Эссе. Переводы Елены КЛОЧКОВСКОЙ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2015
Юлюс Келерас (Julius Keleras) родился в Вильнюсе в 1961 году. Поэт,
фотограф, драматург, переводчик с английского, русского, латышского. Окончил филологический факультет
Вильнюсского университета по специальности «литовский язык и литература» и
Иллинойский университет в Чикаго по специальности «литовская эмиграционная поэзия». Автородиннадцати поэтических книг, книги прозы, сборника
пьес и четырех книг для детей. Лауреат поэтических премий многих литовских журналов, премии Ассоциации
литовских писателей (Нью-Йорк) за лучшую книгу стихов (1995) и других. Победитель
Второго (2007) и Третьего (2009) национальных фестивалей драматургии
Versmė («Фонтан»), поэтического фестиваля PŠP (2010). Стихи
переведены на португальский, русский, венгерский, болгарский, английский,
шведский, польский, латышский, грузинский, чешский, словацкий, итальянский
языки. Живет в Вильнюсе.
Елена Клочковская – переводчик с литовского, художник.
Окончила филологический факультет CПбГУ и ВРК Академии Художеств СПб. В данный
момент учится на кафедре балтистики филологического факультета СПбГУ. Первая
публикация как переводчика. Живет в Cанкт-Петербурге.
Контраст меняется: белесое сменяет синее, дождь переходит в снег
Обещали снег. Уверенно так обещали. На
каком-то телеканале девушка, объявляющая погоду, продирижировала послушной финальной карте новостей короткое intermezzo, и, словно
проплаченные аплодисменты публики (а они всегда проплачиваются) – зал, запад Литвы на экране
взорвали клубы белых туч. Хотелось верить, потому
что было невыносимо холодно. Даже в квартире пять
градусов ниже нуля, что говорить о том, что
делается снаружи… Замерзли изнутри даже края двойных, еще
не старых окон, а такого вроде бы не
должно быть.По крайней мере согласно
инструкциям, а инструкции, браток, сейчас
поважнее всего. Они все могут опровергнуть, потому
что знают, как есть и как должно быть на самом деле. Хотя
этого «на самом деле», сами знаете, в
действительности-то и нет. Существует лишь нечто
более или менее привлекательное в нашем воображении, точнее, воображениях. И
знают об этом не только феноменологи.
Вот, скажем, сегодня утром. Я
сел у окна сразу, как только проснулся, и
с семи утра следил или, быть может, пытался представить себе, как
идет снег. Если точнее, делал попытки
каталогизировать способы падения снега. Как только я встал и
резко отодвинул в стороны занавески, то сразу увидел, что
весь склон затянуло туманом. Вершины сосен едва
угадывались, а несколько березок, вытянувшихся повыше,
просматривались только из-за того, что были более светлые, более
рослые и раскидистые, чем заполонивший склон
массив сосен. Падающий снег притворялся туманом, и, если
не приглядываться, так бы и подумалось: в
Ниде туман. Не в первый и не в последний раз. Однако это
был не туман, просто тихо шел снег, и его полотно затянуло
пространство между небом и землей по всему фронту. Почти совсем неподвижное. Потом
осторожно, будто подброшенный ребенком в воздух бумажный
самолетик, поднялся ветер, разлохмачивающий этот медитативный, прикидывающийся
туманом падающий снег, и, будто по щелчку кому-то
там наверху, гармония, продлившаяся полчаса, расстроилась. Как
если бы в какую-нибудь сонно медитирующую партию виолончели Боччерини
влился Игорь Стравинский со своим проносящимся молниями и болтающим вздор «Петрушкой». Ветер, по-видимому, уже
с самого начала решил жонглировать направлениями падающего снега: он задувал то
слева, то справа, будто не был в себе
уверен и упражнялся. Его arpeggio, словно у неопытного
пианиста, перебегающего из конца в конец по всей
расстилавшейся передо мной клавиатуре, было скучноватым: силы и свободы сколько душа пожелает, а вот стиля и мысли будто
и не хватало. Так уж показалось мне, наблюдавшему этот
маленький участок мира. Другие наблюдатели (если
они и были), вероятнее всего, видели снег пока еще только во
сне (если, конечно, слушали – а это вполне вероятно –
телепрогноз погоды). У соседки полугодовалый малыш, так
что она, наверно, еще спала. Ее муж – думаю, что
