Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2015
Алексей Лукьянов родился в 1976 году, живет в городе
Соликамск Пермского края, работает кузнецом. Печатался в журналах «Уральская новь»,
«Октябрь», «Новый мир». Автор двух сборников прозы: «Спаситель Петрограда»
(2006) и «Глубокое бурение» (2010).
пролог
Газик со снятыми бортами медленно полз в направлении кладбища. Гроб, обитый кумачом, не был закрыт, крышка лежала слева от покойника, которого везли отчего-то головой вперед. Справа лежал наспех сколоченный сосновый крест.
Покойного не сопровождал никто. Не было похоронной команды, вечно пьяной, но с профессионально скорбным выражением на лицах. Не шествовал следом за грузовиком духовой оркестр, вразнобой играющий «Траурный марш». Не было моря цветов и жестяных венков с пластмассовыми цветами, не было черных лент с надписями «От жены и детей», «От сослуживцев», «От парткома и месткома». Не было и провожающих, тех самых жены и детей, родни, сослуживцев, парткома и месткома. Да и поминок, судя по всему, не предвиделось. Никто не придет поесть рассыпчатого пресного риса с изюмом, щей из квашеной капусты, пюре с котлетой, выпить рюмку-другую водки, запить компотом и положить в авоську холодный расстегай, чтобы доесть дома.
И все же, кто-то ведь предоставил гроб, крест и машину! Значит, не напрасно покойный жизнь прожил, значит, достоин отправиться в последний путь на автомашине ГАЗ-53, чисто умытой с утра из шланга и любовно протертой ветошью от бортов до ободов, не говоря о лобовом стекле и фарах с радиатором.
Водитель недоумевал: зачем везти гроб в машине со снятыми бортами, если некому даже присмотреть за тем, чтобы не вывалились на дорогу гроб и крышка, а также крест с косо прибитой на сапожные гвоздики маленькой фанерной табличкой, на которой кто-то шариковой ручкой торопливо нацарапал: «МИЛЕНЬКИЙ Святослав Аполлинариевич, 8 марта 1940 – 24 июня 1980»? Почему нельзя быстро-быстро доставить заколоченный гроб из морга на кладбище в машине с поднятыми бортами? Это ж Миленький!
На перекрестке газик замер у светофора. Именно в этот момент самый любопытный из случайных прохожих и разглядел лицо покойного.
– Твою мать, неужто Миленького повезли?! – изумился прохожий вслух.
И, хотя обращался он к самому себе, возглас его был услышан. Пешеходы, наплевав на зеленый, столпились у кузова.
– Твою мать, и правда Миленький! – подхватил один.
– Миленький помер! – крикнул другой.
Молодой человек в солнцезащитных очках на пол-лица бесцеремонно распахнул дверь в кабину газика и спросил:
– Э, старик, у тебя в кузове что, Миленький?
– Ну и что с того? – нетерпеливо кивнул водитель. – Дверь закрой, уже желтый.
Но молодой человек не закрыл дверь и даже напротив – обернулся к публике и объявил хорошо поставленным на комсомольских, очевидно, собраниях голосом:
– Товарищи, я все уточнил. Действительно, Миленького хоронят!
Шофер пару раз сердито утопил педаль акселератора – мол, не задерживайте движения, граждане, расходитесь, дайте дорогу.
Но не тут-то было. Молодой человек, обернувшись к водителю, сказал:
– Старик, не гони. Прояви уважение к покойному.
Водитель посмотрел в зеркало заднего обзора. И присвистнул, потому что за газиком выстроилась траурная процессия. Закончить по-быстрому не получалось.
Процессия выглядела слишком нарядной. Народ, одетый легко и цветасто, шел за грузовиком как бы даже и без намека на скорбь. Тут и там слышались веселые возгласы и смех – процессия вполголоса обсуждала покойного.
– Надо же, а я думал, он старый совсем, – говорил своим спутницам, двум юным девам едва ли восемнадцати лет, тот самый молодой человек, что минуту назад уточнял у шофера имя покойного. – А он, оказывается, моложе моей бабки – ему ж только-только сорок стукнуло!
– Ты бы с его попил, такой же старый сделался бы, – тихо, чтобы не услышал покойный – ведь они шли за гробом самые первые! – сказала блондинка в красивом голубом платье. – У него самогонный аппарат был, знаете?
– Ну и что? – пожала загорелыми в крапинку плечиками рыженькая спутница молодого человека, одетая в сарафанчик, напоминавший летний луг, – оранжево-желто-красно-зеленый.
– Чё ты такая наивная, Элка? Чуть ли не в каждом доме такой аппарат имеется, даже у нас, даже у начальника милиции. Не про то ты говоришь.
Элка покраснела.
– Марин, давай не будем? – заступился за Эллу молодой человек.
– А чего «не будем»? – возмутилась Марина. – Можно подумать, я напросилась за этим козлом старым идти.
– Нельзя так о мертвых, – попытался урезонить подругу молодой человек.
– Вот еще! А если он заслужил? Всю жизнь жил, как свинья, а ему тут уважение выказывай. Тебе-то хорошо, он за тобой не подглядывал, когда ты в баню ходил.
– Марина… – Молодой человек опасливо обернулся назад. Многие члены процессии внимательно слушали пламенное выступление рыженькой Марины.
– Чё Марина, чё Марина-то? – еще громче возмутилась она и тоже обернулась. – Бабы, ну скажите – козел был этот Миленький?!
Баб – и молодых, и постарше, и совсем пожилых – в толпе было достаточно, и даже гораздо больше, чем мужчин. Каждая из них имела зуб на усопшего, и Марина вправе была услышать дружное подтверждение своих слов. Однако секунду назад шумная и, чего греха таить, радостная процессия вдруг замолчала. Слышно было лишь шарканье подошв и стук каблуков об асфальт.
Возможно, кого-нибудь другого – ту же Элку – всеобщее молчание смутило бы, но Марина была явно не из таковских.
– Ах вот, значит, как! – крикнула она. – То есть вам всем нравилось, что он за вами в бане подсекал, на огороде, в раздевалках? Может, вы ему и специально все демонстрировали? Ну ладно тогда! Тогда надо уважить покойного, дать ему того, чего он при жизни недополучил.
С этими словами Марина стянула через голову сарафан и дальше шла уже в купальнике, предусмотрительно надетом для похода на речку.
– Эй-эй, гражданочка, полегче, прекратить заголяться на похоронах! – прикрикнул милицейский сержантик, идущий в толпе чуть поодаль, и стал пробираться к возмутительнице общественного порядка. – Немедленно оденьтесь, не то я вас в отделение! Как можно?.. На похоронах!..
Но, странное дело, аморально поступившую Маринку молчаливая толпа, только что не поддержавшая злословий, осуждать не торопилась. И даже какая-то молодая женщина, лет тридцати или около того, взяла да и расстегнула блузку, явив миру несоветского производства кружевной лифчик.
Примеру женщины последовала другая, третья, и вскоре почти все плакальщицы разоблачились до нижнего белья, большей частью отечественного производства. Однако мужчин это не смущало, поскольку большей частью они думали не о форме, а о содержании.
Народ, наблюдавший странные похороны со стороны, нехотя, словно магнитом, притягивался к медленно шествующей процессии и тоже вливался. Женщины, оказавшись среди провожающих, немедля начинали стягивать с себя верхнюю одежду.
– Элка! Элка! А ты чё, особенная? – громким шепотом обратилась Марина к подружке. – Снимай платье!
– Дура, что ли? – испугалась Элка. – Я лифчик не надела.
– И что? Значит, можно выделяться, да? Ну хочешь, я тоже лифчик сниму!
– Ты дура, что ли? Мы же комсомолки!
– Раздевайся, говорю! – И Маринка решительным движением расстегнула на Элкиной спине молнию.
Элка сначала отчаянно сопротивлялась, но решительная Маринка подавила протест и стащила с подруги платье. Элка прикрыла грудь руками.
– Не прячь красоту-то! – рявкнула Маринка и сама сняла лиф купальника. – Похороны так похороны!
Подумав еще немного, Маринка избавилась и от трусов. На какое-то мгновение сердца мужчин, увидевших это, перестали биться, а потом заколотились в бешеном ритме. Сержантик, увидав Маринку со спины, потерял волю и теперь пытался не упустить ни одного движения девушки.
Элка, деморализованная поступком подруги, безвольно опустила руки, продемонстрировав размякшему спутнику, снявшему очки для лучшего обзора, мраморную белизну персей, увенчанных нежно-розовыми пиками сосцов. У Маринки, к слову, перси были такими же загорелыми, как и она сама, и даже под купальными трусиками не было незагорелой кожи.
– Рот закрой, трусы видно, – сказала Маринка какому-то зеваке и продолжила независимо шагать за машиной.
Элка сначала стеснялась, а потом тоже сняла трусики и далее шла бок о бок с подругой. Они даже за руки взялись, поддерживая друг друга.
Вдруг машина остановилась. Из кабины выскочил бледный не то от страха, не то от гнева водитель.
– Да вы что тут за аморалку развели, граждане товарищи?! – заорал он, и голос его от волнения дал петуха. – Это ж похороны, мать вашу! Мы ж не в Америке, в советском же государстве живем!..
Ответом водителю было почти одновременное сбрасывание женщинами одежд. Мужчины буквально застонали.
– Я никуда не поеду, пока…
Но шофера никто не слушал. Совершенно голые Маринка с Элкой впрыгнули на кузов и с помощью своего молодого человека сдвинули гроб к краю машины, тело Миленького подхватили другие обнаженные женщины и понесли на руках. Мужики взяли на себя крышку и крест, а также брошенные женщинами прямо на асфальт одежду, белье и сумки. Маринка с Элкой грациозно спорхнули обратно в толпу, и далее процессия, возглавляемая молодыми и красивыми девушками, втягивая в себя все больше и больше народу, следовала сама по себе, без машины.
Покойный лежал в гробу с блаженной улыбкой на устах. Похороны удались.
29.04.1980 г.
1
Проводник уныло звенел ложечкой в стакане.
– Говорил я тебе, что на электричке надежнее, – попенял он Таське без всякой, впрочем, злости. – Там проще от проверки загаситься.
– Вы же говорили, что проскочим! – с неуместным в ее положении сарказмом заметила Таська.
– Да кто ж знал? Только позавчера проверка была, думал, нынче спокойно будет. Видать, стукнул кто-то, что ты без билета едешь. Верка, наверное, из десятого. Ну баба, когда успела просечь?
На часах в купе проводника было без пятнадцати шесть утра. Час назад в их вагон внезапно нагрянула проверка, причем не просто так, а конкретно – к Таське, которая ехала на свободной полке, без билета. Проверяющих было двое: начальник поезда и линейный милиционер, лица у обоих злые и невыспавшиеся. Таська сразу поняла: приехали. Теперь протокол, снимут с поезда, позвонят домой, Хомяк опять расстроится…
– Дяденька, отпустите меня, а? – попросила Таська.
– Да мне-то что, – сдерживая зевоту, ответил проводник. – Иди на все четыре стороны. Все равно меня уже премии лишили.
Таська покраснела и опустила глаза. Самое последнее, чего она хотела, – это подводить проводника. Он был хорошим дядькой; она вчера лишь намекнула, что билета нет, а он сразу все понял, прикинул что-то в уме и велел запрыгивать.
Проводник зевнул, не прикрывая рта, громко клацнул зубами и передернулся всем телом, отгоняя липучий в это время суток сон. Потом наклонился и заговорщически прошептал:
– Мой тебе совет, девка, сиди на жопке ровно. Авось пронесет. Дануево скоро, там минуту всего стоим. Может, у них на станции штат дежурных неполный, некому будет тебя принимать. Дальше на электричках поедешь, все шурики так делают. На, глотни чаю с бутербродом, когда еще в следующий раз перекусить удастся…
Таська послушно приняла стакан и бутерброд:
– Дяденька, а если?..
– Хватит шкнить! – резко оборвал ее проводник. – Хватило ума в историю вляпаться – думай теперь, как расхлебывать будешь. Самое плохое что тебе будет? Ну, родакам штраф заплатить придется, ну, отправят обратно домой. Самое худшее – по жопе получишь. А мне квартальную премию зарежут, и ладно, если только квартальную. Думай! Язык у тебя хорошо подвешен, иначе бы ни за что тебя не подсадил. Вот и заговаривай зубы дальше. Мир, знаешь, не без добрых людей, авось помогут.
Он оказался почти прав.
– О, Верунчик, да ты просто какая-то фея-крестная, – восхитился пассажир, который был, наверное, лет на десять-пятнадцать моложе «Верунчика». – Такой стол!
– Да ну вас, Степан Борисыч, засмущали меня всю, – проводница зарделась. – Чем, как говорится, богаты…
– Очень ценю твою заботу, Верунчик, очень! – Молодой человек бросил вафельное полотенце на верхнюю полку, уселся к столу и принялся с аппетитом завтракать.
– А вы же, Степан Борисыч, правы оказались же, насчет безбилетницы-то, – сказала проводница, с умилением наблюдая, как ест пассажир. – Я же ведь начальнику поезда сказала же, он проверил – точно, девка молодая, в плацкартном, зайцем. Наверняка Гусельников ее пригрел, он же у нас любитель же. Ничего, сейчас ее в Дануеве снимут, а Гусельников без премии останется. Вот же идиот.
– Бдительность и еще раз бдительность, – кивнул Степан Борисович. – У меня глаз наметанный. Да что ж ты стоишь? Я справлюсь, не волнуйся, спасибо за заботу.
Вытолкав проводницу из купе, Степан Борисович заперся изнутри, чтобы не слушать назойливого щебетания красотки бальзаковского возраста и спокойно поесть. Надоела она ему еще в Тагиле, но умение располагать к себе людей – это навык, который нужно постоянно тренировать. И чем неприступнее собеседник, тем лучше.
Верочка, конечно, была слишком легкой задачей. Не задачей даже, а проверочным заданием, повторением пройденного. Таких проводниц, продавщиц, кассирш, контролерш Степан Борисович Спиридонов (двадцать пять лет, уроженец Нижнего Тагила, не женат, русский, образование высшее) должен располагать к себе одним взглядом. Что он, впрочем, упиваясь собственным всемогуществом, делал направо и налево.
Теперь его ждала задача более сложная. Могла она обернуться для лейтенанта госбезопасности Спиридонова потерей погон, а может, и чем похуже.
Он аккуратно съел все до крошки, но это была уже детская привычка, а не плод долгих тренировок. Запив завтрак остатками остывшего кофе, Спиридонов выглянул в окно. Поезд еще не замедлял ход, но мельтешение деревьев прекратилось, потянулись обшарпанные предместья заштатного населенного пункта с менее чем двадцатью тысячами населения. Судя по тому, что поезд движется согласно расписанию, остановка будет через шесть минут. Пора собираться.
Железнодорожный вокзал города Дануева (360 лет, левый берег реки Дануй) представлял собой деревянное здание 1905 года постройки, памятник деревянного зодчества местного значения; вокзал чудом уцелел во времена Гражданской и Отечественной, когда вокруг шли ожесточенные бои, и теперь поддерживался штатом сотрудников в образцовом порядке.
Здесь было всего два пути, деревянный перрон, водонапорная башня из красного кирпича, напоминавшая средневековый донжон, и маленький скверик с непременным Владимиром Ильичом в тени лип и берез.
Поезда через дануевскую станцию проходили не останавливаясь, если не считать двух утренних и двух вечерних пассажирских составов. Стояли они не дольше двух минут, и обычно ездили на них сами железнодорожники – кто по околотку, кто в контору, так что открывались во время остановки только двери общего вагона в голове или в хвосте состава в зависимости от направления.
Однако сегодняшнее утро выдалось не таким сонным и безмятежным, как обычно.
Пассажирский поезд сообщением Свердловск – Ленинград пришел, как всегда, вовремя. Локомотив привычно застыл у водонапорной башни. А вот дальше все пошло совсем не так. Вместо общего вагона, откуда обычно вываливались, покачиваясь не то от выпитого ночью, не то с недосыпу, двое-трое-четверо путейцев, открылись почему девятый и десятый.
Впрочем, не будем бежать впереди поезда. Тех самых двоих подвыпивших и невыспавшихся путейцев, обычно ехавших в общем вагоне, сегодня выдернул с нагретых мест начальник поезда. Он так и не смог связаться ни с диспетчером, ни с милицией на вокзале и потому решил привлечь для восстановления справедливости коллег из путевых частей.
Путейцы, дыша в нос, пришли в девятый вагон, где девку-безбилетницу уже вывел в тамбур проводник:
– Мужики, вы это…
Проводник хотел что-то сказать, но в это время в тамбур вышли еще и начальник поезда с милиционером. Поезд как раз начал замедляться.
– Так, – обратился начальник к путейцам. – Вот ее и передадите в отделение.
– Михалыч, – нерешительно начал проводник, – отпусти ты ее, ну не бандитка же.
– С тобой, Гусельников, я потом поговорю, с глазу на глаз, – резко ответил начальник. – Отпирай дверь.
– До полной остановки не положено, – огрызнулся проводник Гусельников.
В мутном окне тамбура поползло здание вокзала, с улицы послышался резкий нераспознаваемый голос диспетчера, скорее всего сообщающий о прибытии поезда и времени его стоянки. Заскрипели по колесным парам тормозные колодки, поезд резко дернулся и встал.
– Открывай, – снова потребовал начальник.
Гусельников открыл дверь, тщательно закрепил, убрал подножку и протер поручни.
– Выходи, – велел начальник безбилетной пассажирке.
– Не выйду, – ответила она и вцепилась в дверную ручку.
Путейцы недоуменно посмотрели на начальника.
– Тащите ее отсюда, – распорядился начальник.
И путейцы потащили. Один схватил безбилетницу под мышки, другой попытался ухватить за ноги, но девица начала жестко брыкаться и визжать:
– Отпустите меня! Не имеете права! Ац-цы-пите-е-е-есь!
Видя, что путейцы вдвоем не справляются, на помощь им бросился сержант. Он умудрился поймать левую ногу пассажирки, когда она почти пнула второго путейца, и крикнул:
– Хватай вторую ногу!
Второй путеец, разозлившись, поймал правую ногу, и они поволокли пассажирку вон.
В это время распахнулась дверь десятого вагона. Проводница убрала подножку, торопливо вытерла поручни от пыли и копоти и выскочила на деревянный перрон. В тамбуре показались надраенные до зеркального блеска туфли. Потом проступили остро отточенные брюки оттенка кофе с молоком. Кожаный чемодан. Модный пиджак того же кофейномолочного цвета. Белая сорочка и стального цвета галстук в диагональную полоску. Выбритое до синевы серьезное лицо. Строгая стрижка.
– Что там за шум? – спросил выходящий.
– Да безбилетницу снимают.
– Прямо здесь?
– А чего тянуть?
– Действительно. Ну что ж, Верунчик, прощай, счастливого тебе пути.
– И вам, Степан Борисович, и вам… – сказала Верочка, поднялась в вагон и опустила подножку.
Милиционер с путейцем уже почти вынесли ноги безбилетницы на улицу, когда слишком свободные в талии, протертые почти до дыр джинсы соскользнули с ног девицы. Мужчины не удержали равновесия и вывалились на дощатый настил почти в обнимку, к ногам особиста.
Девица, на которой под джинсами были только бабские серые труселя, змеей вывернулась из захвата другого путейца и сама спрыгнула на перрон.
– Уроды! Какие же вы уроды, а! – сквозь слезы бормотала она, вырывая штаны из рук своих гонителей. Увидев Спиридонова, она снова взвизгнула и, завладев наконец штанами, торопливо прикрыла себя с фронта.
– Это что за стриптиз вы здесь устроили с утра пораньше? – с иронией спросил Спиридонов. – Хорошо еще, что народу никого. Хотя…
Он посмотрел Таське за спину. Таська обернулась и увидела, как из здания вокзала, на ходу натягивая кители и фуражки, бегут три милиционера.
– Блин! – Путаясь в штанинах, она стала натягивать джинсы.
Поверженные мужчины уже встали. Проводник Гусельников поднял упавшую на ступеньки Таськину переметную суму, всю исшитую бисером, кожаными шнурками и люрексом, с бахромой из мулине, и отдал владелице с виноватым видом. Таська на проводника даже не смотрела: стыдно было, что у такого хорошего дядьки неприятности теперь из-за нее. Так и расстались, не сказав ни слова.
– Гусельников, Федоров, и так поезд задерживается! – крикнул начальник поезда, выглядывая из вагона.
Локомотив действительно свистнул, состав дернулся один раз, другой и начал набирать скорость. Сержант вскочил в вагон, за ним впрыгнул проводник Гусельников, и на перроне остались только путейцы и Таська.
– Что за шум? – спросил лейтенант из местных стражей порядка, застегнув последнюю пуговицу на кителе.
– Так мы это… – вразнобой начали путейцы.
– А, это у нас Туханин и Людочкин, – усмехнулся милиционер. – Опять жареные.
– Серега, ну ты чё, мы же не на работе! – сказал тот путеец, что недавно держал Таську за ногу.
– А чего хулиганите?
– Мы хулиганим?! Мы вот эту с поезда снимали, она без билета. – И путеец ткнул пальцем в девушку. – Начальник поезда просил сдать ее в отделение.
– Документы есть? – спросил лейтенант у Таськи.
– Полная сумка.
– Идем в отделение, протокол составлять будем. Туханин, Людочкин, вы куда?
– Дык, Серега, у нас же выходной!
– В отделение, я сказал. Свидетелями будете.
– Ну Серега…
– Единственный раз попросил вас проявить гражданскую сознательность, а вы в кусты?
– Ну выходной же…
– Напишу докладную.
Туханин и Людочкин понуро двинули к вокзалу. Следом пошел лейтенант Серега и – сопровождении двух милиционеров – Таська.
2
В девять утра пиликнул селектор.
– Иван Иванович, к вам посетитель. Из Москвы.
«Посетитель» – это было их кодовое слово. Обычно Тамара спрашивала визитеров, как их представить и по какому они делу. Абстрактный «посетитель» обозначал товарищей из органов. А товарищи из органов означали лишние хлопоты.
Иван Иванович накинул на шею засунутый в ящик стола галстук, застегнул пару пуговиц на рубашке и официальным голосом разрешил:
– Запускайте.
Посетитель был хорош собой – богатырских статей красавец, молодой, почти юный, безупречно одетый, с открытым добродушным лицом. Лейтенант КГБ, отличник боевой и политической подготовки, к бабушке не ходи.
– Здравствуйте, Иван Иванович, – поздоровался красавец.
– Здравствуйте. – Председатель привстал с места и протянул руку особисту. – Чем могу быть полезен? Кстати, не расслышал, как вас зовут.
– Меня зовут Спиридонов Степан Борисович, я представляю здесь интересы государства.
– Удостоверение можно ваше?
Гость достал из внутреннего кармана красное удостоверение и позволил хозяину кабинета тщательнейшим образом изучить документ. Иван Иванович довольно улыбнулся: с лейтенантом он попал в точку – и уже менее официально спросил:
– Полагаю, вы к нам в связи с Миленьким приехали? Так у нас все под контролем, не переживайте, ваши коллеги вполне…
Спиридонов будто ожидал этого вопроса:
– Не совсем. Я к вам приехал в связи с визитом американской делегации.
– А что делегация? – удивился председатель. – Облисполком контролирует, Политбюро контролирует, ваши товарищи тоже контролируют. Мы вписываемся в сроки. Американцы как раз попадут на майские праздники! Вы же видели – на улицах полным ходом субботник идет!
– Вы меня не дослушали. Тут есть тонкий нюанс. Вы знаете, что ваш Миленький сейчас чрезвычайно популярен на Западе?
– Что? Миленький? На Западе? – искренне удивился Иван Иванович. – Чем это, извините, он популярен? И как умудрился?
Спиридонов развернул папку и расстегнул на ней молнию:
– Вот, полюбопытствуйте. Это вырезки из западногерманской, американской, французской и английской прессы. – И Спиридонов подвинул извлеченные из папки полоски газетной бумаги председателю.
Иван Иванович надел очки и долго рассматривал настоящие иностранные газеты:
– Вы меня извините, я кроме «хэнде хох» на иностранном ничего не знаю. Что там написано?
– Написано там, Иван Иванович, что на аукционах «Сотби» и «Кристи» фотоработы Миленького покупают немногим дешевле Кандинского и Малевича.
– Вот засранец, – сказал председатель, обалдев. – А мы эти его картинки рвем и сжигаем. А можно было продать все буржуям, а на эти деньги…
– Полегче, Иван Иванович.
Председатель недоуменно посмотрел на Спиридонова:
– А что, я неправильно мыслю? Пусть приносит пользу, дармоед! Если там, на Западе, они любят такую безобразную пачкотню, пускай жрут от пуза. Как говорится, дай вам боже, что нам негоже. Продать им все его карточки, нехай любуются. А мы на вырученные деньги дома построим, оборудование на заводе обновим. Мы же их так по миру пустим!
– Вы не понимаете, – мягко сказал Спиридонов. – Возможна идеологическая диверсия. Попросят американцы встречи с этим вашим самородком и предложат ему политическое убежище.
Лицо Ивана Ивановича забавно сморщилось:
– Что? Миленькому? Убежище?
Тут его разобрал такой смех, что Спиридонову на какой-то момент показалось, что мгновенно покрасневшее и надувшееся лицо Ивана Ивановича сейчас лопнет и забрызгает кровью все вокруг.
– Я сказал что-то смешное? – с недовольством спросил Спиридонов.
– Нет-нет, Степан Борисович, вы ничего смешного не сказали. Тут, так сказать, местный непереводимый юмор. Ох… – Он глубоко вздохнул, успокаиваясь, и посмотрел на гостя. – Вы хотя бы представляете себе, кто такой Миленький? Справки у местного комитета наводили?
Спиридонов фыркнул:
– Диссидент махровый ваш Миленький, вот кто.
В это время открылась дверь и в кабинет, пятясь, вошла секретарша Тамара Александровна. На руках она держала большой поднос, на котором, слегка подрагивая, будто от страха упасть, стояли красивые фарфоровые чашки, чайник и сахарница. Спиридонов еще в приемной удивился, что секретарше председателя горисполкома явно лет сорок и это не обычная секретутка, которых держат при себе директора заводов или городские начальники. Была Тамара Александровна недурна собой, но строгая до чопорности и призвана была, очевидно, вызывать у случайного посетителя робость.
– Тамара Александровна, спасибо, голубушка, – поблагодарил председатель. – Распорядитесь, чтобы Леонтьев машину подогнал минут через двадцать, к Миленькому поедем.
Тамара Александровна, пройдя к столу, поставила поднос рядом с папкой Спиридонова и с раздражением сказала:
– Опять этот Миленький. Дурдом по нему плачет.
Председатель встал с кресла, обошел стол справа и уселся на стул напротив гостя.
– Думаете? – Он лукаво посмотрел на помощницу. – А вот товарищ из госбезопасности считает, что в нем кровно заинтересованы наши враги.
