Рассказы. Переводы Веры ПРОХОРОВОЙ и П.И. ФИЛИМОНОВА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2015
Мехис Хейнсаар (Mehis Heinsaar)
родился в Таллине в 1973 году. Окончил Тартуский
университет по специальности «эстонская литература». Автор восьми прозаических
и поэтических книг. Переведен
на пять языков. Трижды лауреат премии Фридеберта Тугласа за лучшую новеллу, лауреат премии фонда Eesti Kultuurkapital («Эстонский капитал
культуры») и премии за поэтическое творчество. Живет в Тарту.
Вера Прохорова – журналист, редактор, переводчик с
эстонского. Десятки ее переводов были включены в сборники, изданные как в
Эстонии, так и за ее пределами. Работала в журнале «Радуга», сейчас активно
сотрудничает с журналами «Таллинн» и «Вышгород»; издательство «КПД» за
последние два года выпустило три книги эстонских писателей в переводах Веры
Прохоровой. Живет в Таллине.
Одним
прекрасным мартовским утром
Выходит, это не кошачьи лапки наливают свои почки.
Выходит, это не я прыгаю с камня на камень, ибо я же
не владею своими мышцами, их приводит в движение
живой дух, что гнездится во мне и в кошачьих лапках…
Тыну Ыннепалу.
Кошачьи лапки
Господин Пауль сидит посреди комнаты и разглядывает стул, стоящий у стены напротив. Спустя какое-то время он переводит глаза на печку и задерживает взгляд на ней. Он отмечает, что печка с одного бока чуть темнее, чем с другого. После этого господин Пауль еще изучает обложку книги, орнамент на ковре и срез редиски, делая какие-нибудь интересные наблюдения в отношении каждого предмета. Внезапно его взгляд падает на собственную левую ногу.
Он замечает, что левая нога поднимается в воздух и перекидывается через правую ногу. Поразительно. Господин Пауль с огромным интересом ждет, что будет дальше. Проходит совсем немного времени, и обе его ноги разом встают и несут его в прихожую. А там за дело принимаются руки. Под испуганным взглядом господина Пауля они быстренько пакуют его в демисезонное пальто, укутывают шарфом шею, натягивают на затылок шляпу и распахивают входную дверь.
– Но с чего вы вообще взяли, что я хочу выйти? – весьма сурово вопрошает господин Пауль.
Но его даже не слушают. Ноги уже вынесли его в коридор, левая рука повернула ключ в замке, затем по лестнице вниз и прямиком к цветочному магазину. И прежде, чем господин Пауль успевает вмешаться, его правая рука протягивает продавщице четвертной и принимает в ответ завернутые в бумагу три красных розы.
– А вам не кажется, что это уже немножко слишком? – спрашивает господин Пауль у продавщицы.
– Что именно? – требует она уточнения, но ноги покупателя уже сноровисто поворачиваются на пятках и выбегают из цветочного магазина.
Мартовский парк и внезапные порывы ветра. В рассеянной мути солнца одинокие тощие псы перебегают от дерева к дереву, метя свою территорию. С веток капает. Где-то посвистывает птичка.
На одной из скамеек парка неподвижно сидит мужчина, шляпа сдвинута, нога на ногу, он сосредоточенно следит за своими руками. Руки показывают одна другой предметы, которые находят в карманах. Это выглядит так. Левая рука достает из кармана первую попавшуюся вещицу и протягивает ее правой руке. Это может быть сначала булавка, потом пяти- или десятисентовик, потом опять же точилка для карандашей. Правая рука некоторое время мнет вещицу, подбрасывает ее и возвращает левой руке. После чего руки меняются ролями и весь процесс начинается сначала.
Во взгляде владельца рук ужас весьма ритмично сменяется детским любопытством, и разброд у него в голове только усиливается. Он чувствует себя соглядатаем в собственном теле, а такое ощущение кому угодно доставило бы известный дискомфорт.
Тем временем издали, из самой глубины парка приближается некая молодая вдовушка. Одетая с ног до головы во все черное, она бредет покачивающейся походкой под старыми липами, не замечая, что ветерок уже теплый и где-то поет маленькая птичка. Вдова глубоко погружена в свои мысли. В таком состоянии она подошла прямо к скамье, на которой сидит господин Пауль, чей обреченный взгляд с рук уже перекочевал на правую ногу. Та подергивалась в каком-то незнакомом ритме и, похоже, что-то задумала.
И тут происходит нечто совершенно немыслимое.
А именно: левая рука господина Пауля неожиданно скользит по волосам, хватает со скамейки цветы и протягивает их вдовушке. И правая рука вдовушки принимает цветы, что очень удивляет и саму женщину.
– Сударь, разве вы не видите, что я в трауре? – раздраженно обращается она к господину Паулю.
– Вижу, но что я могу поделать…
Их взгляды встречаются, и они замечают по глазам друг друга, что оба сконфужены. Сознание это слегка утешает, но ненадолго. Ибо уже правая рука господина Пауля подчеркнуто вежливо поднимает шляпу, причем настолько высоко, насколько это вообще возможно. Господин Пауль приказывает руке немедленно вернуть шляпу на место, и – о чудо! – рука на сей раз подчиняется.
