Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2015
Наталья
Мелехина родилась
в деревне Полтинино Грязовецкого
района Вологодской области, живет в Вологде. Окончила факультет филологии,
истории и теории изобразительного искусства ВГПУ. Как критик печаталась в
журнале «Знамя». Автор трех книг прозы. Лауреат и дипломант Международного Волошинского конкурса (2013 и 2014 года).
«Я живу в краю родном, наблюдаю ход вещей…»
НАТА СУЧКОВА. ХОД ВЕЩЕЙ. – М.: ВОЙМЕГА, 2014.
Новая книга Наты Сучковой уже получила премию Antologia от журнала «Новый мир» и была отмечена критиками. Анализ уже опубликованных рецензий, даже кратких отзывов на творчество поэтессы, заставляет кое о чем задуматься.
Практически все эксперты отмечают ностальгические нотки в «Ходе вещей». Но каждый критик по-своему объясняет это настроение. К примеру, Марина Фарбер пишет, что книга Наты Сучковой «посвящена детству. Причем истинный возраст героини, не говоря уже о возрасте автора, здесь не имеет значения, да и трудноопределим» (Фарбер М. Выдохни и жди. – http://literratura.org/issue_criticism/756-marina-garber-vydohni-i-zhdi.html).
На мой взгляд, не имеет значения не только возраст. Детство и печаль по нему – тоже далеко не самое главное, хотя и эта тема, безусловно, присутствует в ряде стихотворений. Ната Сучкова вновь обращается к культурных кодам, которые, к сожалению, в ее поэзии не всегда заметны читателям из больших городов, но совершенно ясны ее землякам – уроженцам Вологодской области. Ее книгу абсолютно по-разному прочтут, например, москвич и житель какого-нибудь райцентра на родине поэтессы.
Большинство текстов книги построено на своеобразном «эффекте двоемирия». Поэтесса показывает нам то, что и заявлено в названии, – «ход вещей»: люди рождаются, учатся в школе, работают, влюбляются, женятся, растят детей, пишут стихи, умирают… Этот размеренный бег по кругу состоит из множества бытовых сюжетов, казалось бы, настолько мизерных, «непоэтичных», что куда их в стихи-то?
Вот в текстах Наты Сучковой люди носят на починку цепочки и кольца («В срочном ремонте золота и серебра…»), рассматривают старые фото («Стрекочут старенькие ходики…»), рыбачат («Мы поймали двух лещей, одного подлещика…»), занимаются мелким ремонтом («Только лампочку вкрутил, до чего ж обидно…»). И читателя осеняет: в этих-то мелочах растворяется вся наша жизнь.
белый свет
подозрительно тих,
лишь гудит вдалеке пароходик,
в общем, жизнь пролетает,
но вовсе не движется вроде.
Мир первый – это «вещность» бытия, а мир второй – незаметное в суете дыхание вечности. Именно оно дает «ходу вещей» движение и смысл. Поэтесса показывает этот «иной мир» через образы неба, воздуха, иногда – через сказку, библейский миф или обращение к теме поэзии. Причем в ее стихах граница между «вещностью» и «вечностью» очень зыбкая и прозрачная. Пройдемся по цитатам: небо у Наты Сучковой – «колючий кусок, подоткнутый, как одеяло». В магазине «за прилавком Парка нитки продает». Покойные дед Никола и дед Борис гуляют по райскому облаку, как по огороду, «обходя кучевые тучные только с краю, по бороздам». То есть «земные дела» легко и обыденно проецируются в «дела небесные» и наоборот.
Возникает вопрос: а откуда у Наты Сучковой эта тенденция отнюдь не романтического «двоемирия»? Почему она кажется такой подозрительно знакомой? Дело в том, что поэтесса обращается к забытым культурным кодам, а именно к традиции северной деревенской культуры, в которой нет четкой границы между мигом и веком, мифом и реальностью, земным и небесным.
Помните, у Иосифа Бродского знаменитое четверостишие, навеянное ссылкой в архангельской деревне Норинская?
В деревне Бог живет не по углам,
Как думают насмешники, а всюду.
Он освещает кровлю и посуду.
И честно двери делит пополам.
