Из цикла «Сказки в алфавитном порядке»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2015
Антон Барышников родился в 1985 году в Калуге. По образованию – учитель истории, семь лет преподавал в Калужском государственном университете. По основному роду занятий антиковед, специалист по истории римской Британии. Член Society for Promotion of Roman Studies (London). Финалист Международного Волошинского конкурса (2015). В «Октябре» публикуется впервые.
Вы же наверняка не знаете Ронни О’Ронни, ведь так? Это становится ясно от одного взгляда на ваши лица – они у вас не шибко ирландские. Святой Патрик учил нас не обращаться плохо с чужаками, и я не буду нарушать его заветы, хотя и надеюсь, что вы, да простит меня Господь наш всемогущий, не из дурной компании пресвитериан и прочих протестантов, спаси, Господь, их души.
Ей-богу, жаль, что вы не знаете Ронни О’Ронни. Это был такой славный малый… Мне про него рассказывала Одноглазая Салли из Лимерика, а ей старуха Мэган, что жила рядом с Нокграфтонским холмом. Старуха Мэган, кстати, была та еще шельма: варила имбирный эль, да такой крепкий, что одна кружка опрокидывала на пол лучших пьяниц с Инишмора, а две заставляли уснуть баньши с Оркнейских островов, которые, как известно всем и каждому, самые голодные и беспокойные баньши на белом свете.
Так вот, старуха Мэган была знакома с Темным Патриком, тем самым, что как-то раз примирил две половины Ирландии между собой, правда, потом эти половины снова рассорились, но уж такова наша натура, да простит Господь нас. Темный Патрик, в свою очередь, услышал эту историю от Черного Вора, да-да, того самого, который спас короля Конала, когда тот был еще не совсем королем, а… как бы это получше сказать, злейшим врагом чистых ползунков. Черный Вор, в свою очередь, когда-то ночевал в доме Железной Кэтлин, которую прозвали железной не потому, что она гнула подковы зубами – а так часто утверждает Билли Раферти, помилуй, Господи, этого вруна-пресвитерианина, – а по совершенно другой причине, о которой я вам не скажу, потому что не ваше это дело.
Так вот, Железная Кэтлин рассказывала Черному Вору, а тот рассказывал Темному Патрику, который проболтался старухе Мэган, и она, конечно, не смогла утаить от Одноглазой Салли, что однажды с простым парнем по имени Ронни О’Ронни случилась необычная история.
Ронни О’Ронни жил в маленькой деревеньке в Данморе. Богатства у него было столько же, сколько у Невезучего Шэймуса везения, то есть нисколько. Нет, конечно, Ронни жил в доме, если можно назвать домом соломенную крышу над тремя глиняными стенами – четвертую у него забрали за недоимки по старому-доброму налогу на красный картофель. Скотины было столько же, сколько волос на голове Лысого Эвана, то есть четыре штуки: худая белая корова, еле живой скелет бурой кобылы, рыжий одноглазый кот по кличке Мунахар и брат-пьянчужка, лишившийся ноги на войне.
Все началось с того, что как-то ночью… или утром, я уж точно и не помню, брат Ронни, напившись как гемпширский хряк, оперся на одну из стен дома. Стена упала и задавила насмерть корову и кобылу, а дом, конечно, развалился. Брат, как утверждали очевидцы, сразу протрезвел и умер со стыда. Так и остался Ронни (его-то, слава богу, не покалечило) один с рыжим котом.
Другой бы на его месте расплакался или утопился. Но Ронни не унывал, не тот он был человек, чтобы унывать из-за таких пустяков. Схоронил он брата, оплакал корову с кобылой и пошел по соседям работу искать.
Соседи его, добрые люди, посовещались и решили доверить Ронни О’Ронни самое сложное и важное дело – чистку отхожих мест. Другой бы на его месте испугался и захныкал бы, но не того сорта был Ронни, чтобы бояться обыкновенного ирландского дерьма. Он улыбнулся, взял лопату побольше и пошел во двор к первому из соседей, Шону О’Брайену. Этого Шона О’Брайена, на первый взгляд, легко было перепутать с другим соседом Ронни – Шином О’Брайеном, ибо, ясное дело, они оба были рыжими ирландцами, а все отличие заключалось только в том, что Шон О’Брайен был живой, а Шин О’Брайен уже два месяца как умер и покоился в могиле.
