Святочный рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2016
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОБСТАНОВКА
в конце 1967 года была, как всегда, сложная. Оголтелую
кампанию клеветы и ненависти к нашей стране, посвященную пятидесятилетию
Великого Октября, развернули западные средства массовой информации. Трудящиеся
завода «Красный Профинтерн» гневно осудили на многолюдном митинге протеста
очередную преступную агрессию Израиля против арабских стран. Негритянские гетто
USA взрывались, как пороховые бочки. Не прекращались беспорядки в Китае. Храбро
сражался Вьетнам. Реакционные греки посадили в тюрьму своих замечательных
патриотов типа Манолиса Глезоса.
Среди молодежи капиталистических стран распространилась эпидемия насилия.
Композитор Филипп Жерар стал лауреатом премии
Ленинского комсомола. Джон Стейнбек занял крайне безнравственную позицию, и это
вызвало горечь и недоумение у советских читателей. Миллионер Джанджакомо Фельтринелли создал
нелегальную Группу партизанского действия. Уж недолго было ждать студенческой
революции в Париже, массовых беспорядков в Беркли, ввода советских танков в
Чехословакию при поддержке ГДР, Болгарии, Венгрии, Польши – о чем неплохо бы помнить тем гражданам перечисленных стран, которые вдруг
начисто забыли после перестройки об этой своей «братской помощи» чехам и во
всем теперь винят одних «русских».
И вообще, именно
следующий, 1968 год, был, по моему скромному мнению, рубежным для всего
человечества. Именно тогда и начало формироваться то нынешнее безумие, которое
сейчас превалирует во всем мире и от которого нет
покою нигде – ни в Ницце, ни в Стамбуле, ни в Мюнхене, ни в Донецке. Разве это
не безумие – взрывать детей на свадьбе (Турция), публично обсуждать состав мочи
олимпийских спортсменов (Рио-де-Жанейро), тратить миллионы на перевозку собак в
частном самолете (Россия)?
НУ А МНЕ ТОГДА БЫЛО
ДВАДЦАТЬ С НЕБОЛЬШИМ. Я заканчивал
Московский геологоразведочный институт им. С. Орджоникидзе и ехал ближе
к полуночи 31 января 1967 года к девушке, имя которой забыл, потому что и
теперь не помню – нравилась она мне или не нравилась, хотел я к ней тогда ехать
или не хотел? Наверное, все-таки хотел. Я ведь нынче не похож на себя в юности.
Я тогда гораздо решительнее, чем сейчас, боролся с депрессией, пессимизмом и
постоянно внушал себе – то, что внешне не очень нравится, по внутренней своей
сущности свободно может оказаться очень даже ничего. Вот, например, чехословацкие
коммунисты, которые утверждали по «Голосу Америки», что встали на путь
построения «социализма с человеческим лицом». «Ведь они, по сути, такая же мразь, как и все остальные коммунисты, – думал я тогда, –
но интересно, почему их поддерживают беспартийные антисоветчики
– интеллектуалы, студенты и прочая патлатая молодежь, любящая битлов? Может, и
нам рано ставить крест на собственной “красноте”? Может, коммунисты вообще
решили исправиться? Начнут с Чехословакии, а потом и до СССР
очередь дойдет…» Мне было двадцать с небольшим, я и представить себе не мог в
1967 году, что имею шанс дожить до столетия «революции» 1917 года, когда на
земле не будет покою нигде и ни от кого – ни в Ницце, ни в Стамбуле, ни в
Мюнхене, ни в Донецке, ни во всех других городах
и весях…
У
парнишки в кармане
Денег нет на обед.
Он купил для любимой
На галерку билет.
А у меня-то ничего-то и
не было тогда, пятьдесят лет назад, 31 декабря 1967 года, из покупок, кроме
бутылки мерзкой винной отравы под названием
«Солнцедар». Цветы тогда в Москве являлись дефицитом, ибо связи нашей страны с
Голландией и ее тюльпанами были тогда затруднены, не то
что сейчас, когда и голландские цветочки кругом цветут, и голландские «боинги» туда-сюда летают.