Тамара Александровна, заметно оживилась:
– Вот и хорошо, пускай забирают! Зачем он нам? Асоциальный тип! Нехай катится на все четыре стороны, маньяк сексуальный!
Иван Иванович обернулся к Спиридонову:
– Вот видите, народ отпускает Миленького на все четыре стороны. Может, стоит прислушаться? – и тут же снова посмотрел на секретаршу. – А между тем, любезная Тамара Александровна, наш гость утверждает, что работы Миленького на Западе больших денег стоят. Прямо как Малевич и этот… как его… Кандинский!
– Тьфу, дерьма-то! – Тамара Александровна презрительно посмотрела в окно. – Да я сама лучше нарисую!
Секретарша ушла, грозно стуча каблуками, и так резко закрыла дверь, что поток воздуха долетел до мужчин.
Председатель восхищенно поцокал языком и сказал:
– Серьезная женщина! Беспартийная только. Иначе бы далеко пошла. – Он разлил чай по чашкам и кивком предложил гостю присоединяться.– Сейчас попьем чайку и поедем смотреть нашего Миленького. Кстати, обратите внимание, – кивнул он на сервиз, – производство нашего завода керамики. Видите, какая форма изящная? И расцветка веселая. Что нарисовано, сам не разберу, но глаз радует. Тоже Миленький. Он, засранец, что ни придумает, все весело выходит.
Спиридонов удивленно посмотрел на чашку, из которой пил. Форма у нее и впрямь была изящная, а абстрактный рисунок непрерывно превращался то в обнаженную женщину, то в зимний пейзаж с холмами, то в какого-то хищника, подкрадывающегося к добыче.
Председатель продолжил светскую беседу:
– Вы утренним поездом прибыли? Шестичасовым?
– Да.
– Вы не подумайте, что я подозреваю вас в чем-то, просто городок-то у нас невелик, злачных мест нет, магазины и столовые с восьми работать начинают. Я несколько раз подымал вопрос в обкоме: мол, если утром человек приедет, то ему и податься некуда. Нерентабельно, говорят, да и никто к тебе, говорят, Маховиков, не ездит, так что успокойся. Ан вот приехали же. И что? Вы три часа на вокзале ждали?
– Зачем на вокзале? Сначала в местный комитет зашел, командировочное отметил. Потом в гостиницу заселился.
– И как вам?
– Весьма недурно для вашего городка. Хотя, как вы будете там делегацию размещать, не понимаю: номеров-то одноместных всего три. А американцы, между прочим, коллективизма не любят, им обязательно нужен отдельный туалет, отдельная душевая.
– Что вы, делегацию мы разместим в заводском доме отдыха, в санатории. Гостиница у нас пока… кхм… не в приоритетах.
– Почему?
– Да все потому же – не ездит никто. А потому и не ездят, что некуда.
– А как же вам удалось американскую делегацию заполучить?
– Да черт их знает, какая их муха укусила. Захотелось им старинных русских городов посмотреть. Вот мы как-то и оказались на их маршруте. Между прочим, прокладывали-то его не у нас, а у вас, в Москве. Может, вы сами и прокладывали.
– Это уже не в моей компетенции.
Иван Иванович посмотрел на настенные часы:
– Ну так что, прокатимся?
– Прокатимся, – легко согласился Спиридонов.
Председатель ему почти нравился. Хороший мужик – деловой, спокойный, без барства этого мелкопоместного. Но при этом какой-то слишком самостоятельный и слишком умный. Или настолько опытный, что сразу в корень зрит? Спиридонов и в самом деле приложил руку к маршруту, по которому американская делегация будет двигаться из Москвы в Ленинград. Правда, никто об этом не знал. Пока не знал, потому что подлог наверняка всплывет. Единственное, на что надеялся Спиридонов, – неповоротливость системы. Сразу никто не догадается, что это не ошибка, а спланированная акция. А потом Спиридонов будет уже далеко.
Они вышли на улицу. У входа в исполком их ждал уазик.
– Вы ездите на «козле»? – удивился гость. – Вам же по статусу «Волга» полагается.
– Да вы садитесь. – Председатель распахнул заднюю дверь, приглашая Спиридонова. Когда лейтенант послушно сел в автомобиль, Иван Иванович сел рядом и сказал водителю: – Леонтьев, давай к Миленькому. Только не гони, ладно?
– Понял, не дурак, – покладисто ответил Леонтьев.
Машина фыркнула и мягко пошла вперед.
– Ну вот, – продолжил председатель, когда «козел» вырулил на проезжую часть, – сейчас вы увидите, как мы тут живем.
Улица, по которой неторопливо катил уазик, была, по всей видимости, главной артерией города. Народу на улице встречалось не очень много – прохожие в основном были дошкольного и пенсионного возраста. Изредка попадались небольшие группы трудящихся – дорожные рабочие белили бордюры, кто-то вывешивал красные флаги на фасады домов, двое монтеров с автовышки натягивали через дорогу транспарант «НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ!».
– Да у вас тут учебные фильмы снимать можно, – улыбнулся Спиридонов. – «Как должен выглядеть развитой социализм».
– Это не моя заслуга, предшественника моего, Отинова Дмитрия Гаврилыча, – отмахнулся Маховиков. – Да если подумать, и он ни при чем, просто традицию соблюдал.
– А в чем же ваша заслуга?
– А вы у народа потом поспрашивайте. Только я вам наперед скажу – ругать будут. Как и Отинова до меня ругали. А до него Лапина. Спросишь прямо: чего тебе, мерзавец, не хватает? Улыбается: все ему хорошо. А за глаза и вором тебя обзовет, и вредителем.
– А вы, значит, не вор?
– А хоть бы и вор, разве ж я сознаюсь? – рассмеялся председатель. – Город у нас маленький, все у всех на виду, как в деревне. Врать не буду: народ у нас ушлый, своего не упустит. Но это не вороватость, а предприимчивость. Валяется вещь без дела день, неделю, гниет. Кому не надо, тот и пройдет мимо. А кому надо, поднимет и к делу пристроит. Не поверите, до сих пор в городском хозяйстве два бульдозера, которые из подбитых танков собрали. Семь школ в городе, и в каждой есть по грузовику – ребят автоделу обучать. Списывают ведь транспорт, его на улицу не выгонишь, а тут и ребятам польза, и хозяйству – у нас даже девчонки в городе умеют машину водить. Да вон, Леонтьева спросите. Леонтьев, ты с какого возраста за баранкой?
– С десяти.
– Вот, а сейчас ему, обалдую, двадцать пять. После армии к нам устроился. Леонтьев, ты ведь Отинова возил?
– Я.
– А Самойленко?
– Тоже я.
– И будьте уверены, до пенсии здесь проработает, а то и дольше. До него водитель был Поликарпов – до смерти за баранкой. Леонтьев, Поликарпову сколько было?
– Кому Поликарпов, а кому и Самсон Леонтьевич. Восемьдесят три ему было.
– А куда вы предыдущих глав администрации деваете? – спросил Спиридонов.
– Странные вопросы. Разумеется, на повышение. От нас все только на повышение. Самойленко в облисполком ушел, Отинов – в министерство. Я, думаю, тоже по министерской линии пойду.
Спиридонов рассмеялся:
– Откуда ж такая уверенность?
Маховиков наморщил лоб:
– Ну, во-первых, я это место только отбываю, не добивался я его. Во-вторых, я технолог по жизни, меня не руководство занимает, а оптимизация производства.
– А чего ж ушли с завода?
– Масштаб не мой. Вот я годика три еще здесь посижу – и в Москву. И кто за мной придет, тоже надолго не задержится.
Надейся, подумал Спиридонов, но вслух спросил:
– Значит, все у вас в ажуре?
– В полном.
– А если у вас такой ажур, то почему вы терпите в городе этого Миленького?
Председатель поерзал на сиденье, видимо, привык сидеть спереди, а сзади было непривычно.
– Тут, Степан Борисович, политические моменты учитывать требуется, – сказал он, устроившись поудобнее. – Предприятие у нас в городе одно – завод керамических изделий. Я сам с него начинал. Производим санфаянс, безделушки разные, очень много идеологической продукции лепим. А все благодаря кому, по чьим эскизам? Наш завод потому и в передовых, что по эскизам Миленького продукцию гонит. Разбирают всё, как горячие пирожки, от унитазов до сервизов. Не говоря уже об идеологической продукции.
– И ее Миленький?.. – удивился Спиридонов.
– Нет, что вы, у нас особый отдел за этим строго смотрит. Идеология вся у нас на Болотове, тот свое дело туго знает. К тому же у Миленького на политику идиосинкразия… я правильно произношу?.. Да… Мы, чтобы без скандалов, на эту тему с ним вообще никогда. Зато все остальное – пожалуйста.
– Вас послушать, так он просто герой соцтруда!
– Степан Борисыч, родненький, зачем вот так грубо слова мои перевирать? Про героя соцтруда я ничего не говорил. Хотя столько, сколько Миленький за месяц работы на нашем заводе сделал, целый творческий коллектив за пятилетку не успевал. На нем экономика держится! Вот, кстати, мы и приехали.
«Козел» лихо развернулся и встал как вкопанный. Спиридонов посмотрел в окно, изменился в лице и обернулся к председателю:
– Вы куда меня завезли?
3
Лейтенант Забийворота, старший в наряде, пухленький мужчинка с виду не то тридцати, не то пятидесяти лет, мягко пожурил Таисию за безбилетный проезд, подарил старые подтяжки, бог знает каким образом оказавшиеся в ящике его стола (чтобы джинсы не сваливались), и отпустил на все четыре стороны.
– Чего? – не поняла Таська.
– Гуляй, говорю, свободна.
– Так я же…
– Мне что – оформлять тебя?
– Нет, не надо, спасибо.
Таська пулей вылетела из клетушки, которую занимало вокзальное отделение.
Мир действительно не без добрых людей, проводник Гусельников Таську не обманул. Она стояла на привокзальной площади, полной грудью вдыхая воздух свободы с растворенным в нем ароматом цветущей яблони, и радовалась, что Хомяк какое-то время может еще пожить спокойно.
Дверь за спиной громко хлопнула, и Таську окликнули:
– Эй, малохольная! Барахло-то свое оставила!
Таська вздрогнула и обернулась. Лейтенант Забийворота нес ее переметную суму.
– Ой, дура! – Таська звонко шлепнула себя ладошкой по лбу и повесила сумку на плечо. – Спасибо, дяденька.
– Не дяденька, а товарищ лейтенант.
– Спасибо, товарищ капитан! – рассмеялась девушка и откозыряла прямой ладонью.
– Эх, кто вас воспитывает! – покачал лейтенант головой и собрался уже вернуться в отделение, но вдруг что-то сообразил и задержался. – А дальше-то ты куда собираешься?
– Как куда? – удивилась Таська. – Я в Ленинград еду, в Мухинку поступать.
– Опять зайцем? Тебя ж опять снимут, только в следующий раз точно домой к родакам отправят. И как они тебя такую отпустили?
– У меня Хомяк придерживается свободных взглядов на воспитание.
– Какой еще хомяк?
– Ну, папа мой. Я его Хомяком зову. Он мне ничего не запрещает делать.
– Я заметил.
Забийворота снял фуражку, вынул из нее носовой платок, протер им лысину и шею:
– Вот что, девка. Есть у меня к тебе деловое предложение…
Таська внимательно выслушала мента.
– Идет, – согласилась она.
– Все поняла?
– Да поняла же, поняла!
– Не заблудишься?
– Ваши инструкции исчерпывающи, товарищ лейтенант.
– Забудешь…
– Я ничего не забываю!
Лейтенант скептически посмотрел сначала на Таську, потом на ее сумку.
– Ну смотри, заблудишься – я тебя искать не буду.
Таисия чмокнула милиционера в щеку и убежала.
– От идиетка, – хмыкнул Забийворота, прикоснувшись к поцелую пальцами. Проводил взглядом Таську и вернулся на рабочее место.
А Таська бежала, напевая «шизгару», и чувствовала, как начинает любить этот город, этих людей и этот мир. При этом она повторяла про себя указания лейтенанта: «Короче, слушай. Сейчас пойдешь по главной – проспект Ленина называется».
Таська посмотрела на табличку с надписью «Проспект Ленина», аккуратно прибитую к стене, кивнула и пошла дальше. Судя по солнцу, улица была ориентирована на восток.
Время от времени мимо дребезжали оранжевые рейсовые автобусы, до отказа забитые людьми. В обратную сторону они ехали почти пустыми. Таська испытывала к тем двум-трем пассажирам, которые ехали в пустом салоне, что-то вроде зависти. Едут себе, ни с кем не толкаются, не скандалят. Хоть какое-то время могут побыть в одиночестве. Таська не понимала, почему люди боятся одиночества. Те редкие минуты, когда она оставалась одна, всегда были самыми счастливыми.
Мысли об одиночестве прервал голос лейтенанта в голове: «Улица длинная, никуда не сворачивай. Пройдешь до самого памятника Ленину, обогнешь его справа».
Этот Ильич был совсем не такой, как в сквере у вокзала. Привокзальный Ленин, сидящий на скамейке и читающий газету, по пропорциям едва ли был крупнее среднего мужчины. Если бы не постамент и не олифа с алюминиевой пудрой, которой выкрасили вождя, можно было бы подумать, что в скверике и впрямь сидит и читает какой-то мужик.
Монумент на площади воздвигли из гранитных блоков, швы видны, но они придавали памятнику какую-то внутреннюю силу. Этот Ленин вымахал с трехэтажный дом, пальто на нем развевалось, он куда-то торопился – не то на митинг, не то на заседание Совнаркома. Выражение лица у Ильича деловое – наверняка уже знал, как реорганизовать Рабкрин.
Таська, дурачась, обошла памятник строевым шагом, печатая шаг, вздернув руку в пионерском салюте, равняясь на строгое выражение лица вождя. Разумеется, как и велел Забийворота, справа.
«Там увидишь автобусную остановку, – напомнил лейтенант. – Сядешь в “восьмерку”».
Повертев головой, Таська увидела остановочный пункт и пару пенсионерок с рюкзаками.
Подкатил полупустой автобус с цифрой восемь во лбу. Таська вошла через заднюю дверь и уселась слева. Пенсионерки сели напротив, спиной к водителю. Двери с лязгом захлопнулись, автобус покатил. Пенсионерки тотчас перестали обсуждать методы борьбы с проволочником и уставились на Таську так, будто она у них деньги украла.
«Не забудь купить билет, конец месяца, на “зайцев” охота! Вот, держи шесть копеек».
Таська снова шлепнула себя ладошкой в лоб, достала из сумки кошелечек с мелочью и подошла к билетной кассе. Она встала так, чтобы попутчицы видели, как три двушки одна за другой падают в щель плексигласового колпака. Несколько раз покрутив колесико на стальном боку кассы, Таська оторвала высунувшийся из щели, как язык, билет, и торжественно вернулась на свое место. Тетки продолжили прерванный разговор, будто ничего не произошло. Таська уставилась в окно.
За окном сначала тянулся какой-то пятиэтажный микрорайон. Очередь у булочной, очередь у молочной кухни, очередь у продуктового – горожане ждали открытия магазинов. Потом микрорайон резко оборвался и пошла лесополоса. Впрочем, лесополоса закончилась так же внезапно, как и началась, и потянулся длинный забор, сколоченный из горбыля, за которым виднелись плоские и двускатные крыши маленьких домиков, покрытых где толем, а где и шифером. Через минуту автобус вписался в узкий, явно односторонний поворот и остановился.
– Садовое товарищество «Сад и ягодка», конечная остановка, – объявил водитель в микрофон.
Пенсионерки, кряхтя и охая, вышли из передней двери, Таська, как и вошла, через заднюю. Немного постояла перед воротами, дивясь на странное название товарищества. Ознакомившись с планом садов и огородов, Таська направила стопы на улицу Цветочную, в самом конце которой, почти вплотную к забору, притулился садовый участок лейтенанта, с ярким петухом, нарисованным на ставнях маленького домика.
Предстояло Таське ни много ни мало перекопать грядки и участок под картошку. Четыре сотки. И полную бочку воды набрать.
– Как управишься, так и куплю я тебе билет до Ленинграда, – скривившись, повторила Таська слова лейтенанта.
Она, конечно, для проформы поинтересовалась, не постричь ли еще розовые кусты и не отделить ли просо от пшена, но лейтенант юмора не понял.
– Согласная или нет? – спросил он.
Мир, конечно, не без добрых людей, но за добро надо платить добром. Четыре сотки – это не шесть. И земля здесь была вполне ухоженная, видимо, Забийворота свой участок любил и заботился о нем.
Минут пятнадцать Таська готовилась к трудовому подвигу. Достала с чердака садовый инвентарь, подточила лопату напильником. Переоделась в найденную в шкафу мужскую клетчатую рубаху неопределенного цвета, слегка затхлую, но на свежем воздухе это неважно. Рубаху натянула прямо на голое тело, завязала полы узлом на животе. Из своего на ней остались только бабьи труселя, последние свежие. Галоши были Таське велики, и она решила работать босиком.
Эмалированные ведра тоже имелись. Таська сполоснула их из шланга, наполнила и поставила воду греться на солнцепек. Взобравшись по лестнице, засунула шланг в огромный сварной бак на ножках, установленный у самого забора, – видимо, там лейтенант грел воду. Пусть наполняется, пока она будет копать.
И только после этого, поплевав на ладони, взялась за черенок.
У них с Хомяком тоже был участок. Хомяк интересовался агрономией, смотрел передачи, читал специальную литературу.
– Культурный человек должен сам уметь о себе позаботиться, – говорил он, перекапывая участок.
Ладони у Хомяка, вообще-то бухгалтера по профессии, были жесткие и твердые, несмотря на весь беззащитный и никчемушный вид. Хомяка все уважали за трудолюбие и образованность и презирали за эту его «связь с корнями». Начальник упрекал: мол, вы же интеллигент, что вы вечно, как алкаш, в резиновых сапогах по осени и в валенках зимой шастаете? Никто же так не ходит. И огородничество это ваше! У вас зарплата маленькая, что ли, на прокорм не хватает?
Хомяк смиренно все выслушивал и не спорил, хотя зарплата была действительно невелика. А дочке говорил, что физической работы не нужно стесняться. Только человек, который умеет работать кайлом, лопатой и молотком, выживет сам и спасет окружающих. От чего именно нужно было спасать окружающих, он никогда не уточнял.
У него вообще была мечта – жить в деревне натуральным хозяйством, завести кур, свиней, овец, корову, кроликов, разбить огородик и заниматься лишь своим подворьем.
– Хомяк, тебя раскулачат, – сказала Таська.
Она точь-в-точь повторила слова самого Хомяка, сказанные дочке, когда она предложила выращивать яблоки на продажу.
– Мы же для себя! – возмутился Хомяк.
– Раскулачат как единоличника.
Как и отец, Таська умела и не стеснялась работать. Копать, полоть, шить, стирать, готовить – все это она хорошо умела лет с восьми. Вот готова четверть огорода. Вот половина. Вот весь огород перекопан.
Вспотевшая, растрепанная, Таська довольно окинула взглядом дело рук своих. Послышался плеск воды, Таська обернулась и увидела, что из бочки стекает вода. Она шлепнула себя грязной ладонью по лбу – жест, перенятый от Хомяка, – и побежала перекрывать воду.
Завернув барашек крана, она подошла к ведрам, потрогала воду и осталась в целом довольна – можно начать постирушки. Четверо трусов, три пары носков, лифчик. Хозяйственного мыла на чердаке было кусков сто, наверное. В левом ведре постирала носки, в правом – белье и развесила на веревке сушиться. Все, теперь оставалось дождаться лейтенанта, получить билет – или деньги на него – и Питер в кармане.
Солнце шпарило, как летом. Можно было и позагорать, но купальника не было, а голышом Таська стеснялась. Зато голову ее посетила прекрасная мысль: под баком, который она только что наполнила, у лейтенанта имелась маленькая импровизированная душевая кабинка. Решив, что быстро сполоснуться не помешает, Таська взяла хозяйственное мыло и пошла смыть с себя грязь и пот.
Вот она вошла в деревянный параллелепипед, вот закрыла дверь, вот на дверь с той стороны переброшена рубаха и трусы, а снизу видны только голые грязные щиколотки.
Полилась вода. Таська завизжала.
4
Вопрос, который задал Спиридонов, относился к разряду риторических, однако председатель исполкома решил ответить.
– А будто вы сами, Степан Борисович, не видите, – сказал Маховиков, разминая сначала шею, а потом поясницу. – Это наша городская свалка. Место, понимаю, неаппетитное, но, согласитесь, ни один город без свалки не живет. Не святым, как говорится, духом питаемся.
Спиридонов огляделся. Кто бы мог подумать, что маленький городок способен производить столько мусора? Тут выросла целая горная система отходов, если не Гималаи, то Кавказ – точно. Над горами этими, как в известной картине художника Верещагина, кружили тучи птиц: ворон, галок, чаек. Они непрерывно кричали, дрались, отбирали друг у друга добычу. Над ними, как штурмовики, барражировали коршуны, изредка пикируя вниз.
– Это, Степан Борисович, постоянное место жительства нашего благодетеля и бессребреника. Обратите внимание – мусора много, но он почти весь рассортирован по размеру и материалу. Костры видите? Это Миленький провода обжигает. Тонну меди, наверное, уже собрал, и все из маленьких огрызочков.
– Вы что, американцев тоже сюда привезете?! – не поверил собственной догадке Спиридонов. – Иван Иванович, ваш специфический юмор начинает уже немного утомлять. Зачем вы меня сюда привезли, к чему этот цирк со свалкой?
– А вы думаете, у них в Америке свалок меньше? – усмехнулся Иван Иванович. – Да я ни в жизнь не поверю. Вы по телевизору видели? Их бездомные сами на помойках живут, прямо в картонных коробках! Между прочим, у нас свалка получше некоторых. Роза ветров идеальная – вся вонь уходит в сторону глиняного карьера! Осторожно, тут по дощечкам надобно.
Будто по минному полю, председатель и Спиридонов прошли по узким, чавкающим в грязи доскам.
– Откуда вода? – удивился Спиридонов. – Осадков-то не было.
– Это все из-за карьера, – ответил председатель. – Снега в выработках накапливается много, глина талой воде уходить не дает, вот вода постепенно и стекает в низину, то есть сюда.
– И что толку от такой розы ветров?
– То и толку, что все говно здесь остается и никуда не девается.
За очередным мусорным холмом оказалось относительно расчищенное от мусора сухое место. Здесь даже воняло меньше, и Спиридонову почудилось, что вонь эта не имеет к помойке никакого отношения. Посреди площадки стоял фургон автозака, разрисованный голыми бабами. Из трубы на крыше фургона шел дымок.
– Это здесь? – догадался Спиридонов.
– Что, впечатляет? – Казалось, Маховиков не распознал сарказма в реплике гостя. – Это вы еще внутрь не заходили, там вообще кунсткамера!
Он это с такой гордостью говорил, будто сам этот срач и устроил. И тогда Степан Борисович понял, его просто проверяют. Это шутка такая, розыгрыш. За ним наблюдают, наверное, прямо из этой будки. Спиридонов любил шутки, но, когда шутили над ним, становился немного раздражительным, поэтому, когда председатель предложил посетить скромное жилище гения, ответил:
– Я не буду туда заходить.
– Простите? – не понял председатель.
– Не нужно проверять мою брезгливость, Иван Иванович. Вы меня уже провели по вашим хлябям, мне достаточно, давайте вернемся и поговорим о деле, наконец.
Лицо председателя из легкомысленно-веселого мгновенно закаменело.
– Знаете, Степан Борисович, вот не надо сейчас этого вашего столичного чистоплюйства, ладно? – резко сказал Маховиков. – Вы на работе? Вот и выполняйте эту работу как следует! Противно вам? А мне, думаете, не противно? А я сюда в любое время года захожу! Это сегодня понадеялся на жару, сапоги не взял. А по сырости, бывает, и в химзащите приходится! Так что бросьте ваньку валять, приехали, так идемте.
Председатель решительно направился к автозаку. Спиридонов, впечатленный гневной тирадой, догнал его, когда Иван Иванович уже стучал в дверь.
– Миленький, отворяй, я гостей привел.
В автозаке послышался грохот, звон битой тары и ругательства. Потом все стихло и послышались шаркающие шаги.
– Кто там приперся? – раздался стариковский голос.
Председатель принюхался, и тотчас на лице его, раздраженном и неприступном, отразилось понимание и губы растянулись в ехидной усмешке.
– Он там самогон варит, засранец! – подмигнул председатель Спиридонову, и лейтенант сразу же вспомнил, что за запах он уловил в воздухе – сивуха!
– Миленький, отпирай, это свои! – снова крикнул Маховиков.
Миленький ответил не сразу. Не то рассчитывал, что гости забудут, зачем пришли, не то пытался понять, кто это – «свои».
– Иваныч, ты, что ли? – наконец определился Миленький.
– Узнал, бич! – рассмеялся Маховиков. – Отпирай, говорю, я гостя из столицы к тебе привел!
Лязгнула щеколда, дверь со скрипом открылась, и из полумрака фургона появился Миленький.
Если бы и существовали на свете лешие, или домовые, или еще какая-нибудь хтоническая нечисть, то выглядели бы они точно так, как выглядел этот низкорослый тощий человечек. Степан Борисович сморщился. Он ожидал совсем другого и, если начистоту, очень волновался перед этой встречей. Он ожидал увидеть человека, а увидел лишь пародию на него.
Миленькому незваный гость тоже не понравился. Он тут же повернулся к председателю и с истерикой, характерной для мелких уголовников, заверещал:
– Ты кого сюда привел?
Председатель невозмутимо выдержал психическую атаку и удивленно спросил:
– А что не так?
Миленький бесцеремонно ткнул пальцем с длинным грязным ногтем в грудь Спиридонова:
– Это же особист!
Председатель продолжал идти в несознанку:
– Да с чего ты взял?
– Да у него на фотокарточке нарисовано: лейтенант госбезопасности!
Председатель посмотрел на Спиридонова и вздохнул, будто ему было неловко за поведение хозяина. На самом же деле Маховиков напоминал сейчас счастливого заводчика, демонстрирующего всему свету жеребца ахалтекинской породы или только что выведенную породу морозоустойчивых попугаев.
– Вы уж извините, товарищ лейтенант, а прав он, – сказал Иван Иванович. – Семи пядей во лбу быть не надо, чтобы вас узнать. А уж Миленький вообще проницательный засранец!
Потом обернулся к Миленькому и дал ему леща:
– Чего ты позоришься, а? Прояви уважение, приглашай в гости.
Интерьер фургона не отличался особенно утонченным вкусом. Обычный бомжатник с кучами тряпья по углам. Класс мебели представляли два комода с оторванными ручками, тумбочка рядом с буржуйкой, развалившееся кресло да лежанка, заваленная шубами, шапками и валенками.
Впрочем, какое-то художественное оформление у этой халупы имелось. Стены были завешаны черно-белыми фотографиями женщин – голых, полуодетых и даже одетых, но принявших двусмысленную позу. Фотографии были плохого качества – с зернью, не в фокусе, сделанные в странных ракурсах, зато в любовно оформленных паспарту – с тиснением, с аппликацией и коллажами.