(Кстати, Ната Сучкова не только поэтесса, но и прекрасный фотограф, у нее есть цикл великолепных снимков из музея в Норенской.)
Поэтесса фиксирует присутствие «вечного» в «вещном», замеченное в культуре северного края не только Иосифом Бродским, но и многими другими поэтами, в том числе земляками Наты (Николаем Рубцовым, Ольгой Фокиной и т. д.), а еще раньше фольклористами и этнографами.
При таком «ходе вещей» Николай Угодник запросто живет в соседней избе:
Кружится снег, играя,
похож Никола зимний
на деда Николая.
И райские облака – вылитый огород, по которому покойные деды Никола и Борис гуляют, «обходя кучевые тучные только с краю, по бороздам». Конечно, по бороздам, кто же из крестьян совершит варварский поступок и пойдет по только что поднятой пашне или по вскопанной грядке! Это важный момент: что на земле, то и на небе – одни и те же порядки (можно умереть и попасть в мир иной, но и там на огородах ходят лишь по бороздам), и Бог строго следит за соблюдением каждой такой мелочи:
Намотали километры и сигналят у дверей:
– Съел я, Боженька, конфетку, накажи меня скорей!
И Ната не одинока. Другой вологодский поэт, Александр Башлачев, писал о том же самом, но по-своему, по-башлачевски:
Я молюсь, встав коленями на горох,
Меня слышит Бог – Никола Лесная Вода!
Святые, ангелы, давно умершие предки, воспоминания о прошлом и сам Господь присутствуют в «ходе вещей», в жизни человека от рождения и до смерти ежесекундно.
В традиционной русской культуре выдержать созерцание «хода вещей» – это и есть искомый смысл жизни, самое тяжкое испытание в подвиге ежеминутного душевного труда. Каждый «тик-так» под неусыпным наблюдением Бога и ангелов должен быть ненапрасным, иначе между «вечным» и «вещным» будет утрачена гармония.
Вологодская область – это родина большинства писателей и поэтов – деревенщиков, а если даже и не родина, то любимый, почитаемый край (как, например, для Виктора Астафьева или Василия Шукшина). Сам «топос и логос» этой земли «воспитывает» поэтов в совершенно особом ключе: находясь в этом культурном пространстве с рождения, они не могут не усвоить его ключевые аспекты.
Впрочем, лучше всего об этом сказала сама Ната Сучкова:
Если судить по сноскам,
то все поэты Свердловска
переезжали да переезжали
и вот уже – за рубежами.
Если судить по говору,
то все поэты Вологды
всё собираются – не соберутся
или успели вернуться.
При таком восприятии мира куда спешить? Куда ни переезжай, вместе с тобой переедет и тихое постукивание в груди, напоминающее тиканье часов. Куда ни беги, отмеренное нам пребудет с нами, и Бог посчитал и каждый волос на голове, и каждую съеденную конфетку, и каждый «тик-так». В поэтической «геометрии» Наты Сучковой параллельные пространства пересекаются, и слава богу: «ход вещей» становится ненапрасным, и наблюдать за ним весело и только немного страшно.
«В глухом краю без права переписки…»
АНТОН ЧЕРНЫЙ. ЗЕЛЕНОЕ ВЕДРО. – М.: ВОЙМЕГА, 2015.
Разговор об этой книге является естественным продолжением предыдущей рецензии. Ната Сучкова – не единственный вологодский автор, которого издали в «Воймеге» за последнюю пару лет. Антон Черный – один из них, а также Мария Маркова («Соломинка», 2013) и Лета Югай («Забыть-река», 2015).
Поэт и литературовед Данила Давыдов заявил о том, что в наши дни «вологодские поэты успешно нарушают столичную гегемонию в поэзии» (Таран Евгений. На фольклорном просторе // Российская газета. – 2015. – 15 января).
Антон Черный – один из «нарушителей» столичных границ. В его книге ряд стихотворений удивительным образом созвучен творчеству еще нескольких авторов с вологодскими корнями: Наты Сучковой, Леты Югай, Сергея Пахомова и некоторых других. Судя по «Зеленому ведру», в данный момент в Вологде рождается особая поэтическая школа. Ее основные черты еще не до конца сформировались, но само существование некой художественной общности в творчестве нового поколения вологодских поэтов уже сейчас не вызывает сомнений.