ЗАБЫЛ СКАЗАТЬ, ЧТО
ЗОВУТ МЕНЯ ЕВГЕНИЙ ПОПОВ. Мне на сегодняшний день семьдесят лет и шесть
месяцев. Я родился в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей
в Ледовитый океан. Там же меня впервые дернули за шкирку в КГБ. С шестнадцати лет я сочиняю художественные произведения, которые
сначала шли по разряду «идейно ущербных, близких к клеветническим», однако к настоящему
времени их уж издали в количестве двадцати книг, переведенных на различные
языки народов мира. Денег мне дали, наградили. Евгений Попов является
секретарем Союза писателей Москвы, одним из основателей и вице-президентом
Русского ПЕН-центра,
ассоциированным членом Шведского ПЕН-центра. Отмечен
премиями журналов «Волга» (1989), «Стрелец» (1995), «Знамя» (1998), «Октябрь»
(2002), премией Союза писателей Москвы «Венец» (2003), памятным знаком
венгерского Министерства культуры Pro cultura Hungaria (2005),
премией высших достижений литературы и искусства «Триумф» (2009), национальной
литературной премией «Большая книга» (2012). Заслуженный работник культуры
Российской Федерации. Пенсионер. Инвалид III группы. Ветеран труда. Дачи не
имею. Автомобиль – «рено-сандеро». Знал Катаева,
Паустовского, Михалкова, Алексея и Георгия Марковых, Алена Роб-Грийе,
Умберто Эко, Петера Эстерхази,
Шукшина, Высоцкого, Окуджаву. Дружил с Аксеновым, Ахмадулиной, Вознесенским,
Искандером. Видел Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина,
Путина, Жискар д’Эстена, Ангелу Меркель,
Гельмута Коля. Случайно присутствовал при виртуозной попытке исполнения на баяне бывшим премьер-министром РФ В.С.
Черномырдиным сочинения Н.А. Римского-Корсакова «Полет шмеля». Я –
среднестатистический советский человек. Политикой не занимаюсь. Любая политика
– говно. Даже если случайно
на это говно наступишь и
хорошенько очистишь подошву, припахивать все равно будет. Замечали?
А С ЧЕГО БЫ ЭТО МНЕ НЕ
ОЧЕНЬ ХОТЕЛОСЬ К НЕЙ ЕХАТЬ, к этой девушке-то? А с того, что она, а еще быстрее
ее мамаша, обе наверняка возомнили бы, что я бью клинья лишь для того, чтобы
жениться и получить московскую прописку. Не объяснять же вам, новому поколению
советских людей, что постоянно жить в Москве тогда разрешалось лишь в том
случае, если ты имеешь в столице так называемую прописку? Не объяснять же было девушке (моей подруге) и женщине (ее
мамаше), что я просто-напросто хочу честно трахаться
по молодости лет, что трахаться мне решительно все
равно с кем, лишь бы трахаться. А московская прописка
мне на фиг не нужна, и я в любом случае уеду после
института в родной город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в
Ледовитый океан, потому что у меня там живет матушка, очень болеет, ждет
получения мною высшего образования, не дай Бог без меня помрет. Кстати, вот это
для тех дурачков, кто советского социализма в глаза
не видел, но уверен, что в коммуналке все всегда и везде друг с другом
последним делились, как Высоцкий в фильме «Место встречи изменить нельзя», а
вовсе не плевали в соседский суп. Что там в рамках
Духовности вечно читали друг другу Пушкина и до утра спорили, кто лучше –
Евтушенко или Вознесенский, Лемешев или Козловский, Мандельштам, Ахматова или
Цветаева. У меня, когда я такое слышу, классовый гнев возникает, товарищи! Ведь
матушка моя, проработав всю жизнь на ниве народного просвещения, пенсию по
инвалидности получала тогда в сумме 34 руб. 50 коп. Не спорю,
коммунальные платежи в нашей однокомнатной квартире общей площадью 18 кв. м с общебарачным коридором, «паровым отоплением», холодной
водой и сортиром во дворе стоили рубля три, за электричество еще два-три
рубчика отдай (киловатт – две копейки), но все равно – цивилизованной жизни на
такие деньги никак не сотворить: одеваться же нужно, лекарства покупать,
лекарства даром хрен кто даст, несмотря на социализм. Питалась мама
