Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2014
Азамат
Габуев
– публиковался в журналах «Дарьял» и Beletra Almanako. Использовал
псевдоним Джонни Рамонов. В 2009 году вошел в лонг-лист премии «Неформат», в
2011 году в лонг-лист премии «Дебют». Родился и живет
во Владикавказе.
Текст
публикуется в сокращении.
Решение «двинуться на север», которое я приняла год
назад, далось нелегко. Неприятные перемены наслаивались одна на другую, и я
больше не могла сидеть и ждать, когда они погребут под собой мою жизнь.
Начнем с разрыва с Маратом прошлой зимой. Чисто
географически мы, правда, расстались еще тогда, когда ему взбрело в голову
уехать в Москву за карьерой модного фотографа.
Целых два года я как дура
хранила верность и ждала его редких визитов во Владикавказ. И все ради того,
чтобы в один прекрасный день узнать, что он давно живет с Алиной – насквозь
фальшивой девицей, которую влиятельный папа пристроил на факультет мировой
политики МГУ и с которой мы вроде как считались подругами.
Не знаю, чего мне не хватало: интуиции или
способности трезво смотреть на человека, который был мне дорог, но я упорно
игнорировала долетавшие до меня слухи, и Маратово
«Кому ты больше веришь, мне или всяким болтунам?» действовало на меня как
заклинание.
Так продолжалось до тех пор, пока Алина сама во всем
не созналась. Только тогда разрозненные факты сложились в цельную картину. Всему нашлось место и объяснение: и проблемам с жильем, из-за
которых Марат отговорил меня ехать к нему на майские, и портфолио,
которое он сделал для Алины, и тому, что они одновременно перестали выходить на
видеосвязь.
Мне, наверное, полагалось рыдать ночи напролет: ведь
Марат был моим первым парнем, «любовью всей моей жизни» и все такое, но я
почему-то не могла выдавить из себя ни слезинки. Я прислушивалась к своему
сердцу, пытаясь различить звон осколков, но слышала лишь космическую тишину в
промежутках между ударами и в конце концов начала
сомневаться, что сердце вообще можно разбить. Я решила, что есть дела поважнее самокопания, и налегла на
учебу: как раз начинался последний семестр.
Усердие в учебе привело к блестящим результатам на
выпускных экзаменах, и я стала обладательницей красного диплома. Это был всего
лишь жалкий диплом СОГУ, но моя родня раздула вокруг него сущий торнадо. Дома
сделали «три пирога»[1] , на которые слетелись близкие родственники. По материнской
линии тетя Арлета с мужем Феликсом и дочерью Илоной и дед Харитон, по отцовской – дядя Артур с женой Натэллой и сыновьями Ацамазом и
Русланом и тетя Эльза с Дзерой и Валерой. Мой родной
брат Влад, который недавно женился и перебрался в отдельную квартиру, привел
жену Дину.
Обед был совершенно невозможный. Четыре часа кряду
мне пришлось выслушивать поздравления и пожелания быть такой, чтобы мои
родители, а также дяди и тети могли мной гордиться. Тетя Арлета
прибавила к этому пожелание поскорее найти свое счастье. То есть выйти замуж. По
ее логике, это был следующий обязательный пункт в биографии девушки. Я
ответила, что, увы, сейчас у меня и парня-то нет, так что извините, но на
свадьбе моей гулять не скоро, если вообще доведется. До сих пор не могу забыть,
как отец выдал:
– Нам не очень везло с молодыми людьми последнее
время. Но больше мы так ошибаться не будем.
После того как мне подарили изумрудные серьги
(весьма изысканные, стоит признать), молодежь получила право встать из-за стола
и удалиться в другую комнату. Мы принужденно болтали на темы, которые принято
считать общими: поп-музыка, технические новинки и высшее образование. Все мои
двоюродные братья и сестры учились на юристов, экономистов или зубных врачей.
Исключением был шестнадцатилетний Валера, который только окончил десятый класс.
Я спросила, куда он хочет поступать в следующем году.
– В Москву.
– А в какой институт?
– Не знаю, – ответил он. – Главное – уехать.
На следующее утро мир выглядел на удивление
чистым и безопасным. Небо было огромным свежевыстиранным полотном денима, и белый солнечный свет не резал глаза. Впервые за
долгое время я не чувствовала, что чем-то кому-то обязана, и самый воздух
казался пропитанным свободой и жизненной силой. Это впечатление испарилось за
завтраком, когда отец спросил, чем я собираюсь заниматься дальше. Вам покажется
странным, но вопрос застал меня врасплох. За дипломом, экзаменами и прочим я
как-то не успела придумать, чем бы мне хотелось заняться по окончании
университета. Мои планы сводились к тому, чтобы отдохнуть где-то с месяц, а
потом начать искать вакансии экономиста. Поэтому я ответила:
– Не знаю.
– Ну, раз не знаешь, – сказал отец, явно ничего
другого от меня не ожидавший, – вот какой у нас есть вариант…
Это была служба в финансовом управлении городской
администрации. Там как раз освободилось место, и хорошая знакомая родителей,
занимавшая важную должность, обещала меня устроить. Муниципальная служба не
слишком привлекала меня, но из страха быть обвиненной в безделье я согласилась.
На следующий день началась моя стажировка, а через месяц я была зачислена в
штат.
Работа оказалась нудной и низкооплачиваемой, так что
я не только превратилась в конторскую крысу, но и осталась зависимой от
родителей. Нет, я вовсе не собиралась жить отдельно (осетинская девушка одна
при живых родителях?! да быть не может!), но по моим прикидкам это было
невозможно даже теоретически. Поэтому я утешалась тем, что многие однокурсницы
вообще сидят без работы, и делала вид, будто санкционирование и финансирование
муниципальных расходов – мечта моего детства.
Отдел, куда меня определили, состоял из девиц,
мечтающих выйти замуж либо уже вышедших и мечтающих забеременеть. Были еще
третьи, которых я не видела, – те, кто вышел замуж, родил и теперь сидел дома
верхом на сбывшихся мечтах, познавая радости лактации и варикоза.
На место одной из них меня и взяли.
Мои коллеги смотрели сериал «Великолепный век», а
верхом их музыкального вкуса был сборник затасканных поп-баллад в оперной
обработке. Целыми днями весь отдел обсуждал свою и чужую личную жизнь, выводя
все новые теории относительно того, как именно девушка должна ставить себя в
отношениях с молодым человеком, либо же выясняли эти самые отношения по
телефону, мешая мне работать.
Я так и не смогла влиться в коллектив. Просто делала
свое дело и старалась никому не грубить, сохраняя дистанцию, которую никто не
пытался сократить.
Возненавидев работу с первых дней, я тем не менее очень скоро снискала славу конторского пахаря
и тем фанатичнее работала, чем крепче и глубже становилась моя ненависть. С
одной стороны, я чувствовала вину перед родителями за то, что не ценю их
помощь, и пыталась на практике доказать обратное; с другой – погружаясь в трудоголизм, я могла на целый день забыть, насколько на
самом деле все жалко и печально.
Если с нудной работой можно было смириться, то
следующая перемена была хуже некуда. Владикавказ вдруг начал стремительно
пустеть для меня. Все, с кем я дружила или просто тусовалась, стали подниматься с мест и разлетаться в
разных направлениях. Оксана и Тимур поженились и перебрались в Москву. Эльвира
заплела дреды и уехала в Питер, отказавшись от стажировки в адвокатском кабинете
брата. Сид бросил свой тату-салон и чуть ли не пешком отправился в Индию. А
Бабочка, чей ранний брак завершился ранним разводом, подписалась на
волонтерскую программу и улетела в Бельгию, где, судя по фотографиям на Facebook,
заделалась цирковым ассистентом. На фоне этого великого переселения даже
Пенелопа внезапно ощутила зов корней и спешно репатриировалась в Грецию.
Вскоре со мной остались только две подруги: Люси,
которая училась на факультете искусств и собиралась окончить его, несмотря на
то что «давно все это прошла и переросла», и Стелла –
ботанша от филологии, получившая место младшего
преподавателя на кафедре зарубежной литературы, едва соскочив со студенческой
скамьи.
Втроем мы слонялись по нашей южной пустоши, порастая
провинциальным мхом и лелея утешительную теорию, будто все покинувшие нас
однажды пожалеют об этом и вернутся. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Стелла не сказала:
– Нужно двигаться на север. Меня достал этот
факультет. Наш филфак – это ведь совсем не круто. Мне кажется, это тупик. Я не
расту. Неужели мне не светит большее?
Разговор происходил в кафе, и Стелла,
как обычно, пила какой-то безалкогольный коктейль. Она была самым трезвым
человеком в моем окружении. Ей удавалось находиться в компаниях, где виски
мешали с абсентом, и не притронуться даже к пиву.
Я в тот вечер глотала один «Дайкири»
за другим. По мере того как я пьянела, тон Стеллы
становился все более депрессивным. Казалось, я пью за нас обеих.
– Студенты еще хуже, – продолжала она. – Недавно
вела семинар по Фаулзу у четвертого курса. Обсуждали характеры Клегга и Миранды из
«Коллекционера». И знаешь, что они сказали? «Она несправедлива к нему. Он любил
ее. Он же дарил ей духи». Ты понимаешь? «Любил! Дарил духи!» Я спросила, как им
то, что он держал ее в плену. А они сказали: «Заслужила. Больно зазналась». Я
не знала, что и возразить, мне стало страшно. Мне до сих пор страшно.
Когда меня уже вовсю
шатало, она заключила:
– Пора сваливать. Я серьезно, Зарина. Здесь нечего
делать.
Я ничего не ответила. Мы вышли из кафе, немного
прогулялись по пустеющему проспекту, затем поймали такси, которое развезло нас
по домам.
Через пару дней Стелла вернулась
к этому разговору. Не буду приводить весь ее монолог о личном и
профессиональном застое, «отсутствии движения вперед» и беспросветности жизни
на «южной окраине, где редко дует ветер», но факт – под конец я была не в
состоянии апеллировать ни к патриотическому чувству, ни к комфорту, который мы
неизбежно теряем, переехав в большой город. Не то чтобы Стелла
убедила меня, скорее, заставила признаться в том, что я скрывала от себя самой.
Мы сидели на скамейке в парке. Я подняла сухой прут,
написала в пыли слово «будущее» и замерла, глядя на него. Я всю жизнь только и
делала, что оправдывала надежды семьи, и меня это достало. Я попыталась
представить, что меня ждет, если я останусь в Осетии и буду продолжать в том же
духе. Возможных сценариев было два. Первый: я в конце
концов капитулирую перед окружающей средой, посмотрю «Великолепный век»,
перестану читать и выйду замуж за чиновника средней руки. Второй: просидев еще
пару лет на шее у родителей, покрашу волосы в зеленый, проколю соски и брошу муниципальную службу ради
работы бармена. Я переломила прут и зашвырнула половинки в кусты, поднялась и
затоптала надпись на земле. Посмотрела на Стеллу и
сказала, что готова ехать c ней хоть завтра.