Тут же на гвоздике висел странный агрегат. Спиридонов сделал шаг, чтобы как следует разглядеть снимки и чудо техники, но на него прикрикнул Миленький:
– Эй, руки в гору! Не трогай!
Председатель укоризненно посмотрел на Спиридонова и покачал головой: мол, куда ты лезешь? Однако вслух выступил на стороне лейтенанта:
– Миленький, ты бы полегче с гостем-то. Как-никак, человек при исполнении.
Миленький же продолжал лезть в бутылку:
– Да мне пох, при чем он. Всю жизнь мне испоганили, твари краснопузые.
– Чем это я вашу жизнь испоганил? – поинтересовался иронически Спиридонов.
– А хотя бы тем, – не полез за словом в карман Миленький, – что в чекисты пошел. На тебе пахать можно, а ты дела шьешь.
Спиридонову было что ответить, и он хотел уже наплевать на все и начистоту сказать то, что думает про Миленького, но его остановил председатель:
– Шабаш! Развели тут, понимаешь, партсобрание. Сели все и меня послушали!
Спиридонов от неожиданности едва не сел на что-то, на поверку оказавшееся старым фотоувеличителем.
Маховиков навис над Миленьким, что было, в общем, несложно:
– У товарища из Москвы к тебе конкретное предложение. Степан Борисович, вы позволите? Так вот, Миленький. К нам на майские приезжают американцы. Ты сам понимаешь, как мы тебя все здесь любим и уважаем и ты для каждого из нас родной человек, но американцы – они такие… ну, знаешь… вони они не переносят. К тому же выглядишь ты неважно. Что о нас подумают? Поэтому к тебе просьба имеется: посиди майские праздники тихо, без этих твоих концертов.
Миленький мгновенно выключил диссидента и включил делягу:
– А что мне за это будет?
Маховикову, очевидно, не впервой было вести такого рода торговлю, и он сразу озвучил цену:
– А я тебя на всю следующую зиму в дом престарелых пристрою. Считай, и харчи, и жилье теплое. Лады?
Невидимый аукционист уже мог трижды ударить молотком и объявить «продано». Но Миленький продолжал торговаться:
– Пленки бы мне. И фотобумаги.
Председатель согласился:
– Можно. Но только некондицию.
По тому, как разгорелись у Миленького глаза, можно было понять: удача только что разделась догола и домогается его тела.
– И станок обрезной! – сказал он.
Удача подумала – и начала одеваться: председатель сложил аккуратный кукиш и поднес к самому носу Миленького:
– Миленький, я тебе уже и так больше, чем обычно, пообещал, имей совесть. Так мы договорились?
– Договорились, – легко ответил Миленький и тут же потерял интерес к председателю и его спутнику. – Все, чешите отсюда.
Председатель посмотрел на часы, будто ожидая чего-то. Спиридонов прислушался и тоже услышал, что где-то неподалеку движется грузовая машина, скорее всего ЗИЛ. Миленький с опаской посмотрел на гостей.
– Миленький, – как можно мягче сказал Маховиков, – тут еще один момент нарисовался. В курсе, наверное, скоро майские, американцы уедут, а мы останемся. Нам на твою нечесаную-небритую морду смотреть удовольствия никакого. Думаю, ты сам понимаешь, что настало время санобработки.
Реакция Миленького на безобидное, казалось бы, слово, неприятно напрягла Спиридонова. Миленький бросился в угол и заверещал, будто раненый заяц, которого сейчас будут добивать:
– Нет!!!
– Выходим, – велел Спиридонову Маховиков, и они вышли на улицу.
Снаружи стояла пожарная машина. Пожарный расчет в полном боевом облачении разворачивал брезентовые рукава и цеплял их к стволам брандспойтов. Не успели председатель с лейтенантом покинуть жилище Миленького, как туда ввалились двое пожарных и через минуту отчаянной борьбы выволокли под открытое небо визжащего и брыкающегося хозяина.
Миленького усадили на какую-то бочку и держали за руки.
– Эй, огнеборцы, мать вашу так! Нынче-то хоть теплую воду залили? А то в прошлый раз заморозили мужика! Не в Карбышева играете, благодетеля купаете!
– Обижаете, Иван Иванович, – последовал ответ, – температура шестьдесят градусов Цельсия! Все, как вы велели: десять кусков хозяйственного мыла, тюбик шампуня «Желтковый»! Даже пузырек «Русского леса» взяли!
– И напор послабее, фашисты!
– Так точно! – гаркнул пожарный с брандспойтом.
– Ну все, тут теперь ажур, – облегченно выдохнул Иван Иванович. – Поедем-ка в баньку, Степан Борисыч? Вы и запах с себя смоете, и вам одежку вашу в порядок приведут! И не смейте даже отказываться. В гостинице у нас, конечно, горячая вода есть, но вот прачечная там – не дай бог!
С этими словами он взял Спиридонова под ручку и повел прочь. Спиридонов слышал, как за его спиной начинается санобработка истошно орущего Миленького.
– Вы это не чересчур, Иван Иванович? – нарочито равнодушным голосом спросил Степан Борисович. – Палку не перегибаете?
Председатель пожал плечами:
– Вы поймите нас правильно, Степан Борисыч: не хочет, засранец, мыться. Летом-то ладно – под дождиком постоит, в ручейке сполоснется, а зимой-то – ад кромешный! Вонизм стоит – ужас. А ведь он, гад, еще и общественным транспортом пользуется.
Они уселись в «козла», и Маховиков велел:
– Леонтьев, в баню.
5
Путь до бани Спиридонов помнил смутно. Они приехали в санаторий керамического завода, где баню топили с самого утра. Спиридонов сорвал с себя одежду, которую тут же унесли в прачечную, и бросился в душевую, смывать запах. Он драил себя вехоткой, включал попеременно то холодную, то горячую воду, вылил на себя бутылку шампуня, но запах все не исчезал. Тогда Спиридонов пошел на крайние меры – попросил у медика вьетнамского бальзама и густо смазал обе ноздри изнутри и только после этого отправился в парилку, где председателя уже вовсю охаживали парой березовых веников.
– «Звездочкой» намазал? – спросил Иван Иванович, когда Спиридонов улегся на соседний полок.
– Угу.
– Я тоже какой-то дрянью намазался, месяц потом ничего унюхать не мог. Мужики, попарьте молодого человека, а то замерз совсем.
Оказывается, в клубах пара Спиридонов не заметил еще нескольких мужиков. Один из них, в фартуке и шапке, соскочил с верхнего полка.
– Я как-нибудь так отлежусь, – начал возражать Степан Борисович.
– Лежи и наслаждайся! – велел председатель. – Нам сейчас спешить некуда: часа два твою одежду в порядок приводить будут. Петрович, давай, но аккуратнее – товарищ непривычный.
– Не ссы, Иваныч, обработаем, – ответил мужик в фартуке и действительно начал весьма мягко, не травмируя и без того деморализованного сотрудника госбезопасности.
Спустя десять минут красные как раки Спиридонов и Маховиков вышли в предбанник и уселись голыми задами на лавку. Маховиков с некоторой завистью смотрел на атлетическое сложение лейтенанта. Парень будто с полотен Дейнеки сошел, тех, которые с голыми спортсменами. Жгуты мышц не выпирали из-под кожи, скорее слегка обозначали свое наличие, но ведь если танк накрыть брезентовым чехлом, он все равно останется танком. А эти кубики брюшного пресса? Иван Иванович попытался вспомнить, имелись ли у него когда-нибудь такие, – и не смог. Сам Иван Иванович напоминал мешок с картошкой: тело изрыто оспинами, какими-то шрамами, брюхо выпирает, седые волосы курчавятся на почти бабьих грудях, мускулы покрыты толстым слоем сала, которое никакой парилкой не растопишь.
Впрочем, жару и вонь Маховиков переносил не в пример лучше.
– Ты спрашивай, спрашивай, Степан Борисыч, я все расскажу, – разрешил Иван Иванович.
– А он что, местный, этот ваш Миленький? – осведомился, тяжело дыша, Спиридонов. – Вы о нем прямо как о родном…
Маховиков подошел к деревянной бочке, стоящей у выхода, взял висящий на ней ковш, зачерпнул воды и сделал глоток.
– А как же иначе? – ответил он. – Миленький нам почти родной и есть. Он же у нас аккурат с семьдесят четвертого года живет, в городе. В этом сентябре шесть лет будет.
– Невеликий срок, если честно. И вы его так сразу как родного и приняли?
– У нас коллектив такой, всех как родных принимаем. А Миленький, между прочим, не просто хрен с горы, он Строгановку окончил.
Спиридонов встал со скамейки и стал стряхивать с себя пот:
– Не окончил, а выперли его с четвертого курса.
– А какая разница. Видели мы его справку, там по всем спецам отличные отметки, – возразил Маховиков. – Он один мог…
– Да, я уже в курсе про болдинскую осень…
– Ты, Степан Борисович, так говоришь, будто что-то за Миленьким плохое водилось.
– А скажете, что нет? – Спиридонов перестал отряхиваться и посмотрел на Маховикова.
– А я скажу, конь о четырех ногах – и тот спотыкается, – бесстрашно ответил председатель. – И, между прочим, мы его тут почти перековали, если бы не ваши товарищи из комитета.
– У меня такое впечатление складывается, что это он тут вас всех перековал!
Иван Иванович хотел сказать что-то, судя по выражению лица, резкое и нелицеприятное, но взял себя в руки:
– Ну да, получили особисты бумагу из Москвы: так и так, был замечен в антисоветских выставках – в Манеже и в Беляево. Так про Манеж у нас никто толком и не знал, не говоря про Беляево ваше. А мужик, между прочим, работал, дневал и ночевал на заводе. А как бумага пришла, так и пришлось его уволить, он и опустился сразу. Так не по нашей же вине!
– А по чьей?
– Ты меня, лейтенант, на слове не лови, не лови. Ты лучше скажи, чего он такого страшного совершил?
– Да говно всякое рисовал и за искусство выдавал. И сейчас нас порнографией своей позорит.
– И чего вы хотите? Чтобы вся наша экономика рухнула из-за того, что какой-то говнюк ворует у Миленького его фотки голые?
Дверь в предбанник распахнулась, и вошла какая-то старая скрюченная бабка, держа в руках стопку белья. От неожиданности Спиридонов съежился, прикрывая ладонями срам, и бочком, бочком стал ретироваться к парной.
– Тимофеевна, здравствуй! – зычно крикнул незваной гостье председатель. – Как жива-здорова?
– Ой, кто тут? – спросила бабка. – Ванька Маховиков, ты, что ли?
– Я, Тимофеевна, – ответил председатель и, абсолютно не стесняясь, подошел к старухе. – Ты чего ж без стука заходишь, парней молодых пугаешь? Давай простыни, а то сломаешься совсем.
Тимофеевна передала белье Ивану Ивановичу и завертела головой:
– Эй, молодой человек, ты не бойся, я слепая совсем. Да и чего я там у вашего брата не видала?
– Как жива-здорова, спрашиваю? – повторил Иван Иванович.
– Да как? Сам видишь: живу-живу, никак не сдохну.
– Да ладно, чего уж, живи. А то будут вместо тебя бабы заходить, совсем гостей засмущают.
– Ох, засмущаешь вас, – засмеялась бабка и вышла.
Маховиков замотался в простыню и стал похож на патриция. Другую простыню он дал сконфуженному Спиридонову.
– Значит, хочешь Миленького совсем со свету сжить? – спросил председатель, пока Спиридонов промокал лицо и плечи сероватой грубой тканью.
– Я не крокодил, Иван Иванович, – ответил лейтенант. – Охотно верю, что Миленький не знает, что кому-то интересен, и понятия не имеет, как его дрянь за границу попадает. Хотя не исключено, что он всех водит за нос. Вот эта его нарочитая нищета и уродство… Ему же сорок лет, а он на все восемьдесят выглядит!
– А чего ты хотел? – ответил Иван Иванович и снова сел на скамейку. – Он, как его уволили, пил будто не в себя, курил всякую дрянь, по бабам-трешницам шлялся. Истратился, теперь только пить и курить может. Но, между прочим, до баб до сих пор охоч. Правда, немного в ином смысле. Ты думаешь, Тамара Александровна только за вонь на Миленького шипит? Ха! Он без баб себе жизни не смыслит. Ты когда-нибудь за девками в бане подглядывал? Так ты ничего не знаешь про подглядывание. Миленький – вот он настоящий охотник! Мы здесь моемся, а он наверняка уже готовится.
– И как ему только ноги до сих пор не переломали?
– Лейтенант, мне кажется, что ты на него лично зуб имеешь. – Иван Иванович пристально посмотрел на гостя. – Тебе бы шпионов ловить, а ты здесь ерундой занимаешься.
Спиридонов взгляд выдержал:
– Иные граждане, Иван Иванович, хуже шпионов. Так страну свою ненавидят, была бы их воля – все бы оболгали, опошлили. А вы потворствуете.
– Знаешь что, Степан Борисович… – Маховиков резко встал, и простыня осталась лежать на лавке. – Давай-ка мы этими вопросами потом займемся, после бани, после обеда. Ладно? Я тебе рассказал, за что Миленького ценю, ты мне рассказал, за что преследуешь. Никуда он от нас не денется. Пойдем-ка, еще пару заходов сделаем, пока время позволяет.
– Я больше не хочу, – попытался протестовать Степан Борисович.
– А что ты здесь будешь делать, один и без штанов? Бабку Тимофеевну охмурять?
При упоминании о штанах и слепой бабке решимость Спиридонова прекратить банный день как-то поутихла.
– Если только не больше двух, – предупредил он Маховикова.
– Какой вопрос, Степан Борисович! Баня – это такое дело, против воли нельзя, а то не удовольствие, а пытка получается.
И вот они снова лежали на полке, и ловкие банщики парили их попеременно то березовыми, то дубовыми вениками.
– А я… ух!.. еще… ух!.. спросить хотел… – с трудом шевеля языком, выдохнул Спиридонов. – Что там… о-ох… за артефакт на стене висел… ух! у Миленького…
– Какой еще артефакт? Этот, из картона, изоленты и катушки ниток? Хе! – председатель довольно крякнул. – Это, Степан Борисович, его фотокамера.
– Чего? – не поверил Спиридонов. – Как фотоаппарат, что ли?
– Почему «как»? Это самый настоящий фотоаппарат. Его Миленький из подручных средств собрал. Денег-то на настоящий у него нету, вот он, значит, и придумал себе самодельный.
– А как же оптика?
– Он и тут, засранец, ушлый оказался. Из очков сам линзы делает, сам полирует.
– Откуда у него такие навыки?
– Да из книжек, из журналов. У него за будкой целый склад – «Химия и жизнь», «Наука и техника», «Юный техник».
– Так он на эту камеру, получается…
– На нее…
– Так какая проблема? Вы же говорите, что его били. Сломали камеру – и все дела.
– Эх, Москва! Ты думаешь, самый умный? Да у нас мужики каждую неделю его халупу вверх дном переворачивают, фотки эти мерзкие рвут, камеру заодно ломают. Так он новую за пять минут смастерит. Я сам видел: руки у него с похмелья ходуном ходят, а он чуть ли не вслепую крутит-вертит. Подручных средств-то целая свалка. Криво получается, но ведь работает!
– А стратегическую съемку самодельной камерой вести можно?
– Мужики, хватит парить гостя, – объявил председатель. – Гость, кажется, угорел.
6
Как только Маховиков со Спиридоновым ушли, Миленького дружно раздели, а его лохмотья замочили со стиральным порошком в прохудившемся корыте. Свалявшиеся в колтун волосы состригли, кое-как отчекрыжили бороду и намылили всего при помощи куска поролона, намотанного на швабру. Грязь смывали из брандспойта.
Когда водные процедуры закончились, самые молодые пожарные баграми замесили мокрые шмотки в корыте, и на том стирка была завершена. Лохмотья несколько раз обдали сильной струей воды, выполаскивая остатки порошка, и, когда вода перестала пениться, при помощи тех же багров развесили на кривобоком заборе, которым Миленький огородил свой автозак.
– Эй, а как же «Русский лес»? – обиженно спросил Миленький, завернутый в ветхое байковое одеяло, когда пожарные начали сматывать рукав.
– Клименко, доставай «Русский лес», – распорядился командир.
Боец Клименко притащил стеклянный пузырек с распылителем и грушей, на дне которого плескалась зеленоватая жидкость.
– Это что? – не понял Миленький.
– Одеколон. Клименко, обработай.
Клименко несколько раз добросовестно стиснул перчаткой грушу, и Миленького окутало маленькое ароматическое облачко. Ладно, хоть глаза закрыть успел.
Так он и сидел, зажмурившись, пока пожарники не попрыгали в машину и не уехали восвояси. Только тогда жертва санобработки открыла по очереди сначала левый, потом правый глаз. Убедившись, что мучителей поблизости нет, Миленький распахнул одеяло, критически осмотрел свое изрядно траченное жизнью тело, болезненно поморщился и запахнулся обратно. Впрочем, на улице сейчас было куда веселее, чем в ветхом жилище Миленького, поэтому он решил погреться на солнышке.
Стоя в мокрых изнутри калошах, завернувшись в одеяло, Миленький наблюдал, как деловито шевелится помойка. Это только на первый взгляд здесь царил хаос. На самом деле все были заняты делом: обустраивали гнезда, выбирали пару, искали, что преподнести той, которая ответила благосклонностью. Эта сопричастность всего всему будоражила Миленького. В это время года его переполняла жажда деятельности, тот самый творческий порыв, который обычно именуется вдохновением.
Он подошел к своим выстиранным шмотками и осторожно, будто боясь разбудить, потрогал. Разумеется, они все еще были сырыми, хотя вода с них уже стекла. Впрочем, пока шмотье сохнет, нужно было провести несколько необходимых подготовительных мероприятий.
Хлябая галошами, Миленький вернулся в свою халупу. Переобулся в заскорузлые кожаные коты, упертые у какой-то бабки из частного сектора, и направился к комоду.
У комода было четыре ящика, и все были хитрым образом заперты на двухсотмиллиметровые гвозди. То есть это Миленькому казалось, что хитрым, а на самом деле это был секрет Полишинеля: в боковой стенке было просверлено четыре сквозных отверстия впотай, в которые вставлялись гвозди, и эти гвозди намертво стопорили ящики в пазах.
В нижнем ящике реактивы для проявления и закрепления пленки и снимков, запасные линзы для объектива. В верхнем – фотобумага и фотопленка, пустые фотокассеты. Во втором ящике сверху – бумага для оформления готовых работ, во втором снизу – работы, которые ждут оформления. Сейчас Миленькому нужна была пленка.
Он вынул гвоздь и насилу выдвинул набухший за зиму ящик комода. В полумраке разглядеть содержимое ящика было проблематично, поэтому Миленький на ощупь, одной рукой (другой он держал одеяло) вытаскивал из вороха бумаги маленькие бумажные коробочки из-под пленки и тряс у уха. Попадались лишь распакованные. Миленький, чтобы не вытаскивать одно и то же несколько раз, сминал пустые коробки и бросал к буржуйке. Он точно помнил, что должна была остаться минимум одна нетронутая пленка. Но она все не попадалась. Рассердившись, он начал шарить по ящику обеими руками. Одеяло свалилось, Миленький мгновенно покрылся гусиной кожей, но не обратил на это внимания. Перспектива остаться совсем без пленки в этот прекрасный солнечный день угнетала.
Очередная коробочка полетела к печке, но, прежде чем она ударилась о железный бок буржуйки, Миленький понял: нашел! Коробочка была тяжелее, не смялась в руке, и выбросил он ее машинально, как и десять предыдущих. Упав на колени, Миленький на карачках подполз к находке и недоверчиво поднял с пола.
«Свема», зелененькая. 64 ГОСТ. 19 DIN. 64 ASA. Время
проявления 5 мин. Обработать до
И Миленький, пока эйфория не успела испариться, принялся за дело.
Сначала нужно было заправить пленку в кассету. Пошарив в ящике, он выбрал наугад несколько пустых кассет, отсортировал парочку менее расшатанных, после чего раскидал тряпки на лежаке. Если бы Спиридонов на мгновение мог перенестись из парилки обратно в жилище Миленького, то увидел бы, что лежанка – это опрокинутый дверцами вверх старый кондовый платяной шкаф, родной брат комода. Но Спиридонов не мог перенестись, поэтому наличие шкафа еще какое-то время оставалось для него тайной. Внутри тайны был постелен домотканый коврик.
С нераспакованной пленкой и кассетами Миленький залез внутрь и закрыл за собой дверки. Несколько минут из деревянных недр слышалась возня, сдержанные проклятия, потом раздался торжествующий возглас, и через минуту тяжело дышащий «диссидент» выбрался из шкафа. Снял со стены последнюю модель самодельной фотокамеры и полез обратно – заправлять пленку в фотоаппарат.
Фотоаппарат Миленького был изготовлен из гофрокартона, обклеенного светонепроницаемой оберточной бумагой, в которую обычно упаковывалась пленка. Задняя стенка открывалась, через аккуратно вырезанные канальцы пропускалась пленка, стенка накладывалась обратно и плотно перематывалась изолентой. Разумеется, видоискателя и затвора у этого фотоаппарата не было, и фокус настраивался тоже приблизительно, но Миленький давно приспособился к неудобствам.
Аккуратно, чтобы не помять нежную конструкцию, Миленький снова нырнул в шифоньер. Когда громко стучащий механический будильник отсчитал пять минут, камера была готова смотреть в мир.
Во весь рост поднялся гордый и целеустремленный Миленький из шкафа. Черная гармошка объектива, наглухо закрытая фетровым колпачком, агрессивно выпирала вперед. Миленький готов был приступать к съемкам.
Он выскочил на улицу, чтобы проверить, как сохнет одежда. Одежда сохла, но не так быстро, как предполагалось. До полного высыхания ждать пришлось бы еще часа два, а такого солнца упускать не хотелось. Поэтому Миленький плюнул и стал натягивать на себя мокрые шмотки.
Кое-где от агрессивного метода стирки швы на одежде разошлись. Шил Миленький прямо на себе ржавой сапожной иголкой – другие он просто не мог удержать в руках. Майка, рубаха и свитер шились всегда одновременно, поэтому вскоре этот предмет гардероба стал един. Штаны он носил без трусов, поэтому особенно тщательно штопал их на причинных местах, слава богу, сегодня этого не потребовалось – только на правой щиколотке разошелся шов, и Миленький решил, что это ничего.
Держа камеру немного в стороне от себя, чтобы не намочить об одежду, Миленький вышел на охоту.
Поблизости, через лесополосу от свалки, располагалось садовое товарищество «Сад и ягодка». Вообще-то по учредительным документам называлось оно «Сад “Ягодка”», но когда Миленького попросили оформить вывеску, он нализался в процессе и вместо кавычек написал союз «и». Сначала его ругательски отругали и хотели заставить переделывать, но Миленький на ту пору ушел в длительный запой и сразу исправить брак не мог. Члены товарищества, пока художник квасил, решили: пускай вывеска висит как есть, пока Миленький в ум не придет. Так вывеска и приросла.
Он бодро пересек свалку, лесополосу и уперся в потемневший забор из елового горбыля. Заветная доска отодвинулась, и Миленький просочился в свои охотничьи угодья.
Обычно он крался вдоль штакетников, заглядывал в окна домиков, подсматривал издалека, как, согнувшись в три погибели, работают женщины. Кто в халатах, кто в купальниках, молодые и не очень, красивые и так себе – все они становились объектом скрытой съемки. Миленький, стараясь подкрасться как можно ближе, ловил женщин в разных позах и снимал.
Конечно, больше всего ему хотелось застать их за помывкой или переодеванием, он нарочно старался приходить под вечер, когда топились в садах самодельные бани и огородницы мылись после страды. Иногда – крайне редко, в такие счастливые дни, как этот, – ему везло. Он заставал баб в чем их мать родила и фотографировал.
Бабы его, конечно, замечали, поднимали визг, крик, а те, которые были более или менее одеты – в трусы и лифчики хотя бы, – начинали преследование. У забора его обычно догоняли и дружно били, отбирали и рвали камеру, но Миленький всегда успевал на бегу смотать пленку и перекинуть отснятый материал через забор.
Сегодня, однако, вышло иначе.
Как всегда, он вылез на Цветочную улицу, рядом с домиком с петухами на ставнях (которых, кстати, сам же и нарисовал в редкий свой незапойный период). Здесь баб не было давно, поэтому обычно Миленький проходил мимо, даже не оборачиваясь. И он почти прошел, как вдруг услышал девичий визг.
Голос был настолько чист и невинен, что Миленький сразу забыл обо всем на свете. Юная купальщица, вот кого он сфотографирует. Все складывалось одно к одному, это судьба, сегодня ему суждено поймать сильнейший в своей жизни сеанс! Он тихонько перелез через штакетник и стал подкрадываться к душевой.
Щиколотки девушки, визжащей под струями холодного душа, крайне взволновали Миленького. Это шедевр. Это будет настоящий шедевр.
Он настроил объектив на самое меньшее расстояние, с которого еще ни разу не снимал. Затем на цыпочках подкрался к деревянной разгородке душа и, не глядя, поднял камеру над закрытой дверью.
Один снимок. Второй. Третий. Пятый. Самодельный затвор иногда заедал, но не сильно. Правда, щелкал очень громко, но фотограф отчаянно надеялся, что шум воды его заглушает.
Если бы Миленький был поумнее, он понял бы, что девица намылила голову и потому не видела, что происходит вокруг. Но он был чересчур поглощен своей удачей. Между тем Таська – а это, как мы все давно догадались, была именно она – промыла глаза и увидела за дверью чьи-то ноги, а над дверью – руки с непонятной штукой, похожей не то на подзорную трубу, не то на ружье.
Истошно заорав, Таська толкнула дверь. Та, резко распахнувшись, ударила Миленького по лбу, и он тут же упал без чувств.
Таська, прикрывшись рубашкой, продолжала визжать над поверженным врагом. В таком виде и застали ее лейтенант Забийворота и его соседи по улице.
7
Костюм выглядел как новенький – свежий, отутюженный, висел он в раздевалке, когда совершенно обессиленный Спиридонов вышел из душевой. Рубашка, галстук, даже носки – все было выстирано и поглажено. Туфли тоже сияли, будто только что из магазина.
Следом вышел Маховиков.
– Ну, что я говорил? Лучше, чем было, – сказал он. Иван Иванович степенно прошел к своим вещам и начал вытираться огромного размера полотенцем. – Ты, Степан Борисович, как знаешь, а у меня уже в животе урчит. Надо было сначала поесть.
– Я где-то слышал, – ответил Спиридонов, ероша полотенцем мокрые волосы, – что перед баней вообще не следует есть.
– Мы и так не ели. И вот чего я, как дурак, два часа голодный в бане парился? – Маховиков с упреком посмотрел на гостя. – Никакого удовольствия. Собирайся быстрее, сейчас есть пойдем.