Юная вдовушка пытается поскорее отойти от господина Пауля, но поскольку ее левая рука за это время уже успела взять мужчину под правую руку, то ему волей-неволей приходится пойти с ней. Так они и продолжают прогулку по парку – с красными розами в руках женщины и пребывая оба в достойном сожаления прискорбном положении.
Достигнув берега реки, они одновременно поворачиваются, собираясь быстренько извиниться и разойтись по сторонам. Они-то собираются, но, похоже, у немилосердных рук другие планы. И пока господин Пауль и юная вдовушка подыскивают слова оправданий, руки крепко прижимают их тела друг к другу – так крепко, что и дышать уже невозможно. А чтобы скрыть смущение и неловкость, остается одно – прижаться друг к другу и лицами, губы к губам, волосами в волосы, закрыв при этом потрясенные происходящим глаза, чтобы они не видели всю ту мерзость, что происходит вокруг.
А где-то рядом заливается маленькая птичка, и на небе сохраняется прежняя переменная облачность. И люди, идущие мимо господина Пауля и юной вдовушки, радостно думают, что наконец-то и на их землю пришла весна.
Под северной звездой
1
Наш отец пребывал в отвратительном настроении уже тридцать лет. Он был настолько озлоблен, что никогда не мерз, потому как его бесконечная мрачность защищала и от холода, и от болезней. Бывало, он даже грыз землю и гравий, чтобы хоть немного ослабить свой внутренний надрыв, поэтому десны его вечно кровоточили, а глаза сверкали даже в ночи. На протяжении этих лет он разговаривал с нами крайне редко, что не мешало нам почитать и очень любить отца, ведь боль его переживаний была не сравнима с нашей.
Мы жили на маленьком голом острове в Финском заливе, расположенном недалеко от Осмуссаара. Здесь росли пара десятков кустов можжевельника, несколько деревьев ольхи и ивы, кроме того был один покосившийся маяк на западном мысе и посреди острова сколоченный из выброшенных морем на берег досок дом. Холодные и пронизывающие ветра большую часть времени продували наши наполненные пустотой тела и души. Вечерами, сидя в своем приземистом домике с низкими потолками вокруг длинного стола, мы пили слабый чай, заваренный из ползучего тимьяна, или пиво, сваренное из водорослей, и по грохоту жестяной крыши пытались угадать: снаружи начинается настоящий шторм или же это случайный и одиночный шквал. Мои угрюмые сестры при свете керосиновой лампы латали и без того чиненые-перечиненые платьишки и рыбные сети, а мы с отцом точили ножницы для стрижки шерсти или наблюдали в окошко за овцами, бродящими в поисках еще не общипанной зеленой кочки. Самым главным талантом, унаследованным мною и сестрами от отца, было умение молчать, что несколько утихомиривало его нрав.
Лишь очень редко, в период мощных ноябрьских штормов, когда солнце выглядывало из-под свинцовых туч хорошо если раз в месяц, а постылый дождь без продыху хлестал по нашим окнам, отца вдруг охватывала какая-то суровая благость, и тогда он мог часами стоять на западной оконечности острова, глядя куда-то в одному ему известном направлении. Самая жестокая буря и завывающий в трубе ветер ублажали в эти моменты его душу, а в черных как ночь глазах маяк высвечивал такой необыкновенный покой, будто он скинул с себя непосильную ношу. В эти редчайшие минуты отец был очень красив, настолько красив, что даже его собственные дочери, краснея, стыдливо опускали очи долу.
О своей матери мы ничего не знаем. Слышали, что в молодые годы она была красивой и жизнерадостной, очень любила петь, а потом внезапно исчезла. За всю жизнь мы так никогда и не осмелились расспросить о ней отца.
Время от времени на наш остров забирался какой-нибудь турист-путешественник, эколог или чиновник. Если он вел себя тихо и в нашу жизнь не лез, отец худо-бедно выносил его присутствие. Однако случалось, что чужак стучался в нашу дверь и без приглашения заходил внутрь. Разглядев наши враждебные лица, он, как правило, в испуге ретировался, но у некоторых все же хватало наглости остаться, да еще и приставать с вопросами: а почему мы живем в таких жутких условиях, почему стены не обиты, почему на острове нет электричества и то-се, пятое-десятое.
Помню, как-то раз пришел один такой, в костюме и с портфелем, переполненный деятельной энергией, и принялся кружить вокруг да около, талдыча о некой программе развития региона. Говорил, что может помочь нам здесь на острове с туристическим бизнесом, обеспечив это дело инвестициями, что его задача – свести воедино усилия местных жителей и работающих на перспективу предпринимателей для реализации новой программы регионального развития, охватывающей в числе прочего и возведение современных ветрогенераторов, что может существенно изменить к лучшему жизнь здешних обитателей, если только сами островитяне будут открыты для этих возможностей. Мужик все говорил и объяснял, говорил и объяснял, а отец, попивая пиво из бурых морских водорослей, не говоря ни слова, смотрел на него и молчал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но мы-то видели, как, постепенно заполняя комнату, расправляет свои огромные крылья летучая мышь его гнева, как медленно поднимается из темных глубин души штормящая безбрежная ярость, как глаза приобретают грозовой оттенок, пока наконец он не встал и не поманил мужика за собой.