картошкой, морковкой, свеклой да капустой, по осени заквашенной в деревянной
кадушке. Сыру бы, может, и смогла бы купить на свои доходы,
но только не было в городе К. того сыру, и нигде его в России не было, равно
как и колбасы, туалетной бумаги, кроме Москвы, Ленинграда и секретных городов,
в которых обогащали уран, строили ракеты да запускали спутники в небеса, где
они иной раз сгорали, «войдя в плотные слои атмосферы», вместе с
рублями, на них затраченными. Получалось так, что не она мне, студенту, а я ей
деньжат подкидывал после летних геологических практик, торча по многу месяцев
где-нибудь в поле «возле Магадана», на Таймыре или в Якутии…
КАК ЖЕ ТЫ, ЕВГ. ПОПОВ, ОКАЗАЛСЯ В ГЕОЛОГОРАЗВЕДОЧНОМ, может возникнуть вопрос у
какого-нибудь несведущего человека, который полагает, что «на писателя» учат в
Литературном институте? И который страшно удивится, когда я ему скажу,
что писательству никого обучить вообще нельзя. Это – или дал Бог, или не дал,
хоть ты тресни! А если уж Бог дал (или не дал), то все остальное – привносимое к основному. Я, может, тоже
в Литинститут хотел, но «съесть-то он съест, а только кто ж ему даст?», как
гласил незамысловатый анекдот тех лет. В 1963 году для поступления в
Литинститут, равно как и в любой другой гуманитарно-идеологический вуз, нужно
было «повариться в рабочем котле», «стать ближе к народу», то есть в
обязательном порядке иметь после окончания средней школы два года так
называемого «трудового стажа».
Поэтому меня,
вчерашнего школьника, из Литинститута с порога тут же и поперли.
Равно как и из других московских гуманитарно-идеологических вузов – МГУ,
Историко-архивного и др. Не стану скрывать, что я к тому же принципиально не
был членом Коммунистического союза молодежи, что, мягко говоря, тогда совсем не
приветствовалось. Домой, в город К., мне возвращаться с позором непоступления не хотелось, я и направился в Московский
геологоразведочный институт им. С. Орджоникидзе, где на специальность РМРЭ –
«Разведка месторождений редких и радиоактивных элементов» (например, урана) –
конкурса и вовсе не было и отсутствие меня в рядах комсомола («школы
коммунизма») решительно никого не заинтересовало. Однако я вовсе не прогадал, о
чем и свидетельствует вся моя биография. Истинно повторяю: нельзя выучиться «на
писателя». Писателем можно быть. А можно не быть.
ПРОЖИВАЛ Я ТОГДА в
общежитии студенческого городка на улице Студенческой, 33. Этот городок,
состоявший из восьми пятиэтажных корпусов, был построен в самом конце двадцатых
и до сих пор является памятником конструктивизма, хотя памятник этот устроители
московского счастья все время грозятся снести с лица земли, чтоб еще краше
стала столица. Не знаю, мне там очень нравилось. Геологи жили в первом корпусе.
У нас с Хабаровым и Гдовым была комната на четыре
койки, но мы однокурсника Макарку женили на
москвичке, и он уехал к молодой жене, благородно дав нам тем самым чуть больше
коммунальной свободы. Которая заключалась в том, что мы много пили и пели под
гитару песни шестидесятых годов – Окуджавы, Городницкого,
Клячкина, вели рассеянный образ жизни, слушали «Голос Америки» и «город Лондон,
Би-би-си». Удивительно, как я при этом еще и ухитрялся сочинять изрядное
количество рассказов, которые тогда ошибочно принимались за
антисоветские. Узковато все-таки было мировоззрение у тогдашних идеологов. Ведь
я в этих рассказах, наоборот, декларировал, что хороший, умный народ живет в
России и одна у нас беда, что начальство все время попадается нам какое-то
глуповатое, не понимает, как таким народом нужно руководить, чтобы самому не
накрыться медным тазом. Плохие дороги у нас лишь потому, что строят их дураки, а вовсе не наоборот. Толковый человек и дорогу бы
хорошую построил во славу Отечества, и деньги при этом украл бы себе в карман.