он, скорее всего, моряк, редко бывающий дома, – на
этот раз был частью святого семейства. Это подтверждали
поставленные у самой двери мужские шлепанцы. Ни снег, ни
ветер не угрожали жилищу соседки, безопасно втиснутому в
нишу дома. Мой балкон был полон снега и нежно, пастельными
тонами оттенял цвет сероватого поднебесья. Какое там поднебесье? Правда, можно
было различить осторожные, стыдливые, едва
заметные полосы в облаках, с которых падает снег. Моря
было не разглядеть, хотя в ясную погоду его лоскуток всегда
отсюда виден – еле просматриваемый, заслоненный массивом
разросшихся сосен. Ветер снова изменил направление, решив
мести справа, и оркестр деревьев с белой почтительностью согласился подчиниться
его батуту. Попробовал бы не подчиниться! Кинул бы
чернильницу, как Лютер! Как знать… Настолько искривленных
сосен, как в Ниде, я больше не встречал нигде. Изгибаясь, будто
цирковые артистки, пытаются устоять под ветром, однако
это еще больше усложняет процесс: стволы сосен изогнуты в соответствии с его капризами. Здесь, на
песчаной земле, необходимо с ветром считаться. К
тому же им надо помнить, что «страдающим уготованы
небеса». Эти сосны, не очень феминистически
настроенные, желают этого страдания. Больше того, пытаясь
увидеть воду, увидеть море, они тянутся, хватаются
за тучи. Нелегкая задача. В прошлом году смерч
безжалостно ободрал их вершины, белые приоткрытые раны
довольно долго сверкали на солнце, пока наконец дождь
и время не затемнили белизну и не созрели новые темно-зеленые ветки. Трудно
сказать, кто в эту меланхолическую компанию сосен впустил
березки. Они кажутся случайными прохожими из
других краев и другого часового пояса, их раскачивает и заносит
снегом ветер. Странно так много писать о ветре и снеге. Они
ведь не участвуют в акциях, парламентских выборах, их
не увидишь на популярных спортивных игрищах, но о них постоянно
говорит любящий интриги мир. Прогноз погоды – один из
самых популярных в мире тележанров, за
которым следят все: от водителя премьера до домохозяйки, которой
завтра понадобится пойти в магазин, если не хватило перловки и соли, чего
уж говорить о соленых огурцах… Как же без всего этого сваришь хороший
рассольник? Ей необходимо знать, пойдет ли снег, дождь
или будет ясно… Пока я несу вздор о моем любимом рассольнике, снег
с ветром снова меняют характер взаимоотношений: снежинки теперь опускаются
маленькими вихрящимися роями и снова поднимаются, будто так ни на что и не
решившись. Первородная сила ветра, угрожавшая, казалось, равновесию
мира, куда-то исчезла, и на авансцену вышло субтильное scherzo. Кто его исполняет? Конечно, ты, ветер, но
к тебе с величайшим удовольствием присоединился бы тот же Моцарт или хотя
бы Равель. Сосны одобрительно
покачиваются, будто резко хлопнули по сто грамм, хотя
им, может, стоило бы выпить побольше. Может, смогли бы тогда
сгрудиться и удержаться вместе. Лучше поддать(ся ), чем сопротивляться
стихии. Они знают: и это пройдет. Побесится, побеснуется – ну да и ладно. А они останутся, охраняя
вороньи гнезда и диковинного, редко гостящего тут
дятла. Какие дятлы? Даже ласточек сейчас
почти не видно, а ведь они почти круглый год cнуют здесь кругами, а
под осень, когда портится погода, иногда залетают в
комнату. Назойливы как мухи, а куда же сейчас
подевались? Прячутся где-то, не желая иметь ничего
общего с ветром и снегом, им ближе дождь, сырость, облака
– а их сейчас, как я уже говорил, почти не видно. Снег
снова отдается потоку ленивого воздуха, закрывая передо мной
экран, словно говоря: «Не считай ты способы падения
снега – бессмысленно».
Нида, январь
Моя Юрга
Теперь, когда мне нужно произнести ее имя, я говорю так: Юрга.
Себе и другим. Теперь, когда уже нет ни ее, ни тех, кого она любила: тибетской
святой Еше Цогьял, мистика Хильдегарды Бингенской, философа Симоны Вейль, монсеньора Казимира Василяускаса,
отца Станисловаса… В те
времена, когда я еще мог встретить Юргу, или хотя бы позвонить ей, написать
электронное, или обычное письмо (последнее случалось разве что под Новый год;
да в студенческие годы Юрга любила присылать нарисованные ею самой
поздравительные открытки), я неизменно называл ее Юргутя.