Сквозь мелкий моросящий дождь они с трудом добрались до продуваемой всеми ветрами оконечности мыса, и там заговорил отец. Его слова вылеталиу него изо рта как старые черные вороны, делающие в молчании три витка вокруг острова, чтобы затем ненасытной стаей упасть на незваного гостя.
– Разве не так, что вначале мы верим, будто движемся к свету, но потом, устав от бесконечного пути, бредем наугад по земле, что под нашими ногами становится зыбкой, и все больше ходит ходуном, и в конце концов уже не держит нас, а, разверзнув недра, проглатывает, – говорил отец. – Безуспешно мы пытаемся тогда продолжить путь к сияющим вершинам, счастью и светлому будущему, ибо тьма внутри нас только сгущается. Ни один луч не освещает нашего падения, впереди лишь бездонная пропасть зовет нас, и мы идем на этот зов как бессловесные овцы. Над головой остается все, чем мы хотели быть, все, у чего не хватило сил поднять нас выше. Но какое это счастье – двигаться против света! Опрокинутая бесконечность, бог, который начинается под ногами, жажда черного венца! Ты, чужой, незваным гостем пришел в мой дом рассказывать о развитии, генераторах и счастливой жизни, но я вижу, что на самом деле единственно, чего ты хочешь, – это отнять у меня и моих детей то немногое, что у нас есть, и загадить этот остров свободы своими глупостями. Я угадываю за выражением счастья и восторга на твоем лице усталость от жизни, твоя жизнерадостность всего лишь изнанка страха, который насквозь проел твой мозг и затупил чувства. Каждый день ты умираешь вместе со словами, что без устали сеешь вокруг себя, и у таких, как ты, словоблудов нет ни одной тайны, ни одной мысли, способной хоть немного подпитать жизнь! Поэтому я освобождаю тебя от имени и биографии, от жалкого вранья икумиров, которых ты сотворил себе, и проведу тебя через боли, смертный ужас и безумие заблуждений в первородный сумрак, одарив тишиной растений и вечным покоем. Да превратятся твои страхи в корни, глубоко проросшие в окаменелую почву, твое тело в упругий и пахучий ствол, украшающий природу, твой разум в урожай горьких ягод, которые помогут людям в их настоящих бедах! Расти тебе здесь, на этой скудной почве, уйдя своими корнями в глубь тысяч и тысяч тысячелетий и ощущая истинный вкус земли, во времена, когда черти, гномы и боги свободно бродили по бескрайним просторам и, изредка встречаясь, рассказывали у костра об опасностях и чудесах, свидетелями или участниками которых они стали в пути, во времена, когда меж ними еще не было ни начальников, ни подчиненных, еще до того, как пришел человек и перессорил всех друг с другом. Туда, в сновидения тех далеких времен и греби теперь, убогонький, чтобы обрести там покой и счастье, войти в разум и силу…
Отец протягивал свои костистые, широкие, как лопаты, руки над головой человека и, содрогаясь всем телом, начинал ядовитыми болотными испарениями сыпать заговоры, смысл которых оставался нам непонятным. Его путаная речь становилась все больше похожей на уханье филина и стрекот сверчка, кваканье лягушек или приглушенные завывания выпи. Но мы знали, что за этим бредом кроются мрачные тайны наших предков, заманенные на подводные рифы суда, труд, убийства и разбой, голод и скупая природа, прозябание, а также дух холодных ветров. Эти заклинания окутали и того незваного гостя желтым облаком, и мы во все глаза смотрели из окна, как застывший от ужаса человек под влиянием всего происходящего на глазах сморщился и согнулся, как поредели на его голове волосы, а зубы один за другим стали вываливаться изо рта, как истончался слой подкожного жира до тех пор, пока не остались лишь кожа да кости, как эти кости превратились в сучья, а на них начали расти ветки с зелеными ягодами. И настал момент, когда от человека остались одни лишь уроненные им важные бумаги, которые ветер разнес по острову, а овцы гонялись за ними и радостно поедали.
Под утро там, где еще накануне вечером стоял ретивый поборник регионального развития, шумел большой темно-зеленый куст можжевельника.
Через несколько дней с материка к нам на остров прибыли полицейские и следователи, все обшарили, во многих местах копали землю, допрашивали нас по одному и так и сяк, но рты наши были на замке, и, не найдя ни единого следа пропавшего чиновника, ничего от нас не добившись, они вынуждены были в полной растерянности отправиться восвояси, впрочем, как и во многих других случаях прежде.