Это была обычная столовка, ну разве что ассортимент чуть шире. Кроме традиционных котлет, гуляша и жареного минтая с гарниром из макарон, картофельного пюре и риса, имелись антрекоты, гречка, жаркое в горшочках и шашлык. Борщ, щи, солянка, гороховый суп, винегрет, капустный салат, сметана, простокваша, компоты из сухофруктов и свежих яблок. Все то, чем Спиридонов питался каждый день, если не гостил у матери в Тагиле.
– Селедка есть? – спросил он у худющей поварихи в накрахмаленном колпаке и таком же халате.
– Есть. С каким гарниром? Пюре?
– Да.
– Ты что, из детского сада сбежал? – спросил Маховиков. – Тебе мясо есть надо!
– Иван Иванович, давайте я сам разберусь, что мне надо, – процедил Спиридонов.
– О, девочки, смотрите-ка, Маховиков, – крикнула худая повариха. – Соскучился, Иваныч?
– Люда, ну вот как ты меня перед товарищем из органов выставляешь? – шутливо попенял поварихе председатель. – Я цельный председатель исполкома, а мне каждый встречный-поперечный сегодня тыкает, весь авторитет подрывает.
Повариха захохотала:
– Тебе как всегда?
– А, давай, как всегда, – махнул рукой председатель. – Все одно никто меня здесь не слушает.
Маховиков метал очень быстро. Вообще-то, он взял еды вдвое больше Спиридонова и теперь методично расправлялся с двойными порциями. Спиридонов несколько раз тайком посмотрел на председателя: не устал ли он есть? Но тот ел с аппетитом, применяя для каждого блюда новые стратегии и тактики уничтожения.
Сырники, политые розовым киселем, были почти истреблены, когда в зал вбежал Леонтьев. Он окинул взглядом пространство и заметил Маховикова. Лавируя меж столиками, Леонтьев пересек столовую и, низко наклонившись к председателю, сказал вполголоса:
– Шеф, хватит жрать, у нас чепе!
Председатель посмотрел на водителя:
– Мне дадут сегодня поесть спокойно? Что случилось?
Леонтьев покосился на Спиридонова. Это Маховикову не понравилось, и он раздраженно буркнул:
– Что ты мне тут конспирацию разводишь? Говори по делу или иди поешь!
Водитель вздохнул и по-прежнему вполголоса сказал:
– Миленького арестовали. Говорят, попытка изнасилования.
Маховиков треснул кулаком по столу.
– Леонтьев, – произнес председатель тоже негромко, но голосом его можно было асфальт укатывать. – Мне эти твои шуточки… Я тебе кто? Собутыльник? Тесть? Твое дело баранку крутить, куда тебе скажут, и говорить, когда разрешат. Я тебя учу, как машину водить? Хоть раз тебе под руку говорил, когда ты в движке ковырялся? И нечего ординарца при мне строить! Весь аппетит испортил.
Леонтьев стоял красный как рак.
– Чего стоишь? Иди ешь.
– Так это… Я ж говорю – Миленького арестовали. Я не шучу – Тамара Александровна только что звонила.
Иван Иванович не верил, Спиридонов видел это по его лицу – жесткому, непокорному.
– Этого не может быть, – заявил председатель. – Что известно?
– Да ничего не известно, – отстранился от стола Леонтьев. – Я ж не больше вашего знаю!
– Ёпт… – выругался Иван Иванович и посмотрел на часы. – Три часа дня, когда он чего успел?
– Известно, в какое отделение его доставили? – спросил Спиридонов.
– Какое-какое, – огрызнулся Леонтьев. – Оно у нас одно.
Спиридонов встал, промокнул рот салфеткой и пошел к выходу. Леонтьев вопросительно посмотрел на Маховикова. Тот кивнул, и водитель побежал следом за лейтенантом. Иван Иванович остался один на один с сырниками.
До милиции Леонтьев и пассажир не перемолвились ни словом. Когда уазик, взвизгнув тормозами, остановился у входа в ОВД, Спиридонов велел подождать его и вышел и машины.
Отдел внутренних дел располагался в сером трехэтажном здании. Вход с фасада, широкое крыльцо под бетонным навесом, опирающимся на четыре столба из труб большого диаметра; все выкрашено зеленой краской: и столбы, и двери, и перила, и даже железные уголки, предохраняющие от разрушения бетонные ступени крыльца. Этой же краской были выкрашены все оконные рамы и отливы. Очевидно, зам по тылу здесь тоже был хозяйственный.
У стеклянного окна дежурной части толпился народ, служащий и штатский.
– Товарищи, разрешите пройти, – попросил Спиридонов. – Мне к дежурному.
– Все к дежурному, не видишь, что ли? – огрызнулся кто-то из штатских.
– Я из госбезопасности, по срочному делу.
Народ заозирался. Кое-кто торопливо отошел в сторону, будто заинтересовавшись стендом «Их разыскивает милиция», некоторые утянулись в узкий длинный коридор, кое-как освещенный шестидесятиваттными лампочками. У окна дежурной части остались только милиционеры.
– Вы позволите? – спросил Спиридонов, отодвигая от двери в дежурку младшего лейтенанта.
Сразу за дверью располагался «обезьянник» – узкое неглубокое помещение, оштукатуренное под «шубу», с дверью из толстой арматуры, в котором скрючился на корточках, держась за голову, Миленький.
– Вам кто разрешил входить? – окликнули Спиридонова.
За столом у окна сидел майор. Перед ним на краю стула примостилась девица, которую утром, благодаря своевременному сигналу Спиридонова, сняли с поезда. У нее были влажные волосы и весьма решительное лицо. Рядом с ней стояли лейтенант с вокзала и еще какая-то пара предпенсионного возраста. Все смотрели на Спиридонова.
– Сидите-сидите, я вам мешать не буду, – радушно улыбнулся незваный гость. – Я здесь по поводу гражданина Миленького.
– Он ваш родственник?
– Родственник? Прекрасная шутка, товарищ майор. Нет, разумеется, я не родственник. – Спиридонов рассеянно начал шарить по карманам, тем самым успокаивая майора. – Где же оно… минутку, я документ куда-то засунул… ах, вот он… вот, прошу.
Майор недоверчиво принял удостоверение и открыл его. За несколько секунд по его лицу, словно рябь по воде, пронеслась целая серия эмоций: удивление, досада, злость. Он закрыл удостоверение, повертел в руках и вернул владельцу.
В это время девица, всматривавшаяся сначала в костюм, а потом и в лицо Спиридонова, вдруг спросила:
– Это же вы утром на вокзале были, да?
– Я. Но мне сейчас некогда, девушка, я разговариваю с товарищем майором. – Спиридонов переключил внимание на майора. – В чем обвиняют гражданина Миленького?
– Не обвиняют пока. Принимаем заявление у гражданки…
– Так что случилось? – перебил майора Спиридонов. – Вкратце, шершавым, так сказать, языком плаката.
Майор шумно вздохнул, но пошел навстречу:
– Гражданка Касатонова Таисия Фоминична, одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, принимая душ на садовом участке номер триста пятьдесят садоводческого товарищества «Ягодка», принадлежащем Забийворота Сергею Михайловичу, одна тысяча девятьсот сорок пятого года рождения, подверглась развратным действиям со стороны гражданина Миленького…
– Про него не надо, давайте дальше…
– А дальше вы нам помешали, товарищ лейтенант, – с претензией сказал майор.
– Ах, вот даже как! – обрадовался Спиридонов. – Замечательно. А вы, стало быть, – обратился он к пожилому гражданину, стоящему чуть поодаль гражданки Касатоновой и держащемуся за руку не первой молодости дамы, – гражданин Забийворота?
– Я? – испугался гражданин. – Не, я не он, я Ишутин.
– Я Забийворота, – сказал пухлый лейтенант, стоящий рядом с девицей.
– Замечательно. И вы видели, как гражданин Миленький совершал развратные действия?
Все посмотрели на Забийворота.
– Ну как видел? – смутился он. – Я как раз шел… а тут она как заорет… а я бегом… и вот Ишутин, сосед мой… с супругой… тоже, значит, вместе со мной… бежим, значит… а она визжит, голая… а этот лежит: она ему дверью съездила по лбу.
– То есть об изнасиловании вы знаете со слов гражданки Касатоновой, а самой попытки не видели? – спросил Спиридонов у присутствующих.
Они переглянулись, потом посмотрели на Спиридонова как на больного.
– Это ж Миленький, он всегда…
– Стоп-стоп-стоп. – Спиридонов поднял руку вверх. – Вы обвиняете человека в тяжком преступлении, но при этом никто не видел, что он делал. Это, товарищи, как-то не по-советски. Прямо скажем, это какая-то буржуазная практика – облыжно обвинять.
Майор сразу понял, к чему клонит незваный гость. Он постарался незаметно убрать начатое заявление, но этот маневр заметила гражданка Касатонова.
– Вы почему заявление прячете? Мы еще не дописали! – выступила она.
Майор покраснел, но Спиридонов тут же пришел ему на помощь:
– Гражданка Касатонова, а как вы оказались на садовом участке гражданина Забийворота? Что вы там делали? Это Миленький сорвал с вас одежды?
Гражданка Касатонова вспыхнула. Отличное попадание, похвалил себя Спиридонов и, пока девица не восстановила дыхание, продолжил развивать наступление:
– А вы, товарищ Забийворота? Как вы это объясните?
Забийворота вопросительно посмотрел на Касатонову и майора:
– Так я ж только что объяснял…
– С вами мы потом поговорим, товарищ Забийворота, – пообещал Спиридонов и хотел продолжить, как неожиданно в бой вступила девица:
– Я путешествую. Автостопом. Знакомлюсь с жизнью нашей необъятной родины.
– То есть бродяжничаете? – опять перебил ее Спиридонов. – А вы знаете, что…
– Нет такой статьи – бродяжничество, – спокойно ответила гражданка Касатонова. – Я путешествую по стране, делаю эскизы и наброски. Я в институт поступать собираюсь.
Она смотрела ему в глаза, и по ее взгляду Степан Борисович понял: не боится, понимает, кто он, и готова вцепиться ему в лицо. Последнее было нежелательно.
– В какой институт? Здесь никаких институтов нет. Или я не в курсе? – спросил он у девицы.
– В училище имени Мухиной, – ответила гражданка Касатонова. – Это в Ленинграде.
– В апреле? Еще выпускные экзамены не начались.
– А я сдала их экстерном, еще зимой.
– И аттестат есть?
– Разумеется.
Аттестат был в полном порядке. Отличница. Также диплом о досрочном окончании художественной школы, тоже с отличием.
– Так что же вы делали на садовом участке товарища Забийворота? – спросил Спиридонов, нехотя возвращая девице документы.
– Мылась, – просто ответила она. – Денег у меня нет, вот я и попросила у товарища Забийворота помыться на его участке.
– Точно так, Христом богом! – влез в диалог хозяин участка.
– Я же сказал, товарищ Забийворота, – потом! – Спиридонов снова повернулся к потерпевшей. – И чем конкретно, барышня, провинился перед вами гражданин Миленький?
Барышня медленно, будто тупому, объяснила:
– Он совершал по отношению ко мне развратные действия. Он меня фотографировал. Голую. Когда я принимала душ.
Спиридонов видел, что девица не до конца понимает, кто такой Миленький. Она считала – и ей наверняка успели про это напеть местные жители, – что на ее девичьи прелести покушался обычный полусумасшедший извращенец. Что ж, тем хуже для нее.
– Какой системы был фотоаппарат?
Девушка открыла рот, чтобы быстро ответить, – и тут же закрыла. Попалась, голубушка, не знает. А эти остолопы забыли ей сказать, что…
– Самодельный, – ответила она твердо. – Абсолютно точно: самодельный фотоаппарат, и объектив самодельный, и затвор тоже, очень громко щелкал, я потому его и услышала.
Ты посмотри, какая упрямая, даже самодельный аппарат ее не смутил, подумал Спиридонов. Что ж, сегодняшний день явно оказался богат на непростых соперников. Тем интереснее.
– У нас тут что, передача «Это вы можете»? – Спиридонов издевательски хмыкнул. – Вы слышали, товарищи? «Самодельный».
Девушка невозмутимо выслушала выпад и сказала:
– Не надо меня дурочкой выставлять! Я все прекрасно видела и могу зарисовать по памяти. Думаете, если я несовершеннолетняя, то меня запутать можно? – Она обернулась к майору. – Мне про него тут понарассказывали, про этого вашего… Миленького. Его давно в психушку надо. Или еще лучше – в тюрьму.
Спиридонов покачал головой:
– Почему вы такая кровожадная, барышня? Ну признайтесь хотя бы себе, вы просто испугались, нафантазировали черт знает что и подняли панику. Вас никто не будет виноватить: гражданин Миленький и впрямь выглядит страшновато, неудивительно, что он у вас такую бурную реакцию вызвал. Зачем вы себе цену набиваете, людей от работы отвлекаете?
– Я отвлекаю?! – Девица, казалось, сейчас лопнет от возмущения. – Вы на этого типа посмотрите? А если бы товарищ лейтенант вовремя не пришел?
Снова попадание, улыбнулся про себя Спиридонов. Молодец, возьми с полки пирожок. А ты, гражданка Касатонова, жарче кипятись, смотри, как от тебя свидетели уже отодвигаются.
– Требую, чтобы вашего Миленького изолировали от общества, – закончила девица и хлопнула ладонью по столу.
Спиридонов широко улыбнулся:
– Ну что вы, он совсем не мой миленький.
В следующую реплику девица вложила все презрение, на какое только способны особы ее возраста:
– Это уж вы с ним сами разбирайтесь, кто чей миленький. – С этими словами она демонстративно обернулась к заскучавшему уже майору. – Товарищ майор, так вы будете составлять заявление или мне в прокуратуру идти?
– Минутку, барышня. – Спиридонов не боялся прокуратуры, но добить наглую девку нужно было прямо здесь, чтобы не думала, будто самая умная. – Вы ведь у нас несовершеннолетняя, правильно?
– Вы видели паспорт и другие документы, – ответила она, не глядя на него. – Вам еще раз показать?
– Не нужно, я просто уточнил. Дело в том, что товарищ майор по закону не имеет права принять у вас заявление.
Майор совсем заскучал. Девица взглянула на докучливого визитера.
– Если вы несовершеннолетняя, – продолжил Спиридонов, завладев вниманием, – от вас заявление никто не примет. Нужен совершеннолетний гражданин, который от своего лица составит заявление. И в связи с этим обстоятельством у меня возникает вопрос: кто будет этим гражданином? Может, вы, товарищ Забийворота?
Все посмотрели на пухлого лейтенанта. Выглядел он так, будто за последний час получил внимания больше, чем за последний год или даже два, – весь пошел пятнами, непрерывно потел и шарил глазами по помещению в поисках укрытия.
– Так я чего… Я прихожу – он лежит. А она стоит… – под взглядом Таисии Забийворота совсем сник и еле слышно добавил: – Я ничего писать не буду.
Тут пришла очередь возмущаться майору:
– То есть как – не будешь? Соберись, совсем немного осталось! Этот говнюк нам все показатели портит, правильно девка твоя говорит: его давно пора на нары! Вспомни, сам жаловался, как он за твоей бабой подглядывал.
Забийворота покраснел еще гуще и мстительно ответил:
– За твоей тоже, между прочим!
Спиридонов примирительным жестом поднял руки вверх:
– Вот что, товарищи, давайте без этих интимных подробностей. Насколько я понял, заявления нет и, похоже, не будет. В таком случае позвольте мне заняться персоной задержанного.
– Тебе-то он зачем? – устало спросил майор и глянул на часы: когда, наконец, закончится этот дурдом?
– Это уже вне вашей компетенции, товарищ майор, – вполголоса ответил Спиридонов. – Но я очень рад, что вы никому не даете нарушать закон. Освободите Миленького.
Голос опять подала потерпевшая:
– Я не поняла – у вас тут мафия, что ли? Может, вы тут все заодно?
Супруги Ишутины при таком повороте разговора вжались в стулья.
– Барышня, вы свободны, – мягко улыбнулся Спиридонов. – Ваши дерзости меня ничуть не трогают. Спасибо скажите, что я не настаиваю на вашем задержании, поскольку уверен: протокол о снятии вас с поезда уже где-то в глубинах местной канализации. Так что ступайте и не грешите.
Девица схватила свою хипповскую торбу и выбежала вон, громко хлопнув дверью.
– Товарищи Ишутины, вы тоже свободны. Спасибо, что проявляете бдительность.
Ишутины торопливо встали со стульев, всем – и даже закрытому в обезьяннике Миленькому – сказали «до свидания» и хотели уже выйти, как дверь распахнулась и на пороге снова оказалась гражданка Касатонова. Она растолкала пару, подошла к растерянному лейтенанту Забийворота и потребовала, выставив руку:
– Билет!
Забийворота некоторое время будто не понимал, о чем идет речь. Потом сообразил, полез в карман брюк и достал оттуда маленький картонный прямоугольник. Девица выхватила билет, небрежно бросила в сумку и, покачав головой, сказала:
– Трус!
На этот раз она ушла спокойно и даже плюнула в Миленького, который так и сидел в позе роденовского мыслителя, держась за голову.
– Эксплуатируете несовершеннолетних, товарищ Забийворота? – снисходительно улыбнулся Спиридонов милиционеру.
Забийворота снова покраснел и ушел вслед за потерпевшей и супругами Ишутиными.
Спиридонов покачал головой. В конце концов, что ему было до обид простых смертных?
– Товарищ майор, освобождайте вашего «маньяка». Да аппарат ему верните!
Майор удивился:
– Какой аппарат? Его с пустыми руками привезли.
Спиридонов рассмеялся:
– С такими кадрами вы можете вообще без доказательной базы оказаться. Это как – милиционер орудие преступления с места происшествия не взял?
Майор молча снес унижение, открыл обезьянник и велел Миленькому выметаться.
Миленький охал и продолжал держаться за лоб. От него почти не воняло, и выглядел он после помывки и стрижки моложе.
– Иди чуть впереди, на крыльце остановишься, – предупредил Спиридонов.
– А ху-ху не хо-хо? – огрызнулся Миленький.
– Я сейчас передумаю, помогу грамотно оформить на тебя заявление, и пойдешь ты на зону к грубым мужикам, которые очень не любят насильников, – пообещал Спиридонов. – Все понятно?
Миленький, пробурчав что-то про пархатиков, пошел впереди и послушно остановился на крыльце ОВД.
– Закурить есть? – спросил Миленький, дыша полной грудью.
Спиридонов вынул из пиджака пачку Camel и протянул освобожденному узнику.
– А спички?
Спиридонов щелкнул фирменной зажигалкой. Миленький затянулся, а пачку положил себе в карман. Спиридонов ухмыльнулся: на самом деле внутри лежали обычные «Родопи», но кто разбирает мелкий шрифт?
– Знаешь, старик… – Спиридонов потрогал пальцем выкрашенные зеленой краской перила, убедился, что они высохли, и оперся обеими руками. – Кругом такой большой, такой прекрасный мир, живи да радуйся. А мне приходится с вашим братом возиться. Как же мне это надоело…
– Щас заплачу, – ответил стоящий за спиной Миленький, громко пыхтя сигаретой. – Чего ж возишься?
– Это ненадолго. Скоро все изменится. Понимаешь, старик, тут как в банке. Сначала ты служишь интересам родины, вкладываешь свои силы, а потом она служит твоим интересам и отдает с процентами.
Спиридонов увидел, что из уазика выходит Леонтьев и направляется к ним.
– Думаешь, я тут случайно появился, случайно тебя нашел? Да хрен ты угадал. Я эту операцию планировал. Впрочем, ладно, о делах потом поговорим, сейчас надо будет Леонтьева уломать, чтобы он тебя на борт принял. Хотя, конечно, ты уже не так воняешь… или это у меня нос ничего не чувствует?
– Ты чего, сам с собой разговариваешь? – спросил Леонтьев, подойдя к крыльцу.
Спиридонов оглянулся.
Миленького нигде не было, он сбежал, пока Степан Борисович с ним откровенничал. Значит, ничего не услышал. Впрочем, это даже к лучшему.
– Слился, засранец, – сказал Спиридонов. – Ну да ладно, авось сегодня он больше в историю не попадет. Поехали, успокоим твоего шефа: отмазал я маньяка вашего.
8
Если кто-то подумал, будто сразу после кутузки Миленький трусливо убежал к себе, хрен тот угадал, потому что Миленький был не из таковских. Первым делом Миленький побежал на место преступления. Туда, где он выронил свою картонку.
Собственно, ему не столько камеры было жаль, сколько отснятого материала. Миленький морщил лоб в отчаянных попытках вспомнить, успел он, прежде чем его вырубило дверью, закрыть объектив колпачком или нет? Затвор заедало, и он мог не до конца закрыться, колпачок служил страховкой. Если пленка засветится, как случалось чаще всего, – это будет катастрофа.
Потому что девка, которую он запечатлел, была чудо как хороша. Правда, увидел он ее лишь мельком, когда она плюнула в него через решетчатую дверь обезьянника, но и этого оказалось достаточно. Такой модели у него еще не было. Поэтому он торопился обратно, в сады. И молился о том, чтобы камеру никто не нашел, чтобы на нее не позарились птицы, чтобы какая-нибудь шавка не изнохратила пахнущий мясом картон.
До цели своей он дочапал, когда солнце уже спряталось за деревья. Вокруг не было ни души, только где-то тенькала синица да стучал в телеграфный столб дятел. Домик с петухом на ставнях сиротливо жался к забору. Косой оранжевый луч солнца, чудом пробившись сквозь деревья, играл на одинокой трехлитровой банке, пылившейся на штакетине забора.
Миленький вошел в калитку и прошел к душевой будке. Он встал на четвереньки и принялся подслеповато вглядываться в низенькие, коротко стриженные кустики крыжовника.
– Это ищешь, мерзавец?
Если бы Миленький услышал, допустим, сирены десяти пожарных расчетов, отправленных вымыть его в десяти щелоках и несколько раз побрить вафельным полотенцем, или если бы то были трубы Страшного суда, он, наверное, даже бровью не повел бы. Но голос был негромкий, девичий. Тот самый, что всего два часа (или около того) назад обвинял его в изнасиловании.
Мерзавец, продолжая стоять на коленях, поднял голову. Да, это она – прекрасная белокурая волоокая дева, запечатлеть которую мечтал бы любой художник от неизвестных пещерных мастеров до величайших мастеров современности. С персями, формы которых не могла скрыть и эта уродская мужская рубашка на два размера больше; с высокой лебединой шеей, один изгиб которой мог разжечь или прекратить войну; с бедрами ровно той степени полноты, когда несчастную не хочется немедленно накормить или сейчас же отправить на лечебную физкультуру… И в руках она держала картонную фотокамеру Миленького с – о, счастье! – надетым на объектив фетровым колпачком.
– Отдай, это мое! – потребовал Миленький.
– Ну уж нет, я это сейчас в милицию отнесу, – со злорадством ответила дева.
– Отдай, я сам ее сделал!
– Хрен тебе.
Деву обманул внешний вид преступника. Она думала, что он доходяга, еле ноги волочит – да Миленький таков и был, – но в особо ответственные моменты он мог мобилизовать свои силы и сделать могучий рывок. Что он сейчас и предпринял. Из положения, которое неприличные люди называют «раком», а приличные – высоким партером, он скакнул гигантской лягушкой прямо на деву. Та от неожиданности отступила, запнулась и упала навзничь. Миленький, все еще на четвереньках, проскакал прямо по деве, вырвал у нее из рук фотоаппарат, вскочил на ноги и припустил к спасительному забору.
– Ах ты!.. – вскрикнула сзади дева, но оборачиваться Миленький не стал, это он уже проходил много погонь назад.
Он перепрыгнул через невысокий штакетник, словно ветер пронесся вдоль погрузившейся в сумрак улочки и уперся в забор. Одним движением отодвинул в сторону заветную доску, змеей проскользнул в щель и успел задвинуть проход перед самым носом преследовательницы.
– Стой, говнюк! – злобно крикнула она. – Догоню, хуже будет.
– Не догонишь, – задыхаясь, ответил Миленький и побежал по тропинке прочь.
Но дева, видимо, закусила удила и сдаваться не хотела. Миленький буквально затылком чувствовал: погоня продолжается и разъяренная барышня сокращает дистанцию с каждым шагом. Спасти его могла только свалка, и до нее было рукой подать.
Дева едва не подсекла его у первой кучи. Миленький скорее почувствовал, чем заметил брошенный ему под ноги дрын, и подскочил ровно в тот момент, когда палка едва не ударила его в лодыжку. Избежав таким образом падения, он метнулся за кучу гнилого вонючего тряпья, за ней поменял направление, добежал до строительных отходов и там притаился.
Преследовательница появилась меньше чем через минуту. Она уже не бежала, а осторожно шла, глядя под ноги, не то пытаясь разглядеть следы Миленького, не то боясь наступить в грязь.
– Эй, ты где? – крикнула дева, стоя в двух шагах от Миленького.
Голос ее был уже не таким решительным, но Миленький счел, что отзываться все равно не стоит. Надо немного подождать, девка совсем испугается и уйдет. На всякий случай он задержал дыхание, чтобы, не дай бог, она не услышала.
Крикнув в пустоту еще пару раз, девка пошла дальше. Миленький, от греха подальше, остался на месте. От такой встряски организм вдруг ослабел, и, прислонившись к мешку с окаменевшим цементом, Миленький закемарил.
Спал он, однако, не слишком долго: его разбудила крыса, ткнувшаяся носом в его ладонь. Несмотря на скрывшееся солнце, было довольно светло, часов, наверное, десять вечера. Миленький потянулся, встал и двинулся, припадая на затекшую ногу, домой.
У самой будки, зацепившись штаниной за торчащую из ограды проволоку, он едва не растянулся во весь рост, а когда, чертыхаясь, освободился, то в двух шагах от себя увидел упрямую девку.
– Попался, – сказала она.
– Хрен, – ответил Миленький и кинулся в спасительное жилище.
Однако сил у него уже не осталось, и простого тычка в спину оказалось достаточно, чтобы тщедушный доходяга, клацнув остатками зубов, брякнулся у порога собственного дома. Дева тут же принялась осыпать его ударами ног.
– Вот тебе! Вот тебе, маньяк, получай!
Миленький, конечно, пытался уползти, но, прикрывая телом камеру, шибко не наползаешься. Оставалось только протестовать:
– Отстань, дура! Пшла вон! Больно же! Ох!
– Я тебе дам «ох»! Говнюк! Урод! Да я… я… – Таське было тяжело пинать обидчика своего и одновременно говорить. – Да я с тебя штаны спущу и голым в Африку пущу!
Последнюю фразу она сказала совершенно рефлекторно. Обычно во время кроссов или пеших прогулок она для ритма читала про себя стихи. Пока она преследовала Миленького, в голове отчего-то засел михалковский «Заяц во хмелю». Вот и вырвалось.
– Не «штаны», а «семь шкур», – ответил Миленький, собравшись в комок.
