Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2014
Эдуард
Русаков родился в 1942 году в
Красноярске. Окончил Красноярский медицинский институт и Литературный институт
им. А.М. Горького. Прозаик, автор многих книг и публикаций в периодической
печати. Заместитель главного редактора журнала «День и ночь».
ТРИ
СЕСТРЫ
Памяти А.П. Чехова
Одна сестра была беленькая, вторая черненькая, третья желтенькая.
Беленькая Маша, черненькая Даша, желтенькая Наташа.
Ничего удивительного – отцы разные, мама одна.
Мама Катя их очень любила, честное слово.
Да и как можно не любить таких красоточек?
Прохожие останавливались и смотрели им вслед, когда мама прогуливалась со своими разноцветными девочками, никому не уступая дороги. Левой рукой она вела старшенькую беленькую голубоглазенькую Машу, правой рукой – средненькую черненькую кареглазенькую Дашу, а на спине в рюкзачке у нее сидела младшенькая желтенькая узкоглазенькая Наташа.
Мама Катя для каждой из них находила ласковое словечко и нежное прозвище. Машу звала Белочкой, Дашу Шоколадкой, а Наташу Одуванчиком.
Гуляют они, значит, по городу, и все на них оглядываются, шушукаются, прыскают в кулачок. А маме Кате хоть бы что, ноль внимания.
Жили они дружно, вчетвером в двухкомнатной квартире, в сибирском городе Кырске, а вот где были их разноцветные папы, об этом даже мама не знала.
Мама Катя работала поварихой в больничной столовой и частенько приносила с работы полную сумку всяких казенных продуктов, и ей было не стыдно, потому что ради любимых дочурок она была готова на все, ну, почти на все.
По вечерам они рассаживались за кухонным столом, дружно кушали приготовленную мамой Катей еду, а она умела готовить все что угодно и даже больше. Беленькая Маша особенно любила пирожки с брусникой, черненькая Даша обожала фруктовый салат, а желтенькая Наташа предпочитала рисовый пудинг с малиновым вареньем. И мама Катя старалась угодить каждой.
А когда дочки приставали к ней с расспросами про папу, мама Катя им рассказывала увлекательные истории – мол, наш папа сейчас в Москве, в длительной служебной командировке, выполняет, мол, секретное государственное задание. И скоро он нас заберет к себе, надо только еще потерпеть немножко.
И девочки верили, терпели и ждали, а потом, когда подросли, стали притворяться, что всё еще верят в мамины сказки про секретного папу, но продолжали чего-то ждать и каждую ночь, засыпая в своих кроватках, шептали: «В Москву… в Москву… в Москву…»
А в соседней комнате засыпала и плакала мать-одиночка, кусая подушку и проклиная разноцветных отцов своих ненаглядных дочурок. Не могла ж она им, ангелочкам невинным, рассказать всю горькую правду, которая заключалась в том, что, когда мама Катя была помоложе, она уехала из ненавистного Кырска в красавицу Москву, чтобы найти там свое женское счастье. В этих поисках счастья чем ей только не приходилось заниматься! И официанткой работала, и на киностудии в массовках подрабатывала, а потом устроилась уборщицей в студенческое общежитие Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы…
И вот там-то, в этом самом университете, на закате советской власти, она и потеряла свою девичью честь ради женского счастья и переспала сначала с поляком Збышеком, спустя год – с сенегальцем Усманом, а еще через некоторое время – с китайцем Чжоу. Все они были отличники и красавцы, но жениться на уборщице не спешили, так что она сама была во всем виновата, торопливая мама Катя.
У нее были, видите ли, свои принципы. Во-первых, она категорически отрицала аборты. Во-вторых, мечтала о ребенке. О муже тоже мечтала, но эта мечта куда менее реальна, трезво понимала Катя, а вот ребеночка можно сделать запросто – тут, как говорится, каждый кузнец своего счастья. И она себе это счастье выковала, да не раз и не два, а трижды.
В Университете дружбы народов царила не только дружба, но и любовь. И мама Катя трижды вкусила эту любовь разных народов. Они все были очень хорошие, ее разноцветные возлюбленные, но у каждого были свои резоны, мешающие женитьбе. У Збышека уже была невеста в Кракове. Гордый Чжоу обиделся, когда узнал, что он у Кати не первый. А Усман предложил Кате стать его семнадцатой женой, от чего она отказалась после некоторых раздумий.