Может показаться, что я раздуваю слона из обычного
перемещения на полторы тысячи километров. Но, поверьте, домашней девочке вроде
меня не так-то просто объявить родителям о намерении покинуть их, да не ради
создания семьи или продолжения образования, а ради каких-то туманных
возможностей самореализации. Еще до разговора с ними я чувствовала себя так,
будто невидимый лазерный луч выжигал у меня на ребрах клеймо предательницы и
себялюбицы. Да еще как у представительницы одного из национальных меньшинств,
живущих в так называемых «республиках в составе Федерации» (по сути – больших
резервациях), у меня был страх перед дискриминацией в столице. В общем, для
подобного решения требовалось усилие воли.
Первым делом мы попытались втянуть в кампанию Люси,
но та оказалась слишком поглощена дипломом и к тому же
всерьез собиралась эмигрировать в Австралию вместе со своим Давидом. Оставшись
вдвоем, мы должны были убедить родителей отпустить нас. Стелле
было легко: в Москве она собиралась поступать в аспирантуру. Ну а мне пришлось
целую неделю терпеть то длинные поучительные тирады отца, то его долгое
испытующее молчание.
Мама же приняла новость о моем намерении на
удивление спокойно.
– Если ты так решила, – сказала она, – не мне
закрывать твои дороги. В любом случае попробовать стоит.
С этого момента она то и дело заводила с отцом
беседы с глазу на глаз, и я не раз заставала родителей в странной, слишком
свежей тишине, похожей на ту, что воцаряется, когда бессонные дети спешно
прикидываются спящими, заслышав шаги взрослых за дверью. В конце концов ее мягкое давление заставило отца уступить. Сам он в
этом не признавался и представил все так, будто «как следует
все взвесил и обдумал». Стеллу они с мамой
давно знали и уважали. Они были уверены, что с ней я точно не буду в дурной
компании.
Родители провожали нас, когда солнечным сентябрьским
днем мы грузились на поезд «Владикавказ – Москва». Две немолодые супружеские
пары стояли рядом и через силу улыбались. Я чувствовала, что между ними повисло
невысказанное взаимное обвинение: «Ваша дочь заморочила голову нашей девочке».
Это читалось в интонациях отцов и движениях матерей, в косых взглядах между
прощальными жестами нам с перрона.
Ехать поездом предложила Стелла.
Она сказала, что поездка меняет нашу жизнь, потому нужно «почувствовать и
запомнить дорогу». Мне это показалось смешным, но я не стала спорить и теперь
смотрела, как Кавказские горы постепенно превращаются в Донские степи, которые
переходят в овраги Среднерусской возвышенности. Поезд вез нас навстречу концу
нашей дружбы и тому, чего мы о себе еще не знали.
Спустя почти год я возвращаюсь в Осетию и чувствую
себя так, будто ступаю на борт корабля, исчезнувшего с радаров полвека назад.
Час ночи. Бесланский
аэропорт. Я выхожу из самолета последней. Сонная стюардесса еле выдавливает:
«Доброй ночи» – и захлопывает дверь, как только я ступаю на трап. Ноги отекли.
На последней ступеньке спотыкаюсь и падаю коленом на асфальт. Остальные
пассажиры уже далеко и не замечают этого. Поднимаюсь, поправляю волосы и иду к
терминалу, стараясь не обращать внимания на ссадину. Жаркий влажный воздух
липнет к коже.
В зале ожидания почти всех кто-то встречает, и
таксисты, атакующие прибывших, остаются не у дел. Такси берут только бесцветная
москвичка и высокий индиец, не отнимающий телефон от уха с самого приземления.
Индиец кивает первому попавшемуся таксисту и следует за ним, продолжая с кем-то
болтать на своем полном смягченных «л» индийском английском. Москвичка долго
слоняется по залу в поисках наименьшей цены и в конце
концов уходит с парнем в джинсах и гавайской рубашке. Когда она выходит за
стеклянную дверь терминала, я чувствую, что порвалась последняя нить,
связывавшая меня с Москвой. Я по уши в Осетии.
В туалете две молодые ингушки в длинных юбках и психоделических расцветок косынках вертятся перед зеркалом
и болтают на своем языке. Мои попытки протереть ссадину на колене заставляют их
на время умолкнуть. Когда они выходят, я гляжу в зеркало и отшатываюсь. Вид у
меня как у невесты Франкенштейна. Кожа голубоватая, под глазами мешки, на губах
белый налет. Умываюсь, полощу рот, утираюсь бумажным полотенцем, потом частично
реанимирую лицо с помощью пудры и губной помады и выхожу.
– Вам куда? – спрашивает немолодой таксист. Волосы у
него седые и длинные, на лбу глубокие залысины.
– Во Владикавказ, – говорю я, зная, что соглашусь на
любую цену уже потому, что от него не несет смесью пота и автомобильного
освежителя воздуха.
Он загружает мой чемодан в багажник древней черной
«Волги», и я падаю на заднее сиденье. Дорога от аэропорта до федеральной трассы
не освещена – видно лишь участок асфальта и вихляющую разделительную полосу
прямо перед фарами. Меня преследует навязчивая мысль об олененке, прыгающем нам
навстречу и попадающем под колеса, хотя я знаю, что олени в этом районе не
водятся.
– В командировку? – спрашивает водитель, когда мы
выезжаем на федеральную трассу.
– Домой, – отвечаю я.
– Странно. Вы не похожи на местную.
– Почему?
– Вы сказали «во Владикавказ». Местные говорят «в
город».
– Моздок, Ардон, Алагир тоже города.
– Вы бы еще Дигору вспомнили, – усмехается он. – Да
и не только в этом дело.
– А в чем?
Водитель долго молчит, так что я уже не уверена,
слышал ли он мой вопрос. Потом говорит:
– Не могу объяснить. Просто не похожи.
Хочется сказать что-нибудь на осетинском в ответ, но
я не говорила на нем почти год и не уверена в своем произношении. Молчу.
Смотреть в окно не на что: сплошные темные кукурузные поля. Откидываюсь на
сиденье и закрываю глаза, помимо воли вспоминая дорогу из Москвы.
Билет был на шесть вечера. За два часа до вылета я
была в Домодедово. После регистрации вдруг объявили, что рейс задерживается, и
пришлось провести в аэропорту лишних четыре часа. Хуже некуда. Когда я ехала в аэроэкспрессе, гипнотическое мелькание за окном берез и исписанных
граффити бетонных блоков как-то отвлекало от мыслей об обстоятельствах моего
отлета. Теперь же в просторном зале ожидания некуда было деться. Я попробовала
читать, но слова не складывались в предложения. Музыка в плеере раздражала.
Через час я обнаружила себя мешающей водку с колой в «Кофе Хаузе».
В автобусе, везущем пассажиров к самолету, пришлось
обвиться вокруг вертикального поручня, чтобы устоять на ногах. Какой-то остряк
за моей спиной включил YouCanLeaveYourHatOn[2]
на своем смартфоне, и его спутники
загоготали. Я не обернулась. Просто зажмурилась и опустила голову, осознавая,
что все эти люди летят в Осетию, что как минимум две трети из них возвращаются
домой и что с половиной из этих двух третей у меня наверняка есть общие
знакомые.
Уже на борту я добавила к
выпитому рюмку коньяка и поняла, что перебрала. Мой любимый эффект алкоголя,
состоящий в необходимости концентрироваться на своих движениях и речи, забывая
о более важных заботах, сменился обыкновенной дурнотой. Я была не в силах ни
уснуть, ни протрезветь.
– Куда именно вам нужно во Владикавказе? –
спрашивает водитель.
Я смотрю сквозь лобовое стекло: мы на въезде в
город. Через дорогу растянут баннер: парень в черкеске и девушка в национальном
платье приветствуют нас.
– В центр, – говорю я и называю адрес.
Меня тошнит, правда, не так сильно, как в самолете.
Присаживаюсь вплотную к двери и открываю окно. На проспекте Коста
нас несколько раз обгоняют мотоциклисты, и я ловлю себя на том, что нестись на
мотоцикле по ночному шоссе – это все, чего мне сейчас хочется. Слышать только
гул двигателя и шум ветра, видеть только огни на обочинах, сливающиеся в синие
и оранжевые линии. Свободная, одинокая, защищенная от
мира шлемом и скоростью, подверженная единственному риску – налететь на
случайную машину на встречной полосе.
Выхожу у трехэтажного многоквартирного дома, в
котором еще год назад жила с родителями. Пустая улица, погасшие окна, уходящая
во тьму череда кленов – все предстает передо мной в полной и подлой ясности,
прорвавшейся сквозь алкоголь. До меня доходит, что явиться на порог в два часа
ночи полупьяной и с разбитым коленом – не лучший вариант. Родители этого не
заслужили.
Спать особо не хочется, ночь тепла. Я надеваю жакет
и направляюсь вниз по улице. У старого, заросшего плющом Дома
кино замедляю шаг, вспоминая, как однажды пришла сюда на «Дурное
воспитание». Перед сеансом администраторша просила зрителей быть сдержаннее в
проявлении эмоций. Но все равно кто-то громко выругался, увидев трансвеститов,
а некоторые девушки ушли в середине фильма. Потом я стала посещать заседания
клуба киноманов, проходившие здесь же, и так познакомилась со Стеллой.
Я слоняюсь в безветренной владикавказской ночи и
смотрю, как бабочки сгорают, приблизившись к лампам уличных фонарей, и падают в
темноту. Машины редки, прохожих нет вовсе. На углу улицы Горького и проспекта
Мира присаживаюсь на скамейку. Не прошло и часа, а ноги ноют, как в первые дни в Москве, когда, выходя из метро не с той
стороны, я покрывала пешком расстояние в четверть Владикавказа. Запрокидываю
голову. Звезды мигают голубым, красным и желтым, будто сопровождая неслышную
мне мелодию. Они движутся слишком быстро, ветви платанов надо мной тоже пришли
в движение и тянутся друг к другу. Слышится треск
осыпающейся коры. Пытаюсь заставить себя встать, но мышцы не повинуются.
Кажется, мне хватит сил, чтобы поднять голову и оглядеть улицу, но я не
двигаюсь, потому что откуда-то знаю: улицы больше нет. Ветви соединились в
кольцо, и оно вращается вокруг меня, ускоряясь. Звезды все больше напоминают
кометы. Их хвосты закручиваются в спирали, которые вертятся, как разноцветные
игрушечные ветряки, а потом внезапно все гаснет.
Солнечный свет сверлит глаза. Птицы надрывают
глотки, будто задались целью разбудить меня. Несколько минут я пытаюсь укрыться
от этого кошмара, натягивая жакет на голову, но в
конце концов просыпаюсь. От озноба сводит челюсти и колени. Вокруг никого.
Чемодан и сумочка на месте. Телефон тоже. На часах шесть утра. Пить хочется
страшно. Руки трясутся так, что пудреница дважды падает на землю. Зрелище в
зеркальце – хоть вешайся: волосы спутаны, в них застряла мошкара, лицо и шея
искусаны комарами, из-под опухших век выглядывают красные глаза лабораторной
крысы. Платье измято, и спереди красуется большое пятно.
Надеваю солнечные очки. С трудом заставляю себя
подняться и добрести до парка, где есть питьевой фонтанчик. Утолив жажду и
немного уняв дрожь, звоню Люси в надежде зайти к ней и привести себя в порядок.