Зря он так сказал, потому что Таську это еще больше раззадорило.
– Интеллигент вшивый! Я тебе покажу «семь шкур»!
И она с удвоенной силой принялась мутузить обидчика.
Миленький под градом ударов сначала охал, хрюкал, ныл, стонал, но чем дольше Таська его била, тем сильней уставала, и удары становились все слабее и слабее, и возгласы тоже становились все ленивее и неискреннее. Таська настолько вымоталась, спуская пар, что в конце концов просто уселась верхом на «маньяка» и дубасила его сумкой по голове, едва тот пытался выползи.
Но и в таком положении она долго продолжать не смогла и вскоре начала клевать носом, а потом и вовсе заснула. Можно было бы резко сбросить ее на землю, вбежать в домик и закрыться. Миленький, однако, рисковать не стал. С Таськой, прижимая правой рукой к груди камеру, доковылял он до двери. Перевалив через порог с тою же примерно скоростью, что улитка вползает на склон Фудзи, проник он в свое жилище и аккуратно перекантовал утомившуюся за день девку на свою лежанку.
Теперь можно было разогнуться. Миленький повесил камеру на гвоздик и на цыпочках вышел на улицу за дровами. На дрова он пускал деревянные ящики: разбивал их на дощечки и они очень хорошо влезали в буржуйку (да и горели замечательно).
Вернулся, растопил буржуйку, поставил чайник и зажег несколько свечей. В их свете он с любопытством уставился на свою гонительницу. Идеальные пропорции, редкой красоты юное лицо. Определенно сегодня его день. Не сводя глаз с Таськи, он потянулся за камерой.
– Только попробуй, гаденыш, оставшиеся зубы выбью, – сказала Таська и села.
Миленький забился между буржуйкой и стенкой:
– Не дерись, дура! Кыш отсюда! Пошла!
– Ты меня сам сюда затащил, кретин!
– Лучше бы в грязи валяться оставил! – оскорбился Миленький.
Таська огляделась. Внимание ее тотчас привлекли фотографии. Изучив ближайшие, она снова повернулась к Миленькому:
– Ты что, действительно маньяк?
– Сама ты маньячка!
– И тебя до сих пор еще никто не побил?
– Пшла отсюда, дура!
Если бы Таська, помимо фотографий, могла видеть историю каждого снимка, она бы узнала, как Миленькому доставалось. Били его все: мужики, бабы, подростки, дети. Чаще, конечно, доставалось от баб. Интеллигентные били по щекам. Служащие дамы – кулаком в глаз. Девушки – с визгом. Бабы – деловито. Старухи – клюками. Неизменным был лишь результат: поломанный Миленький с раздавленной камерой валялся на земле и молился, чтобы пленка не засветилась.
Но, хотя всего этого Таська видеть не могла, реакция Миленького говорила сама за себя.
– Понятно, – сказала она.
– Что тебе понятно?!
– Что засранец ты старый.
Это было чересчур. Он дал своенравной девице кров, уступил ей свое ложе, а она кусала длань дающую.
– А ты… а ты… кыш отсюда! – почти взвизгнул Миленький.
– И пожалуйста, больно надо.
Таська накинула на плечо лямку сумы, открыла дверь – и тут же с визгом вскочила на лежанку.
– Чё орешь? – спросил Миленький из-за печки. – Крыс не видала, что ли?
– Там не крыса, там целый слон!
– Драться не будешь?
– Да кому ты нужен…
– Ну, садись тогда, будем пить чай.
– Чай? – переспросила Таська.
– Самогон у меня еще не готов, кагэбэшник помешал, – будто извиняясь, ответил Миленький. – Звать-то тебя как?
– Таисия.
Миленький достал из тумбочки коричневые от чайного налета стаканы, щербатую тарелку, хлеб, колбасу, початую литровую банку варенья.
Только сейчас Таська поняла, как проголодалась. Она спустилась с лежанки и присела к тумбочке, которая не только хранила посуду и продукты, но и служила хозяину кухонным столом.
– Значит, били тебя? – спросила Таська, кивая на фотки.
– Тыщу раз, – отмахнулся Миленький. – Ладно бы только били. Один раз раздели догола и в крапиву загнали.
Таська прыснула, и чай полился у нее из носа.
– Чё ржешь? – обиделся Миленький. – На мне из одежды только фотокамера была, думал, сгорю заживо. А тебе и вспомнить нечего.
– Пока нечего, – согласилась Таська. – Но это ненадолго. Я скоро приеду в Питер, а там все разузнаю как следует и в Финляндию утеку.
Миленький открыл рот.
– У меня Хомяк мечтал через границу махнуть, языки учил – немецкий, английский, французский. Плавать учился, с аквалангом, без акваланга…
– Какой хомяк? – выдавил Миленький.
– Папка мой. Его Фома зовут, а я с детства буквы путала и звала его Хома. Вот он Хомяком и остался.
– Он что у тебя – политический?
– Нет. Просто не хотел жить взаперти, мир посмотреть хотел.
– А чего ж не посмотрел?
– Я родилась. Он мне жизнь портить не решился, вот и остался, хотя уже почти готов был. Хомяк у меня стилягой был, у нас дома знаешь, сколько всякой музыки иностранной! Да рот-то уже закрой, трусы видно!
Миленький мог сказать, что не носит трусов, но решил, что это будет слишком.
– А ты вот здесь все время и живешь, на свалке? – спросила Таська.
– Ну и живу, – ответил Миленький. – Какая разница, в какой жопе жить?
– Да мне-то что, хиппуй.
Повисло тягостное молчание.
– Пойду дров принесу, – сказал Миленький, переполз через лежанку и вышел на улицу.
Пока хозяин отсутствовал, Таська прошлась по его жилищу.
Ее внимание привлек комод, стоящий в углу. Не тот, в котором Миленький хранил фотохлам, а другой – тот, что стоял рядом с дверью. Она выдвинула первый ящик.
Весь он, до самого верха, был завален бумагой – ватманом, серой оберточной, картоном и прочими разновидностями. И все они были густо покрыты всевозможными рисунками. Техники были разные – карандаш, уголь, акварель, сепия, гуашь, где-то даже масло. Таська наугад вытянула какой-то огрызок и развернула к свету.
Натюрморт – консервные банки, бутылки, лампочки, все лежит на каком-то обшарпанном подоконнике. Сангина.
На следующем огрызке – собаки. Уголь.
Еще один, весь уляпанный парафином. Таська хотела отложить его в сторону, но вдруг поняла, что не так смотрела. Стоило повернуть бумагу на девяносто градусов по часовой стрелке – и это оказался портрет какой-то сердитой женщины лет за сорок.
Вошел Миленький.
– Это все ты? – спросила Таська.
Миленький бросил дрова там же, где стоял, у порога, подскочил к Таське, вырвал из ее рук портрет и бросил обратно в ящик.
– Не лезь куда не просят, – буркнул он, задвинул ящик на место и наклонился собрать с пола дрова.
Таська стояла в полной растерянности. То, что она успела увидеть, были работы настоящего мастера. Она окончила художественную школу, дома у них лежали десятки альбомов по живописи и графике – Хомяк сам увлекался и ее увлек. Таська всякого навидалась и могла отличить плохое от хорошего. В комоде валялись кучей если не шедевры, то очень талантливые работы.
Не зная, о чем дальше говорить, она села в разваленное кресло и заметила рядом фотоувеличитель.
– Слушай, – сказала она. – Если уж все равно темно, может, хоть пленку проявим?
Миленький, собравший дрова и половину уже запихавший в весело заревевшую буржуйку, недоуменно посмотрел на Таську – не издевается ли?
– Да я серьезно! Давай! – Таська даже на месте подскочила.
Спустя пару минут работа закипела. Миленький не стал вынимать всю пленку – отснял-то он всего несколько кадров. Он отрезал наугад с десяток кадров, еще кусочек на пробу, а остальное оставил в камере. Пока он аккуратно помещал в бачок отснятую пленку, Таська развела в теплой воде проявитель. В кромешной темноте в проявитель опустили пробный кусочек и засекли время. К удивлению обоих – видимо, день сегодня был такой идеальный, – время проявления, указанное на этикетке, тютелька в тютельку совпало с реальностью. Теперь уже всю пленку залили реактивом и принялись ждать.
Сначала носом клевать начал Миленький. Следом за ним засыпать стала и Таська. Наверняка они профукали бы время, если бы не зазвенел будильник. Фотолюбители немедленно вскочили.
– Готовь фиксаж, пока я проявитель сливаю, – распорядился Миленький.
Он вышел на улицу, нашел подходящую литровую банку среди висящих на заборе и вылил реактив туда – еще пригодится, лишней химии, даже просроченной, у Миленького не водилось. Зачерпнул дождевой воды в бачок, побулькал, напевая под нос «не торопись-пись-пись… приободрись-дрись-дрись… мы застрахуем-хуем-хуем нашу жизь…», слил под ноги, снова зачерпнул-побулькал, снова слил, и так несколько раз.
Закрепляли и сушили пленку до трех часов ночи. Кто предложил сразу напечатать фотки, они уже и не помнили. Больше всего, однако, Таську поразило электричество. Из стены торчал двужильный алюминиевый провод большого сечения, и на него, без изоляции, был накинут шнур фотоувеличителя.
– Зачем тебе свечи, если у тебя ток есть? – спросила она.
– Привыкать не хочу. Иваныч грозится, что отключит, вот я и не пользуюсь.
– А кто такой Иваныч? Электрик?
Миленький заржал и едва не передержал фотку под светом фонаря. Вовремя осекся, велел Таське не мешать и сосредоточился на работе.
Все остальные снимки оказались бракованными. Либо засвеченными до полной черноты, либо настолько нечеткими, что невозможно было разглядеть, что на них изображено. С каждым новым кадром Миленький мрачнел, наконец вырвал пленку из держателя и швырнул в печь.
– Ты чего? – испугалась Таська.
– Дрянь! Говно на постном масле! – плевался Миленький. Вскочил, сорвал со стены камеру, растоптал и тоже бросил в печь.
– Стой, псих! – взвизгнула Таська, когда Миленький чуть не опрокинул кювету с единственной удавшейся фотографией. Двумя пальчиками ухватив снимок за уголок, она вытащила мокрую бумагу и повернула к свету.
Удивленное и напуганное Таськино лицо в крупных капельках воды, настолько четкое, насколько это вообще возможно в фотографии, занимало большую часть снимка, и одну треть обнаженная фигура – как в тумане, как в газовой накидке.
Таська посмотрела на Миленького и подняла палец вверх. Тот молча взял снимок и принялся рассматривать.
– Только попробуй порвать – я тебя жопой на буржуйку посажу, – предупредила Таська.
Но Миленький и не думал рвать снимок. Он уже жалел, что выбросил негатив в печку. Протер оконное стекло и осторожно налепил на него фотографию.
Спустя полчаса Таисия дрыхла на лежанке, подложив под голову свою сумку. Миленький, стоя на коленях перед тумбочкой, при свете свечи вырезал, клеил, вымачивал, продавливал и снова вырезал – паспарту к Таськиному портрету он хотел сделать по высшему разряду. В конце концов это фото оказалось самым лучшим и самым чувственным из всего, что он за последние годы сфотографировал.
Когда совсем рассвело, Миленький вставил фотку в получившуюся рамочку и повесил на самом видном месте. После этого достал из кармана пачку с верблюдом, вынул сигарету и прикурил от уголька. Смакуя каждую затяжку, он вышел на улицу, в четыре затяжки одолел первую и от хабончика прикурил вторую сигарету, которую намеревался растянуть подольше.
Гармония мира царила во всем: в полете птиц, в суетливом сновании крыс, в инверсионных следах реактивных самолетов на небе. Все казалось неспешным и уместным. Красивым. Подобного чувства Миленький не испытывал очень давно.
Он не знал – да и никто еще не знал, – что с сегодняшнего утра события понесутся вперед, будто наскипидаренные.
Понемногу затягиваясь, Миленький держал дым в легких до тех пор, пока от нехватки кислорода не начинала кружиться голова. Тогда он выдыхал и затягивался вновь. Он знал, что курит «Родопи», но ничуть не сердился на чекиста за его столичное жлобство.
30 апреля 1980 года
9
На исходе второй сигареты, легок на помине, чекист возник буквально из ниоткуда. Вот Миленький, зажмурившись от удовольствия, выпускал в лазоревое небо струю дыма, а открыл глаза – Спиридонов уже тут как тут. На запах сигарет своих прибежал, что ли?
Ухмыльнувшись самым паскудным, на какой только был способен, манером, Миленький поприветствовал гостя:
– Вспомни говно – вот и оно.
Спиридонов будто и не заметил выпада. Он стоял бодрый, выспавшийся, готовый, как юный пионер. Правда, одет он теперь был подходящим образом – в поношенный спортивный костюм, в штормовку, и на ноги резиновые сапоги надел.
– Не спишь, старик? – радушно спросил он у Миленького. – Ну и хорошо, а то я боялся, что будить тебя придется.
– Кто рано встает, тому Бог подает. Говори, чего приперся, я спать хочу, не ложился еще.
– Чем же ты таким занят был?
– Не твоего, пархатик, ума дело, – ответил Миленький.
Ему не понравилось, что особист пришел один, да еще немарко одетый. От Спиридонова пахло угрозой.
– Может, в домик к тебе зайдем? – предложил Спиридонов, оглядываясь. – Неловко как-то на улице.
– Никуда я с тобой не пойду, – дрожащим голосом произнес Миленький. – Иди отсюда по-хорошему…
Спиридонов подошел к нему вплотную, положил на плечо руку и несильно сжал. Боль оказалась такой сильной, что у Миленького в глазах потемнело.
– Ох… от… пу… сти…
– Миленький, не надо пытаться меня вывести из себя, – негромко сказал лейтенант, не ослабляя хватки. – Я таких гондонов штопаных, как ты, видел очень много. И все хорохорятся, и все борцы с режимом. А на самом деле только и хотят, что за бугор свалить – к шмоткам, к автомобилям, к жратве. Мне глубоко насрать на их устремления, я даже готов их уважать, вы только признайте: хочу красиво жить и вкусно жрать. Ничего в этом постыдного нет. Поэтому предлагаю: хватит корчить из себя диссидента, ты обычный бомж, дрищ и городской сумасшедший, и мне ты на хрен не нужен. Я здесь по другому вопросу. Если понял, кивни.
Миленький, изогнувшийся от боли, как червяк на крючке, кивнул, и Спиридонов убрал руку.
– Что ж вы все побольнее норовите? – прошептал Миленький, растирая плечо.
– Кто это «вы все»?
– Менты, гэбэшники…
– Потому что вы слов не понимаете, – объяснил Спиридонов.
– Кто не понимает?
– Вы все. Так что, пригласишь в гости?
В хибаре, к удивлению Миленького, было пусто. Он не сразу догадался, куда делась Таська, но когда понял, усмехнулся.
Спиридонов по-хозяйски оглядел жилище Миленького. Теперь в нем не было вчерашней брезгливости и чопорности столичной штучки, он был самым обычным держимордой в штатском.
– Ну, говори уже, – сказал Миленький.
– Сколько их у тебя? – спросил Спиридонов, тыча пальцем в фотографию, на которой баба в пеньюаре натягивала колготки. Ее Миленький подсек в городской бане два года назад и получил перелом ключицы.
– Сколько ни есть, а все мои.
– Старик, я их покупаю, – сказал Спиридонов. – Все. По пять рублей за штуку. Хочешь?
Известие об аресте, конфискации и даже расстреле Миленький воспринял бы с большим хладнокровием. Он вообще забыл, когда у него в последний раз что-то хотели купить.
– Почем? – обалдело переспросил он.
Спиридонов понял, что предложил слишком много.
– Если сто штук продашь – по пять рублей возьму, – начал он торг. – Двести – по трешке.
– А тысячу?
Теперь пришла пора обалдеть Спиридонову.
– А что, тысяча наберется? – спросил он. – Учти, они все должны быть оформлены в эти… в паспарту. Ну, и что у тебя есть?
Миленький без запинки назвал точную цифру:
– Тысяча девятьсот семьдесят без одной.
Спиридонов присвистнул. Такого количества он точно не ожидал. Мучительно соображая, он рассматривал фотографии. У Таськиного фото он замер очень надолго, и непонятно было – не то разглядывает, не то что-то подсчитывает.
В это время Таська лежала внутри шкафа и наблюдала за эволюциями кагэбиста через щелочку. Ей было неприятно, что этот мажор так долго на нее пялится, будто это она сама на гвоздике висит, а не ее фотография.
– За две тысячи возьму, так и быть, – сказал Спиридонов, прикинув, видимо, свои возможности. – По рубль семьдесят за штуку, плюс триста за фотоаппарат.
Таська из шкафа не видела лица Миленького, но по голосу догадывалась, что весь он поплыл, как пластилин на солнце. И в приступе любви к миру вдруг предложил:
– Давай, я лучше тебе картины свои продам. У меня полон воз, больше, чем фотографий. Смотри!
Миленький прошел мимо лежанки к комоду и начал выдвигать ящики. Перед Спиридоновым легли картоны, холсты, альбомы. Обнаженка, натюрморты, пейзажи, портреты, эскизы декоративной росписи.
– Вот, смотри! – возбужденно говорил Миленький. – Зачем тебе то говно? Вот это бери! По пятьдесят копеек за штуку отдам. По гривеннику! У меня еще два чемодана битком набито, но их я вообще довеском…
– Ты дурак? – скучным голосом спросил лейтенант. Поднял серую оберточную бумагу, разрисованную цветными карандашами, – стилизация под наскальные рисунки, и бросил обратно. – Да так тебе любой школьник нарисует. Мне твои фотографии нужны. Понимаешь? Вот это – настоящая ценность, бабы твои голые. Ты ведь дарил их кому-то, да? Ну дарил, признайся. Или кто-то спер у тебя. Вот это за бугром ценят, ясно? Никто не знает, что ты рисовал чего-то, в выставках участвовал. В Москве сейчас никто толком не помнит, кто именно в Беляево выставлялся. Каждый подзаборный алкаш говорит, что его картины бульдозером раздавили. Спрячь свою мазню и доставай фотки.
У Таськи от этих слов стало холодно в животе. Видимо, у Миленького тоже, потому что слов Таська сначала не разобрала.
– Чего? – переспросил Спиридонов.
Миленький повторил.
Спиридонов понял, что избрал неверную тактику.
– Погоди, старик! – успокаивающим тоном сказал особист. – Ну не прав я оказался, извини. Давай я твои картины довеском возьму, а? Тоже по рублю, а? А вот ее… – Он постучал средним пальцем в фотографию Таисии. – Вообще за сто рублей возьму!
Миленький схватил кочергу:
– Не продается.
– Идиот старый! – рассердился Спиридонов. – Я через пару часов с обыском приду и заберу все бесплатно как незаконную порнографию. Чего кочевряжишься? Давай я эту девку за пятьсот возьму. Зачем тебе все это, а? Не сгорит, так сгниет или мыши погрызут, а я по людям пристрою, они хоть имя твое помнить будут! Сдохнешь ведь, никто и вспоминать не будет, кому ты нужен такой?
– Щас кочергой перетяну, – пообещал Миленький.
– Ну смотри, тебе жить. – Спиридонов плюнул под ноги и вышел.
Какое-то время в будке было глухо, как в гробу, только будильник тикал. Наконец дверца шкафа со скрипом отворилась, и Таська вылезла на свободу.
– Слышь, а что здесь такое было-то? – спросила она у хозяина.
– Да так, хмырь этот гэбэшный в душу насрать приходил, – ответил Миленький и начал собирать работы, раскиданные по всей халупе.
– А зачем он фотки твои купить хотел? Срамота же. Ну… – Таська спохватилась и решила смягчить критику. – Рисуешь-то ты в сто тысяч раз лучше!
– Дура! – окрысился Миленький. – Американцы приезжают на майские праздники, вот этот пархатик и хочет фарцануть предметами современного массового искусства.
– Что?! Американцы?! И ты так спокойно об этом говоришь?!
– А что, они не люди, что ли?
– Да при чем тут люди?! Ну покажи ты им свои работы, они же их с руками оторвут!
Миленький отмахнулся от Таськи, как от назойливой мухи:
– Да чего они могут понимать? Чего ты сама понимать можешь?
– А я много чего могу понять! – вспылила она. – Я Тышлера могу понять, и Филонова, и Малевича! У меня папа не только стилягой в юности был, он у меня еще искусствовед по образованию!
– Нет у нас искусствоведов! – крикнул Миленький. – Они все на бульдозерах работают!
– Так вот же! – Таська чуть не плакала от обиды. – Судьба тебе шанс дает: соберись, приведи себя в порядок! Приедут американцы, ты им покажешь свои работы, а они тебя к себе позовут! Это же раз в жизни бывает: из помойки – в цивилизованный мир!
Миленький только морщился и небрежно рассовывал свои работы по ящикам. Остатки – наброски, почеркушки и прочее – он просто утрамбовал как попало в авоську и засунул в верхний ящик комода.
– Ну ладно, тебе наплевать! Всем наплевать! Но мне-то не наплевать! Мне папа все уши прожужжал: надо бежать, надо бежать, здесь скоро будет катастрофа. Он меня этой америкой-европой травил-травил и добился своего. Я английский и немецкий лучше русского знаю, мне тут уже давно не по кайфу жить. Насрать тебе на себя, так ты меня пожалей: уедем вместе в Америку, а потом возвращайся в свой Зажопинск!
Миленький достал из комода бутылку с мутноватой жидкостью, откупорил, и в воздухе запахло сивухой. Огляделся в поисках тары, схватил кювету и наполнил до краев.
– Да ты меня слушаешь, нет? – крикнула Таська.
– Отвали, – сказал Миленький.
Перед ним сейчас стояла задача, как выпить, не пролив ни капли. Подумав немного, он наклонился к кювете и отчурскал с краю. Пойло оказалось противное, Миленького перекособочило, и он с силой занюхал глоток рукавом. Потом отчурскал еще пару раз, пока не принюхался.
Таська пыталась ему помешать, зудела над ухом, заставляла закусывать, но Миленький не слушал, а методично нажирался. И вскоре, пьяный вдрабадан и уставший от причитаний Таськи, схватил кочергу и погнался за девушкой. Кое-как выгнал ее из будки, запнулся о вчерашнюю проволоку, бухнулся в грязь и заснул.
Сначала Таська просто звала Миленького. Затем начала пихать в бок, чтобы разбудить. С тем же успехом она могла просить будку повернуться к себе передом, а к свалке задом. Ухватив Миленького за шкирку, она затащила его в будку и оставила валяться на полу.
А потом открыла ящик комода и вытащила несколько графических работ, в том числе портрет капельками парафина.
После ухода Таськи Миленький некоторое время лежал неподвижно, даже дыхания не было слышно. Но вскоре правая рука его задергалась, ожила и принялась шарить вокруг лежанки.
Нащупав нужное в куче тряпок, рука извлекла на свет божий старый дисковый телефон.
Миленький, не открывая глаз, снял трубку и приложил к уху. Услышав длинный гудок, приоткрыл левый глаз и неуверенными движениями накрутил пятизначный номер.
Послышались гудки вызова, и кто-то снял трубку.
– Тома, мне плохо, – плачущим голосом сказал Миленький (левый глаз при этом сам собой закрылся). – Не Тома? А кто? Ваня? Ваня, позови Тому. Алло, Тома? Мне плохо, Тома. Меня никто не любит, никто не уважает. Ты тоже? Вот видишь…
Женский голос на том конце канала связи был сначала терпеливым и даже немного ласковым, однако становился все резче и нетерпеливее. Миленький благодаря алкогольным парам тоже из побитого пса постепенно превращался в бойцового петуха. Говорил он все упрямее и категоричнее и вскоре, уже мало соображая, выкрикнул:
– Что?! Хрен им! Я лучше все здесь спалю! Все!
Силы после этого эмоционального всплеска окончательно покинули его, и Миленький уснул внезапно, как это случается со всеми сильно выпившими людьми. Трубка женским голосом все взывала: «Миленький? Миленький, скотина стоеросовая! Миленький, не делай глупостей! Я тебя убью, Миленький!». А потом связь прервалась.
За ту минуту, что Миленький был в отключке, ему приснился во всех подробностях невероятно правдивый и красочный сон: будто он помер и его хоронят. И будто на похоронах его все бабы шли голые. Была там и Таська, только звали ее почему-то Элкой. А еще там был Спиридонов, он за рулем грузовика сидел. Только прервалось все в самом интересном месте – гроб бабы на себе понесли, а водила, сука такая, сигналить начал, чтобы похороны сорвать. Только сигналы эти почему-то как телефонные гудки звучали.
Проснувшись, Миленький моментально вспомнил, что произошло вчера и сегодня, и впал в глухое отчаяние. Он молча допил самогон, который, между прочим, сначала хотел прогнать через перегонный куб минимум три раза.
– Шиш тебе, а не обыск! – пробормотал он себе под нос. – Шиш тебе, а не порнография.
Если бы кто-то мог в этот момент наблюдать за хибарой Миленького снаружи, то наверняка решил бы, что там кого-то убивают. Будка раскачивалась из стороны в сторону, изнутри доносились звуки битья посуды, треск мебели и густопсовая брань.
Потом дверь будки распахнулась, и оттуда вывалился пьяный в уматинушку Миленький. Недобрым оком обозрев свою вотчину, он не нашел ничего достойного внимания и обратил взор к небу. Очевидно, алкоголь придал его зрению какие-то особые свойства, потому что показалось Миленькому, будто пронизал он синь небосвода и увидел на черном фоне космоса американские спутники-шпионы, устремившие свои оптические системы на его ничтожное существование. Вскинув кулаки, Миленький отчаянно затряс ими, прокричал:
– Сосите, американцы! – и побежал прочь, опасаясь, что сейчас с орбиты прилетит ядерная ракета и разнесет его халупу вдребезги.
Не сделав и десяти шагов, он споткнулся, наступив себе же на ногу, и рухнул в грязь. По счастью, голова его оказалась на берегу лужи, и Миленький, зашедшийся было от рыданий, внезапно заснул сном младенца, теперь уже на весь оставшийся день.
Над трубой его домика струился белый дымок. Такой обычно бывает, когда жгут бумагу.
10
Сначала, конечно, она пошла в баню. Какой бы хиппушкой Таська ни выглядела, вшиветь и вонять она не собиралась. Пять лет назад она загремела в инфекционное отделение и с тех пор личной гигиеной не пренебрегала. Подумать только: целую ночь провела на помойке, да еще и в обществе самого настоящего вонючего бича. Хочешь не хочешь, а надо с этим что-то делать.
По счастью, вонизм помойки в вещи впитаться не успел. Пахло фотохимией, немного горелой бумагой, но неприятных запахов после благоухающей вениками и мятой парилки Таська не чувствовала.