К примеру, поэзия Антона Черного, как и стихи Наты Сучковой, плотно пропитана ностальгией. Его стихи тоже точно и последовательно фиксируют приметы уходящего бытия, будь то детство, деревенская жизнь, советские идеалы и герои (тот же Гагарин из «Зеленого ведра», давшего название всей книге) или история любимой городской улочки. Вот, например, стихотворение Черного, которое так и называется – «Бывшее»:
В Вологде, в центре, в излучине грязной
реки
Есть одно место: бывшие огороды.
Бывшие яблони, бывшая бузина,
Списанный терн.
Своеобразная «погоня за бывшим» и цикл «Надписи на прялках» Леты Югай в книге «Забыть-река». В необычной форме поэтесса старается в буквальном смысле «отвоевать» у времени имена мастеров и мастериц из вологодских деревень, запечатленные в реальных надписях на прялках. Именно за этот поэтический эксперимент Лета Югай удостоена премии «Дебют».
Сожаление об уходящей культуре малых городов и деревень – это один из главных мотивов книг Наты Сучковой «Деревенская проза» и «Ход вещей». И в то же время вологодские поэты показывают не только «бывшее», но и настоящее провинции. Они явно испытывают особую привязанность к малой родине. Сравните сами.
Вот Ната Сучкова (цитата, уже приведенная в рецензии выше):
Если судить по говору,
то все поэты Вологды
всё собираются – не соберутся
или успели вернуться.
А вот делится мечтой Антон Черный (стихотворение «Редиска» из цикла «Займище»):
Вот в этой грядке бы навек осесть
В бесправном положении редиски
В глухом краю без права переписки,
Куда доходит лишь благая весть.
Кроме прочего, в стихотворении «Редиска» автор намекает на ссыльное прошлое (да и настоящее) Вологодской области, которую и сейчас называют «Подмосковная Сибирь». Не раз поэты или неугодные политические деятели оказывались в этом «глухом краю» «в бесправном положении редиски», но, пережив испытания, приобретали нечто особо ценное – глубинное знание своей родины не только в пределах Садового кольца или Невского проспекта.
Хочется вновь процитировать Иосифа Бродского, который отбывал ссылку пусть и не в Вологодской области, но совсем рядом с ее границами: «…Я был таким городским парнем, и, если бы не та деревенька, им бы и остался. Возможно, я был бы интеллектуалом, читающим книги – Кафку, Ницше и других. Эта деревня дала мне нечто, за что я всегда буду благодарить КГБ… Для меня это был огромный опыт, который в каком-то смысле спас меня от судьбы городского парня» (Бондаренко Владимир. Северный край укрой: статья о ссылке Иосифа Бродского // Север. – 2015. – №1/2).
Название циклу «Займище» дала маленькая вологодская деревушка, где Антон Черный проводил летние каникулы в детстве. Можно сказать, что и она дала возможность автору расширить мироощущение среднего «городского парня». «Займище» – это сердце книги, собрание «ностальгий», коллекция «бывшего».
В стихотворении «Дожди» мы видим сначала раздражение подростка, навеянное деревенской скукой:
Дожди который
день, и как нарочно
Дочитан нескончаемый Толстой.
А мне шестнадцать. Мне в деревне тошно.
Беру тетрадку и пишу: «Отстой».
А потом тоску взрослого по утраченной гармонии с миром:
О том, как молча холодело лето
И тяжелела августа печать
Над Займищем. Я не пишу об этом.
Я слишком счастлив, чтобы замечать.
На протяжении всего лишь четырех четверостиший герой взрослеет и заодно умнеет, расплачиваясь за жизненный опыт ускользающим от него ощущением счастья.
В стихотворении «Потолок» («Разворотами газет / Клеен потолок») – ностальгия и легкая незлобная ирония над идеалом «светлого будущего»:
Там бабачит
Горбачев
Среди «прочих лиц»,
И летит с его очков
Пыль передовиц.
Говорит он: «Райский сад
Строим в наши дни!
А газеты пусть висят.
Пусть пока что повисят.
Временно они».
Здесь та же параллель «вещности» (газеты – «временно они») и «вечности» (вековые законы «хода вещей»), что и у Наты Сучковой. «Райский сад» возможен на небе, но смотрится пародией на потолке вологодской избы.