Вместо гудка в телефоне звучит Lucy In The Sky With Diamonds. Слушаю первый куплет,
кладу трубку.
Листаю список контактов и останавливаюсь на имени
Алан. Долго смотрю на кнопку вызова, но так и не решаюсь позвонить, полагая,
что справлюсь со всем сама.
План таков: дождаться открытия супермаркета
«Солнечный», купить зубную пасту и щетку, позавтракать в кафе «Магия»,
предварительно придав себе человеческий вид там же в уборной. В ожидании решаю
прогуляться вдоль Терека, но желудочная боль сгибает меня пополам. От вида
бурлящего черного потока кружится голова, и я делаю шаг назад, чтобы не упасть
прямо в него. Смотрю перед собой, и все, что вижу: чертово колесо с
поликарбонатными кабинками в форме сердечек, цементные фигурки крокодилов,
уродливая недостроенная высотка, смешивается и расплывается, как отражение в
луже. До открытия кафе мне не дотянуть. Сажусь на чемодан и звоню Алану.
– Алло, – говорит он немного сонно. – Алло, кто это?
– Алан, – всхлипываю я.
– Зарина? Что-то случилось?
– Алан, я во Владике. Кажется, мне нужна твоя
помощь.
– Где ты?
Представляю его в этот момент: голый стоит у
неубранной кровати, телефон зажат между ухом и плечом, а руки уже натягивают
штаны. Не «что за беда?», а «где беда?»
– Я напротив гостиницы «Владикавказ».
– Сейчас приеду.
– Приезжай скорее.
– Что с тобой? – говорит Алан через пятнадцать
минут, помогая мне подняться.
Опираюсь на его плечо и бормочу куда-то в сторону:
– Ничего страшного. Мне просто нужно где-нибудь
позавтракать и умыться.
– Ладно. Сейчас поедем ко мне.
Он подбирает чемодан, и мы бредем к его «хёндаю», вкось припаркованному у гостиницы. Когда Алан
открывает переднюю дверцу, я замечаю свежий тормозной след на асфальте.
Алан молчит и пялится на
дорогу, хотя в этот момент мы стоим перед красным светофором.
– Ты должна была позвонить сразу. Переночевала бы у
нас.
– И с кем бы я спала? С тобой или с Майей?
Алан не отвечает. Он не трогается, пока машины,
скопившиеся за нами, не разражаются воем клаксонов.
– Кстати, – интересуюсь я. – Она дома?
– Ах, вот в чем дело, – говорит Майя, глядя, как мы
с Аланом вваливаемся в прихожую. – А я еще гадала, куда это братец укатил в
такую рань. Привет, Зарина. Что с тобой? Выглядишь ужасно.
Ее полосатая ночная рубашка едва достает до середины
бедер, длинные рыжие волосы распущены.
– Отравилась, – отвечаю я небрежно.
– И чем же?
– Майя! – стонет Алан.
– Что? Я искренне интересуюсь. Вдруг нам придется
делать промывание желудка или что там обычно делают при…
– она театрально кашляет в кулак, – …отравлении.
– Не придется, – говорю я. – Мне просто нужно
умыться.
– И позавтракать, – добавляет Алан, поддерживая
меня, пока я разуваюсь.
Майя отводит взгляд:
– Пойду приготовлю завтрак,
– и уходит на кухню.
В ванной чищу зубы щеткой Алана, ополаскиваю лицо
холодной водой и утираюсь полотенцем Алана. Вытаскиваю из волос несколько мошек
и смываю в раковину. Приглаживаю волосы – расчесать их по-настоящему можно
будет только после мытья. Потом пару минут просто слушаю, как Майя хлопает
выдвижными ящиками и гремит кухонными принадлежностями. Если не считать ее
присутствия и чувства голода, я почти в норме.
Мы все сидим на кухне. На столе чай и горячие
оладьи. Пока Майя жарила их, я тщетно надеялась, что ее волосы, мелькавшие в
опасной близости от огня, загорятся. Алан предпочел сесть сбоку – равно далеко
от каждой из нас.
– И давно ты прилетела? – любопытствует Майя.
– Примерно восемь часов назад.
– Ничего себе. Родителей уже видела?
– Не успела.
– Зато успела к нам. Какая честь, правда, Алан?
– Зарина, варенья? – предлагает Алан.
– Не откажусь, – говорю я и позволяю придвинуть к
себе розетку. – Очень вкусные оладьи, Майя. Ты добавляешь в них сыр?
– Ага.
– Какой именно? Моцарелла,
маскарпоне? – Я глотаю. – Сулугуни?
Майя медленно прожевывает оладью, запивает чаем, подается
вперед и говорит:
– У тебя насекомые в волосах.
– Сметана! – Алан вскакивает. – Никто не хочет
сметаны? – Он вынимает из холодильника белый пластиковый стакан.
– О, спасибо! – Я наливаю сметану себе в блюдце.
– Может быть, ей не стоит мешать варенье со
сметаной? – обращается Майя к Алану. – Отравление как-никак.
– Все в порядке, – отвечаю я. – Моему желудку как
раз нужна жирная пища.
Майя делает еще один глоток:
– Так ты в курсе насчет насекомых в твоих волосах?
– Ага.
– И что? Решила оставить для размножения?
Наступает молчание. Майя трет пальцами виски, потом
говорит:
– Ну что, Алан, в холодильнике больше нет ничего к
оладьям?
– Да успокойтесь вы обе!
– А я спокойна. – Майя встает. – Пойду
оденусь. На работу скоро. – Она выходит и закрывается в своей комнате.
Алан поднимается и перекладывает грязную посуду со
стола в мойку:
– Тебе, наверно, нужно принять ванну, прийти в себя
и все такое.
– Опохмелиться бы тоже не мешало, – говорю я. – Но
обойдусь ванной.
– Я побуду здесь с тобой, пока не станет лучше.
– А тебе разве не надо на работу?
– Я позвоню и скажу, что отравился.
– Тебе перечислить, чем именно?
Майя выходит из своей комнаты в черных брюках, белой
блузке. Волосы собраны в пучок.
– Ну что, поехали, – смотрит она на брата. – Заодно
Зарину подвезем.
– Я не иду на работу, – отвечает Алан.
– Ладно. Отвези хотя бы меня.
– Послушай, я остаюсь здесь.
– А мне что прикажешь делать? Добираться на такси?
– Возьми ключи от машины и поезжай сама. У тебя тоже
есть права.
Майя поворачивается и исчезает в прихожей.
– Где эти проклятые ключи?! – выкрикивает она
оттуда.
– Там, в ящике!
– Не нахожу!
Алан неохотно выходит из кухни.
– Вот же, – говорит он.
Майя что-то шепчет настолько тихо, что я не уверена,
что мне это не кажется. Наконец она говорит:
– Пока.
Кто-то из двоих хлопает дверью.
Горячая мыльная вода щиплет ссадину на колене, но
вскоре я привыкаю и перестаю замечать боль. Лежу неподвижно, время от времени
погружаясь в дрему. Руки слегка немеют, лицо покрывается испариной. Проходит
полчаса или даже больше к тому моменту, когда Алан стучит в дверь, которую я
забыла запереть.
– Чего тебе? – спрашиваю я.
– Просто хочу знать, все ли с тобой в порядке. Можно
войти?
– Да.
Алан входит. Сначала пробует прислониться к стене,
но стены покрыты конденсатом, и он становится посреди ванной комнаты. Взгляд
его блуждает.
– Не хочешь рассказать о причине своего приезда?
– Причина? – говорю я. – А ты не думаешь, что я
просто соскучилась по дому?
– Не думаю. Ты оборвала все контакты.
– Ты – еще не все контакты.
С полминуты мы оба молчим, потом я говорю:
– Я приехала на свадьбу двоюродной сестры.
– Вот как? – Алан поднимает брови. – И когда
свадьба?
– Через три недели.
– И эти три недели ты будешь рассылать приглашения?
– Послушай. У меня отпуск, и я решила провести его
здесь. Я целый год не видела родителей. Моя сестра действительно выходит замуж,
и, как бы мне ни хотелось этого избежать, мне придется пойти на эту дурацкую свадьбу.
– Не слишком ли большой у тебя чемодан для отпуска?
– Девушкам нужно больше вещей. А теперь выйди,
пожалуйста, я хочу вылезти.
Алан стоит на месте.
– Ты не слышал? Я хочу вылезти.
– Ну так вылезай.
– Ну так выйди.
– Да ладно тебе. Чего я там не видел?
– Это было давно. С тех пор клетки моей кожи
обновились несколько раз. Это уже другое тело. Уходи.
Он не уходит. Я чувствую его взгляд на своих плечах
и шее и погружаюсь в пенную воду с головой. Когда дыхание уже на исходе, с
поверхности доносится «Ладно, ладно, ухожу» и звук закрывающейся двери.
Дома я появляюсь в джинсах, белой майке, темных
очках и бейсболке. Хотя время уже не раннее, я не сразу решаюсь позвонить в домофон и стою у подъезда минут десять. Пожилая соседка
выходит на улицу и, не узнав меня, спрашивает:
– А вы, девушка, к кому?
Я называю фамилию родителей, и она сообщает
мне номер квартиры, а потом терпеливо ждет, когда я его наберу.
– Кто там? – раздается мамин голос.
– Это я.
Несколько секунд тишины, потом дверь открывается.
– Заря! – восклицает мама, сбегая по
лестнице. – Что случилось?
Она обнимает меня прямо на лестничной площадке. Ее
голос звучит между поцелуями то у правого, то у левого уха.
Справа: Как же…
Слева: так?
Справа: Я тут сижу спокойно,
Слева: а ты приле…
Справа: …таешь и ничего не говоришь.
Слева: Почему не позво…
Справа: …нила?
А потом в лоб:
– С тобой все в порядке?
– Со мной все в порядке, – отвечаю я.
– А почему не предупредила? – говорит мама, волоча
чемодан и меня вверх по лестнице. – Зачем сказала, что прилетишь на следующей
неделе? Как так можно, чтобы родители, которые год не видели дочь, не встретили
ее?
– Не хотела вас отягощать.
– Отягощать? То есть ты думаешь, что двадцать два
года была нам в тягость, а потом улетела и облегчила нам жизнь?
– Мама! – стону я. – Я вовсе не это хотела сказать.
Просто Беслан не так уж далеко, а в аэропорту всегда есть такси. Я не хотела,
чтобы…
– Можно было хотя бы позвонить?!
Мы останавливаемся на пороге квартиры.
– Можно. Извини.
Мама снова обнимает меня, потом отходит на пару
шагов и смотрит так, будто пытается определить, изменилась ли я за время
отсутствия.
– Мама, мой физический рост остановился пять лет
назад.
– Я знаю, – кивает она, не замечая моего постыдного
сарказма. – Я так давно тебя не видела. Ты похудела и очень бледная.
В квартире царит порядок, поскольку она лишилась
единственного дестабилизирующего элемента – меня. Во всем этом не пугающая
маниакальная педантичность, а глубоко укоренившееся представление о
правильности и своем месте для всех вещей, которое почему-то не передалось мне.