Едва обсохнув, она оделась и отправилась на поиски местного музея. Прохожие, к которым она обращалась за помощью, как правило, не понимали, о чем их спрашивают. Было это немного странно, по крайней мере для Таськи. Ну хоть раз в жизни человек должен побывать в музее! Или хотя бы знать, что он есть. Но народ недоумевал. В конце концов Таська случайно попала на почтамт, отбила Хомяку телеграмму: «ВСЕ ХОРОШО ЦЕЛУЮ ТАИСИЯ» – и там узнала, как попасть в местный краеведческий музей.
К великой Таськиной радости в музее оказался художественный отдел – два небольших зала с витринами у окон, в которых стояли бесчисленные керамические изделия, от игрушек до бюстов Ленина; несколько любопытных артефактов деревянной пластики и полусотня работ местного художника Болотова, выполненных в стиле кондового соцреализма. Ни пейзажей, ни жанровых сцен – только портреты передовиков производства, многофигурные композиции типа «Делегация керамистов на Всесоюзной выставке в Москве». Даже лубка народного не было.
Таська бегло осмотрела экспозицию и спросила у строгой старушки, присматривающей за экспонатами, где сейчас заведующий отделом. Старушка проводила ее в какую-то каморку с окошком под самым потолком и представила женщине, которых в каждом провинциальном музее полный штат – юбка на два пальца ниже колена, блузка с широким рукавом, непременная шаль на плечах и печать областного института культуры на одухотворенном лице.
– Здравствуйте, – поздоровалась Таська.
– Здравствуйте, девушка. Чем могу помочь?
– У меня задание – написать реферат на тему русского авангарда начала века, – соврала Таська.
Вообще-то она уже начала дрейфить: зачем она вообще сюда приперлась, будто не знает, как у нас к авангарду относятся.
– Вам по истории? Что именно вас интересует – объединения типа «Ослиного хвоста» или «Бубнового валета», супрематисты? Или вас конкретные художники интересуют?
– А вам кто больше нравится?
– Мне больше нравится Пиросмани, если вам что-то говорит это имя, но это не совсем русский авангард…
– Ну, работы Николая Аслановича пропагандировали русские футуристы, – сказала Таська.
Тетка с прищуром посмотрела на посетительницу и сказала деревянным голосом:
– Тетя Паша, спасибо, мы тут сами, можете идти.
Тетя Паша поджала губы и ушла. Тетка предложила Таське садиться.
– Вас зовут?..
– Таисия. Можно Тася.
– Очень приятно, я Виктория Робертовна. Так о чем бы вы хотели написать реферат?
– О Святославе Аполлинарьевиче Миленьком.
Виктория Робертовна даже бровью не повела:
– Я видела его работы, когда практику на керамическом проходила. Но, согласитесь, это оформиловка, вряд ли кто-то ее всерьез воспримет.
Таська полезла в сумку и достала похищенные у Миленького работы. Виктория Робертовна посмотрела – и прямо затряслась:
– Это что? Его? Где вы это взяли? Удивительно! Никогда бы не подумала, что Миленький может такое… такое… Просто нет слов.
– А вы думали, будто он только подсекать в женской бане может?
Виктория Робертовна полыхнула красным и опустила глаза:
– Да какое там. За мной-то он как раз и не подсекал – И добавила с горечью и обидой: – Я существо бесполое, меня даже Миленький не замечает.
Сказано это было с таким чувством, что Таське стало неловко.
– Извините, – сказала она.
– Ерунда, – махнула рукой Виктория Робертовна и вновь обратилась к работам. – Просто удивительно. Где вы, говорите, это нашли?
– У него на свалке. Два чемодана битком и еще в комоде столько же.
– Невероятно. Фантастика. Это будет фурор. На всю область. Нет – на всю страну! На весь мир! Смотрите – тут даты. Эта семидесятого года, эта – шестьдесят девятого.
Таська приняла из рук Виктории Робертовны лупу и посмотрела. Действительно, даты. Самая ранняя – шестьдесят восьмой год, поздняя – семьдесят четвертый.
– Неадекватный он какой-то, этот Миленький, – сказала Таська. – Он меня чуть кочергой не огрел, а вы говорите – «фурор». Да тем более на весь мир. Его же здесь все ненавидят, кто поверит, что он художник?
Виктория Робертовна удивилась:
– Ну как же, к нам завтра приезжает делегация из Соединенных Штатов, они обязательно будут у нас в музее, это уже оговорено! Среди них атташе по культуре мистер Хайтакер. Магистр искусствоведения. Такие люди не могут не понимать искусство. Мы обязательно покажем ему эти работы… с вашего позволения.
– Вы не у меня позволения спрашивайте, а у Миленького. Его же еще убедить надо. Он считает, что американцы в искусстве не разбираются.
– Тогда немедленно идем к нему. Вы что, не понимаете, это же мирового масштаба событие! Мы можем стать музеем, о котором заговорят все! Сейчас же к Миленькому!
У выхода Виктория Робертовна сказала тете Паше:
– Я на обед, возможно, немного задержусь.
Тетя Паша снова поджала губы и отвернулась. На часах было без пятнадцати двенадцать.
– Вредная бабка, – объяснила Виктория Робертовна Таське, когда они вышли на улицу и направились к автобусной остановке. – Сидит на одном месте со времени основания музея, с тридцать шестого года, если я все правильно помню. Трех директоров пережила. Как узнала, что к нам американцы приедут, чуть не завыла – как так, идеологический враг…
Видимо, на Викторию Робертовну по жизни никто внимания не обращал, потому что щебетала она всю дорогу. Таське это, конечно, в тягость не было, она согласно кивала, смеялась, где надо, где надо – сочувственно молчала, но чувство тревоги никак ее не оставляло.
– О чем ты все время думаешь? – спросила, наконец, Виктория Робертовна.
– О Миленьком, – ответила Таська. – Он там один, пьяный, как бы глупостей не наделал.
– Успокойся, мы уже через пять минут приедем.
В это время автобус обогнала ревущая сиреной пожарная машина. Немногочисленные пассажиры в едином порыве приникли к окнам, пытаясь разглядеть, где что горит. Слева по ходу движения и впрямь заметен был столб дыма, довольно густой и высокий.
– Свалка горит, – авторитетно заметил какой-то мужчина. – А я говорил…
Виктория Робертовна с Таськой переглянулись и на следующей остановке буквально наперегонки покинули автобус. Они бежали, перепрыгивая через лужи, туда, где трещало пламя, уносились к небу хлопья сажи и деловито матерились мужчины.
– Только не Миленький, только не Миленький… – задыхаясь, бормотала себе под нос Таська.
Увы, подтвердились самые мрачные ее предчувствия: на свалке горела будка Миленького. Пожарные даже не тушили огонь, а только следили, чтобы пламя не перекинулось на соседние кучи, проливая время от времени из брандспойтов пространство вокруг пожара. Тушить, по большому счету, было уже нечего – искореженный высокой температурой металлический кузов почти весь прогорел, только внутри еще что-то с треском догорало.
Таська упала на колени и заревела. Виктория Робертовна присела рядом на корточки и погладила девушку по руке:
– Ну, Тасенька, не плачь! Ты же ни в чем не виновата. Кто знал, что так получится?
Таська заревела еще горше. Так они и сидели вместе, пока будка не выгорела полностью. И только тогда к ним подошел какой-то пузатый дядька.
– Виктория Робертовна? Что вы здесь делаете? – спросил он. – Я думал, вы готовитесь к визиту.
Заведующая тут же вскочила:
– Здравствуйте, Иван Иванович. Я… у меня обеденный перерыв, вообще-то…
– Вы обедаете на свалке? Интересно.
– Нет… Тут такое дело… Вот, девушка… Таисия… интересуется Миленьким.
– Просто моровое поветрие какое-то – все приезжие интересуются Миленьким, – покачал головой Иван Иванович. – Вот, товарищ из комитета государственной безопасности тоже интересуется. Видите, рядом с машиной моей стоит? Специально ради Миленького приехал, представляете?
Виктория Робертовна испуганно посмотрела на стоящий неподалеку уазик. Там, опершись о капот, мрачно курили двое – водитель Леонтьев и незнакомый красавец атлетического телосложения.
– Из комитета? – переспросила Виктория Робертовна.
– Из самой Москвы прислан, не хухры-мухры, – кивнул Иван Иванович, потом наклонился к ревущей девушке и спросил: – Милая, ты чего так убиваешься? Это же просто халупа какая-то.
Таська вскочила на ноги:
– Халупа?! Вы о халупе думаете?! Там человек жил! Живой человек, художник!
– Ты о Миленьком? – удивился дядька. – Да поставлю я ему новую будку, лучше прежней.
– Он жив?! Где он?!
– Да что ему сделается? Пьяных бог бережет. Вон, гляди, ребята его на матрац пристроили, а то он в луже валялся.
Таська посмотрела на вонючую кучу, мимо которой пробежала несколько минут назад. И вправду, это был Миленький – свернулся калачиком и дрых без задних ног.
По ее щекам опять потекли слезы. Да, Миленький спасся, это очень хорошо… но его картины… столько всего интересного, чего она и рассмотреть не успела толком – и все исчезло без следа.
Пожарные наконец добрались до будки, залили пожарище, подняв столб пара и пепла, и быстро свернули брезентовые рукава. Пока Таська, стоя рядом с Миленьким, наблюдала за действиями огнеборцев, за ее спиной разговаривали Спиридонов, председатель горисполкома и заведующая художественным отделом музея.
– Потрудитесь объяснить, что это за девица и какого ляда она здесь делает? – спросил председатель у заведующей.
– Девушка, приезжая, интересуется русским авангардом, хочет писать реферат о творчестве Миленького, – ответила Виктория Робертовна, несмотря на присутствие товарища из органов, с некоторым даже вызовом. – К нам завтра американцы приедут, мы думали попросить у него несколько работ…
– Ну, Иван Иванович, что я говорил? – скучным голосом заметил Спиридонов. – Идеологическая диверсия.
– Вы в своем уме, Виктория Робертовна? Каких работ? Баб голых? Вы оскандалиться хотите?
– При чем здесь бабы? – возмутилась заведующая. – Девушка принесла несколько его работ, выполненных на высочайшем художественном уровне. Живопись и графика!
– Чего?! Какая?.. Откуда у него?.. – Председатель задумался.
– Иван Иванович, нет, – сказал Спиридонов. – Никакой живописи, никакой графики. Миленький – антисоветчик и маргинал и представлять советское искусство не достоин.
– Да как же?! – всплеснула руками Виктория Робертовна. – Там же такое!.. Девушка принесла…
– Уважаемая Виктория Робертовна. – Спиридонов уставился заведующей в глаза. – Вы знаете эту девушку? Нет? А я знаю. Ее вчера сняли с ленинградского поезда за безбилетный проезд, она несовершеннолетняя бродяжка, к тому же вчера она же обвиняла Миленького в изнасиловании. Да-да, Иван Иванович, это была она, и мне стоило усилий убедить милицию в беспочвенности обвинений.
– И что ты предлагаешь?
– А предлагаю я вам отправляться по своим делам, а мне предоставить заниматься своими.
Председатель кивнул:
– Добро. Только что-то мне сомнительно, что эта девица планирует идеологическую диверсию.
– А кто сказал, что планирует? – удивился Спиридонов. – Не нужно искать злой умысел там, где все можно объяснить глупостью.
– Чего? – ухмыльнулся Иван Иванович.
– Это Наполеон Бонапарт сказал, – пояснила заведующая. – Никогда не приписывай злонамеренности то, что вполне объясняется некомпетентностью.
– Развели тут клуб знатоков, – фыркнул председатель. – Виктория Робертовна, пожалуйста, садитесь в машину, я вас до столовой подвезу. А ты, лейтенант, давай, разруливай ситуацию. Мне краснеть перед областью не с руки. Леонтьев, заводи!
Спиридонов помог заведующей сесть в уазик и галантно закрыл дверь. Урчащий «козел» тут же уехал, оставив после себя лишь сизое облачко.
– Вот и все, – сказал лейтенант, подойдя к Таське.
– Что «все»? – Таська обернулась и посмотрела ему в глаза.
– Ничего не осталось, – сказал Спиридонов. Этих прямых взглядов он насмотрелся и не понимал, чего это все праведно возмущенные товарищи норовят в гляделки играть. – Потому и все.
– Тебе-то что с того? – с деланым равнодушием спросила Таська. – Баб голых жалко?
– Девочка, следи за языком: я старше тебя на восемь лет.
– А что ты сделаешь? Ударишь? Как Миленького?
– Вызову милицию. Оформим тебя по всем правилам как несовершеннолетнюю. Поместим в приемник-распределитель, телеграмму родителям. Посидишь, подумаешь, можно ли шляться где попало.
– Ну давай, вызывай.
Спиридонов сделал было шаг, чтобы ухватить Таську за руку, как вдруг Миленький встрепенулся, поднял к небу кулаки и петушиным голосом прокричал:
– Сосите, американцы!
Спиридонов досадливо сплюнул:
– Какого хрена тебе нужно было, а? Зачем ты именно на этот поезд села?
Таська взглянула на Спиридонова и с сардонической улыбкой сказала:
– Так это ты! Да? Ты проводнице настучал, что я без билета!
– С чего ты взяла?
– А потому что бог шельму метит. Слышал про карму? Гадость сделаешь – она к тебе самому вернется. Земля-то, видишь, круглая. Ты мне дорогу перебежал, а я – тебе.
Спиридонов молча слушал. Всегда полезно дать оппоненту высказаться и опустеть. Пустые кувшины легче наполнять.
– Ты затем сюда и ехал, чтобы у Миленького его фотки купить, да? Потому что родину любишь и за кровные свои избавляешь от тлетворного влияния Запада, ага? А картины его довеском купить хотел, иначе Миленький может порнографию свою и не отдать.
– Подслушивала?
– И даже подглядывала.
– И что с того? Кто тебе поверит?
– А я и рассказывать никому не буду. Довольно и того, что ты с носом остался.
– Я имел полное право!
– Ты и сейчас имеешь – катиться на все четыре стороны.
Таська наклонилась, подхватила Миленького под мышки и начала поднимать. Миленький капризничал, сопротивлялся, но Таська перекинула его руку себе через плечо и потащила прочь.
– Эй, ты куда? – крикнул Спиридонов. – Я с тобой еще не закончил!
– Не твое дело.
Таське не было тяжело, но она боялась, что сейчас этот мерзавец в штатском устроит какую-нибудь подляну за то, что она ему помешала. Однако Спиридонов не проронил ни звука. Просто стоял и смотрел, как Таська тащит на себе Миленького.
11
Солнце стояло высоко, пот катился с Таськи градом, а она все тащила на себе тушку Миленького и сдаваться, пока Спиридонов рядом, не собиралась. Интересно, он настоящий кагэбэшник или притворяется? Наверное, все же настоящий, только решил служебным положением воспользоваться. А что? Взял эти фотки, поехал в командировку за рубеж и там толкнул барыгам по баснословной цене. Чего уж греха таить, она и сама об этом думала, несмотря на то, что ей никто зарубежную командировку не оформит.
Несколько раз в пути она отдыхала, с досадой думая о том, что зря на мытье десять копеек потратила: уже опять вся угваздалась и провоняла. Однако довольно бойко дотащила свою ношу до домика с петухом на ставнях, положила в тени забора, а сама пошла разговаривать с хозяином.
Лейтенант Забийворота в майке и трениках раскачивался в самодельном гамаке и что-то лениво жевал. Лицо его было умиротворенным и бессмысленным, как у коровы на лугу. Сходство с коровой усиливала ахроматическая гамма одежды – белый верх, черный низ.
Таська неслышно подошла вплотную к гамаку и позвала:
– Сергей Михайлович. Это я, Таисия.
Забийворота открыл глаза:
– Чего опять?
– Сергей Михайлович, я извиниться пришла. Вы вовсе не трус. Я это в сердцах сказала.
Милиционер снова закрыл глаза.
– Трус не трус, какая теперь разница, – вздохнул он. – Начальник все равно пистона вставил.
– Простите меня, пожалуйста. У вас неприятности из-за меня.
– Будто у меня в первый раз неприятности.
Кряхтя и отдуваясь, он вылез из гамака и посмотрел на Таську:
– Хочешь сказать, что только ради прощения попросить пришла?
Таська покраснела:
– Нет. Тут такое дело…
– Денег не проси, нету. На последние тебе вчера билет купил.
– Нет-нет, денег не надо. Вам, наверное, странной просьба покажется…
– Не юли уже!
– Можно, Миленький у вас на ночь останется? У него будка на свалке сгорела, ему жить теперь негде. А завтра ему новую поставят!
– Девка, ты что – с глузду съехала? – Похрустев суставами, Забийворота снова полез в гамак. – Ты только вчера ему тяжкое пришить хотела, а сегодня уже заступаешься?
– Я ошиблась, – покраснела Таська. – Он вовсе не плохой, он… несчастный.
– Кто несчастный? Миленький? – Забийворота сплюнул, но как-то неловко, и слюна попала ему на грудь. Чертыхнувшись, он начал вытираться майкой. – На полном довольствии у города. Кормим, поим, одеваем. А бабам он проходу не дает – все от одиночества да от горя-злосчастья.
– Да что он вам такого сделал-то?
– Зинка моя из-за него ушла! Ты думаешь, петух этот откуда на ставнях? Жена моя попросила, чтобы поживее вышло. Краски Миленькому оставила, то-се. Ну, он раскрасил, конечно, тут у него руки откуда надо растут. И, гад, сучок из доски выколупнул в одной из ставен. Я прихожу как-то, а он стоит и самоделкой своей в эту дырку тычет. Я не выдержал и отмудохал его. Обе ставни об него расколотил. А Зинка после дочку забрала и к матери в Запорожье уехала. Злой, говорит, ты, слабых обижаешь, боюсь с тобой жить. Два года уже как один живу.
– А прощения просить не пробовали? – спросила Таська.
– Да чуть не на пузе ползал, ноги целовал, – признался Забийворота тихим голосом. – Вон, даже ставни из щепок буквально собрал, повесил. Ты на меня посмотри – злой я?
Злым он, конечно, не был. Был Забийворота толстым увальнем, которого бросила жена.
– Может, вернется?
– Через два года?
– А сам?
– Что «сам»?
– А сам поехать не пробовал?!
– А ты чего на меня орешь, ссыкуха?!
– Да потому что лежишь тут, жирный боров, себя жалеешь, а к жене поехать кишка тонка!
От оплеухи у Таськи даже в глазах потемнело. Забийворота по инерции навернулся из гамака Таське под ноги, прямо на толстое свое пузо.
Из носу у Таськи сразу хлынула кровь, причем таким мощным потоком, что она тихо заблеяла от испуга. Забийворота тоже перепугался не на шутку. Он вскочил, сорвал с себя майку и сунул Таське под нос.
– Что ж ты, девка, а?! Что ж я, дурак… – причитал он по-бабьи.
Майка быстро пропитывалась кровью, Забийворота почти за шкирку подтащил Таську к водопроводной трубе, сломал в два раза и направил струю холодной воды в лицо. От неожиданности Таська едва не захлебнулась, закашлялась и попыталась вырваться, но не тут-то было – милиционер хоть и был увальнем, а руки у него были сильные и твердые.
– А вы, Сергей Михайлович, все-таки злой, – сказала она.
Забийворота только вздохнул.
Несколько минут Таська то держала струю ледяной воды у лица, пока хозяин выжимал кровь из майки, то прижимала к носу компресс. Постепенно кровь остановилась.
– Тащи его, – сказал Забийворота, перекрывая кран.
– Кого?
– Миленького.
– А вы его не убьете?
– Иди уже!
Миленький лежал в том же положении, в каком она его оставила. Забийворота отвел квартиранту место в углу, рядом с лестницей – бросил на пол домотканый коврик и валенок под голову. Миленький тотчас обнял валенок и захрапел.
– Ну я пошла? – спросила Таська.
– Поезд завтра в шесть, не опоздай.
– Спасибо. И это… нет, вы не злой.
Она снова чмокнула милиционера в щеку и убежала.
Остановка «Сад и ягодка» хоть и находилась рядом со входом в товарищество, но от ворот ее было совершенно не видно из-за густо разросшихся кустов сирени и акации. Таська подошла, села на скамейку и принялась ждать. Если верить расписанию, автобус ходил каждые сорок минут. Надо было уточнить время у лейтенанта, но бежать обратно не хотелось. Ничего, дождется.
Они появились откуда-то из лесу – шестеро парней, не то старшеклассников, не то пэтэушников. Встали неподалеку, закурили и негромко заржали. Смех этот Таське не понравился. Она встала и собралась уходить, но тут оказалось, что парней не шестеро, а десятеро – четверо зашли с другой стороны и отрезали путь к отступлению.
– Привет, красивая, – сказал один. – Знакомиться будем?
– Или так дашь? – добавил другой.
Теперь они заржали во весь голос.
– Козел! – Таська плюнула грубияну под ноги.
Конечно, она поступила неправильно. Надо было орать, пытаться убежать, схватить бутылку, которая весьма кстати валялась неподалеку, но приключений за эти сутки было слишком много, обдумывать поступки не было никаких сил.
– Чё ты сказала?! – возмутился «козел» и попытался схватить Таську за волосы.
Она встретила его ударом в пах, и «козел», сложившись гармошкой, упал и заскулил.
– Ах ты сучка! – полез в драку второй и получил тычок в глаз. Третьего Таська подсекла ударом в коленную чашечку, и это было последнее, что она сумела сделать, – ее скрутили, зажали рот и потащили в кусты, на ходу стягивая джинсы вместе с трусами.
Именно в этот момент появился Спиридонов.
– Поставьте девочку, где росла, – сказал он громко. – Извинитесь – и уйдете целыми.
Самый длинный из подонков приказал:
– Серый, Кабан, держите сучку, – после чего достал из кармана нож и пошел навстречу Спиридонову.
Если бы длинный был умнее, он бы задумался, почему этот пижон такой смелый. Но численное превосходство казалось длинному достаточным основанием для силового вмешательства. Он подошел к Спиридонову, который стоял и дожидался, пока хулиганы его окружат, и попытался пырнуть ножом.
Вместо этого нож отчего-то вывернулся и воткнулся длинному в ляжку. Длинный заорал благим матом, и Спиридонов ткнул его в солнечное сплетение, чтобы не пугать остальных.
– Следующий?
Дурак оказался только один, и он лег рядом с длинным, держась за сломанную челюсть.
– Повторяю: немедленно поставили девочку там, где росла, и заберите свою падаль.
На этот раз приказ был немедленно исполнен: гоп-компания испарилась, бросив Таську со спущенными штанами и с разорванной рубахой. Таська выла, пытаясь прикрыться.
Спиридонов подошел, помог одеться и встать, накинул поверх разорванной рубашки свою штормовку и, обняв за плечо, начал вытирать лицо платком
Таську колотило крупной дрожью. Она не могла сказать ни слова, только выла и пыталась вырваться из объятий Спиридонова, но тот не выпускал и только тихо говорил:
– Ну все, все закончилось уже. Ничего непоправимого не случилось.
Подъехала «восьмерка». Спиридонов помог Таське войти, усадили велел водителю никого не ждать. Он ли был так убедителен или безутешно плачущая девушка, но водитель послушался и сразу поехал. Впрочем, других пассажиров вроде и не было.
В кармане штормовки была фляжка со спиртом.
– Глотни! – велел Спиридонов. – У тебя сейчас шок, немедленно выпей, а то в психушку загремишь.
Таська, скорей всего, не понимала, что он ей говорит, но послушно глотнула. И тут же задохнулась – спирт обжег горло.
– Так, хорошо, дыши! Дыши, Таисия Фоминична!
Когда они доехали до центра, Таська уже немного успокоилась, но все равно тряслась под штормовкой, будто через нее ток пропускали.
В гостинице у Спиридонова имелась и ванная, и диван (не считая двуспальной кровати). Степан выделил Таське полотенце, уступил кровать и покинул номер.
Оставшись одна, Таська разделась и залезла в ванну. Горячей воды не было. Таська снова заревела и открыла холодную, и тотчас из крана хлынула ржавая вода. Сжавшись в комок, Таська смотрела, как вода постепенно светлеет и становится прозрачной. Не обращая внимания на холод, она тщательно отдраила тело вехоткой чуть ли не до крови, лишь бы забыть прикосновения подонков. Отмывшись, она вылезла из ванной и, стоя голышом, занялась стиркой.
Постиранную одежду и белье она развесила на спинках стульев и на батареях, которые шпарили, будто в лютый мороз. Таська, намотав на мокрые волосы полотенце, залезла в постель и тотчас заснула.
Спиридонов же отправился обратно, в товарищество «Сад и ягодка».
Он не стал разыскивать подонков, напавших на Таську. Он с полной авоськой водки пришел к лейтенанту Забийворота, и они старательно нарезались, пока Миленький дрых в углу. Только к вечеру пьяный Спиридонов позвонил из сторожки товарищества Маховикову и попросил отвезти его в гостиницу.
В номер Спиридонов вошел на цыпочках, дошел до дивана – и рухнул рядом с ним на пол.
1 мая 1980 года
12
Хомяк любил цитировать Ницше. Мол, все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Таська же считала, что все, что нас не убивает, по меньшей мере делает калеками.
После ужаса, пережитого накануне, логично было бы предположить, что у девушки начнется затяжная депрессия. Однако здоровая психика и продолжительный сон сотворили маленькое чудо – проснулась Таська если и не в бодром расположении духа, но и не в подавленном. Она открыла глаза, посмотрела на часы, на валявшегося рядом с диваном храпящего спасителя, осторожно встала с кровати. Таська подложила Спиридонову под голову подушку, укрыла своим одеялом, после чего принялась собираться – до поезда оставалось всего сорок минут. Она оделась, умылась, почистила зубы, проверила документы и билет на поезд. Все, можно идти.
Весь путь от гостиницы до вокзала, судя по позавчерашней пешей прогулке, занял бы от силы минут пятнадцать. Таська вышла из гостиницы на чуть влажный от ночного дождичка асфальт и вдохнула пахнущий листвой и цветами прохладный воздух. На улице было пусто, солнечно и немного тоскливо. Как будто снился яркий сон, а потом прозвонил будильник, и ты понимаешь, что ничего яркого в жизни не предвидится.
Таська и думать забыла об уродах, едва не искалечивших ее вечером. В голове, как будто салют, бабахали картины Миленького – яркие, праздничные, даже если совсем непонятно было, что на них изображено. Портреты, обнаженка, натюрморты – нарушение перспективы, искажение пропорций, густо намешанные мастихином куски масла, что и не понять – живопись это, или барельеф, или вообще использованная палитра.
Но это было красиво. Это будоражило воображение, будило чувства, заставляло вскочить, куда-нибудь бежать, что-то делать… И как бездарно все пропало – по пьяной лавочке, вместе с отвратительными голыми и полуодетыми бабами – в одном пожаре.
– Таисия! Таисия, стойте! – услышала она и обернулась на голос.
Через площадь, со стороны памятника Ленину, к ней бежала Виктория Робертовна.
Чего ей надо?
– С праздником! – Виктория Робертовна начала говорить, не дойдя до Таськи десяти метров.
– С праздником, – растерянно ответила Таська и посмотрела на часы. До поезда оставалось полчаса. – Я тороплюсь на вокзал.