Сердобольная комендантша студенческого общежития пожалела Катю после первого залета – и не стала гнать ее из общаги. После второго раза устроила Кате скандал, но все же простила, а уж после третьего мать-одиночка с тремя разноцветными дочурками пулей вылетела из Москвы в родной ненавистный Кырск.
Так и жили они вчетвером на малой немилой родине – мама Катя, Белочка-Маша, Шоколадка-Даша и Одуванчик-Наташа – и стонали по вечерам на разные голоса: «В Москву… в Москву… в Москву…»
Когда девочки повзрослели, то, конечно же, поняли, что не могли от одного папы, пусть бы даже его фамилия была Штирлиц, родиться три разноцветные дочки. Поняли, но маму терзать расспросами и претензиями не стали. Что случилось, то случилось. Стыдно, конечно, без конца объясняться с подругами и друзьями… и сестры вообще прекратили всякие объяснения, каждый раз переводя разговор на шутку. Мол, я – от отца, она – от купца, а та – от залетного молодца.
Как и положено, у каждой сестрички была своя мечта. Беленькая Маша мечтала стать киноактрисой и сниматься в душераздирающих телесериалах. Черненькая Даша мечтала стать писательницей и написать роман о крепкой дружбе российских и африканских народов. Желтенькая Наташа, которая очень любила детей, мечтала открыть свой частный детский сад под названием «Одуванчик». И вот так они мечтали – каждая о своем, и шло время, а мечты всё не сбывались, как не сбылся обещанный коммунизм, сменившийся диким капитализмом, как не сбылось и обещанное учеными глобальное потепление, наоборот, в мерзком Кырске становилось все холоднее и холоднее.
В один такой ужасный декабрьский вечер мама Катя возвращалась домой на автобусе из своей больничной столовой и у нее внезапно случился сердечный приступ. Она упала прямо на стоявшую рядом кондукторшу, и та закричала шоферу: «Женщине плохо! Давай свою аптечку!» Но сердобольные пассажиры стали кричать, что надо немедленно, срочно делать искусственное дыхание, – и тут же некий студент-медик уложил маму Катю на сиденье, расстегнул ей пальто и кофту и начал энергично давить на грудину, чем ускорил смерть от инфаркта, но ведь он не нарочно, ведь он же хотел как лучше, ведь правда же, правда же, правда? То есть это всё были очень добрые и отзывчивые, но глупые люди, неучи и недоучки, но ведь они же хотели как лучше, и это слегка утешает, ведь правда же, правда? Так уж мир устроен – люди хотят как лучше, а только губят друг друга.
Вот так разноцветные девочки осиротели. Похоронив маму Катю, они устроили скромные поминки и, сидя за поминальным столом, приняли твердое категорическое решение: продать квартиру, разделить деньги поровну на троих и уехать, наконец, из этого осточертевшего Кырска в Москву, в Москву, в Москву.
У каждой из них была своя Москва в воображении. И в реальности тоже оказалось три разных Москвы: Москва белая, Москва черная, Москва желтая. И еще была Москва голубая. Но девочки не пропали в столичных джунглях. В конце концов каждая нашла свое счастье.
Белочка-Маша долгое время тусовалась по клубам и часто меняла партнеров, но потом в нее влюбился помощник депутата Госдумы и даже обещал жениться, но тут вдруг Машу увидел сам депутат, и отбил ее у своего помощника, и сгоряча женился на Маше, и Маша теперь каждую ночь засыпает со слезами счастья на беленьком личике.
Шоколадка-Даша тоже поначалу переходила из рук в руки, но потом и ей повезло – она попала в телевизионный проект «Дом-2», где построила свою любовь и вышла замуж за рыжего Костю Морозова, и теперь каждый вечер она засыпает со слезами счастья на черненьком личике.
Одуванчик-Наташа тоже долго ловила желтыми пальчиками свою синюю птицу счастья, переходя из постели в постель, но потом удачно устроилась поварихой в китайский ресторан «Дядюшка Ли» на Тверской, где вскоре на нее положил свой узкий глаз сам хозяин ресторана, которого так и звали – дядюшка Ли и за которого она вышла замуж и стала фактически хозяйкой этого модного заведения, и теперь каждый вечер она засыпает со слезами счастья на желтеньком личике.