Мама одета в серое домашнее платье. Никакого вам халата или спортивного
костюма. Она вообще выглядит замечательно. Ее внешность окаменела где-то в середине
восьмидесятых, и с тех пор подверглась лишь легкой эрозии. Глядя на ее старые
фотографии, я понимаю, что она вряд ли считалась первой красавицей в молодости,
но сейчас она по всем статьям превосходит своих опухших и измятых ровесниц.
– С завтрака осталась овсянка, – говорит она. –
Хочешь? Могу пожарить фасоль. Только сбегаю в магазин. Я еще ничего не
приготовила на обед.
– Мама, мама. Я не хочу есть. В самолете кормили.
Дай мне воды, и все.
Мама открывает кран и ждет, пока вода охладится.
– Я слышала, – говорит она, протягивая мне запотевший стакан,– что многие, кто возвращается в Осетию, первым делом бросаются к нашей воде из-под крана. Ты точно не хочешь есть?
– Точно.
– Думаю, это ненадолго. Я про воду. В некоторых
районах она уже пахнет хлоркой, а в Беслане, говорят, идет с песком.
– Это не могло продолжаться бесконечно. – Я ставлю
пустой стакан на стол, все еще чувствуя жажду. – Папа на работе или где?
– Да, на работе. Летом пациентов всегда больше. А у
меня уже прошли все контрольные, так что до осени в школе делать нечего.
Частников сегодня тоже нет.
– Кого?
– Частников. Я даю частные уроки, я не рассказывала?
– Ты занимаешься репетиторством, – говорю я. – Это
ведь называется «репетиторство», да? – и потом неуверенно: – У вас плохо с
деньгами?
– Да брось, Заря. С деньгами никаких
проблем. Дело не в них.
– А в чем?
– Неважно. Не в деньгах. – Она улыбается и садится
на стул, подобрав ноги. – Влад с Диной сейчас в Италии, знаешь? Они прилетят
прямо перед свадьбой Илоны. А ты взяла весь отпуск,
да?
– Ну… – мнусь я. – Знаешь, я тебе кое-что привезла.
– Я склоняюсь над чемоданом и извлекаю синюю картонную коробочку.
– О, «Шалимар»! –
восклицает мама. – Ну зачем ты… Не стоило.
– У тебя же были такие духи, и тебе нравились. Я
подумала, нужно купить, тем более что импорт вроде хотят запретить.
– Да, но… – Она не продолжает фразу. Наносит немного
духов на запястье и вдыхает. – Так хорошо пахнет, что жалко тратить на себя.
Может, отдать Арлете?
– Арлета пусть сама
покупает, – говорю я. – Или пусть жених Илоны ей
дарит. Кстати, откуда он взялся?
– Понятия не имею. Скоро сможешь сама ее
расспросить.
Вечером возвращается с работы отец. Его дыбящаяся
шевелюра кажется еще более седой, он смахивает на Лиланда
Палмера через неделю после смерти Лоры.
Его брошенное с порога «Надолго к нам?» останавливает меня, когда я хочу обнять
его. Лед пытается разбить мама: она ставит привезенную мной пластинку. К
середине первого трека он наконец говорит:
– Ну, иди ко мне. Какая ты бледная. Ты хорошо себя
чувствуешь?
Позже он предпринимает две робкие попытки поговорить
со мной о возможности остаться: «Я понимаю, в твой первый день дома это
неуместно, но…» и «Думаешь, у меня в свое время не было возможности переехать в
Москву или Ленинград?», и обе рассыпаются под действием одного моего взгляда.
Сплю до полудня, а когда просыпаюсь, обнаруживаю в
телефоне пять пропущенных звонков от Алана и сообщение: «Нам нужно
встретиться». Игнорирую. Меня немного знобит. Когда встаю с кровати, кружится
голова. Ссадина на колене потемнела и выглядит как пятно коричневой краски.
Чтобы скрыть ее, надеваю черные легинсы, завалявшиеся
в шкафу. Завтракаю одним кофе. К маме пришла ученица – девочка лет девяти,
которая никак не хочет запомнить третью форму неправильных глаголов. Разбираю
чемодан. Скоро шкаф выглядит почти как до отъезда. В ящиках трюмо до сих пор
лежит несколько книг по экономике вперемешку с заколками, расческами, парой
старых номеров Vogue,
бижутерией, книгой интервью Терри Гиллиама,
«Беспечными ездоками и бешеными быками» и сборником стихов Заболоцкого. Чтобы
придать комнате более обжитой вид, вытряхиваю косметичку и расставляю
содержимое перед зеркалом. Мое отражение напоминает выцветший автопортрет Франчески Вудман. Крашу губы,
чтобы не выглядеть черно-белой.
Звонит Люси. Просит прощения, что вчера не
перезвонила.
– Я во Владике, – говорю я.
Люси радостно визжит и предлагает встретиться,
правда одно за другим отметает предложенные мной места. В итоге мы решаем
просто погулять по набережной.
Прихожу раньше Люси. Жду ее, разглядывая яркие
граффити «Кæд дæ ирон,
уæд де’взаг зон»[3], которыми исписано все подряд – от опоры
моста до пешеходной дорожки. Люси появляется со стороны планетария. На ней
синие джинсы, белая футболка и бурый кожаный жилет-косуха. Волосы выкрашены в розовый. Даже под этой ядовитой краской они выглядят куда
живее моих, посекшихся и высохших за год в Москве.
– Зарина! – восклицает она, обнимая меня. – Даже не
знаю, радоваться или соболезновать тебе.
– Успокойся, – говорю я. – Это всего лишь отпуск.
– Ах да, ты же сказала по
телефону. Последнее время ничего не могу удержать в голове. Я никогда особой
собранностью не отличалась. Но сейчас все стало намного…
как это сказать… – Она щелкает пальцами, будто пытаясь высечь из воздуха нужное
слово.
– Сложнее, – подсказываю я.
– Да, типа того. В любом случае, главное я не
забыла.
Она расстегивает огромную сумку с принтами Энди Уорхола и демонстрирует бутылку «Айриш
крима».
Мы уговариваем ликер, сидя на парапете. Я продолжаю
игнорировать вибрацию телефона в сумочке. Люси рассказывает, что ее фотоаппарат
был разбит на какой-то вечеринке и сейчас она больше времени отдает рисованию.
Она курит одну сигарету за другой. В один неуловимый момент ее рассказ
сбивается на новость о расставании с Давидом.
– Три года… – Она выкидывает бычок в Терек. – Три гребаных года я встречалась с ним.
И вот он объявил, что пора расстаться. Знаешь, как он это сделал?
– Прислал эсэмэс? –
предполагаю я.
– Ага. Очень современно и очень трусливо. – Люси
прикуривает новую сигарету. – Говорит, у него типа есть желания, которые он
больше не может сдерживать.
– Какие?
– Другие бабы.
– Ого. Кто-то конкретный?
– Да нет вроде. Он бросил меня ради самой
возможности трахаться с кем-то еще. Не знаю, правда,
кто ему даст.
Мы смеемся. Как ни крути, не могу увидеть эту
историю в драматическом свете. Не только потому, что мы обе немного пьяны и
Люси выглядит веселой. Есть пара десятков людей, включая меня, которые узнали о
существовании Люси благодаря Давиду. До встречи с ним она была тихоней с
факультета искусств в безразмерном белом свитере
домашней вязки. Когда они познакомились, Давид пел в группе, которая нещадно
эксплуатировала эстетику Stooges
и Velvet
Underground.
Играть они толком не умели, но Давид старательно корчил из себя Игги Попа, что влекло за собой популярность среди панкующих школьниц и приглашения на местное радио. Он ввел
Люси в тусовку и познакомил с кучей народа. Она стала
ходить по вечеринкам, выискивать в секонд-хендах экстравагантные вещи и писать
флуоресцентными красками психоделические полотна.
Примерно через год группа Давида распалась, а сам он вылетел из универа, перестал сочинять песни и устроился работать на
склад замороженных продуктов. Словом, он стал всего лишь парнем Люси. Я даже
удивлена, что их отношения протянули так долго.
– Что ты чувствовала после истории с Маратом? –
спрашивает Люси.
– Да ничего особенного.
– Знаешь, я тоже не убита горем.
– Выходит, Австралия накрылась? – говорю я.
– Она накрылась с самого начала, – усмехается Люси.
– Я никогда не верила, что у него получится. Чем бы он там занимался? Пас
кенгуру? – Она смотрит на бутылку. – Будешь допивать это какао?
Я мотаю головой. Люси проглатывает остатки ликера.
Вечером мама спрашивает, как дела у Люси.
– Она рассталась с Давидом.
– Почему?
Пожимаю плечами. Не пересказывать же все как есть.
Мама задумывается на несколько секунд, потом говорит:
– Наверное, его родители приложили руку. Она ведь не
осети… – Она осекается и отводит взгляд.
Мне тоже становится стыдно от того, что я на
мгновение допускаю верность этого предположения.
К следующему утру число непринятых вызовов от Алана
становится двузначным, а тон сообщений доходит до истерики: «Почему не
отвечаешь?», «Дай хотя бы знать, что ты в порядке». Пишу ему: «Я в порядке.
Спасибо», и он, уловив между букв «Отстань!», больше не звонит. Мама долго
говорит по телефону с Арлетой, а потом объявляет мне
и отцу, что мы идем к ней. Предчувствую, что теперь Арлета
будет смотреть на маму как на проигравшую в негласном соревновании по выдаче
дочерей замуж, и, хотя знаю, что маме на это, скорее всего, наплевать, не могу
погасить поднимающуюся из желудка дурноту.
За столом у Арлеты
усаживаюсь напротив Илоны, надеясь услышать
объяснение ее скоропостижной свадьбы. Но Илона хранит
молчание, будто репетирует уайсадын.[4] Она почти ничего не ест
и все время вытирает руки салфеткой. У меня тоже нет аппетита.
– Зачем нужны эти многолюдные свадьбы? – говорит Арлета. – Наш народ так любит показуху.
Вот, мол, посмотрите, сколько у нас гостей. Приглашают всех подряд: коллег,
соседей, их родственников. Две трети приглашенных не знают, как зовут жениха и
невесту.
– Света Плиева недавно сына женила, – поддерживает
Феликс. – Так она пригласила директоров предприятий, с которыми работала.
Наверно, чтобы денег побольше подарили.
– А некоторые ходят на свадьбы, чтобы показаться
перед нужными людьми. Славик, Ирки Каллаговой сын, на
министерскую свадьбу заявился. Стал там обниматься со
всеми. А жених ему так и сказал: «Извини, я тебя не помню».
– Я так понимаю, – говорит отец, – у вас будет
немного гостей.
– Да, – кивает Арлета. –
Думаю, свадьба должна быть скромнее. От того, что придут пятьсот человек, брак
крепче не станет.
Я напрасно жду, когда заговорят о женихе. Беседа
вырождается в обмен городскими сплетнями. Феликс рассказывает историю о
девушке, которая прошла голышом по центру города, и видео попало в сеть. Он
исполнен негодования. При этом меня не покидает ощущение, что увиденное на
самом деле заводит его.
– Представляете, на ней были только туфли и чулки.
Больше ничего! Я не хочу при девушках называть вещи своими именами, но было
видно все. – Он сглатывает и повторяет: – Абсолютно все.
– Кошмар! – Арлета
поджимает губы. – Она осетинка?