Взялся, стало быть, Ронни за лопату, спустился туда, где даже самый хитрый лепрекон свое золото прятать не будет, и занялся делом. Мунахар тем временем прокрался на кухню к О’Брайенам и стащил кусок холодного свиного окорока. Дочка Шона О’Брайена, Молли, бросилась за стервецом – понятное дело, никому ведь не позволено красть окорока у достойных людей.
Так случилось, что как раз в это время посреди двора стояла приступка, на которой было ведро с грязной водой, на котором лежали грабли, прикрытые старым фартуком, из которого выдернулась одна нитка. Кот пробежал мимо, когтем нитку зацепил, за фартук дернул, грабли упали, ведро закачалось, но устояло. Я хочу сказать, оно устояло бы, если бы Молли О’Брайен была половчее. А так – она врезалась в приступку, опрокинула ведро, облилась грязной водой и упала – громко, О’Брайены ведь иначе не падают.
Ронни высунул голову из выгребной ямы и удивленно посмотрел на изрыгающую проклятия Молли. Удивительным было не то, что она изрыгала проклятия – такова уж привычка всех О’Брайенов, а то, что она лежала, ведь известно, что все О’Брайены всегда стоят, даже когда спят.
– Привет, Молли.
– Привет, Ронни, – сказала она, поднявшись. Потом посмотрела на него. – Ты весь в дерьме.
– Ты тоже измазалась, – ответил он, глядя на нее.
Понятное дело, они сразу полюбили друг друга. Любовь ведь, прости, Господи, такая хитрая и внезапная штука, что не успеешь оглянуться и потянуться за новой кружкой эля, как она уже пришла.
И все бы хорошо, только вот Шон О’Брайен воспротивился их союзу. Он сказал:
– Аррргххх дмрррррааауууу… Упфффссслллооор.
Пьяный был, оно и понятно – Мартынов день же, как не выпить-то?
А когда протрезвел – Господь свидетель, что случилось это не раньше, чем через два месяца, – то пояснил свою мысль:
– Пока Ронни не научится играть на волынке так, чтобы танцевал пудинг, не видать ему моей Молли, как Слепому Руманну своих овец.
Вот тут-то впервые наш Ронни пал духом. Ему от рождения музыка была чужда. За какой бы инструмент ни брался в детстве – ничего путного не выходило. Захотелось ему плакать от расстройства и голода, но, к счастью, Мунахар принес хозяину вяленой рыбы с кухни Нелли О’Тул – естественно, без разрешения Нелли О’Тул, которую все графство Голуэй прославляло за чудовищную скупость.
Пожевал Ронни рыбы, поморщился и сплюнул, что неудивительно, ведь хуже стряпни, чем у Нелли О’Тул, не сыскать во всей Ирландии.
– Раз уж кто-то смог так испортить рыбу, – сказал он сам себе, – значит, и я смогу научиться на волынке.
Он пошел на рынок и купил там старую-престарую волынку, которая уже очень мало походила на волынку, но, как уверял продавец – а это был сам Джонни Макграф, честнейший из всех пройдох британских островов, – была самой лучшей волынкой на всем белом свете. Ронни, конечно, не верил ему, но ничего дешевле той волынки не было.
Осторожно взяв волынку, он направился в близлежащий лес, чтобы не мешать своей игрой жизни достойных людей. Мунахар, ясное дело, пошел за хозяином, хотя и не любил леса в силу отсутствия в них кухонь, с которых можно было бы что-нибудь украсть.
Забрел Ронни в лесную чащу, уселся на пень, ухватился за волынку да заиграл. Полились звуки.
Вы, наверное, слышали историю о том, как Брайан О’Бирн, напившись в стельку, начал петь и разбудил своими воплями всех мертвецов в Эйре? Так вот, звуки, производимые волынкой Ронни, были много хуже, и, как клялся старик Финнеган, от них тоже пробудились мертвецы. Правда, им было так страшно, что они решили не восставать из могил, а притвориться спящими.
Ронни перестал играть и опечалился. И хотя он был совсем не того сорта, чтобы совсем опустить руки, его сердце – пусть и на несколько мгновений – утратило надежду. От тоски его отвлек Мунахар, зашипевший на кого-то в темноте.
– Если ты продолжишь играть, то распугаешь всех баньши в округе, – громко сказал пак и вышел из тени.
Ронни отложил инструмент. С паком лучше не шутить и не плутовать, а не то проснешься в теле белой форели, как старая Энни О’Хара из Дублина, упокой, Господи, ее чешую.
– Что привело тебя в мой лес? – спросил пак.
– Я хотел научиться играть на волынке.
– Тебе никогда не научиться, – засмеялся пак. – Не научиться и не жениться, Ронни О’Ронни!