Вообще-то и я, и мои сестры хоть и не обсуждали этого, но были почти уверены, что все те можжевеловые кусты, которые росли на острове, когда-то были людьми, по разным причинам попавшими в немилость отца. Догадывались мы и о том, что среди них могла быть и наша мать, как раз тем самым густым можжевельником, что рос на западной оконечности острова. Потому как изредка, в период осенних штормов, отец останавливался у этого куста и легонько гладил ветки. С другими кустами он никогда ничего подобного не делал. С других кустов он собирал летом крупные, созревшие до синевы ягоды, ссыпал их в бутылки со спиртом и в течение года выдерживал в темном подвале. После этого он отсылал кого-нибудь из нас в столицу продавать ягоду на рынке.
2
Эти можжевеловые ягоды стоили очень дорого, так как в них был накоплен запас первобытной мрачной силы. Все опухоли и грибковые заболевания, родимые пятна в пол-лица, загноившиеся раны или другая ядовитая зараза, вылезшая на свет посредством человека, – все это отмирало, отсыхало и исчезало, ибо против злого начала отца им было не устоять.
Самым большим спросом наши чудодейственные ягоды пользовались у людей, страдающих ожирением, ведь настоянные всего на одной бутылке спирта ягоды сжигали в человеческом организме весь лишний жир и уже через пару месяцев тучные и бесформенные существа становились подтянутыми и красивыми. Бывали, правда, случаи, когда кто-то набрасывался на ягоды с чрезмерной жадностью, в результате чего ссыхался и умирал, но это была уже не наша вина, мы всегда предостерегали от передозировки.
Три-четыре раза в год отец отправлял меня или сестер на рынок продавать наш бесценный товар. Поскольку он был контрабандным, то на прилавок мы всегда выкладывали морковь, горох или бобы, но страждущие уже знали нас, и тотчас у лотка выстраивалась очередь, так как слух о нашем прибытии распространялся среди больных и толстяков со скоростью низового пожара. Использовался специальный пароль, после чего происходил быстрый обмен пакетами: в одном деньги, в другом целебные ягоды. А деньги давали немалые – за одну бутылку можжевеловых ягод в каком-нибудь поселке можно было купить целый дом.
По окончании торговли нам надлежало по списку, составленному отцом, купить в городе определенный набор товара: соль, хлеб, сухие продукты, несколько бутылок водки, десять пачек чая и керосин, оставшуюся же сумму до последнего сента мы отдавали отцу, а он тщательно прятал деньги подальше от наших глаз. Вопреки всему со временем я наловчился торговать так, что мне всегда хватало денег и на посещение борделя, и на мороженое, которое я поглощал килограммами, так что плоть моя после двух суток в столице была напитана наслаждениями.
Может, так, без особых изменений, и текла бы дальше моя жизнь, если б в один из торговых рейсов в столицу на противоположной стороне Нарвского шоссе в окне второго этажа деревянного дома мне не попалась на глаза ну просто исключительно толстая девушка. Такое чудо природы не могло не обратить на себя моего цепкого внимания. В руке у девушки был большой ломоть хлеба, своими утонувшими в жире маленькими свинячьими глазками она с тихой тоской смотрела куда-то вдаль. Я знал, что у людей, обитающих в таких домах на окраинах, не может быть тех денег, что стоили ягоды в моем рюкзаке, но в этот момент меня пробило – какой-то странный звонокпроник сквозь железобетонную стену моей угрюмости, меня охватило непреодолимое желание помочь этой девушке. И я перешел улицу.
Квартира выглядела весьма плачевно. Старая, с измученным лицом женщина смотрела по черно-белому телевизору мыльную оперу, а ее толстая и потеющая дочка сидела у окна, вяло отгоняя от себя мух. Вежливо поздоровавшись, я представился и выложил на стол пол-литровую бутылку спирта с синими ягодами. Девушка вместе с матерью зачарованно уставилась на бутылку. Они очень хорошо знали, какой силой обладали эти ягоды. Об этом в Таллине знали все толстые люди.
– Решил поиздеваться над нами? – замученно спросила мать. – Даже если б мы всю жизнь копили деньги, все равно не смогли бы купить эти ягоды.
Я посмотрел на несчастную мать, перевел глаза на дочь. Утопающая в подрагивающих складках жира девушка грустно улыбнулась, и в этот миг мне почудилась неземная красота ее лица. Она кого-то напомнила мне, кого я никогда не видел, но кого втайне всегда жаждал увидеть. Чем дольше я глядел на нее, тем сильнее чувствовал ее обаяние и, немного поразмыслив, сообщил свое решение:
– Денег мне за ягоды не надо. Единственное, чего я хочу, – это чтобы ваша дочь, после того как съест их, стала моей женой.
Они поочередно переводили взгляд с меня друг на друга, затем дочка лениво кивнула матери, а мать в свою очередь – мне.
– Хорошо, я согласна, но только при условии, что эти ягоды Бригите, моей единственной дочери, и впрямь помогут.
– Об этом можете не беспокоиться, – улыбнувшись, ответил я, поклонился на прощание и поспешил на рынок.
Я обещал матери и дочке наведаться к ним через месяц, но прошло почти сто дней, прежде чем отец отправил меня в Таллин с новым грузом чудо-лекарства. С колотящимся от возбуждения и неясных эмоций сердцем я сразу по прибытии в столицу поспешил к знакомому дому и постучал в дверь.