– Не знаю. На лицо похожа,
но не факт.
– Может, это очередная общественная акция? – робко
предполагает мама.
– Какая тут может быть акция?! – возмущается Феликс.
– Не знаю. – Мама пожимает плечами. – Сейчас модно
устраивать всякие необычные выступления в знак протеста.
– Протеста против чего?
– «Электроцинка»,
например.
– Какое отношение голая девица имеет к «Электроцинку»? Она не кричала никаких лозунгов. Ничего
такого. Просто ходила туда-сюда и демонстрировала свои прелести. А даже если и
акция, то разве это ее оправдывает? Бардак – он и есть бардак. Видели бы вы.
Она прислонилась к дереву и давай выгибаться как стриптизерша. Вокруг собралась
толпа, некоторые машины остановились и стали сигналить. Думаете, она смутилась?
Ничуть. Даже подошла к одной машине и потерлась об нее.
– И никто не вмешался? – удивляется мама.
Я запускаю в Илону
зубочисткой, она, незамеченная, застревает в волосах.
– Никто. Все стояли и глазели.
– Надеюсь, ты не собираешься демонстрировать нам
запись, – говорит Арлета.
– Делать нечего! – раздражается Феликс. – Видео
отвратительное.
– Как все эти люди могли снимать это, а потом еще и
публиковать? – говорит мама.
– Сор из избы, – отвечает Арлета.
– Все соседние республики будут судачить об этом. Даже
неважно, осетинка она или нет. Это произошло в Осетии, а значит, мы допускаем
такое. В Ингушетии или Дагестане подобное немыслимо.
В разговор включается отец:
– У нас нет права судить. Возможно, девушка была не
в себе. Я не знаю, что именно это могло быть: стресс, психическое расстройство,
какой-нибудь препарат…
– Или просто испорченность, – отрезает Арлета. – Иногда мне кажется, что Зарина и Илона последние приличные девушки во Владикавказе.
Отреагировав на свое имя, Илона
нарушает молчание:
– Ну, Зарина как бы не совсем…
– Она отпивает воду из стакана. – Не совсем во Владикавказе уже.
– Год в Москве ничего не меняет, – заверяет Арлета. – У нас с тобой замечательные дочери, Жанна! – Она
поднимает бокал и смотрит на нас с Илоной. – Девочки,
за вас. Пусть все у вас будет как вы сами того хотите.
Час спустя. Мы с Илоной
одни в ее комнате. Сквозь закрытую дверь слышны приглушенные голоса, смешанные
с шумом телевизора. Илона сидит на кровати, подобрав
ноги, и смотрит в пол. Я хожу из угла в угол, пытаясь найти выражения помягче.
– Что за бред, Илона? –
говорю я. – Почему я узнаю о том, что ты выходишь замуж, не от тебя?
– Я собиралась сказать.
– Когда? Свадьба через три недели!
– Да. Но ты ведь не любишь свадьбы и все такое.
– При чем здесь это? – Я
останавливаюсь в центре комнаты. – Я твоя двоюродная сестра, родной у тебя нет.
Я даже не знала, что ты с кем-то встречаешься!
Она снова опускает глаза. Трет кончик носа, потом
левое плечо.
– Кто он вообще? – спрашиваю я. – Чем занимается?
– На таможне работает.
– Давно вы вместе?
– Пару месяцев.
– Пару месяцев?!
– Я непонятно говорю? – огрызается Илона.
– Пара… Это ведь значит два?
– Или чуть меньше. Это принципиально?
– Вообще-то это странно – выходить замуж за
человека, которого знаешь месяц с небольшим, – говорю
я.
– Ох, Зарина…
– Что?
– Ничего. – Она выпрямляет спину и поднимает голову.
– Что еще ты хочешь знать?
– Сколько ему лет?
– Тридцать четыре.
Медленно подхожу к кровати и сажусь, положив руки на
колени:
– Мне послышалось, или ты сказала тридцать четыре?
– И что с того? Для мужчины это совсем немного. –
Она натянуто улыбается.
– Я так поняла, у вас будет настоящая осетинская
свадьба, – говорю я. – Со всеми этими делами?
– В общем и целом… да.
– И фату наденешь?
– Да.
– И соседский мальчик будет снимать ее палочкой с
цветными лентами?
– Да.
– И ты будешь кормить старушек медом, а потом стоять
в углу в доме жениха?
– Не пойму, чем ты недовольна. Я твой выбор никогда
не осуждала.
Я подскакиваю.
– Я никогда не вмешивалась. Сама-то ты что? Тебе
двадцать три. Пора подумать о том, как устроить свою жизнь. – На ее шее и в
области декольте выступили бесформенные красные пятна. Внезапно она начинает
петь:
– Цы сусæг кæнон бирæ кæй уарзын.
Бирæ кæй уарзын, гъей[5].
Она идеально попадает в ноты, ее произношение
безупречно.
– Перестань, – умоляю я.
– Мæ иунæг уарзон,
дæумае кæй бадын. Дæумае кæй бадынй, геъей[6].
– Пожалуйста, перестань.
– Уæд хъасты куы вæйын, фæрсгæ мæ кæнынц,
фæрсгае мæ кæнынц. Курæг
дæ куы ис, уæд
мой куыд нæ кнæыс? Мой куыд нæ кæныс? [7]
– Заткнись! – срываюсь я.
Илона
перестает петь, отворачивается к стене и разражается громким хриплым хохотом.
Этот хохот звучит беспрерывно около полуминуты, затем становится тише и реже и в конце концов сходит на нет. Несколько секунд плечи ее
беззвучно содрогаются, потом она резко оборачивается и обнимает меня. Я достаю
зубочистку из ее волос.
Вечером того же дня пью «Кровавую Мэри» с Аланом в
«Магии». Кафе заполнено наполовину. За ближайшим столиком – теряющая форму
мамаша с дочкой лет восьми. Дочка уплетает за обе щеки. Мамаша накладывает ей
жареную картошку из своей тарелки. Горбоносая девица с длинными распущенными
волосами и парень со сломанными, как у борца, ушами пьют только апельсиновый сок
и болтают по-английски. Судя по акценту, парень из Новой Зеландии, девица
определенно местная. Из обрывков фраз можно понять, что говорят они о растущей
популярности регби в Осетии. Прямо над моей головой вращается небольшой
зеркальный шар, блики медленно плывут по стенам. С тех пор как я была здесь
последний раз, на стенах появились зеркала и новые трещины. Автограф Кустурицы, оставленный во время пьяного визита No Smoking
Orchestra
во Владикавказ, теперь заключен в рамку и снабжен пояснительной табличкой. Алан
пьет минералку. Вернее, просто смотрит, как тают льдинки в стакане. Он выглядит
дерганым, расспрашивает о Москве, о работе. Заверяю его, что всем довольна, потом перехожу в контрнаступление:
– Как насчет тебя? Как твой департамент?
– Вполне.
– Это хорошо. Чем вы там занимаетесь?
– Государственным имуществом.
– Вот как. И сколько получаешь?
– Я работаю на перспективу, – отвечает Алан.
Официантка в черном фартуке приносит счет мамаше с
девочкой.
– Сколько лет этой женщине? – спрашиваю я тихо.
– Она может тебя услышать, – говорит Алан.
– И что? – спрашиваю я громче. – Я испорчу с ней
отношения?
– Зарина. – Он подается вперед. – Не привлекай к
себе внимания.
– Это твой новый девиз? Так же, как «работать на
перспективу»?
– Это совет.
– Ах, ну спасибо. – Я припадаю к «Кровавой Мэри». Мы
оба смотрим на женщину с девочкой. Они нас не замечают.
– Так сколько, по-твоему? – снова спрашиваю я. –
Тридцать четыре, тридцать пять?
– Двадцать восемь, не больше, – говорит Алан и
отворачивается.
– Двадцать восемь! – почти выкрикиваю я. – Да у нее
дочка третьеклашка! Во сколько же она родила?!
Новозеландец спрашивает у спутницы о планах на
завтра, и после отрепетированной интригующей паузы та говорит, что свободна.
– Зарина, – вздыхает Алан. – Почему ты ни разу не
позвонила за все это время?
Я снова присасываюсь к соломинке, хотя стакан пуст.
Алан не сводит с меня глаз. Так проходит около минуты. Потом я говорю:
– Попроси счет.
Мамин ученик-немец – высокий стройный парень лет
двадцати пяти по имени Эрнст. Крупный нос с горбинкой, узковатые карие глаза,
подбородок с ямочкой, тонкие губы, светло-русые волосы. С равным успехом его
можно принять за чеченца, осетина или русского. Размытость генотипа он усердно
компенсирует, культивируя образ настоящего немца, представление о котором,
кажется, почерпнуто из архивов Веймарской республики: стрижка «шапочкой» с
пробором посередине, рубашка с заостренным воротником, застегнутая на все
пуговицы, сдержанные движения. Он боится, что в Германии к нему будут относиться
как к иностранцу. По мне, куда вероятнее, что его примут за путешественника во
времени.
Кажется, они с мамой далеко продвинулись. Их общение
похоже скорее на непринужденную беседу, чем на урок.
Сначала Эрнст читает сочинение на тему детства – заурядную историю
постперестроечного владикавказского мальчика, сдобренную тоской по утерянной
родине, и мама почти не делает замечаний, а потом они просто болтают.
Позже мама просит меня присоединиться, полагая, что
Эрнсту будет полезно попробовать общаться сразу с двумя собеседниками, да и мне
не помешает лишняя практика. Я неохотно плюхаюсь в кресло и откладываю в
сторону книгу.
– Что читаете? – спрашивает Эрнст.
– Сильвия Плат, «Под стеклянным колпаком», – говорю
я. – Читали?
– Нет. Даже не слышал. Интересная книга?
– Очень. Главная героиня – американка с австрийскими
корнями. Она мечтает выучить немецкий и съездить в Австрию или Германию, –
улыбаюсь я.
Мама смотрит на меня – в ее глазах красные
светофоры.
– Что смешного в стремлении человека к корням? –
обижается Эрнст. – Мне это кажется естественным. Хотя современным осетинам это
трудно понять.
– Почему же? – отвечаю я. – Нет ничего смешного в
стремлении к корням, если эти корни зарыты под Бранденбургскими воротами.
– Разве ваш народ менее достойный? Что вы делаете
для своего языка?
– Зарина знает осетинский! – выкрикивает мама, будто
заявляя протест в суде.
– Кæд афтæ уæд хорз,
– говорит Эрнст. – Фæлæ бирæтæ сæ мадæлон
æвзаг нæ зонынц[8].
– Хъыггагæ о[9], – отвечает мама.
После недолгого молчания разговор продолжается
по-немецки.
– Тише, у мамы пациент, – предупреждает Люси на
пороге. – Понимаешь, биоэнергетика штука тонкая, – шепчет она, когда мы на цыпочках
пересекаем прихожую. – Их нельзя отвлекать.
Я бросаю нерешительный взгляд на дверь. Я давно
знаю, что мать Люси занимается чем-то подобным, но ни разу не заставала ее за
работой.
– Мы должны активировать вашу солнечную чакру, – просачивается из-за двери.