Нерасторопные какие-то у нас всегда начальники, как объевшиеся домашние
животные, разучившиеся мышей ловить. Неудивительно, что при Сталине они
стреляли друг друга согласно диагнозу «враг народа», поставленному этим
главврачом дурдома под названием СССР. Неудивительно,
что некоторые из них сидят сейчас по тюрьмам, куда их усадили другие
начальники. У нас в стране много чего удивительного, но еще больше
неудивительного.
МЕТРО «БИБЛИОТЕКА ИМ.
ЛЕНИНА» являлось пересадочным узлом на моем пути со станции «Студенческая» до
метро «Проспект Маркса», где на одноименном проспекте, бывшей Манежной улице, и
помещался мой славный институт, который в новые времена «неокрепшей демократии»
сослали в Беляево. А важные книги в самой библиотеке им. Ленина тогда выдавали кому попало, то есть даже мне. Там
я, студент-геолог, прочитал Ремизова, Замятина, Платонова, Зощенко, Пильняка,
Артема Веселого, Пантелеймона Романова, Андрея
Белого, первое издание «Хулио Хуренито»
Эренбурга с исчезнувшей при дальнейшем переиздании главой «Великий Инквизитор»,
где описывалось, как Илья и Хулио пришли к Ленину
дискутировать о свободе, а в финале беседы «Учитель поцеловал Вождя в высокий,
благородный лоб». Цитирую по памяти, изрядно попорченной неумолимым
ходом времени. Почти всё из того, что я перечислил, после рубежного 1968 года
ушло в «спецхран».
Я не был плохим, я был
средним студентом. Тройки, четверки… Пятерки – редко… Но
стипендию получал всегда. «Цыпленки тоже хочут жить»… Геологом тоже был бы плохим, да вовремя геологию покинул,
соблазненный обворожительной русской литературой, которая тогда была в самом
соку. Аксенов, Астафьев, Ахмадулина, Белов, Битов,
Бродский, Вознесенский, Домбровский, Евтушенко, Искандер, Катаев, Можаев, Мориц, Твардовский,
Чухонцев, Шукшин…
А вот мои товарищи и
собутыльники стали выдающимися геологами. Макарка и
Алик Свиридов работали на урановых рудниках, а когда родине это уж больше не
потребовалось, переместились в рвущую цепи колониализма Африку, откуда еле ноги
унесли. Лёха Колотов, Володя Гержберг по прозвищу Ян
и еще два Володи – Зуев, которого выгнали со второго курса, и Каценбоген, который нынче и сам студентов учит,
обосновались на Дальнем Востоке. Всё в минералах и геологических картах
понимали с ходу, чертили красиво, не то что я.
Впрочем, если бы вот по жизни
действительно меня кардинально приперло, то я бы примерно за недельку возвратил
бы все свои геологические навыки. Однако, как ни странно, за всю жизнь не приперло. Да и поздно мне сейчас уже в поле работать. Я бы
подох там в одночасье, когда за день с неподъемным
рюкзаком, набитым камнями, делаешь десять-двенадцать километров, задыхаясь в
накомарнике, который снять никак нельзя, потому что гнус достанет. Да ведь не по Тверской улице, облагороженной Собяниным,
пробираешься, а через таежные завалы, ручьи, горы, горки, утесы, реки, речки,
обрывы, болота – что еще на земле есть красивого, но неприятного?
СОВЕТСКИЕ ПРАЗДНИКИ
обладали строгой иерархической ценностью.
Номером один, конечно же, было празднование ВОСР
(Великой Октябрьской Социалистической революции), которая произошла 25 октября
1917 года, но годовщину ее почему-то отмечали 7 ноября каждого из семидесяти
пяти советских лет, в чем логики и математики нет никакой, кто бы мне что ни
доказывал.
Номером два было 1 Мая – День международной
солидарности трудящихся. Тоже, если хорошенько вдуматься, бред
– каких таких трудящихся? В чем солидарность?