Открыла незнакомая женщина, она вопрошающе уставилась на меня. Высокие скулы и огромные, сияющие, изголодавшиеся по празднику глаза дикарки; в глубоком вырезе платья виднелись крепкие груди; из-под подола выглядывали вызывающе длинные и грациозные ноги. Ничто в ней не напоминало прежних жильцов. Я было решил, что та девушка вместе с матерью переехала отсюда, но тут ее лицо вдруг озарилось узнаванием и радостью, женщина улыбнулась мне, и в этот миг она напомнила кого-то, кого я никогда не видел, но всегда втайне мечтал увидеть. Сомнений не оставалось, это та самая Бригита, с которой я здесь попрощался три месяца назад. Интуиция не обманула, под чудовищным слоем жира на самом деле пряталась неземная красота!
– Я ждала тебя днями и ночами напролет все эти месяцы! Кавалеров, что повадились ходить сюда, я выпроваживала, потому как хочу одного тебя, только тебя, понимаешь… – шептала она мне на ухо, и нас обоих охватило необыкновенное возбуждение.
Смутившись до дрожи, мы схватили друг друга в объятия, плача и смеясь одновременно, как это обычно бывает с людьми от свалившейся на них неожиданной и огромной радости, такой, что накрывает их с головы до ног.
Опасаясь мести отца и сестер, спустя неделю я сбежал с возлюбленной в Южную Эстонию, на родину предков Бригиты, где на деньги от продажи можжевеловых ягод купил маленький дом, стоящий среди округлых холмов Вырумаа.
Мы выкрасили домик в веселый желтый цвет, обклеили изнутри обоями с узором из птиц, а стены, потолки и пол покрыли белой краской. В предвкушении запредельного счастья ничто не должно было оставаться мрачным!
Зажили счастливо и дружно, моя молодая жена целыми днями распевала песни о юной и вечной любви, а вечерами мы, словно дети из сказки, любовались в зеркале возвращенной Бригите красотой. Красотой, которой она была одарена свыше и которая теперь через нее осветила все уголки волости.
Жизнерадостность и деятельная энергия била из моей свежеиспеченной супруги настолько бурно, что счастье в нашем доме переливалось через край и заполняло своим сладким хмелем не только комнаты, но и двор. Ежедневно Бригита разучивала новые песни и танцы, охапками приносила и расставляла в комнатах яркие пестрые цветы, а с ярмарки в Любницах притащила домой зеленого попугая и белую собачонку, умеющую под музыку приплясывать на задних лапках. Перевезла она к нам жить и свою мать, а веселые вырусцы, любители выпить и поиграть на гармони, стали постоянными гостями нашего приветливого дома.
Первый год совместной жизни я наслаждался от души, поскольку подобное счастье было для меня чем-то совершенно новым и экзотическим. На уроках пения тихонько подпевал своей красавице жене и ее подругам, а когда танцевали баварскую польку или падеспань, покачивался в сторонке в собственном ритме. И все новые и новые самогонные аппараты и жбаны для пива рассовывал я по углам комнат, чтобы веселый шум в нашем доме не умолкал ни на миг.
Но со временем в моей душе зародилось беспокойство – это когда начало приходить осознание того, что жизнелюбие в нашем доме уже не напоминает библейское изобилие, а вовсе превращается в жирный праздник живота и этому поднимающемуся как на дрожжах счастью не видно конца. А когда еще пошли дети и дом с утра до вечера наполнился суетой, ревом, постирушками, но и веселым шумом-гамом, меня все это потихоньку стало доставать. Невольно мысли и чаяния потянулись назад, к спокойному и размеренному образу жизни.
Ибо то, что пленило меня в Бригите более всего, эта неземная улыбка, озарявшая ее лицо еще в то время, когда она, утопая в жире, вглядывалась в даль из окна дома на окраине, было безнадежно похоронено поверхностной жизнерадостностью и дерготней, заменено бессмысленными спорами и праздниками. Как прежде я любил ее только спящую. Торжественно спокойным было во сне лицо жены, и я мог благоговейно любоваться им часами. Но зарождался новый, еще более счастливый день, и разрушал все.
Унаследованная от отца врожденная чуткость и тоска по тишине и покою стали все сильнее стучаться в дверь моей души, и во сне я все чаще слышал зов сестер – они просили вернуться назад на север, вернуться на родной остров.
Но я продолжал надеяться, как надеется заблудившийся в шуме и гаме южного базара беглец, что свершится чудо, что в один прекрасный день моя милая Бригита опомнится и ее похожее на опьянение жизнелюбие сменится тихой печалью или необъяснимой грустью, что она прогонит всех этих надоедливых гостей, а для усмиренияи увещевания галдящих детей на стенах появятся кресты и розги. Однако этого не произошло.