– Конечно, я вас провожу.
Они пошли по направлению к вокзалу.
– Тася, я хотела вас кое о чем попросить…
– О чем?
– Вы вчера работы Миленького приносили… – Виктория Робертовна глубоко вдохнула, пытаясь унять одышку, немного подержала воздух в легких и с шипением выдохнула. – Мы вчера ничего не решили, а вопрос серьезный.
Таська остановилась. Дура, как она могла забыть? Притащила в музей несколько шедевров, да так и бросила там.
– А что с ними случилось? Я их вроде у вас в музее оставила.
– Они здесь, – Виктория Робертовна помахала огромной папкой из двух листов ДВП. С такими ученики художественных школ обычно ходят на пленэр. – Все пять. Я подумала, вдруг вы захотите забрать их с собой?
– Зачем же вы так рано встали? Оставили бы спокойно работы себе, я же тут совершенно ни при чем, – сказала Таська. – В конце концов, спросите у Миленького, это же его картины.
На самом деле, конечно, ей нужно было сразу хватать работы, на всех парах лететь на вокзал, прыгать в поезд – и поминай, как звали. Все равно в этой дыре никто не понимает настоящей их ценности.
– Да где его искать, пьянь подзаборную, – вздохнула Виктория Робертовна. – Я-то думала, он вам эти работы подарил.
– Нет, – призналась Таська. – Я их стащила.
– Была и такая мысль. Но убедиться не мешало.
Таська не поняла интонацию музейщицы. Осуждение, ирония?
– Если бы я их не взяла, они бы тоже сгорели! – сказала она.
– Да вы не подумайте, я не в укор вам. На самом деле я просто жалею, что вы взяли так мало.
– Сколько влезло – столько и взяла, – буркнула Таська и посмотрела на часы. Оставалось двадцать пять минут. – Вы со мной или как? Я на поезд опаздываю.
– Ой, извините… да, я вас провожу, если вы не против. Все равно выходной, а досыпать уже смысла нет.
Они быстрым шагом пошли вдоль по проспекту Ленина, солнце било в спину, тени пытались оторваться от ног и бежать к поезду.
– А вы Миленького давно знаете? – спросила Таська.
– Да все время, что он у нас живет. Я ведь тоже Строгановку оканчивала и работала на керамическом по распределению. У нас сначала Болотов всем руководил.
– Это которого работы в музее?
– Да какие работы, говно всякое лепит. Он Ленина с закрытыми глазами рисует и лепит, во всех положениях. Политбюро в полном составе может. А кувшин или чашку придумать не может, не говоря уже про унитаз. И ничего смешного, унитаз – это серьезное дело! Вы иностранные унитазы видели? А я видела. И они куда красивее, чем тот Ленин, что у нас на площади стоит.
Виктория Робертовна оглянулась через левое плечо – не подслушивает ли кто? Сзади никого не было, и она продолжила, вновь устремив взор на убегающие тени:
– Миленький у нас недолго на заводе работал, месяц или около того. Но рубился – будь здоров. Он просто жил на работе. Эскизов и проектов наделал столько, что нынешние оформители только диву даются. Предприятие-то, скажем откровенно, убыточное было. А как по проектам Миленького работать начали, все изменилось. Продукция на складе залеживаться перестала, заказы какие-то пошли. Сам Миленький, конечно, всего этого не увидел, его уволили до того, как завод прибыль давать стал. Какое-то время он с женой жил, за всякие подработки хватался, а потом плюнул – и покатился. Жена сначала терпела, но Миленький пил, не просыхая, начал из дома таскать… короче, выгнала она его…
– У него жена была?
– Ну как жена… Нерасписанные они были, как оказалось. Приехали вместе из Москвы, она сначала приемщицей на завод устроилась, потом как-то быстро до секретаря директорского дослужилась. Тамара Александровна, вообще, умная женщина, недаром ее Маховиков в горисполком за собой перетащил. И даже женился.
– Чего? – опешила Таська. – Получается, что ваш глава у Миленького жену отбил?
– Не совсем. Я же говорю – Миленький с Тамарой расписаны не были. Она, сколько могла, тянула его на себе, а как невмоготу стало – ушла к Маховикову. Миленький после этого еще быстрее покатился, вот и попал в конце концов на свалку. Иван Иванович, конечно, шефство над ним взял, Миленький у нас теперь вроде городского сумасшедшего.
– Я заметила.
– Сначала к нему так и относились. Но, как он собрал первую свою фотосамоделку, сразу проблемы и начались. Он ведь такой проныра оказался – и в примерочную кабинку заглянет, и в женское отделение, на диком пляже он буквально под каждым кустом! Конечно, его и били, и даже убивали, да только пьяных, видимо, и впрямь бог хранит. Все знали, что он фотографии потом печатает и у себя в будке вывешивает. Я как-то «Голос Америки» слушала, так оказалось, эти фотографии как-то за границу попали и все там прямо изнемогают, продают за бешеные деньги. Вы их видели?
– Видела.
– Мне тоже довелось. На мой взгляд, безвкусица, китч. У них там, за бугром, не могут отличить подлинный авангард от подделки. Думаю, там и эти уцелевшие работы никто не оценил бы.
Таська тяжело вздохнула. Отчего-то ей тоже так начало казаться.
– Знаете, мне кажется, я понимаю, почему он начал заниматься фотографией, – сказала вдруг Виктория Робертовна.
– Почему?
– Да пропил талант, вот и все. Никто его не видел ни с карандашом, ни с красками. Он даже не лепит ничего, только фотографирует.
– Талант нельзя пропить, – неуверенно сказала Таська. Она прекрасно помнила, как выражался Хомяк – «мастерство не пропьешь».
– Да сколько я видела, как пропивали, – горько вздохнула Виктория Робертовна. – И талант, и мастерство. Нельзя талант на полочку положить или в гардероб повесить. Это как мышцы – если лишить нагрузок, сначала одрябнут, а потом и вовсе атрофируются.
– Но фотография – это тоже творчество!
– Он их наугад делает. И как попало. Не работает ни с освещением, ни с натурой. Ему главное – чтобы баба голая была. Я же говорю – пропал человек, спился.
Они подошли к вокзалу, обогнули здание по тропке и оказались на перроне. Поезда еще не было, пассажиров – тоже.
– Так что, всё? Крест на человеке ставить? – возмутилась Таська.
– Он сам на себе крест поставил.
– Но его же комитетчики задавили!
– Тс-с! – шикнула Виктория Робертовна и снова огляделась. – А других, думаете, не давят? Люди живут и работают в куда более стесненных условиях. В тюрьмах, в ссылке, перед смертью. Кому тяжелее – Миленькому или Сервантесу? Или, может, Гойе легче было?
Динамики ожили, и обычный в таких случаях женский голос с невнятной дикцией объявил о прибытии поезда. У Таськи на душе скребли кошки. Миленький, конечно, старый козел, но ведь при этом и необыкновенный художник. Все вот так запросто объявили его никем, просто психом, и, что самое обидное, он сам с этим смирился. Если человеку долго говорить, что он свинья, он в конце концов захрюкает – это тоже одно из любимых изречений Хомяка.
Рельсы начали слегка позвякивать, потом отчетливо застучали, и в горловине станции появился состав. Послышался негромкий визг – началось торможение.
– Да вы сильно не расстраивайтесь, я эти работы сберегу. Выставить, наверное, не дадут, но в запасниках лучшее место отведу, не пропадут.
– Я не расстраиваюсь, – ответила Таська. Почти честно. Потому что на самом деле ее трясло от бешенства.
Они стояли на самом краю платформы, под жестяной табличкой «Остановка последнего вагона», по которой расползались рыжие пятна коррозии. Электровоз лениво проехал мимо таблички и резко встал, оглушительно лязгнув автосцепкой. Зашипела пневматика, что-то громко заскрипело и застонало во всем составе. Открылась дверь общего вагона.
– Будете заходить? – спросила проводница из тамбура.
– Да, – хором ответили Таська и Виктория Робертовна.
Проводница убрала подножку, проворно протерла поручни и спустилась:
– Билетики?
Таська протянула серый картонный прямоугольник проводнице, та посмотрела на перфорацию и кивком позволила подниматься:
– А вы?
– Нет-нет, я не еду. – Виктория Робертовна даже отступила на шаг, чтобы ее, не дай бог, силой не затащили. – Я провожающая.
– Тогда счастливо оставаться.
– Стойте! Таисия, подождите!
Таська обернулась.
– Заберите! – И Виктория Робертовна протянула ей папку с работами. – Вы в Ленинграде хотя бы покажете кому-нибудь. Не должно такое сокровище в запасниках пылиться.
– Девочки, прощайтесь уже быстрее, поезд сейчас тронется, – мягко, но решительно напомнила проводница.
– Пускай едет, – сказала вдруг Таська и, к удивлению проводницы и Виктории Робертовны, спустилась на платформу. – Я остаюсь.
Динамик объявил об отправлении поезда. Локомотив свистнул.
– Девка, не балуй, я сейчас подножку опущу! – предупредила проводница.
– Счастливого пути! Виктория Робертовна, идемте.
– Куда? – растерялась музейщица.
– К Миленькому.
13
Огородники, решившие не проявлять сегодня солидарность с трудящимися, удивленно смотрели на идущих вдоль по улице Цветочной Викторию Робертовну и Таську. Музейщица несла на правом плече папку и этюдник, Таська – переметную суму, но удивление вызывала их общая ноша. Они тащили ящик водки, Виктория Робертовна левой рукой, а Таська – правой. Водка булькала, бутылки весело позвякивали.
– Тася, на нас все пялятся, – краем рта сказала Виктория Робертовна.
– Ну и флаг им в руки. Сегодня праздник, имеем право.
– Я ведь работник культуры.
– А работники культуры не выпивают?
Виктория Робертовна задумалась.
Так они и доковыляли до домика.
Забийворота сидел на пороге и курил, но его бледному виду это никак не помогало.
– С праздником, товарищ лейтенант, – сказала Таисия, когда они с Викторией Робертовной опустили ящик на землю.
Товарищ лейтенант с мукой посмотрел на гостей.
– Да что ты за человек за такой… – простонал он. – Я тебе билет купил, алкаша твоего на ночлег пристроил, что тебе еще надо?
– У меня к вам деловое предложение, Сергей Михайлович.
Сначала говорила она. Потом говорил Забийворота. Его рассказ о том, как они со Спиридоновым пили и о чем разговаривали, Таську если не взволновал, то значительно озадачил, и на какой-то момент она хотела даже отказаться от своей затеи. Но поезд, как говорится, уже ушел, телеграмма с просьбой выслать до востребования пятьдесят рублей улетела к Хомяку. Надо было закончить начатое.
На условия хозяина Таська согласилась, почти не торгуясь. Работы она не боялась, земля на огороде лейтенанта была не самая плохая. Главное сейчас было – крыша над головой и немного времени. Сергей Михайлович, отдав необходимые распоряжения, переоделся и ушел, пообещав, что вернется через два дня, и чтобы тут все путем! Напоследок взял из ящика две поллитровки, но Таська надеялась, что оставшихся восемнадцати хватит.
С Викторией Робертовной они занесли водку в домик. Миленький все так же валялся в углу на коврике с валенком в обнимку.
– Раздевайтесь, – велела Таське спутнице.
– Я?!
– Могу и я, но вам придется картошку садить и стричь кусты. Вы умеете?
Разумеется, она не умела. Таська поняла это, когда они водку покупали. Таська боялась, что ящик ей придется тащить самой – настолько нежные и мягкие ручки были у Виктории Робертовны.
– Вы же сами жаловались, что Миленький вас игнорирует как женщину. Сегодня он никуда не денется.
– Но это неприлично!
– Виктория Робертовна, что за ханжество! Великие мастера писали женское тело, и ни у кого не возникает мыслей, что это неприлично, – попеняла Таська. – Вы же человек с высшим образованием! К тому же вас все равно полгорода уже с ящиком водки видело, чего теперь смущаться? Не теряйте времени, а я пока этюдник поставлю.
– Совсем раздеваться?
– Хотя бы по пояс, – смягчилась Таська. – Да успокойтесь вы, я же здесь. Сядете к нему спиной, вполоборота. Что он, голых спин не видел, что ли?
С этой пластической позой Виктория Робертовна вроде смирилась. Медленно, будто в рапидной съемке, она села на тумбочку и начала расстегивать кофточку. За это время Таська успела спрятать водку в разных местах, установить этюдник, прикрепить к папке кнопками полуватман, набрать в консервную банку чистой воды и распечатать коробку акварельных красок.
– Может, ему маслом удобнее? – спросила Виктория Робертовна.
– Не велика ли честь? – огрызнулась Таська. – Шесть лет никакой практики, пускай сначала навык восстановит.
– А вы уверены, что у нас получится?
– Не у нас получаться должно, а у него. Между прочим, он паспарту к своим фотографиям сам делает. И эти паспарту куда интереснее, чем бабы в них.
– Ой! – вскрикнула Виктория Робертовна и закрыла руками грудь, хотя блузку еще не расстегивала.
Миленький в углу заворочался, перевернулся на другой бок.
– Без паники. – Таська подскочила к Миленькому и прислушалась. Тот немного всхрапнул и снова задышал ровно и глубоко. – Раздевайтесь, говорю!
Спустя несколько минут Миленький почувствовал запах водки и открыл глаза. Над ним был выкрашенный водоэмульсионной краской потолок – помещение светлое и по сравнению с будкой просторное.
Он поднял голову.
Кроме него в комнате находились еще два человека – давешняя девка… как там ее… неважно… и какая-то голая баба, сидящая к нему спиной.
– Очнулся, классик? Доброе утро, – сказала девка. В руках она держала зеленую поллитровку с сорванным колпачком. – Пить хотите, Святослав Аполлинарьевич?
– Еп-понский городовой, – охнул Миленький. – Давай.
– Тогда – к станку, – сказала девица и стала выливать содержимое бутылки за порог.
– Эй, ты, как там!.. – Миленький испуганно засучил руками и ногами, которые за ночь на жестком полу изрядно затекли. – Харэ!
Таська приостановила экзекуцию:
– Миленький, ты давно кисти в руки брал?
– Какое твое дело, сопля?
Водка вновь полилась через порог.
– Стой! Это… когда же… не помню!
Утечка алкоголя была ликвидирована.
Таська продолжила:
– Я на тебя поспорила.
– Чего?
– Заключила пари. Я сказала, что ты рисуешь лучше, чем фотографируешь.
– Да ты… – Бутылка вновь опасно накренилась, и Миленький поспешно сказал: – Чего надо?
– Становись к станку и рисуй.
– Чего рисовать?!
Бутылка перевернулась, и водка очень быстро покинула сосуд. Девка поставила пустую бутылку на пол, подошла к Миленькому и с видом фокусника вытащила из валенка еще один пузырь. Сорвала колпачок, пленочку под ним и снова перевернула вверх дном.
– Да стой ты! – взвыл Миленький.
– Перед тобой сидит модель. Я подумала, что обнаженная натура тебе ближе.
– Да какая это натура, ребра торчат! Эй, ты, прикройся уже!
Натура несколько раз шмыгнула носом – и заревела в голос. Девка вылила водку за порог, не обращая внимания на гневные вопли Миленького.
– Тебе, значит, коров подавай, да? С выменем? – спросила Таисия (наконец-то вспомнил, как зовут).
Натура, мелко сотрясаясь от рыданий, слезла с тумбочки и начала надевать лифчик. Такие на заводе шесть лет назад выдавали. Таисия же тем временем подошла к натуре, погладила по голому плечу и что-то прошептала, после чего наклонилась к тумбочке и вынула из выдвижного ящика еще две пол-литры.
– Будешь работать? – спросила она у Миленького.
– Да вы охренели обе! Это произвол!
Таисия шарахнула правой бутылкой о левую. Разбилась почему-то правая, водка и стекло брызнули в разные стороны, чудом не задев натуру. Зато Таисия знатно располосовала себе обе руки.
Натура поплыла, но Таська рявкнула:
– Бинт, быстро! У меня в сумке!
Натура забыла, что голая по пояс, осторожно, чтобы не наступить на стекло, прошла к сумке Таисии, висящей на гвозде, и достала оттуда бинт:
– А йода нет?
– У нас водка есть. Откупоривай!
Натура кое-как открыла бутылку, едва не уронила, выливая водку на рассеченные руки.
– До конца лей, чтоб ни капли не осталось, – велела Таська.
Потом Виктория Робертовна долго и аккуратно бинтовала Таськины руки.
– А как теперь копать? – спросила она, закончив.
– Если что, его заставлю. – Таська кивнула на Миленького, который, лежа в углу, с ужасом таращился на происходящее.
Сцена и впрямь напоминала бред при белой горячке.
Таська подошла к этюднику, вытащила оттуда самый широкий флейц. Окунула в воду, размочила красную акварель – и широким движением мазнула по лицу Миленького.
– Ты чё?! – возмутился Миленький.
– Ах ты тварь такая! – Таська мазала пленнику щеки, нос, лоб, губы. – Я думала, он здесь искусством занимается, а он только баб голых фотографирует! К станку, быстро!
Миленький вскочил:
– Ты чокнулась, что ли?!
– А ты колбасы хотел?! К станку, я сказала! Кисти в зубы – и красить! Я тебе ни жрать не дам, ни спать, ни пить. К станку, тунеядец!
Миленький нехотя встал к этюднику, взял кисть и палитру, поморщился на натуру и обмакнул кисть в воду. Какое-то время Таська смотрела, как он трясущимися руками пытается проводить линии, потом решила не мешать и вышла на улицу.
О том, чтобы сажать картошку, можно было и не думать: кисти жутко саднили от порезов, нужно было, чтобы раны хоть немного подсохли. Пока Таська решила найти веник, чтобы замести осколки, и тряпку, чтобы смыть кровь с пола.
Поиски инвентаря отняли какое-то время, веник Таська надыбала у огородников на другом конце улицы, поэтому, когда она вернулась, застала в домике с петухом следующую картину: пол, помимо осколков, устилали кучи порванной бумаги, а голая по пояс Виктория Робертовна утешала плачущего на коврике Миленького.
– Что за разврат? – возмутилась Таська. – На минуту нельзя отлучиться, везде контроль требуется.
Виктория Робертовна с укоризной посмотрела на Таську:
– Я же говорила! Разучился человек рисовать.
Таська плюнула и начала подметать, шипя от боли.
– Пропил, значит, талант? – спросила она, сгребая влажный мусор в кучу у порога.
Миленький рыдал. Музейщица гладила его по спине и утешала:
– Ну, не плачьте, вы же мужчина…
– Я не поняла, чего он ревет?! – сказала Таська, сбросив весь мусор в ведро с помощью совковой лопаты. На бинтах проступили алые пятна. – Шесть лет его это не волновало, а тут вдруг запереживал!
Виктория Робертовна покраснела:
– Я рассказала… Про пожар.
Таська округлила глаза и молча покрутила пальцем у виска: мол, ты совсем, мать?! Музейщица опустила глаза. Собственная нагота ее уже не смущала.
– Миленький… – уже мягко обратилась к нему Таська. – Мне самой безумно жалко, я ведь ничего толком разглядеть не успела. Но кое-что осталось. Поработаешь немного, руки дрожать перестанут – и снова все будет получаться. Паспарту же ты сам клеил, я видела…
Миленький обернулся к ней и сказал:
– Выпить дашь?
– Облезешь.
Миленький снова уткнулся носом в валенок, но уже не плакал.
– Нельзя тебе сейчас пить. Тебе вообще пить нельзя, ты и так все пропил. Такую красоту загубил…
Миленький снова вскочил и заорал:
– И что? И кому от этого хуже стало? Кому здесь красота нужна? Ты закат каждый день наблюдаешь? Птиц слушаешь? Классику – Моцарта, Прокофьева – слушаешь? По музеям каждый день ходишь, Шекспира читаешь, Толстого?! – Он обернулся к Виктории Робертовне и сказал: – Прикройся, наконец, что ты мне тут свободу на баррикадах изображаешь?!
– Всем насрать на искусство, и мне тоже насрать, – продолжил он, отдышавшись. – Ты меня все бабами попрекаешь. А чем тебе бабы плохи? Они хотя бы красивые, от них стоит!
– Ты как при ребенке выражаешься, скотина пьяная?
Все обернулись.
В дверях стояла женщина, одетая богато, но неброско. В обеих руках она держала по чемодану.
– Ой, Тома… – сразу обмяк Миленький.
– Тамара Александровна? – удивилась Виктория Робертовна.
– Виктория Робертовна? – в свою очередь изумилась Тамара Александровна. – Очень смелый наряд. Что у вас здесь происходит? – Она оглядела помещение и все сразу поняла. – Чья идея? – спросила она.
– Моя, – сказала Таська.
– Бесполезно. Я тоже пыталась.
– Усилия нужно совершать не время от времени, а постоянно.
– Ты откуда такая умная появилась?
– Товарищ Спиридонов поспособствовал.
Тамара Александровна еще раз уничтожающе посмотрела на Миленького и Викторию Робертовну, которая поспешно одевалась, а потом обратилась к Таське:
– Пойдем-ка, девонька, побеседуем на воздухе.
– Тома, а я? – робко спросил Миленький.
– А с тобой я потом разберусь.
Таська вышла на улицу вслед за Тамарой Александровной.
– Девонька, ты знаешь, кто такой Спиридонов?
– Знаю. Сводный брат Миленького.
– Кто сказал?
– Спиридонов вчера хозяину во время пьянки проболтался.
Тамара Александровна покачала головой:
– Девонька, пожалуйста, уезжай.
– Уеду, но только через три дня.
– Нет, уезжай сегодня. Тебя Леонтьев хоть до Волхова довезет, оттуда до Ленинграда и электрички, и поезда ходят, вечером уже там будешь. Не береди Миленького.
– Я вас не понимаю. Если вы ему добра хотите, так заставьте его рисовать, он же без этого умрет. Раньше у него хоть старые работы были, так ведь сгорело все, и никто не увидит.
– Кто сказал, что сгорело?
У Таськи расширились глаза:
– А что, нет?!
14
Тамара Александровна узнала Степана сразу, хотя и видела его всего один раз, больше десяти лет назад. Но виду не подала, ибо внезапно догадалась, кто же был злым гением Миленького.
Мать Миленького, Катерина Митрофановна, овдовела во время войны и одна тащила сына, но, когда тот оканчивал школу, встретила мужчину, тоже вдовца, с двумя маленькими детьми. Миленький как раз поступил в художественно-промышленное училище и не требовал материнского присмотра. Однако новый муж Катерины Митрофановны умер спустя полгода после того, как они расписались, и оставил двух своих сыновей-погодков. Пришлось снова в одиночку поднимать уже двоих ребят. Разумеется, материально помогать старшему она уже не могла.
Миленький жил в Москве впроголодь, брался за любую работу, только чтобы сводить концы с концами. В это время он увлекся авангардом и наравне с опытными уже художниками выставился в Манеже. Итог был нокаутирующим – вылетел с четвертого курса, даже зимнюю сессию сдать не успел. Хотел вернуться домой, в Тагил, но мать его не приняла: и без того было тяжело. Миленький остался в Москве. Там он и познакомился с Тамарой, которая была на десять лет старше. Тамара работала в кинотеатре, пристроила туда оформителем Миленького, и жизнь постепенно начала налаживаться.
Скоро Миленький окончательно превратился в москвича, немного суетного, но делового. Подрабатывал, кроме работы в кинотеатре, написанием портретов, оформлением ресторанов и кафе, да и просто штукатурно-малярными работами, и жил почти безбедно. Попутно он активно занимался живописью и кое-что умудрялся выставлять. Сокровенные свои работы, те, что трудно было назвать соцреализмом, он держал дома и никому не показывал.
В семидесятом году на пороге их с Тамарой однокомнатной квартиры объявился подросток. Это был один из двух приемышей Катерины Митрофановны. Мать обезножела, родной брат покатился по наклонной, нужна была помощь. Миленький отвез его на вокзал, дал сто рублей и сказал больше не приезжать. Видимо, не мог простить матери, что она его тогда не приняла.
Тамара с Миленьким почти сразу забыли о мальчике Степе. А вот он, похоже, все запомнил. Как уж у него дальше пошли дела, Тамара не знала, но, судя по всему, неплохо. Между тем Миленький продолжал работать и в сентябре семьдесят четвертого, когда его пригласили выставиться в Битцевском парке, имел уже несколько неофициальных персональных выставок и даже зашел разговор о небольшой экспозиции в ЦДРИ. В Беляево выставлялись авангардисты, и Миленькому было что показать. Он хотел доказать, что не только оформиловкой занимается, что не сдался, не умер как художник.
В результате все пошло прахом. Работы, над которыми Миленький бился дольше всего, все оказались под гусеницами бульдозеров. Самым ужасным было то, что трактора шли мимо, но несколько человек, оттолкнув Миленького в лужу, собрали холсты и бросили под траки. Тамара, которая тоже там была, не понимала – почему? Картины были хоть и далеки от соцреализма, но перед ними останавливались и любовались даже ярые противники авангарда. Одинаковая молодежь в спецовках будто специально пришла по душу Миленького – что не долетело до гусениц, было беспощадно втоптано в грязь, порвано, изрезано.
Но это было не все. На следующий день в кинотеатр, где работал Миленький, пришел человек из органов и сообщил о бесчинстве, организованном буржуазными недобитками. Миленького уволили, спасибо, что хоть не по статье. Кто-то тиснул в «Комсомолке» статью «Граждане мазурики», в которой главным примером прогнившего эстета, преклоняющегося перед Западом, выступил именно Миленький. Фотография была крупная, не узнать Миленького с искаженным злобой лицом было невозможно. Тыкали пальцем в магазинах, в пивных и даже просто на улице.
Они бросили все, кроме оставшихся работ, и уехали в Дануево. Там все были далеки от столичных событий, и Миленького сразу приняли на работу.
Успех был феноменальный. Начальство разве что на руках не носило столичного гостя. Опытные образцы продукции по чертежам и эскизам Миленького моментально разошлись по партийным кабинетам города и даже области. Миленький с работы даже не уходил: спал на стульях в мастерской, просыпался в пять утра и без остановки рисовал, время от времени встречаясь с мастерами производств, уточняя пластические свойства глины.
Однако через месяц особисту завода пришла телефонограмма из Москвы: такой-то неблагонадежен, антисоветчик и спекулянт, немедленно уволить. Миленького защищали – и начальство, и рабочие, – но против директивы из Москвы пойти не могли. Кто-то решил полностью уничтожить и без того забитого художника.
И Миленький сдался, покатился по наклонной…
– Думаете, это Спиридонов? – спросила Таська у Тамары Александровны.
– Не знаю. Но мне сейчас кажется, что я видела его тогда в Битцевском парке.
– Но зачем он снова появился? Миленькому же все, капут!
– Из-за картинок этих, с бабами. Кто уж Миленького надоумил, не знаю, но сварганил он из картонок фотоаппарат и за бабами стал подглядывать – на пляже, в бане, в раздевалках. Сначала он будто для удовольствия своего эти картинки печатал, но потом срамота эта в городе появляться стала.
