ереване, ни в Тбилиси, ни даже в Париже, где Давид никогда не был да и – как он знал уже точно – не
будет никогда в своей жизни. Дождь не прекратился и тогда, когда Давид, выйдя из
магазина музыкальных инструментов «Соло», пошел в сторону Оперы. И дождь все еще
шел, когда он зашел в кафе «Шоколадница», там же, на площади Оперы, и заказал кофе
и коньяк.
– Смотри, Эдик, как тот человек на нашего Давида похож! Только этот совершенно
седой, – услышал он за спиной знакомый женский голос.
И Давид обернулся.
[1] Церковь Святой Гаяне.
[2] – Дато, твой
заказ готов. – Да (груз.).
[3] Приблизительный
аналог армянского «джан» (груз.).
[4] Кто это с тобой, Дато? (груз.)
[5] Доброго пути, Дато! –Счастливо оставаться… (груз.)
[6] Площадь Свободы (груз.).
[7] Площадь революции роз (груз.).
[8] –Я родилась и выросла в Тбилиси. Я это знаю(груз.).
[9] –Добро пожаловать! (арм.)
[10] Тарма (арм.) – формировка больших виноградных
кустов, в Армении – дугообразная.