3
Не произошло этого и по сей день. Восторг моей жены от нашего домика в веселых цветах, от новых друзей и крикливых детишек за последующие несколько лет только усилился, он уже превосходил все мыслимые человеческие пределы, но, похоже, в здешнем краю этого никто кроме меня не понимает. Все ее низкорослые и кривоногие друзья-вырусцы, весь этот народ – любитель поорать и попрыгать с непередаваемой нелепостью – по-прежнему течет в наш дом и вытекает из него, а жизнерадостности Бригите это лишь прибавляет, она хохочет с ними и командует мною как денщиком: принеси из кладовки то, поставь на стол это. Сдается мне, что эти южане только и способны быть счастливыми, когда в кучу сбивается с десяток человек и все наперебой кричат и тешатся, вот тогда да, тогда они безмятежны и не боятся! Похоже, что смак их жизни именно в том и состоит, что вместе и здоровые, и больные, должники и транжиры, что у соседей вот уже третью неделю как справляют веселые поминки, что надо одновременно делать десять срочных дел, а одиннадцатое уже сладострастно выглядывает из-за угла на предмет того, а не вскочить ли и ему на загривок таковским бестолочам.
Все чаще я стал уходить в себя, уединяться, тайком сбегая в подвал, где сидел скрючившись в темном, сыром и прохладном углу. И там, смежив веки, я вновь видел мой дом – тот далекий остров в северном заливе, где под низкими свинцовыми тучами по галечному берегу, с трудом преодолевая встречный ветер, бродят тощие и задрипанные овцы, каким-то чудом еще находящие то тут, то там пучки зеленой травы, где в сколоченной из выброшенных морем досок хибаре за длинным столом сидят сестры с унылыми лицами, и это видение возвращало покой и самообретение в мою душу.
И если вдобавок я еще видел, как мой старый отец, похожий на кряжистую и ядовитую сосну, одиноко стоит на берегу, с наслаждением подставляя плоть колючему северо-западному ветру, видел, что его лицо сечет град и снег, а голова, вжатая в серую, как камень, бородищу, вслушивается в шум свирепых волн, тогда мое сердце раскрывалось, а из глаз стекала единственная слеза блаженства, соленая крепость которой намного важнее того счастливого времени, что я провел здесь с женой и в развеселой компании.
Все отчетливее я осознаю, что недалек тот день, когда я не выдержу всей нашей убийственной суеты и танцулек и глухой сентябрьской ночью сбегу из этой радостной тюрьмы, прихватив на бегу свою самую младшую и капризную дочку. Не оглядываясь, припущу тогда через леса и болота Эстонии, пока на северном побережье вновь не увижу знакомую лодку, нежно похлопаю ее по полуистлевшему борту и погребу домой, закутав ребенка с глазами ночного звездного неба в полы пальто.
Там, там я со слезами на глазах преклоню колена перед узким смертным ложем отца, замечу, как, узнав блудного сына, он презрительно и недовольно поморщится, но все же возложит в знак прощения свою тяжелую, с набухшими венами руку мне на макушку, чтобы еще перед последним вздохом передать мне в наследство свою благодать, а заодно и все те тайны, что пуще огня и сильнее любого яда. И уже той же ночью я займу место на его сучковатом троне.
Переводы
Веры ПРОХОРОВОЙ
Эстонская
природа
Киномеханик Пеэп Раннику вошел в трамвай возле торгового центра «Виру». За спиной у него был тяжелый рабочий день, и единственное, чего он еще ждал от этого дня, было добраться домой, принять горячую ванну и потом позвать к себе в гости девушку, с которой он познакомился недавно на вернисаже.
Народу в трамвай зашло много, так что пришлось даже слегка потолкаться, и Пеэп нашел себе место у заднего окна. На следующей остановке в трамвай зашло еще больше народу. Один здоровый мужик, лет примерно сорока пяти, который, по мнению Пеэпа, никак не должен был бы поместиться у него за спиной, все-таки пропихнулся туда, а другой шкет, значительно ниже ростом и лет пятидесяти, втиснулся между толстяком и киномехаником. Пеэпу стало очень неудобно. Он хотел отойти куда-нибудь, но, поскольку трамвай был плотно набит возвращающимися домой пассажирами, возможности такой не было. Пеэп чувствовал, как шкет смотрит на него через плечо. Мужичок изучил его лицо, бороду, куртку цвета зеленого мха, а потом вдруг очень тихо, как бы сам с собой, начал говорить:
– Ваша внешность напоминает мне, что я там несколько раз бывал. На природе, я имею в виду. И я понял, что это за дикий, заросший и таинственный край. Люди почему-то недооценивают его. Я могу вам сказать, что я погружался в темный лес в полнейшем одиночестве, идя все дальше по узкой, еле различимой тропинке, боялся, сильно боялся, но все-таки шел дальше. Я обнаружил, что вокруг меня больше нет ни людей, ни домов, а есть что-то другое, что-то непонятное и величественное, чего я даже и назвать-то не могу. Грибы, ели и мох. Под большими елками – маленькие елки, под ними еще меньшие, а под ними, в свою очередь, еще более маленькие елки. И тишина. Ну разве не странно?