И Ронни вдруг стало так обидно – то ли от того, что пак смеялся, то ли от того, что он перепутал имя и фамилию Ронни – а, видит бог, единственное, что Ронни О’Ронни не любил, – так это когда его имя принимали за фамилию, а фамилию за имя. Разозлился он, схватил пака за ногу, поднял над головой и размахнулся, чтобы треснуть по дереву. Мунахар ободряюще мяукал, забравшись на волынку.
– Отпусти меня! – завизжал пак.
– Не отпущу! – крикнул Ронни.
– Отпусти! Что хочешь – сделаю! Слово даю!
По нраву пришлись эти слова нашему Ронни. Опустил он пака на землю и говорит:
– Я хочу красиво играть на волынке. – Подумал и добавил: – И танцующий пудинг.
Пак поморщился, потер ушибленную ногу, да делать нечего – надо слово держать.
– Теперь твоя волынка будет играть лучшую на свете музыку.
– А пудинг?
– А пудингом будет он. – Пак показал на Мунахара. – Все будут думать, что он – пудинг и умеет танцевать.
Ронни, конечно, не мог поверить своему счастью. Подхватив кота и волынку, он бросился в деревню, оно ведь ясно почему да отчего – как счастье в руки свалилось, так держи его крепче и беги быстрее!
Старик О’Брайен встретил жениха радостным возгласом:
– Иука!
Что означало: «А вот и невоспитанный юноша, не вычистивший наши отхожие места!»
Ронни поклонился всем присутствующим – а, как вы уже догадались, поглазеть на сватовство собралась вся деревня, даже одноглазый пресвитерианец Билли О’Мара приковылял, чего не бывало со времен прошлого воскресенья, – взял волынку поудобнее и сказал:
– Почтеннейший господин О’Брайен! Как и обещал, я сыграю вам на волынке, а мой ручной пудинг – осторожно, не наступите на него! – спляшет отличную джигу.
И не успели все вокруг воскликнуть «Кухулин!», как из волынки зазвучала волшебная музыка – такая радостная, что ноги сами запросились в пляс. Не прошло и минуты – тут я вам ручаюсь, у нас, ирландцев, такие чудеса споро происходят, – как пудинг, которого все раньше знали как кота Мунахара, начал отплясывать задорную джигу, выкидывая такие коленца, что и не снились самому Финну, лучшему плясуну во всем графстве.
Ясное дело, все, кто был там, присоединились к танцующему пудингу – разве может нормальный человек смотреть, как его еда танцует в одиночестве?
Так и плясали они до вечера, а это очень долго, ведь играть наш Ронни начал рано утром. Наконец силы покинули всех, включая пудинг. Ронни прекратил играть и, переведя дух, спросил:
– Выдадите ли вы за меня свою дочь, достопочтенный Шон О’Брайен?
Тот ответил так:
– Ааааооооолллнгаааахооооууу еееннннаааарррт оин!
Что, конечно же, означало «да».
Радости не было предела. Сыграли свадьбу, на которой хромые плясали, глухие пели – а все вместе ели и пили так, что даже герой всего Голуэя Донни О’Доннелл по кличке Бездонный Бочонок, насытившись и захмелев, заснул под лавкой, – а это, клянусь вам всеми своими зубами, с ним бывало редко.
С тех пор зажили Ронни и Молли счастливо, как и положено мужчине и женщине. Было у них поле, картофель на этом поле, дом с четырьмя стенами и куча шалопаев. И тут ведь неважно, что Молли всю жизнь была рябой и шепелявила, а кулаки ее были больше, чем наковальни у любого ирландского кузнеца. Ронни-то и сам был немногим красивее плесневелого пня – и то лишь из-за благородного пунцового цвета ушей, тень от которых, кстати, была самой большой тенью во всем благословенном Данморе. Но разве такие мелочи заботят любящие сердца…
А лучше всех, доложу я вам, устроился наш Мунахар. Он ведь и после свадьбы всем казался пудингом, так что теперь лохматый стервец легко обчищал чужие кухни и, само собой, всегда уходил безнаказанным: кто же заподозрит пудинг в краже окорока.
Говорят, он так объелся, что перестал ходить и только перекатывался с места на место, как бочонок в Дублинском порту. Но это уже, как я разумею, враки, хотя мы тут в Ирландии редко врем, но иногда все ж, бывает, приукрашиваем.
Нет, вы сами представьте, возможно ли, чтобы кот хоть когда-нибудь наелся?