В «Займище» есть и обязательная для вологодских поэтов тоска по уходящему в прошлое деревенскому миру («Зима», «Сентябрь»), и наблюдение за скоротечностью бытия (совсем как у Леты Югай с ее надписями на прялках). Например, стихотворение «Черемухи»:
Века пройдут по кромке васильковой
В веселом фиолетовом огне.
Необратимо, бестолково
Пройдут во мне.
Несколько особняком в книге стоит раздел переводов из немецкой поэзии «Сеятель и жнец». Но выбор переводчика Антона Черного тоже о многом говорит. Даже из названия этого раздела ясно, что речь и в переводах вновь пойдет о скоротечности бытия, которое сегодня – семя, а завтра – жатва (все то же «бывшее»)… Пусть даже автор обращается к творческому наследию Хорста Ланге или Давида Гольдфельда, он говорит с читателем снова все о том же – о хрупкости человека перед неумолимым ходом времени.
«Сиднем сидя на Млечном пути…»
СЕРГЕЙ ПАХОМОВ. ПО ОБЕ СТОРОНЫ ДОРОГИ: СТИХИ. В 2 Т. – ВОЛОГДА: ИП КИСЕЛЕВ А.В., 2014.
Стихотворений Сергея Пахомова хватило бы не только на двухтомник. На своих аккаунтах в соцсетях, а также на собственной страничке на сайте «Нового мира» Сергей Пахомов постоянно выкладывает новые стихи.
Сергей Пахомов родился в Санкт-Петербурге, но в настоящий момент живет в деревне Мерёжа Устюженского района Вологодской области. Её он тоже считает своей родиной, как и Петербург.
Огромный массив его текстов полностью посвящен деревне, и автор постоянно прибегает к мировосприятию традиционной культуры. Как и у Наты Сучковой, в его поэзии ощущается прочная связь между мифом и реальностью, земным и небесным. Но у Сергея Пахомова такой порядок вещей рождает горечь:
На ощупь
двигаясь обратно,
Не чуя почвы под собой –
Я различал на звездах пятна
Кипящей плесени земной!
И еще жестче: «Навзрыд испачканы в дерьме / Рыдают звезды». То есть непреодолимый круг от жизни до смерти, «вещность», пленяющая человека и лишающая вечности, становятся поводом не для светлой грусти, как у Наты Сучковой или Антона Черного, а для едкого сожаления. Дела «земные» настолько грешны, что чернят даже «небесное», так что даже Бог и ангелы не остаются незапятнанными «вещностью»:
Скорей бы волны снегопада
Сошли на мир со всех сторон,
Как свет удушливой лампады
На лики грешные икон.
При интерпретации этого образа – «лики грешные икон» – важно понимать, какие закономерности действуют в поэзии Сергея Пахомова. Еще критик Анатолий Пикач обратил внимание на необычное отношение поэта к Богу: в стихах Пахомова Бог – это не отец и не Создатель, а, скорее, старший товарищ, брат, с которым можно беседовать почти на равных. Такое не каноническое восприятие, без пиетета, без некоего психологического барьера «неприкосновенности Бога», делает возможным появление строчки «на лики грешные икон». Автор, безусловно принимающий все догматы церкви, конечно, вряд ли решился бы на такой эпитет. При этом в поэзии Пахомова лики святых на земле (на иконах) и на небе (в Царстве Небесном) – это вовсе не одно и то же. В мире людей, соприкасаясь с руками человека, даже лики становятся «грешными», хотя бы потому, что иконы в русских деревнях после революции 1917 года воровали, продавали, уничтожали, над ними принародно насмехались. То есть святые в царстве небесном по-прежнему чисты, а вот их лики на земле, запятнанные и поруганные, требуют очищения, отсюда и строчки: «Скорей бы волны снегопада / Сошли на мир со всех сторон». «Волны снегопада» у автора должны выполнить то же предназначение, что и волны великого потопа в Библии, т.е. они должны очистить мир северной деревни от греха.