Пеэп Раннику смотрел в окно, усталым вздохом пытаясь дать понять, что подобный разговор ему не по нутру. Но мужичок продолжал:
– Я видел там животных. Больших и маленьких животных. Я видел там зайцев, енотовидных собак, лис, белок, лосей и косуль, я видел зеленушек, зябликов, глухарей, можжевельники, березы, хмель и вьюнок полевой, и я могу с полной убежденностью сказать, что окружающая нас природа действительно крайне необычна. Я видел там и крыс, и водяных полевок, потом еще красноножек, ондатр и каких-то коричневых существ… Ты, мужик, вообще понимаешь, о чем я говорю? И насколько это вообще важно…
Киномеханик сглотнул. В этом крохотном мужичонке было что-то угрожающее. Пеэпу было неудобно ощущать его за спиной, но поделать ничего было нельзя. Нужно было дотерпеть до Балтийского вокзала.
– Ты вообще понимаешь, мужик, что происходит в твоей душе, когда ты замечаешь, что вокруг тебя одновременно копошатся кроншнепы, большие кроншнепы, чибисы и неясыти? – продолжал крошечный мужичонка, глаза которого сверкали за плечом Пеэпа. – Неясыти и гуси вообще были одними из первых птиц на земном шаре. Они были здесь уже за пятьдесят – да ну, каких пятьдесят, – за шестьдесят пять миллионов лет до нас! Шестьдесят пять миллионов – понимаешь ты! – и вот как раз такой же подобный черт и смотрит на тебя с ветки дерева и глазом не моргнет. Как бы ты себя чувствовал на моем месте, а, мужик? Ой, природа, природа… дикая, оглушительная растительность, которая никуда не ведет. И бабочки, странные белые боярышницы, которые повсюду взлетают у тебя из-под сапог, а ты идешь себе такой бесцельно и наугад. К тебе приклеиваются паутины, которые ты цепляешь лицом. И свет вокруг тебя, свет под деревьями, свет над деревьями, а еще тот, совсем-совсем другой, свет там, наверху, где облака.
Крошечный мужичок потянулся через плечо, чтобы посмотреть Пеэпу в глаза, и из его рта в ноздри Пеэпу ударил пивной и трубочный дух. Пеэп с суровым видом посмотрел на него в ответ, но потрепанное пальто мужичонки, его острый нос и экстатический взгляд напугали киномеханика, так что он поспешно отвернул голову.
– А потом ты попадаешь к реке, – продолжал мужичонка, словно в трансе, – задумываешься, куда она течет, и опять ничего не понимаешь. А у реки стоит заброшенный дом, рамы уже чуть подгнили, полы провалились, в комнатах несет плесенью и тленом, но вот в одной комнате еще остались вполне приличные стулья и стол. За столом сидит заросший бородой мужик с диким взглядом, которого ты не знаешь, и угрюмо пялится на тебя. «Неужели это возможно?» – думаешь ты испуганно, быстро наклоняешься и отступаешь. А на улице снова облака, ели, ольховая поросль и еле различимая тропинка. Ты идешь этой дорогой, которая никуда не ведет, вдыхаешь запах прелых листьев и думаешь: все это таинственно, даже опасно, а все же манит за собой. Понемногу ты начинаешь замечать маленькие растения, которых раньше словно бы и не видел, и неожиданно для самого себя знаешь их названия: седмичник, майник, вероника, одноцветка одноцветковая, звездчатка средняя, спорыш, а вот уже идут такие растения, которых ты не знаешь. Странно, не правда ли, что часть из них ты знаешь, а часть нет, а сам в то же самое время все идешь себе дальше…
Киномеханик сглотнул. Он начинал задыхаться.
На остановке «Линнахалль» зашел еще народ, и воздуха в трамвае оставалось как-то совсем мало. Но крошечный мужичонка за спиной Пеэпа, казалось, только распалился от этого еще больше:
– Ты идешь дальше, погруженный в свои мысли, тебя окружает все более густой лес, за которым начинается не снова цивилизация, как ты, может быть, втайне надеешься, а вовсе уж первобытные болота и болотца, совсем уж что-то непонятное. Багульники болотные, пушицы влагалищные, трясины, мошка и ужасный зной. Большие кроншнепы. Комары и гигантские слепни. А трясины эти – такие, что о-го-го! – вода там чернее самой ночи, увязнув там, можно легко потонуть, настолько они бездонны!