Окно в комнате Люси зашторено. Стены расписаны
цветными кляксами, которые кажутся нелепыми и хаотичными, пока она не включает
лампу «темного света» и в ее лучах не проступает сложный паутинообразный узор.
– Самое забавное, – закрывает за нами дверь Люси, –
что мама Давида тоже занимается нетрадиционной медициной.
Люси слегка добавляет громкости колонкам. Я
присаживаюсь на диван, чувствуя легкое головокружение. У меня жар, но никаких
других симптомов простуды пока нет.
– Они даже познакомились, когда мы встречались, и
вроде как подружились. Когда мы расстались, обе были в шоке. – Люси опускается
в плюшевое кресло у окна. – Это чушь, будто она заставила Давида бросить меня.
Я не знаю, куда деть взгляд. Само наличие у меня
глаз кажется неприличным. Делаю вид, будто разглядываю настенную роспись. Люси
поднимается и извлекает откуда-то маленькую курительную трубку из цветного
стекла.
– Будешь? – спрашивает она.
– Я бросила курить.
– Это же не сигарета, – говорит Люси и поджигает
содержимое трубки. Сквозь прозрачный мундштук видно, как струя дыма стремится к
ее легким. После пяти долгих затяжек ей приходит в голову показать мне новые
рисунки. Она берет ноутбук и присаживается рядом.
– Я не так давно начала рисовать на компьютере, –
говорит она, открывая файлы.
Сначала идут оранжевые птицы, зеленые облака,
гигантские цветы и ненавязчиво поданные под этим соусом бесчисленные лица Джона
Леннона. Затем цветовая гамма начинает тяготеть к красному, белому и черному, а
на смену Леннону приходят оскалившиеся черепа и полуистлевшие физиономии мумий.
Если и встречаются птицы, то это вороны с гипертрофированными клювами,
вымазанными в крови. Здесь растут плотоядные растения, земля кишит
сороконожками, а воздух полон жирных мух. Порой взгляд задерживается на бледной
девичьей фигуре, закрывающей лицо ладонями и тающей в общем хаосе.
– Это совсем новые? –
спрашиваю я.
– Ага. Последних трех недель, – отвечает Люси с
улыбкой, но улыбка тут же выцветает.
Пытаюсь сообразить, на что бы переключить ее внимание,
но она уже встает, вытряхивает пепел из трубки и говорит:
– Думаю, надо еще курнуть.
Во вторник готова свалить
куда угодно, лишь бы не сидеть в четырех стенах. Дозвониться до Люси не
удается, и я докатываюсь до переписки с Аланом, которая заканчивается
предложением встретиться.
– Куда ты? – спрашивает мама, увидев меня в выходном
платье.
– Собираюсь повидаться с Аланом.
– Алан. Помню его. Кто он нам?
– Никто. Просто друг.
– А жаль. Он, кажется, приличный молодой человек.
Может, тебе стоит приглядеться к нему?
– Мама! – морщусь я. – Он друг и ничего больше.
Через пару часов я лежу, завернувшись в простыню, на
разложенном диване в комнате Алана. Майя где-то за городом с друзьями. Лежу
лицом к стене, но знаю, что он сидит на краю дивана и смотрит в пол. Внезапно
хочется придвинуться к нему. Но, когда поворачиваюсь и застаю его точно в той
позе, какую представляла, этот порыв проходит. Алан не оборачивается. Я
разглядываю его плечи и спину. Кажется, он стал более мускулистым.
– Две минуты, – говорю я. – Даже меньше. У тебя что,
никого не было эти полгода?
– А если так? – спрашивает он.
– Ты серьезно? – Пауза. Я сглатываю и повторяю: – Ты
серьезно?
Алан оборачивается. Он смотрит исподлобья, кадык
ходит вверх-вниз.
– Не отвечай. – Я сажусь и спускаю ноги на пол.
Чувствую ворс ковра.
Алан натягивает брюки и берет со стола зажигалку и
сигареты.
– Будешь? – спрашивает он и протягивает мне пачку.
– Бросила.
– Я тоже собираюсь. – Он достает сигарету,
отодвигает штору и выходит на балкон.
Я смотрю сквозь прихожую, и мой взгляд упирается в
закрытую дверь Майи. Мне кажется, будто Майя никуда не уходила и сейчас сидит,
прислушиваясь к нам. Это ощущение быстро улетучивается, я встаю и иду в душ.
Чувствую себя так, будто снова отравилась. Болит низ
живота. Температура тридцать семь и четыре. Принимаю парацетамол и по
предложению Люси выбираюсь в Комсомольский парк.
С Люси приходят две девушки. Кажется, я видела их
раньше, но не могу вспомнить где. Одну, мускулистую и коротко стриженную, зовут
Вероника, другую, маленькую и смуглую, – Марина.
– Зачем мы приперлись
сюда? – спрашивает Люси.
– Не ной, – говорит Марина. – Свежий воздух тебе не
помешает. Это лучше, чем сидеть в своей комнате и накуриваться. – Она
поправляет спутавшиеся розовые пряди Люси. – Депрессия, – шепчет она мне. – С
кем не бывает.
– Я все слышу, – предупреждает Люси. – Жуткое место.
Здесь столько детей.
– Ты же любишь детей? Прошлым летом ты была вожатой
в летнем лагере.
– На то оно и прошлое, – рассеянно отвечает Люси. –
Сейчас не люблю.
– Люси права. Место никуда не годится, – говорит
Вероника. – Этот парк просто пастбище для эксгибиционистов.
– Брось, – отмахивается Марина. – От вида мужика без
штанов еще никто не помер.
– Да, но неприятно, когда ты сидишь, никого не
трогаешь, а кто-то напротив трясет своим агрегатом.
– Хватит вам, – обрывает их Люси. – Меня сейчас
стошнит. Марина, расскажи лучше о своих планах.
– Какие там планы, – отвечает Марина жеманно. – Еду
в Москву, и всё.
– Ты что, не знаешь, чем будешь заниматься? –
спрашиваю я.
– Ну, я физтех окончила.
Может быть, найду работу по специальности…
– Марина шьет и придумывает одежду,– объясняет
Вероника. – Думаю, в Москве она сможет продвинуться как дизайнер.
– Дизайнер! Громко сказано. – Марина закатывает
глаза. – Но я уж точно не хуже Баликоева с его
сумочками из мешковины.
– Эй, посмотрите. – Вероника кивает в сторону
кустов.
Метрах в пятидесяти какой-то мужик снимает штаны.
Мамаши спешно уводят детей из «зоны поражения», толкая за ними коляски и
трехколесные велосипеды.
– Вот дерьмо, – говорит
Люси, и мы сваливаем.
В коридоре женской консультации приходится сидеть
между двумя беременными. Обеим на вид не больше девятнадцати.
Напротив две девицы постарше делятся опытом.
Одна говорит:
– Если первое УЗИ показывает какую-то патологию,
лучше сразу вычистить.
– У меня уже третья, и пока все нормально.
– У меня четвертая. Но ребенок один. Два раза
вычищала, как только УЗИ не то показывало.
– А муж знал?
– Зачем ему знать про неудачные попытки?
Тему подхватывают сидящие
рядом со мной.
Одна говорит:
– У одной моей знакомой даун
родился.
– Кошмар, – качает головой другая.
– Что-то много больных детей стало. Отчего это?
– Это все «Электроцинк».
Он травит нас.
– И еще возраст. Чем старше мать, тем опаснее…
– Возраст? – спрашивает врач, женщина лет
пятидесяти, глядя на экран компьютера.
– Двадцать три, – отвечаю я.
– Замужем?
– Нет.
– С какого возраста живете половой жизнью?
Отгоняю от себя назойливую мысль, что она, возможно,
знакома с моим отцом:
– С восемнадцати.
– Количество половых партнеров?
– Всего или сейчас?
– Сейчас.
– Один.
– А вообще?
– Два.
Она что-то допечатывает и обращает лицо ко мне:
– В последнее время нигде не переохлаждались?
– Ночевала в парке на скамейке, – говорю я.
– Ну вот! Что и требовалось… – Она осекается. – То есть как это ночевали в парке? У вас что, нет дома?
– Это было в чужом городе, – вру я.
– Тем более в чужом городе. Это же опасно! Вас могли
ограбить, или покусать собаки, или… Да мало ли что могло случиться! – Она
опускает голову, снимает и снова надевает очки. – Результаты будут готовы к
следующему разу. Тогда я смогу сказать что-то определенное.
За столиком в Bon Cafe мы с Аланом болтаем в
основном о вещах, не касающихся нас лично.
– Мне нравится эта штука. – Я трогаю подсвечник на
столе.
– Это просто стаканчик из красного оргстекла, – говорит Алан. – Неужели ты собираешься сделать то, о чем я думаю?
Эта фраза и снисходительный тон бесят меня.
– Именно, – подтверждаю я.– И ты мне поможешь.
– Брось, Зарина. Нам не по четырнадцать лет.
– Готова поспорить, что ты и в четырнадцать такого
не делал.
Алан, надеясь поскорее покончить с этим разговором,
подзывает официантку и просит счет.
– Постой на стреме, – шепчу я и сую подсвечник
вместе с плоской свечой в сумку.
На выходе бармен и администраторша улыбаются нам и
желают скорой встречи. По пути к машине Алан говорит мне холодно:
– Пахнет жареным.
– Ага. Преступление века. Смотри, чтобы твое имя не
угодило в криминальную хронику.
– Я буквально. Пахнет горелым.
Наши взгляды устремляются к моей сумке, от которой
поднимается тонкая струйка дыма.
– Вот блин! – вскрикиваю я и расстегиваю сумку – она
вспыхивает, как комок ваты, пропитанный спиртом.
Я ору, шлепая сумкой по фонарному столбу, ее
содержимое рассыпается по тротуару. Когда пламя обжигает руку, я бросаю сумку
на землю. Слезы текут по щекам.
– Знал бы ты, сколько она стоила, – бормочу я.
Алан пытается обнять меня, но я отвожу его руки. Он
приседает на корточки и собирает губную помаду, подводку, телефон, упаковку
парацетамола и, к моему стыду, искусственную лилию из «Магии».
Эрнст снова у нас. Из обрывков разговора ясно, что
он окончил архитектурный факультет, но последние три года вынужден работать
продавцом в магазине отделочных материалов. Он надеется, что в Германии найдет
работу по специальности.
Илона
попросила меня походить с ней по магазинам.
– Ничего предсвадебного, – сказала она по телефону.
– Просто посмотрим шмотки.
Мы не пошли в «Столицу» и гуляем в центре города,
заглядывая в мелкие магазины. Илона бегает от
стеллажа к стеллажу, но так и не решается примерить ни одну вещь. Она какая-то
рассеянная.
– Как тебе это? – спрашивает она, приподнимая
золотистую вешалку с черным шифоновым платьем.
– Очень даже, – говорю я. – Бегом в примерочную.
Илона
прикладывает платье к себе, не снимая с вешалки, и смотрится в зеркало.
– Ой, нет, – вздыхает она. – Не стоит даже мерить.
– Ты не можешь знать наверняка. Думаю, оно тебе
пойдет.
– Это-то да, но длина… И
этот вырез на спине… Не уверена, что Бусик позволит
мне его носить.
– Этого еще не хватало. Муж будет указывать тебе,
как одеваться?