Каждая из сестричек живет своей жизнью, но раз в год, в декабре, они берут трехдневный отпуск и летят в родной ненавистный Кырск, чтобы навестить мамочкину могилу. Сядут возле могилы, разопьют бутылочку текилы или китайской водки, всплакнут («Ах, если б нас видела мама Катя!.. А может, она нас видит?..») – и обратно в Москву, в Москву, в Москву.
…И уже подлетая к Москве, они продолжают плакать, но слезы их сладкие, а вовсе не соленые и тем более не горькие. Потому что у счастливого человека слезы всегда сладкие… проверьте, если не верите.
САШОК: ПРОСТАЯ
ФОРМА
У меня все хорошо, все в порядке, все путем. Нет, серьезно. Клиника наша, где я психиатром работаю, процветает, зарплата моя – дай Бог каждому, квартира пятикомнатная в центре города, загородная вилла на берегу Енисея, машина, даже две машины – у меня и у жены, а жена моя – тоже врач, физиотерапевт, дочка с сыном учатся в медицинском университете, тоже, значит, врачами станут, по родительским, значит, стопам.
То есть так все у меня хорошо, что хочется с кем-нибудь поделиться своим счастьем, помочь кому-нибудь… Ведь столько несчастных людей вокруг! Столько бедных стариков, одиноких сирот, бомжей, алкашей пропащих…
Да что далеко ходить – в соседнем доме живет мой бывший приятель Сашок, Саша Жарков, инвалид второй группы, шизофрения, простая форма. Простая форма – это не значит легкая. Простая форма шизофрении – это когда без бреда и галлюцинаций, а только апато-абулический синдром и деменция. Если по-русски – эмоционально-волевая тупость и слабоумие.
Мы когда-то в одном дворе жили, в одну школу ходили. Правда, я на три года старше. Но Сашок и тогда меня привлекал: он обычно играл на отшибе от всех, ловил бабочек и жуков разных, а потом рисовал их в своем блокнотике. Очень хорошо рисовал. Но художник из него не получился. Из него вообще никто не получился. И сейчас Сашок живет совсем один, родители и братья давно померли. Простые шизофреники вообще живучие. То есть могут очень долго прожить. Куда дольше, чем мы, психиатры. Сашок моложе меня, ему еще и шестидесяти нет, правда, выглядит старше – сутулый, седой, с вытаращенными голубыми глазами. Дети во дворе его боятся, хотя человек он беззлобный и безобидный, сам себя кормит, и за домашним порядком следит, и в магазин за продуктами и в аптеку за лекарствами сам ходит.
В магазине я его нынче и встретил. Сашок покупал молоко и хлеб.
– Привет, Сашок, – сказал я, обнимая его и прижимая к себе худое костлявое тело товарища.
– Привет, – улыбаясь, ответил Сашок.
– Хлеб, молоко… и это всё? – спросил я. – А хочешь чего-нибудь вкусненького?
– Нет, не хочу, – сказал Сашок, все так же улыбаясь.
– Давай я тебе колбаски, сыру куплю? Или мандаринов? Ты же любил мандарины…
– Ну купи, – сказал Сашок из вежливости, хотя по глазам его я видел, что не нужны ему ни колбаска, ни сыр, ни мандарины. И я ему, конечно, тоже не нужен.
Я набрал кучу всяких продуктов и тут же напросился в гости. Сашок вежливо сказал:
– Заходи, конечно.
И вскоре мы сидели у него на кухне, пили чай и ели бутерброды.
– Ну, как твои дела? – расспрашивал я. – Пенсии на жизнь хватает? Или только на хлеб с молоком?
– А мне больше ничего не надо, – сказал Сашок, и по глазам его было видно, что говорит он правду.
– Ну как же, – не верил я. – Человеку для счастья много чего надо!
– А мне и счастья не надо, – сказал Сашок серьезно. – Мне и без счастья хорошо. Без счастья – спокойнее.
– Ладно, замнем для ясности, – сказал я, не желая травить ему душу. – А ты помнишь, Сашок, что ведь это я, молодой психиатр, помог тебе много лет назад откосить от армии? Если б не мое заключение на призывной комиссии, загремел бы ты на военную службу…
– Да, я помню, – сказал Сашок. – Но ведь я тебя не просил об этом. Ты просто был первым врачом, который поставил мне диагноз «шизофрения, простая форма»…
– Хочешь сказать, что я тогда ошибся? Или сделал это специально, чтоб тебе помочь?