В поэзии Сергея Пахомова совершенно особое значение имеют образы природы: о чем бы ни размышлял, ни расстраивался, чему бы ни радовался поэт, природа всегда сопричастна его переживаниям. В итоге в стихах появляется целая россыпь пышных метафор, неожиданных сравнений, и все они рождены восхищением перед красотой и суровостью северного края. Приведем цитаты, в которых встречается, скажем, образ мороза: «Мороз попятился с полей, как побирушка на коленях…» или «На Крещенской неделе / Клен морозом распят».
Кстати, и образ клена или «клененка» настолько часто появляется в стихах Пахомова, что может стать темой для отдельного исследования. Можно также написать о сравнениях и метафорах, связанных с небесными светилами, а также с лесом, озером, рыбалкой. К примеру, нередко озеро является метафорой неба, а звезда – рыбы или наживки для рыбы. Словом, тексты этого поэта – неисчерпаемый кладезь для лингвиста, занимающегося контекстуальным лексическим анализом. И всегда образы «земного», сиюминутного, деревенского плавно перетекают в образы «небесного»:
На посиделках между звезд,
В грязь упадающих, как листья,
Я… жизнь и ведра перенес…
На коромысле.
Обратите внимание – именно «на коромысле» в том смысле, что между временным и постоянным соблюдено гармоничное равновесие, искомое в любой традиционной народной культуре. Совершенно в традициях славянского мифа поэт не только олицетворяет природу, он не мыслит своего существования вне ее, потому что только так соблюдается принцип гармоничного соотношения начал.
Встретим мы и привычный для вологодских поэтов мотив возвращения в деревню, причем у вологжан возвращение уже хрестоматийно со времен Николая Рубцова, Ольги Фокиной, Виктора Коротаева и пр. сопряжено с чувством вины. Читаем Сергея Пахомова:
Деревня виделась чужой,
Я вышел из автомобиля,
Как долго к родине спиной
Я жил в роскошестве и пыли!
И, естественно, появится извечная для вологодского «топоса и логоса» мысль: «никуда не надо уезжать, никогда от себя не убежать»:
Умереть я хочу рыболовом,
Сиднем сидя на Млечном пути,
В ожиданье вечернего клева
Никогда никуда не дойти.
Вспомним Антона Черного: «Вот в этой грядке бы навек осесть….» В грядке или на берегу озера – разница невелика, главное – остаться в родном краю.
Не обошлось и без страдания по брошенным селам, таких стихотворений у автора много, но, что необычно, здесь Сергей Пахомов иногда идет от обратного, от отрицания:
Не жаль умерших деревён,
Ушедших в летопись, как в ил.
Не прижился сыновий дёрн
На склонах дедовских могил.
То есть поэту настолько больно видеть разорение родной деревни, что он пытается убедить и себя, и читателей в равнодушии, вот только у него это плохо получается. Все равно между строк читается сочувствие и боль, перешедшие за ту грань, за которой говорить о причине страдания уже невыносимо. В стихотворении «Снова вечер – куда мудренее утра» автор словно бы умоляет невидимого собеседника: «Перестань молотить о заросшей стерне, / О тяжелой судьбине зерна».
Сергей Пахомов развенчивает клише и дает понять, что деревня – это не просто истоки традиционной русской культуры, но еще и часть мировой культуры. Отсюда в его стихах частые переклички с поэтами других стран и/или эпох от античности до наших дней.
Когда-то землячка Пахомова, поэтесса-классик, взращенная вологодской литературой, Ольга Фокина писала: «Мне рано, ребята, в Европы / Дороги и трассы торить. / Еще я на Родине тропы / Успела не все исходить». Действительно, авторы ее поколения считали деревенский мир единственным объектом, заслуживающим поэтического внимания.
Сергей Пахомов, напротив, восклицает:
Дыры в рощах залатаны елью,
Беспорядочен крик журавлей…
Я умру без египтов и бельгий,
Без Эллады любимой моей.
Он иначе переосмысливает традиционные мотивы в воспевании деревни, по-своему интерпретирует знакомые образы и выводит вологодскую литературу на совершенно иной уровень разговора, существенного не только в рамках вологодского контекста. Сергей Пахомов, как и Ната Сучкова, и Антон Черный, открывает читателям русский Север как некую неизвестную, порой даже экзотическую, но изначально родную цивилизацию.