Основными разносчиками были подростки. Тот самый возраст, когда весьма интересно все такое. Миленький менял фотографии на чай, сахар, пленку, фотобумагу, и все больше снимал, и все больше печатал.
Странными окольными путями – да и какими еще? – фотографии оказались за границей. И тут произошло невероятное: отчего-то эту безвкусицу объявили высоким искусством. Фотоработы Миленького (обязательно в авторском оформлении) уходили на аукционах по баснословным ценам, коллекционеры устраивали выставки, даже если в экспозиции было не более пяти снимков.
Скорей всего, Спиридонов узнал об этом успехе Миленького и решил обогатиться за счет сводного брата. Теперь Таське стало понятно, почему Степан считал, будто имеет право на обладание «сокровищами» Миленького.
Вчера, разогнав всех, пьяный Миленький позвонил Тамаре Александровне домой и жаловался на жизнь. Тамара бросила все, приехала на свалку и застала бывшего мужа в невменяемом состоянии. В будке она отыскала старые чемоданы, в которых Миленький вывозил из Москвы свои работы, рассовала в них «творческое наследие мастера» – все, что хранилось в комодах, – и утащила на себе.
– И что – вот оба эти чемодана?.. – спросила Таська.
– Вообще-то их три было. В третий все голые бабы влезли, я эту гадость завезла Спиридонову в гостиницу. Пусть подавится.
– За что это ему такое счастье? Вы понимаете, что он с этими снимками за границу сбежит?! – возмутилась Таська.
– Да что хочет, то пускай и делает. Он увидел, во что превратил Миленького, может, теперь нажрется от пуза и успокоится.
Таська задумчиво смотрела на перебинтованные руки:
– А что вы теперь собираетесь делать?
Тамара Александровна хотела ответить, но в это время раздался истошный визг музейщицы. Тамара с Таськой, рисуя в воображении картины одну страшнее другой – Миленький насилует музейщицу! Миленький режет музейщицу! Миленький пляшет перед музейщицей в чем мать родила! – и представить не могли, что все гораздо прозаичнее.
Виктория Робертовна, уже одетая, стояла рядом с кустами малины и продолжала истошно орать. Первой подоспела Таська.
– Ты чего, мышь увидела? – спросила она у Виктории.
– Н-нет!
– А что тогда?
Тут подбежала Тамара Александровна… и тоже неожиданно завизжала. Таська не могла понять, в чем дело, чего она не видит. И только когда Виктория ткнула пальцем, сердце Таськи сжалось от страха и холода.
Рядом с кустами была вкопана узкая железная бочка, которую Таська позавчера заполняла водой.
Теперь из бочки, вокруг которой расплескалось порядочно воды, торчали безо всякого движения мужские ноги. Судя по грязным пяткам и обтрепанным штанинам, принадлежали эти ноги Святославу Аполлинарьевичу Миленькому.
15
Степан проснулся от наступившей тишины. Все утро он то и дело просыпался: сначала от духовой музыки, исполняемой местными самодеятельными музыкантами хоть и вразнобой, но громко и весело, потом от бодрого голоса Маховикова:
– …перевыполнили пятилетний план на двадцать процентов! Ура, товарищи!
– Ура!
Но этот шум, странное дело, убаюкивал, и Степан продолжал мужественно дрыхнуть. И только когда торжественная часть первомайской демонстрации окончилась, Спиридонов вдруг окончательно проснулся.
Он скинул с себя одеяло, встал и подошел к окну. Народу на площади было – яблоку негде упасть. Похоже, все Дануево собралось. Красным-красно от флагов и транспарантов, всюду воздушные шарики, бумажные цветы. На трибуне, под сенью Ильича, пожимали друг другу руки и расходились отцы города.
– Проспал, – сказал он себе. – Ну и хрен с ним.
Спиридонов побрел в ванную и засунул голову под холодную воду. Вода сначала потекла ржавая, но глаза у Степана были закрыты, так что он этого не замечал. Он держал голову под водой до тех пор, пока череп не стало ломить от холода, и только тогда выключил воду. Постоял немного, плюнул, разделся и окатил себя ледяной водой полностью. Жизнь потихоньку возвращалась в тело.
Он не страдал потерей памяти. Более того, Степан считал, что вот эти «не помню, что вчера было» – не более чем кокетство людей, неспособных контролировать себя под действием алкоголя. События вчерашнего дня он помнил в мельчайших подробностях и мог расписать поминутно. Вернулся он поздно, мертвецки пьяный, спал на полу. Одеялом не укрывался точно. Значит, укрыла эта Таисия Фоминична Касатонова, спасенная им от группового изнасилования у ворот садового товарищества «Сад и ягодка». В номере ни Таисии, ни ее шмоток. Значит, ушла. Может, даже уехала. Только чемодан, дура, забыла.
Стоп, у нее не было багажа. Только дурацкая хипповская сумка. Откуда взялся чемодан? Может, показалось с перепою? Но образ большого чемодана, стоящего у входной двери, стоял перед глазами. Не могло же ему показаться?! Спиридонов выключил воду, обмотал вокруг бедер полотенце и выглянул наружу.
Большой матерчатый чемодан в крупную клетку, у самого входа. Как будто кто-то зашел, бросил вещички и отправился погулять. Что за хрень? Может, действительно, кто-то номером ошибся?
Он подошел к чемодану и прислушался. На улице все еще дудел кто в лес, кто по дрова духовой оркестр. Сам чемодан подозрительных звуков не издавал. Вблизи он оказался не таким респектабельным, каким казался в воображении. Грязный, замусоленный, закрывался не на замочки, а на ремешки, одна из пряжек которых была неродная.
Как будто на свалке подобрали.
По позвоночнику Степана забегали иголочки. Он понял, что внутри, но проверить догадку не решался. Несколько раз обошел вокруг чемодана, не отводя от него взгляда, потом тщательно растерся полотенцем и начал одеваться. Чемодан никуда не исчез. Даже, как показалось Спиридонову, начал источать специфический запах.
Одевшись, Степан достал электробритву и начал бриться. Пока бритва жужжала, а рука методично совершала круговые движения, Спиридонов напряженно думал. Если в чемодане то, что он думал, значит, кто-то догадался о его цели. Это провал. Значит, прикасаться к чемодану нельзя. Впрочем, даже если он не тронет чемодан, все равно провал. И тот, кто подбросил чемодан, наверняка думает так же. Так что теперь делать? Наверняка его уже пасут, группа захвата за дверью. Трибунал.
Но страха не было. Конечно, он не выполнил всего, что хотел, но кое-что ему все же удалось.
Спиридонов закончил бриться, спрыснулся одеколоном, собрал вещи, чтобы легче было коллегам (теперь – бывшим), и взялся за чемодан.
Сразу ничего не произошло. Никто не ворвался, не закричал «руки вверх», не ткнул стволом в морду. Видимо, нужно, чтобы чемодан был открыт. Степан расстегнул сначала одну пряжку, потом другую, и чемодан раскрылся.
Фотографии с шелестом рассыпались по полу. Голые бабы. Самая верхняя – Таисия. Но опять никто не ворвался, не сковал наручниками, не объявил государственным преступником. Спиридонову это уже надоело, и он вышел в коридор.
Снаружи никого не было. Только духовой оркестр с улицы, лозунги и крики «ура». Не то ловушка была слишком просторной, не то и не было ее вовсе.
Спиридонов закрыл дверь, сел на диван и задумался. Кто-то совершенно точно знал, что он имел виды на фотоархив Миленького. Либо сам Миленький, либо эта чокнутая девица, либо… кто?
Степан упал на кровать, в которой эту ночь провела Таисия, и уставился в потолок. В голове не было ни одной мысли, кроме как хватать чемодан и рвать когти. С другой стороны, рвать когти было рано, нужно дождаться визита американского атташе по культуре. В конце концов, в разработке маршрута участвовал сам Степан, и он внес Дануево в список городов, которые должен был посетить идеологический враг.
Необязательно брать на встречу весь чемодан, достаточно пары фоток. Пожалуй, даже одной. Самой последней.
16
Маховиков встретил Степана на крыльце у входа в банкетный зал.
– Ты, лейтенант, как-то слишком превратно службу свою понимаешь, – сказал он. – Я себе таких выходок не позволяю, и вообще никто. Леонтьев тебе кто – такси? Он мне все утро сегодня мозги вентилировал – «особист», «барские замашки»… Это служебная машина, она работает только в рабочее время, понял?! Где нажрался – там и спи, и нечего зря казенный бензин жечь. Теперь разговоров на весь город будет. И, между прочим, твои коллеги обязательно на тебя рапорт подадут, я это дело так не оставлю.
– Иван Иванович, не надо белого и пушистого изображать. Вы и сами тут барствуете.
– Чего?! Ну ты хорек… – протянул Иван Иванович. – Ладно, вот что я тебе скажу. Впредь будешь со мной сообщаться только через местных коллег, понял?!
– Поздно условия ставите, атташе уже приехал, – сказал Спиридонов.
– Черт, куда Тамара делась? – выругался Иван Иванович, вертя головой.
Опять нестройно заиграл оркестр. Отцы города по ранжиру выстроились на крыльце, когда к гостинице подъехал черный «мерседес» с американским и советским флажками на капоте.
Из «мерседеса» вышел сначала чин из министерства иностранных дел. Лицо его выражало крайнюю степень недовольства. Следом показался, судя по всему, американский атташе. Тот, напротив, широко улыбался, помог выйти из машины женщине средних лет. Женщина тоже улыбалась.
– Бабу свою приволок, что ли? – шепотом обратился Маховиков к «отцам».
– Это переводчица, – догадался Спиридонов. – Видите, улыбается через силу?
То, что Спиридонов увидел сразу, никто из присутствующих все равно не замечал. Не то чутье особиста было острее, не то переводчица слишком хорошо владела собой.
– Хлеб и соль давайте, – отдал распоряжение Маховиков и пошел навстречу высоким гостям. В кильватер к нему неизвестно откуда пристроилась девушка в сарафане и кокошнике с караваем на вышитом рушнике.
– Добро пожаловать на дануевскую землю! – громко объявил Маховиков. – Хлеб, как говорится, и соль.
Чин тут же нацепил дежурную улыбку:
– Дорогой Иван Иванович, позвольте представить вам мистера Теренса Хайтакера, атташе по культуре из посольства Соединенных Штатов. Мистер Хайтакер, это председатель исполкома города Дануева.
Переводчица, не переставая улыбаться, залопотала по-английски. Председатель пожал руку сначала атташе, потом переводчице, а после попал в клешню министерского чина.
– Ты что, мать твою так, здесь устроил? – негромко, но с чувством сказал чин, пока американец отрывал кусочек каравая и окунал его в солонку. – Нас едва «скорая» на перекрестке не сбила.
– К-как? – пролепетал Иван Иванович. – А гаишники?
– Гаишники проскочили на красный свет, и тут прямо у нас перед носом «скорая» – с сиреной, с мигалкой! Ладно, водила у меня грамотный, вовремя среагировал!
– Виноват, – хрипло ответил Маховиков. – Виновные будут наказаны.
– Да на кой хрен мне твои виновные! Неужели трудно перекрыть одну улицу в городе?!
– Оу! – воскликнул атташе. – Отшын фкусно! Вери гуд!
– Иди, принимай гостя, – смилостивился чин, и Маховиков на ватных ногах пошел к атташе.
– Ну, как говорится, соловья баснями не кормят, – сказал он. – Прошу отобедать с дороги, а уже потом, как говорится, приступить к осмотру достопримечательностей.
Маховикова предупредили, чтобы обстановка была как можно непринужденнее. В зале накрыли шведский стол, «отцы города» пришли с женами и взрослыми детьми, которые заранее получили инструкции, как именно непринужденно себя вести. Выпив шампанского и закусив тарталетками, Маховиков повел гостей знакомиться с лучшими людьми города.
– Это директор нашего завода, Федор Михайлович…
Атташе, выслушав перевод, на плохом русском спросил:
– Достоевски?
– Нет, Чехов, – ответил ему чин из министерства.
Все засмеялись, только директор завода недоуменно смотрел на Маховикова.
Иван Иванович шикнул:
– Смейся, дурак, это шутка. Какая ему разница, Чехов ты или Иванов.
– Но я и есть Иванов, – обиделся Федор Михайлович.
– Смейся, гнида, – поддержал Маховикова чин.
Директор кисло улыбнулся.
Маховиков, чувствуя приближение катастрофы, продолжил знакомство и выдохнул только после того, как все лучшие люди закончились. Все рассосались к столам, образовали несколько групп якобы по интересам и негромко переговаривались между собой, то и дело посматривая на атташе: не идет ли он к ним?
Спиридонов стоял неподалеку от председателя, чина и атташе с переводчицей, выжидая удобный момент. Тот не преминул возникнуть в образе официанта с шампанским. Когда переводчица взяла бокал, Степан неуловимым движением подтолкнул женщину под локоть и вино выплеснулось на министерского чина.
– Ой, я сейчас вытру! – засуетилась переводчица.
– Не надо, – процедил чин и спросил у Маховикова. – Иван Иванович, проводи-ка меня, где можно переодеться.
Председатель горисполкома с обреченным видом увел столичного гостя, чтобы тот мог вволю напиться его крови. Спиридонов, переводчица и атташе остались предоставлены друг другу.
– На столе у окна, кажется, бутерброды с икрой, – сказал Степан.
– Где?
Спиридонов указал направление:
– Только на меня не берите, у меня панкреатит.
– А при панкреатите нельзя? – удивилась женщина.
– Мне даже чаю нельзя, – пожаловался Степан, и женщина ушла за бутербродами.
Оставшись наедине с американцем, Спиридонов вытащил из кармана снимок и обратился к Хайтакеру:
– Господин атташе, вам что-то говорит такой стиль фотографии?
Атташе с любопытством взял любовно оформленный портрет Таисии и громко присвистнул:
– Святое дерьмо! Это настоящий Миленький?!
Спиридонов кивнул и спрятал фотографию в карман пиджака:
– У меня есть целый чемодан.
– Вы хотите продать эти работы?
– Сто тысяч американских долларов – и чемодан ваш.
– Это несерьезный разговор.
– Более чем. Я понимаю, что у вас сейчас нет таких денег, но и у меня этот чемодан не при себе. Я могу оставить этот чемодан в Москве, в камере хранения на одном из вокзалов, после того как вы найдете способ передать деньги.
– Простите, я правильно понимаю, что вы сотрудник КГБ?
– Правильно.
– Нас могут застукать, и вы пожалеете.
– А могут не застукать, и тогда пожалеете вы. Решайтесь, или я буду распродавать коллекцию по одной фотографии уже без вашего участия.
В это время вернулась переводчица с бутербродами:
– Господин Хайтакер, красная икра!
Атташе поблагодарил и взял с тарелки бутерброд. Тут же появился министерский чин в новом пиджаке и красный как рак.
– Не скучали? – спросил чин.
Похоже, он уже стравил все свое недовольство и теперь пребывал в самом приподнятом расположении духа.
– Мы икру едим, – ответила, жуя, переводчица.
– Я всегда говорил: чтобы не сболтнуть чего лишнего, рот всегда должен быть занят. – Чин подмигнул переводчице, и она чуть не поперхнулась.
Банкет продолжился. Алкоголь, наконец, всех расслабил, послышались смех, шутки, министерский чин с Маховиковым уже вовсю травили похабные анекдоты, держа друг друга за пуговицы.
Именно в этот момент в зале и появились Тамара Александровна и Таська. У Таськи на плече вместо ее сумки висела папка из двух листов ДВП.
– Тамарсанна! – громко воскликнул министерский чин и с распростертыми объятиями пошел через весь зал. – Где же вы пропадали? А кто это с вами? Сестра? Племянница?
Маховиков, увидев жену, подобрался. Выражение лица Тамары Александровны ему очень не нравилось.
– Томочка, дай я тебя поцелую! – громко объявил чин и попытался облапить женщину.
– Витя, пойди проспись, дурак пьяный, – сказала Тамара Александровна, ловко увернувшись в сторону. Сказала негромко, так, чтобы слышал только чин, и тот застыл на месте с разведенными в стороны руками.
– Тамара, в чем дело? – строго спросил Маховиков, едва жена подошла к нему. – Я тебя все утро жду! Где ты ходишь? И зачем ты ее сюда привела? Девушка, что у вас за вид? Что у вас с руками? Немедленно…
– Нет, Иваныч, у тебя тут определенно бардак. Как я буду докладывать наверх? – сварливо, но без скандала сказал министерский чин, подойдя к супругам.
– Лейтенант, выведи постороннюю из зала, – попросил Маховиков у Спиридонова.
Словно хищная кошка, Степан мгновенно оказался рядом с Таськой и аккуратно взял ее за запястье:
– Пройдемте…
– Убери руку, не то закричу, – пригрозила Таська.
Выражение лица у нее один в один повторяло Тамару Александровну. Как будто обе недавно плакали, но тщательно привели себя в порядок.
Тут, совсем некстати, подошли и атташе с переводчицей. Атташе что-то спросил у Маховикова.
– Это ваши жена и дочь? – спросила переводчица.
– Э… да, это жена, а это… кхм… двоюродная племянница жены, – сказал Иван Иванович.
Таисия поздоровалась по-английски, поинтересовалась, как дела у господина атташе и как ему нравится в Советском Союзе.
– Уандерфул! – обрадовался мистер Хайтакер. – Что у вас с руками, мисс…
– Таисия, – представилась Таська.
– Таисия… – повторил атташе. – Так что?..
– Ехала на мотоцикле, неудачно затормозила, – соврала Таська. – Ничего страшного, до свадьбы заживет.
– О, да, я знаю эту идиому! – обрадовался мистер Хайтакер. – Это за вами ехала «скорая помощь»?
«Скорая помощь» он произнес по-русски, и Таська с Тамарой Александровной переглянулись.
– Нет, не за мной… – ответила девушка по-английски, а потом вполголоса сказала Спиридонову: – Миленький умер.
– Чего?! – хором спросили министерский чин и Маховиков. – Когда?!
– Сегодня.
– Простите, что вмешиваюсь… (Переводчица едва поспевала за быстро говорящим американцем.) Вы говорите «Миленький». Это знаменитый Святослав Миленький? Я знаком с его работами. Что вы обсуждаете, мне очень интересно.
Маховиков с выражением искренней скорби сказал:
– Скончался ваш Миленький. Только что, – и порывисто обратился к Тамаре Александровне: – Как же это? Почему? Он же нестарый еще был, жить и жить…
– Я не понимать… – Атташе вновь перешел на плохой русский. – Я думать, он давно умирать! У нас все думать, что он быть автор времен революция…
Таська сказала:
– Он жил здесь, около шести лет. Оставил после себя большое творческое наследие. Мистер Хайтакер, можем ли мы просить вас организовать мемориальную выставку Миленького в Соединенных Штатах?
Атташе стушевался:
– Оу… это есть неожиданное предложение в такой минута… но, полагать, это будет лучший способ помнить великий художник… ес, это решаемо. Но кто будет сопровождать выставка?
Тут снова вмешался чин:
– Стоп, машина. Я не понял, что здесь за панихида и о какой выставке идет речь. Вы об этих ужасных фотографиях, которые позорят весь Советский Союз?
– Нет, речь идет о картинах Миленького, его живописи и графике, – сказала Таська.
Она сняла с плеча папку и вытащила оттуда пять листов.
Атташе удивленно разглядывал то, чего он вообще не ожидал увидеть.
– А фотографий? – спросил он. – Фотографий ню?
– А фотографии недавно погибли в пожаре. Все, что Миленький когда либо снял – и снимки, и негативы, – все сгорело, – ответила Таська.
Министерский чин непонимающе обернулся к Маховикову:
– Иваныч? Ты почему мне ничего не сказал? В Москве люди ждут, надеются! Большие люди! Скажи, что у тебя хотя бы немного в загашнике осталось!
По лицу Ивана Ивановича можно было понять, что в загашнике у него ничего нет.
– Твою же маму… – протянул чин. – Я охемингуэваю. У тебя же простая задача была – отбирать снимки и отправлять мне, неужели так трудно проконтролировать?! Не переводи это! – рявкнул чин переводчице. – Короче, Иваныч, сроку тебе до завтра. Или ты…
– Виктор Григорьевич, разрешите обратиться, – сказал вдруг Спиридонов.
– Что такое?
– В сторонку можно?
Недовольный Виктор Григорьевич отошел со Степаном к окну:
– Говори.
– Я по долгу службы изъял все фотографии Миленького до пожара.
– Что?! – Министерский чин ошалело посмотрел на лейтенанта.
– Они у меня в номере сейчас, полный чемодан. Если они вам так нужны, готов передать вам лично.
– Изъятие документально оформил?
– Никак нет. Да как оформить – свалка же, говнище кругом.
– Ровно через час доставишь ко мне. Только смотри, чтоб без сучка без задоринки, я отбоярюсь в любом случае, а тебе за отсутствие ордера на изъятие голову открутят. Все понял?
– Разрешите просьбу?
Пока они разговаривали, Маховиков с Тамарой Александровной, Таськой, переводчицей и американцем обсуждали картины.
– По-моему, это мазня, – сказал Маховиков, отводя глаза от сверлящего взгляда супруги
– Нет, что вы, – возражал Хайтакер, хотя, судя по его лицу, он был полностью согласен с Иваном Ивановичем.
Таська посмотрела на американца, и ей стало противно. Он ведь ничего в искусстве не понимает, Ван Гога от Гогена не отличит. Да и Виктор Григорьевич этот из министерства… Сразу стало ясно, как фотки Миленького за границу попадали. Им нужно не искусство, а имитация. Тяп-ляп, торгаши, а не ценители. Придумали историю про мертвого художника, который снимал обнаженку до войны. Продавали не искусство, а пустой фантик.
– Думаю, лучше будет, если за границей покажут керамику по эскизам Миленького, – сказала вдруг Тамара Александровна. – Это красиво, практично и всем понятно.
Иван Иванович оживился:
– Совершенно верно, Тамара Александровна! Мы с вами сейчас на наш керамический завод поедем, там такое! И все по эскизам Миленького! Правда же, вся страна из его чашек пьет, из его тарелок ест!..
Маховиков все больше увлекался этой идеей, атташе рад был перейти на более нейтральную тему, к ним подошли чин со Спиридоновым, разговор оживился, все засобирались. Тамара Александровна сказала, что поедет со всеми на завод, иначе они чего-нибудь напутают.
Только Спиридонов вдруг вернулся и молча сунул Таське в руку фотокарточку.
И она осталась одна, если не считать официантов, сноровисто разбиравших то, что не было съедено.
17
Когда Таська вернулась, то застала музейщицу с лопатой. Виктория Робертовна облачилась на манер Таськи – из одежды на ней была только блузка на голое тело и трусы.
– Как все прошло? – спросила Виктория Робертовна, утирая со лба пот. На ладошках ее багровели огромные мозоли.
– Как по маслу, – ответила Таська, прислонив папку к стене домика. Рядом она поставила авоську. – Никому его мазня не нужна, всем только баб голых подавай. Так что все останется у тебя в музее. А как утопленник?
– Сказали, что говно не тонет, – ответила Виктория Робертовна. – Оставили одеяло, чтобы закутать, и велели приглядывать первое время, чтобы рецидива не было.
– Пошли, глянем.
Они вошли в домик. Миленький лежал с открытыми глазами там же, в углу, только закутанный в одеяло, как мумия. Увидев Таську с Викторией Робертовной, он застонал и отвернулся.
Таська вытащила из папки несколько листов гофрокартона:
– С банкета унесла.
– Лучше бы пожрать чего-нибудь притащила, – буркнул Миленький, краем глаза взглянув на Таську.
– А что, водные процедуры аппетит возбуждают?
– Все равно я рисовать не буду, и отженитесь, – слабым голосом сказал утопленник и снова отвернулся.
– Да кому ты сдался?! Даже американцы от тебя нос воротят.
Виктория Робертовна осуждающе посмотрела на Таську и повертела пальцем у виска. Тогда Таська принесла с улицы авоську. Там, завернутые в бумагу, лежали бутерброды с икрой, огромная миска с заливным, колбасная нарезка и сыр.
– Получите от щедрот. Тамара Александровна тайком собрала.
Воду вскипятили на костре, заварили пахнущий вениками грузинский чай, сахар у милиционера хранился в тумбочке, там же были стаканы, алюминиевые ложки и тупой нож. Запах еды быстро вернул Миленького к жизни. Он, конечно, не веселился и не балагурил, но жрал за троих, так что, видимо, в ближайшее время помирать не собирался.
– Я сначала Хомяка попросила денег прислать. Думала, куплю этому обмороку холст, подрамники, краски масляные, кисти, чтобы красил, как все нормальные люди. А потом решила: ну его, если он с акварелью не справляется, то ему и масло не поможет. Денег жалко.
– А меня? – обиженно спросил Миленький.
– Да что тебе сделается?
Миленький надулся. Засунул в рот бутерброд целиком и принялся усердно жевать.
– И я вот о чем подумала, – продолжила Таська. – Ну разучился он рисовать, подумаешь, велика потеря. Что, художников мало, что ли?
Виктория Робертовна внимательно наблюдала за лицом Миленького. На глазах у него снова выступили слезы, и непонятно было – то ли это от обидных слов Таськи, то ли он никак не может проглотить бутерброд. На всякий случай она протянула ему стакан с чаем, и Миленький, даже не поблагодарив, всосал в себя, не поморщившись, сладкий кипяток.
– Не хочешь рисовать – не рисуй. Но ты же еще в состоянии фотографировать?
Миленький удивленно поднял голову.
– Ну фотографируешь ты всякое говно, и ничего у тебя почти не получается, но ведь это неважно, в конце концов. Если никто не нарисует зарю, или метеоритный дождь ночью, или морской прибой, от этого же они не становятся некрасивыми. Красота – она больше, чем все художники. Если тебе достаточно только смотреть, а что получится – неважно, то вот… – С этими словами Таська снова полезла в авоську. – Вот тебе клей, вот тебе ножницы, кисточки, изолента, нитки, пластилин, пленки, несколько кассет, упаковка фотобумаги. А, чуть не забыла, вот тебе еще, в хозяйственном купила. – Таська достала несколько пластиковых луп. – Дальше уже сам, как умеешь.
Таська сложила свои покупки в ногах у Миленького, будто сделала подношение идолу.
– А Спиридонов? – спросил Миленький, не отрывая глаз от дара.
– Мне кажется, он получил то, чего хотел.
Тем же вечером Леонтьев по просьбе Тамары Александровны увез Таську в Волхов. Больше ее в Дануеве не видели. Возможно, она действительно сбежала в Финляндию. Или даже в Америку.
эпилог
Короткая заметка от 10 июня 2012 года в газете «Дануевские вести»:
«Кадр дня: бездомный фотограф С. Миленький убегает из магазина нижнего белья ”Бюстье”, где тайком снимал раздетых клиенток».
На размытом фото – бегущий от полураздетых женщин бомж. Крупным планом выражение абсолютного счастья на его лице.