– Не знаю… Может, и не ошибся. Я ведь не против… пенсия – это хорошо… работать не надо. А я работать никогда не любил. Да ты не сердись. Ты такой смешной, когда сердишься…
– Я смешной?! – растерялся я. – И с чего ты взял, что я сержусь? Нет, постой, погоди! Это что же получается? Ты считаешь, что нет у тебя никакой шизофрении?
– Конечно, нет, – улыбнулся Сашок, обволакивая меня голубым сиянием своих глаз. – Но я же сказал, что я не против пенсии. Вот мой брат Сережа, царствие ему небесное, говорил, что он с ума сходит без работы… Он очень любил свою работу! А я – наоборот. Меня любая работа сводит с ума. Я бы мог вообще всю жизнь ничего не делать – и был бы почти счастлив!
– Сашок, – прошептал я, – дружище… ты только не обижайся… но то, что ты сейчас сказал, – подтверждение диагноза «шизофрения»! Ты только не обижайся, Сашок…
– Да зачем же я буду обижаться? – удивился он. – У меня все хорошо, честное слово. Мне ничего не нужно. Я ничего не хочу. О чем еще можно мечтать человеку?
– А семья?.. А дети?.. А слава?.. Ты хоть помнишь, Сашок, как ты здорово рисовал когда-то? Особенно ловко у тебя получались всякие жуки и бабочки… И сейчас, наверно, тоже рисуешь! Хочешь, помогу тебе устроить выставку твоих рисунков?
– Ну-у… какую выставку? Когда это было? Я тыщу лет ничего не рисовал. И вообще… Не волнуйся ты за меня, пожалуйста…
– А что – похоже, что я волнуюсь? – спросил я, волнуясь.
– Еще как волнуешься, – сказал Сашок. – И совсем зря. Все у меня хорошо.
– Ну и ладно. Я рад за тебя. Если не врешь, конечно.
– А зачем мне врать?
– Ладно, ладно. Хорошо так хорошо… Хочешь, я тебе телевизор подарю? У тебя, я вижу, нет телевизора…
– Нет, не хочу, – поморщился Сашок.
– А компьютер – хочешь?
– Зачем он мне? – И Сашок рассмеялся. – Ну ты и скажешь… компьютер! Еще скажи – сотовый…
– А у тебя разве нет сотового телефона? – изумился я.
– Нет, конечно, – сказал Сашок. – У меня есть домашний, обычный телефон, но я им тоже не пользуюсь. Оставил на память о маме…
– Телефон – на память о маме?
– А что ты все удивляешься?
– Странно просто…
– Ничего странного. И не волнуйся ты так за меня, пожалуйста. Лучше скажи, как твои дела?
– Мои дела?.. – И я вдруг споткнулся, замялся, не в силах произнести привычную тираду о своих грандиозных успехах, глядя в голубые глаза этого человека, который смотрел на меня с прохладным братским сочувствием. – Мои дела… мои дела, брат, как-то не очень…
«Господи, что я говорю?!»
– Внешне вроде все хорошо, – мямлил я, – а на самом-то деле – хуже некуда… Мне все это не нравится, Сашок!
– Что тебе не нравится? – тихо спросил он, кладя свои руки мне на плечи. – Что именно тебе не нравится?
– Все не нравится, – сказал я. – Работа не нравится… надоела! Жена – тоже надоела… и даже дети… даже дети меня раздражают… Мне все надоело, Сашок! Осточертело! Мне жить надоело, Сашок!
– Тихо, тихо, – сказал Сашок, – ты, главное, успокойся. Присядь-ка на эту вот табуреточку… вот так. А теперь – прикрой глаза. И молчи. Посиди так немного, а я… а я…
И он возложил мне на голову свои теплые, легкие, почти невесомые ладони.
– Все будет хорошо, – словно издалека доносился до меня его спокойный, равнодушный голос, – ничего не изменится в твоей жизни, все будет по-прежнему, но ты успокоишься – и все будет хорошо…
– Это правда? – еле слышно спросил я его.
– Клянусь, – ответил Сашок. – А теперь можешь открыть глаза… Ну как?
– Все хорошо, – сказал я, глупо улыбаясь. – Слушай, брат! Да ты меня просто заразил своей шизофренией, простой формой… Ага? Ну признайся, Сашок, заразил?
– Ты же лучше меня знаешь, что эта болезнь незаразная. – И Сашок рассмеялся. – Не валяй дурака, психиатр!