Праздник номер три – 9 Мая. Но это действительно был настоящий народный праздник «со слезами на
глазах». Война практически каждой семье аукнулась. А уж
сколько точно народу положили во время Великой Отечественной, чтобы сохранить
страну, знает один Господь Бог…
Еще был Международный женский
день 8 Марта, который предложила тов. Клара Цеткин, для того чтобы ежегодно по
весне «устраивать митинги и шествия, привлекая общественность к женским
проблемам». На память об этом празднике в Москве осталось целых четыре улицы 8
Марта, на одной из которых и сейчас расположен обширный сумасшедший дом.
Про всякие там
«Парижские Коммуны», День шахтера и День советской Конституции я молчу.
Несерьезные это были праздники. Какая еще там «Коммуна»? Какая «Конституция»?
Пасха была для
тогдашних властителей страны антипраздник. Комсомольцы и коммунисты дежурили у храмов,
хотели – пускали, хотели – не пускали. Это сейчас случилось чудо и они все
стали такие набожные, а раньше такие чудеса даже писатели-фантасты предвидеть
не могли.
Поэтому Новый год был
(по умолчанию) главным советским праздником, не имеющим порядкового номера.
Праздником человека, а не государства. Праздником надежды, что когда-нибудь,
возможно, все же, ну, вот, может быть, заживут все-таки люди как люди…
Праздником тайной тени Рождества Христова.
Пусто было в метро.
Новый год. Двенадцатый час. На переходе с Арбатско-Филевской
на Сокольническую линию я вдруг неожиданно для себя
запел:
Скоро
увидим царя царей
И ты, брат, и я.
Скоро араба обнимет еврей,
И ты, брат, и я.
Радуйся, брат, что родился Христос.
Счастье он людям принес.
Принес, приносил, принесет…
Дальше началась
фантастика.
– Ваши документы, –
услышал вдруг я тихий вежливый голос и завертел башкой.
– Ваши документы, – повторил
голос, и я обнаружил, что за спиной у меня стоит очень сумрачный, можно
сказать, каменнолицый служивый из тех, кого сейчас
называют «менты», и они не обижаются, а тогда
называли «мусора», и это им очень не нравилось.
– Паспорта нэту… нэту… нэту…
– шутливо спел я ему музыкальную фразу все из той же песни «Цыпленок жареный»,
вечно популярной в СССР и России. Я же весельчак тогда был.
– Придется пройти, – сказал мне страж порядка,
и я понял, что незамысловатая моя шутка не удалась.
– Далеко?
– Где кочуют туманы, –
тоже сострил он цитатой из популярной в те годы песни на слова ныне забытого А.
Чуркина, исполнявшейся по советскому радио сладкоголосым В.А. Нечаевым. Мы и
пошли. Втиснулись в грязноватое узкое тесное помещение с какой-то развешанной
по стенам бумажно-канцелярской советской мерзостью типа плакатов и алых треугольничков, черно-белый телевизор квакал и моргал.
– Нету
у меня документов! Зачем мне? Я на Новый год к девушке иду, – пытался
выкрутиться я, но он не принял моих жалких объяснений.
– Бутылку доставай, –
сказал он.
– Какую бутылку?
– Ту, что у тебя за
пазухой.
Я достал. Он сморщился.
– Эх вы, интеллигенция
на босу ногу! Про Бога поете, книжки запрещенные читаете, а пьете исключительно
одну мерзоту.
– Так я пошел? –
спросил я.
– Куда это он пошел? –
удивился мент.
Тут-то как раз и добормотал по телеящику Брежнев
свое приветственное слово советскому народу. Часы на Спасской башне принялись
отсчитывать полночь.
– Разливай, – сказал
представитель правопорядка, доставая два граненых стеклянных стакана, явно
позаимствованных в подземном автомате для производства газированной воды. С
сиропом – три копейки, без сиропа – одна копейка.
– С Новым годом, советская земля, – сказал он.
– Да здравствует
социализм с человеческим лицом, – поддакнул я.
– Ты ничего такого не
думай, что милиция живет на халяву, у меня и своя
выпивка есть.
Мой новый друг вынул из
тумбы обшарпанного казенного стола точно такую же бутылку все того же
гадостного «Солнцедара».
– Да я ничего такого и
не думаю, – сказал я.