– Ну как тебе сказать. – Она понижает голос. –
Думаю, это нормально, когда мужчина не хочет, чтобы жена была выставлена на
обозрение. К тому же я сама хочу одеваться скромнее, хотя бы первое время. Пока
осмелюсь на нечто вроде этого, сезон пройдет. Потом беременность… В общем, не до нарядов будет.
Она трогает пальцами подол и бретельки, неохотно
вешает платье, и мы уходим из магазина, даже не взглянув на обувь.
В Base
Cafe,
куда я пришла с Люси, Мариной и Вероникой, мы все, за исключением Люси,
заказываем виски с колой. Люси ерзает на стуле. Спрашивает:
– Как вы думаете, в туалете есть пожарная
сигнализация?
– Делать им больше нечего, – отвечает Марина.
– Тогда я пошла. Кто со мной?
Мы втроем мотаем головами.
– Ладно. Мне больше достанется. – Она проходит через
зал и исчезает за дверью уборной.
– По-моему, она злоупотребляет, – говорит Марина.
– О да, – отвечает Вероника. – Мы теряем в ней
собутыльника.
– Это несмешно. Последнее
время она все время накуренная. Я думала, после расставания с Давидом она
завяжет.
– Давид уходит, трава остается, – смеется Вероника.
Я отвожу глаза.
– Помяни лешего, – вдруг шепчет Вероника, глядя в
сторону входа. – Он здесь.
– Давид? – Спрашивает Марина. – Где?
– За твоей спиной. И он с Инной.
– Нужно что-то делать.
– Что? Вытащить Люси через вентиляционное окно?
Точно, давай скажем ей, что кафе заполонили зомби.
– Привет, – говорит Давид всем сразу. Он держит за
руку блондинку с черными бровями.
– Здравствуйте, – говорит девушка и отрывается от
его руки, чтобы обняться с Вероникой.
Она делает шаг в сторону Марины, но та всем своим
видом дает понять, что обниматься не будет.
– Ты разве не в Москве? – обращается Давид ко мне.
– Самолеты все еще летают, – отвечаю я.
– Вы знакомы? – спрашивает Давид.
– Инна, – говорит девушка и протягивает руку.
– Зарина. – Я принимаю рукопожатие и понимаю, что
они оба укурены вусмерть.
– Мы тут с Люси, – говорит Марина.
Ей не хватает только транспаранта с надписью
«Убирайтесь!»
– Да? – растерянно произносит Инна.
Отреагировать более осмысленно она не успевает,
поскольку в зале появляется Люси. Она приближается к нам, пританцовывая.
– О, Давид! Инна! – восклицает она и целует каждого
в щеку. – Вы здесь вдвоем?
– Вдвоем, – отвечает Давид. – Нас на кишку пробило.
– Мы съели бы лошадь, – хихикает Инна.
– Тогда давай возьмем пиццу? Две пиццы! Пойдемте за
столик. Девочки, вы пересаживаетесь?
– Нет, мы здесь посидим, – отвечает за всех Марина.
– Ну ладно. А я брошу вас на время. Станет скучно,
подходите.
Они оставляют нас и устраиваются за столиком в
дальнем углу. Я бросаю взгляд на удалившуюся компанию. К ним подошла
официантка, и они пытаются сделать заказ, перебивая друг друга, лихорадочно листая
меню и каждую секунду сбиваясь на хохот.
– Лучше бы они друг другу лица расцарапали, –
говорит Марина.
У друзей родителей Стеллы
была однокомнатная квартира в Москве, и они согласились сдать ее нам. Им было
важнее, что в квартире «не будет бардака», чем то, сколько они заработают.
Мы вселились. Стелла из
кожи вон лезла, готовясь к вступительным экзаменам в аспирантуру, я искала
работу. После месяца рассылок резюме и хождений по собеседованиям мне удалось
устроиться в бухгалтерию компании «Промстройторг»,
которая владела сетью оптовых складов в Московской области. Работа состояла в
бесконечном сведении цифр, за которыми стояли тонны кирпича и арматуры, никогда
не виденные мною воочию. Это было не так уж плохо. Денег хватало ровно на
жилье, еду и дорогу.
К концу осени Стелла, уже
аспирантка первого года, столкнулась с первым неприятным сюрпризом. На
заседании кафедры, где утверждались темы диссертаций, ей популярно объяснили,
что Брет Истон Эллис,
которому она хотела посвятить свой труд, пока «не прошел проверку временем» и у
специалистов нет единого мнения относительно того, заслуживает ли его
творчество серьезного литературоведческого исследования.
– Им нужно, чтобы автор обязательно отбросил копыта
или стал отшельником, как Сэлинджер, чтобы о нем можно было писать?! – орала Стелла, вернувшись с заседания, но затем успокоилась,
поняла, что список «одобренных» авторов небезынтересен, и утвердила тему,
посвященную Джеймсу Болдуину.
Примерно в то же время она будто сошла с орбиты и
отправилась в свободный дрейф по просторам черного космоса. Началось с
обновления гардероба. Твидовые юбки и кашемировые свитера были потеснены
кожаными легинсами, ультракороткими шортами,
многочисленными футболками с надписями вроде «Ride me cowboy» и черной блестящей косухой, еле
застегивающейся на груди. Затем мутировали прическа и
макияж. Темные волосы, раньше собранные в пучок, теперь были распущены, а их
концы подстрижены и обесцвечены. Она накупила теней и научилась рисовать smoky eyes.
Стелла
стала пропадать вечерами и возвращаться за полночь, опрокидывая предметы в
прихожей и распевая «How
does
it
feel
to
be
on
your
own?..»[10] Когда я собиралась на работу, она спала
– часто в одежде. Она обклеила стену над кроватью постерами
и сделала на лопатке татуировку, изображавшую чудище, похожее одновременно на
дракона и оленя.
– Это руймон[11], – объяснила она.
А потом Стелла без
обиняков объявила:
– Тебе лучше подыскать другое жилье.
Мне был дан месяц на переезд. Делать ничего не
оставалось, и я обратилась к Тимуру и Оксане. Они уже год жили в Москве и
работали в сфере информационных технологий, отдавая свободное время концертам,
выставкам и спектаклям. Когда они только начали встречаться, я была в числе
скептиков, прочивших их отношениям от силы год, – слишком жадно они впились
друг в друга и слишком неразлучны были. Вопреки
прогнозам они не только не расстались, но поженились и сделались центром
гостеприимства и человеческого участия. В двухкомнатной квартире, которую они
занимали, в разное время гостили все друзья и друзья друзей, приезжавшие в
Москву. Я не стала выжидать отведенный мне месяц и уже через пару дней
перетащила свои чемоданы к ним, твердо решив принимать активное участие в жизни
коммуны.
Пару месяцев спустя Стелла
позвонила мне и, запинаясь, сказала, что я всегда могу вернуться. Возвращаться
я не стала. Еще через месяц до меня дошел слух, что хозяева квартиры подселили
к Стелле двух своих племянниц и теперь она вынуждена
подстраиваться под их режим: возвращаться домой до одиннадцати, ходить на
Казанский вокзал за посылками с сыром и пирогами и слушать сплетни с малой
родины. Вот тебе и like
a
rolling
stone.
В городе проходит международный художественный
симпозиум «Аланика». В субботу Марина вытаскивает
меня на сеанс видеоарта в кинотеатре «Комсомолец». Мы
приходим с большим опозданием и становимся в проходе, поскольку все сидячие
места уже заняты.
В партере выставлен стол, за которым сидит
итальянский скульптор с переводчицей. Он рассказывает о себе. Говорит, что
долгие годы занимался палеонтологией и это наложило
отпечаток на его творчество. Его скульптуры можно наблюдать в Падуе и Неаполе,
для транспортировки сюда они оказались слишком громоздкими. Затем гаснет свет,
и нам демонстрируют слайд-шоу с фотографиями этих скульптур.
– Я думала, тут действительно будет видеоарт, – шепчет Марина. – А они просто фотки показывают.
На фотографиях запечатлены грубые мрачные
конструкции из ржавого железа. Иногда просто два или три спаянных бруса. Автор
подолгу объясняет концепцию каждого произведения: «Здесь я
попытался передать вечное стремление человека к уничтожению себе подобных…»
Отпечаток палеонтологии заметен только в одной работе: в землю врыты острые
стальные треугольники, напоминающие позвонки ископаемого ящера.
– Ну и цирк, – шипит Марина. – Ржавый сливной бачок
в туалете этого кинотеатра большее произведение искусства, чем эта чушь.
Слайд-шоу завершается, и ведущая предоставляет
зрителям право задать автору вопросы. Зал молчит. Одна женщина, похожая на
учительницу, обращается к группе молодых людей:
– Ну спросите же
что-нибудь! Неудобно перед человеком!
Положение спасает долговязый мужчина в роговых очках,
который поднимается и спрашивает:
– Скажите, ваш материал дошел до такого состояния
естественным образом или вы как-то обрабатываете его?
В ответ художник разражается рассказом об
окислителях и сварочных аппаратах, которые он использует в работе.
В антракте выходим на улицу и становимся у стены
кинотеатра, на которой красуется трафаретное изображение противогаза и надпись:
«”Электроцинк” убивает», рядом вездесущий призыв:
«Кæд дæ ирон…»[12]. Половина посетителей выходит за нами.
– Если на этот кинотеатр в ближайший час упадет
бомба, – замечает Марина, – Владикавказ в один момент лишится творческой
интеллигенции.
Перед нами возникает девушка в черном платье, с
волосами цвета электрик, стриженными под каре.
– Люси? – удивляюсь я.
– О да! – выкрикивает Люси. – Не сразу признали?
– Ага, – отвечает Марина. – Ты прям Коралина[13] .
– Не совсем тот оттенок синего.
Но спасибо.
К
Люси приближается какой-то рыжий бородач. Он обнимает ее за талию.
– Знакомьтесь, – говорит она, – это…
– Леван, – перебивает парень и учтиво кивает.
– Зарина.
– Марина.
– Давно хотел познакомиться, – расплывается в улыбке
Леван. – Люси рассказывала о вас. Люси рассказывает мне все о себе.
– Простите, – извиняется Люси. – Антракт всего
пятнадцать минут. Нам нужно успеть зарядиться. Трезвой
я это долго не выдержу.
Она берет Левана под руку и тянет ко второму входу.
– Ну, по крайней мере у нее
появился парень, – говорю я.
– Не нравится он мне, – морщится Марина.
После показа Марина предлагает Люси пройтись с нами.
– О’кей, – соглашается
Люси. – Сейчас позову Левана.
Она возвращается в кинотеатр и буквально
выволакивает Левана, который не перестает болтать с каким-то сутулым типом в
толстовке и бейсболке. Они оба плетутся за нами. Когда мы пересекаем две линии
трамвайных путей, до Левана, похоже, доходит, что ему придется выбирать, с кем
идти дальше. Он останавливается, что-то еще говорит своему собеседнику, затем
догоняет нас и сообщает, что, увы, с нами не пойдет.
Марина шепчет мне:
– Отлично.
Леван обещает Люси позвонить и возвращается к типу в
бейсболке. Они уходят в сторону Русского театра.