С двух лет. Нелишне будет уточнить: с той поры,
когда нам было по два-три года и моя прабабушка Марцеле
со своей дочерью (моей бабушкой), а также с сестрой Эльзе
и другими изредка появлявшимися родственниками проводили лето в скромном
двухэтажном домишке,- тем не менее, это было в Турнишкесе,
за городом, в лесу, где лето приносило приятную передышку. Там в жаркие
месяцы жили Юргутин дедушка, академик Костас Корсакас, бабушка Галина Корсакьене и мама Юрги, искусствовед Ингрида
Корсакайте. Мне с самого детства она казалась не
светской (и не советской – так это слово предложил исправить мой компьютерный
словарь, и я с ним совершенно согласен) – красивая,
нордического типа женщина. Несколько позже там жила и сестра Юрги, Радвиле. А совсем неподалеку, в каком-нибудь полукилометре,
безопасно пристроились разные гришкявичюсы, сонгэйлы, зимины и другое
движимое живое имущество советского истеблишмента, ассоциации
с которыми сейчас вызывают только полки магазинов «Rimi» или «Iki», где в ожидании
покупателей спят мирным сном почти настоящие, но вряд ли содержащие мясо
«Советские сосиски».
Сосиски сосисками, а вот большой желтый дом, дача Юргиной семьи в те времена, был совсем неподалеку от
скромной летней резиденции моей прабабушки – скорее всего, именно поэтому и
сдружились женщины этих семейств (тетя Эльзе, жемайтийка из Вьекшналей,и тогда и сейчас, хотя ей уже девяносто пять лет,
более чем активна) с Юргиной бабушкой Галиной Корсакьене и мамой Ингридой. Юрга
так написала о летнем времени в Турнишкесе: «Я
городской ребенок и, по крайней мере с отрочества и
юности, очень этим гордилась. Лето, однако, с детства я проводила на даче,
построенной дедушкой, недалеко от Вильнюса, в Турнишкесе.
В определенный хипповский период мне и правда
казалось жизненно необходимым проводить время на городской мостовой – дачного
дома я тогда чуралась, как черт ладана. Однако каждый год другого отрезка жизни
делился будто на две части: городскую и лесную. Иногда
я шучу, что у меня, как у какого-нибудь царя или далай-ламы, две резиденции:
Зимняя и Летняя. Таким образом, поздняя осень и зима для меня связаны с
городом, культурной жизнью, самобытными ритуалами богемы, нервозностью, беспокойством,
стрессами, а весна и лето больше подчинены ритму природы. Это
не только пора вздоха, оживания, пробуждения, распускания почек, но и время,
когда «внутренние батарейки» наполняются солнечным светом, зеленью, шелестом
деревьев, пением птиц и другими чудесными вещами. Впечатления, которые
производят города, даже такие внушительные, как Нью-Йорк или Париж, чаще всего
более поверхностны, а пища, доставляемая величием и красотой природы,
откладывается в душе, оседает глубоко в подсознании, а затем, в свою очередь,
питает творчество как жизнеспособный, никогда не иссякающий родник»*.
Эпизод: Юрга
вступает в Коммунистическую партию
Пятнадцатый автобус от кольца Антакальниса.
Нас пятеро или семеро, нам по двадцать пять лет. Почти одни парни, не помню,
может, была еще Маргарита Чернайте.Сидим
несколько часов, в конце концов назревает необходимость не только в разговорах
на темы ориентализма, но и в вине. Нам с Юргой, может, оттого, что мы дружили
дольше всех других, взбрело в голову сходить через лес в магазинчик дефицитных
товаров. Идти нужно было лесом, пройти дом, где когда-то проводили лето мои жемайтийские родственники, и подойти к забору, где в одном
месте зияла дыра. Сосредоточиться, не обращать внимания на летние ягоды,
землянику и чернику, только идти – как еще через десять лет предложит один
литовский писатель, живущий в Париже. Два не жаждущих ничего, кроме успеха
предприятия, вергилия перелезают на другую сторону, в
лучший мир, поворачивают на тропинку, ведущую туда, где живет весь советский
истеблишмент, и появляются они, менты (тогда их еще
достаточно почтительно называли милиционерами). Они не знают, что мы из
другого, худшего, нижнего мира, что мы ничего не хотим менять, не говоря уже об
идеологии: мы хотим только сухого венгерского вина. Тогда я говорю Юрге,
точнее, повторяю, бормочу невразумительно, будто мантру:
ну да, отмечаем… еще один член партии… Инсценируем
сценку, мол, Юрга вступила в Коммунистическую партию (глупо ее писать с заглавной
буквы, однако никуда не денешься: название). Спецгришкявичюсский магазинчик:
зеленый горошек, угри, икра, телячьи языки, консервы из лосося, карбонат,
апельсиновый и ананасовый сок, бананы, манго, апельсины, хорошее сухое вино,
которого в городе нигде не достанешь. Нам нужно только вино, ничего
больше. Посему берем пять бутылок: нас много, нам по двадцать пять лет и нам
нужны развлечения.