Пеэп Раннику нервно двинул правой рукой, пытаясь освободиться от захвата этого оратора. Но остроносый мужичонка еще сильнее сжал руку киномеханика, поднес свой смрадный рот совсем близко к уху Пеэпа Раннику и продолжал шептать:
– Слушай, мужик, я знаю, что говорю! Я там несколько раз бывал. А еще я знаю, что эти леса скрывают тайны, о которых ты и тебе подобные даже не догадываетесь. Как-то раз я бродил в подобном лесу где-то между Ряпина и Меэрапалу. Очень скоро он сменился чащей, но я все-таки прорвался сквозь него, более того, я выбрался даже на поляну, где были грибы всех цветов и размеров – синие, желтые и красные грибы. Я остановился там, посреди грибов, размышляя о том, что эти грибы, они там совсем одни, а потом вдруг – представляешь! – вижу, что посреди грибов стоит маленькая птица, и с таким смышленым взглядом. Птица смотрит на меня, склонив голову, прямо в глаза смотрит. Понимаешь, мужик, прямо в глаза! Но, подойдя к ней еще немного поближе, я замечаю, что у нее нет никаких крыльев, и даже клюва нет, и стоит она не на двух ногах, а на четырех, как будто и не птица вовсе. В то же время – это и есть во всем этом деле самое странное – я все-таки понял, что это совершенно обыкновенная птица. Понимаешь?! Вот какие вещи порой происходят, когда попадаешь в чащу. Я-то там бывал, я-то знаю…
Пеэп Раннику расстегнул две верхние пуговицы на рубашке. Теперь ему действительно было очень тяжело дышать. Он должен был каким-то образом удрать отсюда. Пеэп попытался было пробиться к двери, но, к счастью, трамвай подъехал к Балтийскому вокзалу, и большинство людей стало выходить, в числе прочих и маленький мужичонка, а за ним тот, погрузнее, очевидно, друг первого. Но до того как они вышли, маленький мужичок еще успел схватить Пеэпа за рукав пальто и просипел ему в ухо:
– Подумай о том, что я тебе говорил. Я не каждому такое рассказываю. Подумай о том, как все мимолетно; ты, я и этот ветреный город вокруг нас – всего лишь только призрак…
Маленький мужичонка, кажется, хотел сказать Пеэпу что-то еще, но его друг уже с силой тянул его за собой. Размахивая руками и что-то бурно обсуждая, мужчины удалились в сторону Каламая. Трамвай пошел дальше. Пеэпу Раннику нужно было ехать еще две остановки. Он сел на свободное место, с удовольствием вытянул ноги и облегченно вздохнул. Комок в горле рассосался.
Освободившись от странного излома, вызванного рассказом мужичонки, он почувствовал, как в нем растет энергия, даже возбуждение какое-то, заодно с аппетитом. Он решил позвонить девушке, чтобы договориться встретиться с ней где-нибудь в ресторане, но, сунув руку в карман куртки, обнаружил, что телефона нет. Не было также бумажника, ключей, банковской карты, даже членского билета в библиотеку и абонемента посетителя Дома кино – ничего больше не было, не считая пары однокроновых монет. Пеэп Раннику вскочил с места, как раненый зверь, но трамвай уже далеко отошел от Балтийского вокзала. Он обратил свой молящий о помощи взгляд к другим пассажирам, но люди наблюдали за отчаянием мужчины с безразличным любопытством.
Только теперь Пеэпа Раннику охватил ужас. Он понял, что заблудился.
Усы
из булки
Валдек Орро, бывший продавец сыра, жил в маленькой комнате-кухне на улице Марья. За свою жизнь он приобрел два неоконченных средних образования, из них второе – в торговом училище, прочитал шестнадцать книг и семь номеров журнала «Горизонт», а еще знал наизусть одну матерную песню с красивой мелодией. После увольнения с должности продавца сыра Валдек Орро больше не занимался ничем особенным, но, несмотря на это, был доволен жизнью.
Так прошла первая половина жизни Валдека Орро. В первый день второй половины своей жизни Валдек Орро смастерил себе усы из булки. Он приклеил усы под нос, посмотрел на себя в зеркало, и настроение у него поднялось. Окрыленный приподнятым настроением, Валдек Орро вышел во двор и некоторое время, счастливый, простоял перед домом. Но этого показалось ему мало, и вскоре он поспешил дальше к улице Тяхтвере, а оттуда, в свою очередь, уже почти побежал на угол улиц Кроонуайа, Якоби и Тяхтвере.
С усами из булки Валдек почувствовал, что в воздухе что-то носится, и это знание вынудило его слегка покрутить головой. Он остановился на перекрестке четырех улиц, улыбаясь прохожим, и даже пару раз подпрыгнул. Он был совершенно уверен, что, завидев его, люди тоже придут в приподнятое настроение, что они будут подходить к нему и благодарить его за это.
Но люди, кто на машинах, кто без, вообще не замечали мужчину с усами из булки, а если и замечали, то только фыркали себе под нос или хмурили брови. И спешили дальше. Ввиду такого положения дел Валдеку Орро скоро надоело стоять на углу. Он беспомощно пожал плечами и побрел домой.
Зайдя в квартиру, он снял усы из булки, за неимением лучшего сел на стул и стал раскачиваться на нем.
А за окном, над двухэтажным дровяным сараем, висела убывающая луна, смотрела на раскачивающегося на стуле Валдека и думала: «Странная все-таки штука эта человеческая жизнь. Один раз в жизни выдумает он что-нибудь оригинальное, так и тогда этого никто не заметит, потому что у всех свои заботы и дела, и талантливый человек махнет на себя рукой, поникнет, а там и вовсе опустится…»
А тем временем Валдек Орро успел упасть на спину вместе со стулом и теперь хохотал, глядя на белый потолок.
Переводы П.И. Филимонова