Эпизод в
ресторане «Астория»
1985-1986-й. Юрга и я. Не помню, по какому поводу (может,
давно не виделись и хотели вдоволь наговориться). Людей немного, кроме нас
всего несколько. Старая «Астория»
в Старом городе Вильнюса, сейчас «Radisson» (позднее как-то раз мы
там здорово бушевали с Бите Вилимайте). Полуподвал,
на полу черно-белые в шахматном порядке плитки. Разговариваем, не помню, по
какому поводу, начинаю имитировать американский литовский акцент (я уже знаком
с родней и друзьями из Атланты, пару раз промелькнувшими и у нас). Люди,
сидящие рядом, начинают интересоваться, подходят, присаживаются. Начинают жаловаться
на жизнь здесь, в советской Литве. Утешаю их весь вечер. Юргутя
прыскает в кулачок, но не выдает себя. Даже если подсевшие были из гэбэ, все закончилось благополучно.
Эпизод,
рассказанный Сигитасом Гядой
На исходе обучения на кафедре дизайна костюма Вильнюсской
академии художеств Юрга (она занималась у плакатиста Галкуса)
очень хотела сделать иллюстрации к первой книге одного из тогдашних литовских
писателей, преподававшего, кстати, кажется, на этой же кафедре. Книга на многих
произвела большое впечатление. Юрга названивала ему по телефону, но он
настойчиво ее избегал. В конце концов, узнав его адрес, она однажды не
вытерпела и пошла к нему домой. По словам Сигитаса Гяды, писатель открыл дверь голым (вообще-то, у меня
закрадываются подозрения, что он был, скорее всего, полуголым). Рядом с ним
большая собака. «Вали отсюда! Не то щас оттрахаю!» – сказал преподаватель
эстетики. После этого появились ее рисунки к поэме Сигитаса
Гяды «Дрозд».
Эпизод,
рассказанный Юргой
Мы вдвоем с братом добрались автостопом до Ленинграда. Юрга жила у
знакомых, и заранее было предложено остановиться там на несколько дней. Тогда
это казалось совершенно естественным. До места добрались, кажется, около трех
ночи. Город уже спал, расположенный неподалеку маленький садик со скамейками
был закрыт. Шли по какой-то лестнице, провонявшей кошками и их автографами, к
утру пришли в квартиру, где жила Юрга. В квартире было несколько комнат, одна
со стеклянным полом – внизу располагалась галерея или шикарный магазин. Этот
пол, помню, нас очень удивил. У тебя комната, но ее нет. Дверь есть, но комната
будто висит в воздухе. Вечером вышли погулять, и Юрга, показав на находящуюся
рядом гостиницу, рассказала, как, закончив школу, она
приехала сюда вместе с классом. В эту гостиницу ее пригласили какие-то
французы, напоили шампанским. Закончилось неважно, oднако Юрга эту историю рассказывала спокойно, будто
читая страницу неведомого романа. Мне почему-то подумалось (нас с братом эта
история взбудоражила), что именно тогда, вероятно, она и начала писать свои
первые рассказы.
Для меня Юрга – никакая не писательница, хотя в то время ее книга
«Время ландышей», наряду с немногими образцами национальной прозы (Саулюса Томаса Кондротаса, Ричардаса Гавялиса, Бронюса Радзявичюса, Бите Вилимайте, Саулюса Шальтяниса), произвела на меня впечатление естественным
потоком повествования и экстравагантными сюжетами. Я взял почитать рукопись и,
насколько помню, долгое время, которое также было временем моих первых книг,
Юрге ее не возвращал. Она тогда жила с мамой в Антакальнисе.
Помню, мы оба возмущались, что мамы, игнорируя наш творческий процесс, когда
угодно могли ворваться в комнату с мокрой тряпкой и начать мыть пол, не обращая
внимания на перья, шуршащие по бумаге. Именно в этой маминой квартире отмечался
как-то раз Юргин день рождения, о котором долго потом
рассказывали: в комнате, где он праздновался, приоткрывшая дверь мама увидела
семь голых Джонов Леннонов – так вырядились Юргины
однокурсники. С Юргой мы были почти соседи, имели общие интересы, поэтому снова
начали дружить. Заканчивая отделение графики по кафедре дизайна костюма, она
горячо увлеклась ориентализмом. Тогда я еще не ощущал, но сейчас прекрасно
понимаю, что для меня Юрга – никакая не писательница: она – мое детство. А это
никак не обсуждается. Все вроде бы позабывшиеся моменты, которые глубоко
запечатлены внутри тебя, надежнее, чем бункер фюрера, который не взлетит на
воздух. Или если взлетит когда-нибудь, то только вместе с тобой. Негритенок,
объединяющий нас на фотографии, свидетель дружбы, он связывает наше детство,
как цветная ленточка, которая сохраняет торт, перевязывая картонную коробку.
Временная дистанция не дает рассмотреть, какая она: синяя или цвета английской красной. А книги часто оказываются не так важны,
как трава, по которой тогда двух- и трехлетними малышами мы бегали с Юргутей – Дургой** , как через несколько
десятков лет стал называть ее приятель Казюкас. Дургой, индуистской богиней.