Мы гуляем по погружающемуся в сумерки городу. Тишину
вечера нарушают то и дело проносящиеся по улицам БМВ и «Лады-приоры» с грохочущим в колонках хип-хопом.
Из окна одной машины вылетают две строчки местной рэп-команды:
«Наши женщины знают себе цену. Я оставляю за собой право быть первым».
– Знаете, – начинает Люси. – Я вот что хотела
спросить… – Она щелкает пальцами, в очередной раз не находя нужного слова. –
Короче, как он вам?
– Пока никак, – говорит Марина. – Где ты его нашла?
– О, это удивительная история. Он с нашего
факультета. На курс младше меня. Представляете, я все эти годы его не замечала!
Недавно зашла на факультет по делу – нужна была одна справка. Неважно. И в
коридоре перед деканатом встретила его. И мы познакомились.
– Да уж, удивительнее некуда.
– Ты не понимаешь… Хорошо, сейчас я вам скажу. – Она
выдерживает паузу на вдохе, потом по слогам выдыхает: – Он тан-цор. Понимаете, настоящие спортивные бальные
танцы! Парень-танцор, это же моя мечта с детства!
Мы с Мариной смотрим на нее с плохо скрываемым
недоумением.
Она продолжает:
– Я всегда хотела заниматься танцами, но меня отдали
на аккордеон, и все, что я получила, – это испорченная осанка. Кстати, Леван
помогает мне бороться с этим: как только я начинаю сутулиться, он шлепает меня
по спине. – Она заходится грудным смехом, потом говорит, взяв нас под руки: – Я
очень хотела, чтобы вы с ним познакомились. Так боялась, что он вам не
понравится… Все так плохо, да?
– Ну, – отвечаю я. – Танцор – это большой плюс…
Сусæг цыд[14] у
Арлеты и Феликса. Я в обществе Илоны
и еще пяти девушек торчу в комнате с задернутыми шторами, ожидая появления
жениха. На Илоне белое платье и белые туфли. Она
сделала укладку – лоб открыт, по щекам спускаются спиралевидные локоны.
Остальные девушки в розовых, коралловых, зеленых и прочих одноцветных платьях,
обувь и сумки в тон. Я единственная в платье с рисунком (мелкий голубой
цветочек на сером фоне), моя обувь отличается от него цветом (коричневые
босоножки), и я подвергаюсь массированной бомбардировке взглядами. Самая младшая
из нас, двоюродная сестра Илоны по линии Феликса,
которой четырнадцать или около того, пристает с вопросами.
– Как переводится «сусæг цыд»?
– обращается она сразу ко всем.
– Тайный визит, – отвечают ей.
– А почему тайный, если мы
все в курсе?
– Тайный от родителей
невесты.
– Но ведь Арлета и Феликс
тоже здесь?
– Наверно, раньше жених действительно приходил
тайно, – объясняет розовое платье.
– Надо у бабушки спросить, – предлагает зеленое.
– Я со своей говорила. Она
ничего не смогла объяснить.
– Ну не знаю, – вступает коралловое платье. – В
книге «Осетинские обычаи» все описано так, как мы сейчас делаем.
– А что первично, книга или обычай? – вырывается у
меня.
– Ой, давайте я вас сфоткаю!
– говорит второе зеленое платье мне, Илоне и еще двум
девушкам, сидящим с нами на диване. Мы обнимаемся, улыбаемся и подставляемся
вспышке. – Эй, давайте все в кадр!
– Поздно, – произносит коралловое платье, приложив
ухо к двери. – Они пришли.
Мы поднимаемся и выстраиваемся полукругом. Я
оказываюсь между Илоной и четырнадцатилетней кузиной.
– Разве мы не должны встать по старшинству? – шепчет
кто-то.
– Нет, это у мужчин…
– Сейчас мы его наконец
увидим,– хихикает розовое платье, толкая Илону
локтем. – Напомни, как его зовут?
– Бусик, – отвечает Илона.
Дверь открывается, входят трое мужчин в костюмах. У
одного в руках красная бархатная коробочка, у другого сложенное вдвое свадебное
платье, третий держит блестящее картонное ведерко с конфетами, и это дает мне
основание заключить, что он и есть жених, – если я что-то смыслю в обычаях.
– Фарн уæ
хæдзарæн![15]
– восклицает тот, что с коробочкой, но, поймав недовольный взгляд держащего платье, осознает, что ляпнул невпопад, и тушуется.
Я смотрю на жениха: розовощекий, чернобровый, упитанный, с римской стрижкой и
розовым галстуком, завязанным большим узлом. Понятно, почему Илона назвала его Бусиком, а не
Эльбрусом. Бусик. Эдакий
осетинский буц хаст
сывæллон[16],из
тех, кого до тридцати треплют за щеку многочисленные тетушки. Хоть он старше Илоны, мне при взгляде на него кажется, что она испытывает
к нему материнские чувства. За его плечом возникает мамино лицо. Мама что-то
говорит ему на ухо и подталкивает его кулаком в спину. Бусик
недоуменно оглядывается, потом, сообразив, что нужно делать, возвращает на лицо
свою наивную улыбку и приближается к нам.
– Крышку сними, – говорит сквозь зубы товарищ,
держащий платье.
Второй снимает с ведерка крышку, не зная, куда при
этом деть бархатную коробочку.
– Адон та уын сиахсы кафеттæ! –
восклицает мама, пытаясь разбавить неловкую тишину. – Райсут
дзы чызджытæ. [17]
Бусик
подходит по очереди к каждой девушке и протягивает ведерко, они достают по
конфете. У невесты он секунду мешкает, потом быстро подходит ко мне. Когда я
опускаю руку в ведерко, кажется, что в глазах Бусика
загорается пламя. Я вздрагиваю, чуть не уронив конфету, но тут же соображаю,
что это просто еще одна вспышка. Как ни в чем не бывало Бусик переходит к четырнадцатилетней кузине, к
остальным девушками. Когда конфеты розданы, у него отнимают ведерко
и он вместе с товарищами сумбурно и скомканно
презентует платье, после чего ему в руки суют бархатную коробочку, он вынимает
обручальное кольцо с крупным бриллиантом и, довольный, надевает его на палец
раскрасневшейся Илоне. Этот момент фиксируется сразу
несколькими камерами. Илона в ответ надевает ему
строгое крупное мужское кольцо. «Провалиться мне на месте, – думаю я. – Это и
есть кульминация жизни?!»
– Всё, ребята, – говорит мама. – Пойдемте отсюда,
оставим невесту с девушками. Пойдемте, пойдемте. Вас ждут нуазæнтæ[18].
Жених и товарищи покидают комнату. Девушки окружают Илону.
– Покажи, покажи!
– Ничего себе! Это два карата, да?
– Эй, я еще не видела!
Когда ажиотаж вокруг кольца стихает, все
переключаются на новое платье.
– В нем я буду вначале, – объясняет Илона. – Но поеду я, конечно, в разгæмттæ[19].
Чуть позже мама просит помочь с закусками:
– Отнеси в комнату мужчин. – Она вручает мне тарелки
с семгой и бастурмой.
Прежде чем выйти, замечаю на столе три пустых бокала
рядом с откупоренной бутылкой Brentino – в каждый вложена
банкнота в пять тысяч рублей.
– Нехило они заплатили, – говорю я. – За дешевое-то
итальянское винище.
– Эх, Зарина, – качает головой мама. – Не говори
лишнего. Неси закуски, и все.
За столом восемь мужчин. За старшего
– мой отец. Аккуратно расставляю закуски. Уже на выходе слышу, как какой-то тип
обращается к Бусику:
– Так, говоришь, в таможне работаешь?.. Хочу машину
из Южной Осетии пригнать…
У Илоны застаю девичье
общество за разговором о свадебной музыке.
– Слыхали? – говорит
розовое платье. – У жениха будет петь Сухраб Будайчиты.
– Ой, я его не люблю, – стонет зеленое платье. –
Слишком слащавый.
– Слащавый не слащавый, но
знаешь, сколько он берет за одно выступление?
– А кто будет петь у вас, Илона?
– Ох! – отмахивается Илона.
– Ну кто? Ну скажи, не томи.
Илона
собирается с духом:
– Игорь Фидаров.
Повисает пауза.
– Ну и что такого? – нарушает тишину кто-то. – Он не
так уж плох.
– Эй, а вы слышали про девушку, которая разделась на
улице? – говорит розовое платье.
– Это ужас! – отзывается зеленое. – Надо же такой дурой быть!
– Говорят, она сделала это на спор.
– И на что поспорила?
– На однокомнатную квартиру.
– Разве стоит однокомнатная квартира того, чтобы на
тебя пальцем показывали? Теперь ей все равно придется уехать отсюда. Житья не
дадут.
– Самое ужасное, – печалится четырнадцатилетняя
кузина, – что и на ней кто-нибудь женится.
– Да нет. Осетин не женится.
– Женится-женится. И не на таких
нынешние парни женятся.
Я разворачиваю конфету.
– Ты что! – вскрикивает, обернувшись на шорох
фольги, зеленое платье. – Ее нельзя есть сегодня!
– Ее нужно положить под подушку, – объясняет розовое. – Тогда во сне ты увидишь своего суженого!
– Хорошо, что объяснили, – буркаю я, отправляя
конфету в рот. – А то мне и без этого кошмаров хватает.
– Эх, Зарина, – вздыхает Илона.
Вечером едем домой на старой праворульной «тойоте» отца.
Внезапно он произносит:
– Не нравится мне это.
– Что «это»? – спрашивает мама.
– Не знаю, что за человек этот Бусик.
Не хочу наговаривать. Но один из его друзей сегодня три часа делал вид, будто
не знаком со мной.
– Олег! Ты мог обознаться!
Нашла в интернете пресловутое видео. Всего минуты
четыре. Полноватая брюнетка пытается исполнить без музыки пару танцевальных
движений в центре перекрестка. В одной руке она держит скрученное в узел
платье. Лицо каменное. Девушка медленно движется по улице, позируя то у дерева,
то у фонарного столба. Между позами она растерянно озирается, и ее руки
безвольно повисают вдоль тела.
На заднем плане – растущая автомобильная пробка и
толпа зевак с включенными камерами телефонов. Фон почти полностью состоит из
хохота, свиста и улюлюканья. Под конец в кадре появляются двое полицейских.
Один из них кричит в громкоговоритель.
Мне удается найти еще одно видео, снятое с другого
ракурса и начинающееся чуть раньше предыдущего. Еще одетая девушка стоит у
белого джипа с тонированными стеклами. Мужские руки высовываются из
приоткрытого окна, стаскивают с нее платье, окно закрывается. Во время всего
действа джип стоит на месте и трогается лишь с появлением полиции.
– Как я и предполагала, – говорит доктор, – у вас
аднексит. Это довольно распространенное заболевание. Девушки совсем не берегут
себя. Ходят с открытой поясницей в любую погоду. Не переживайте. Оно лечится. –
Она протягивает мне розовый листок. – Там антибиотики и… В
общем, я написала. Все понятно?
– Да, – мямлю я и, не читая, убираю листок в карман
сумки.
– И вообще, – продолжает она, – вам бы ребеночка.
Замуж не собираетесь?
– Думаете, пора?
– Вам двадцать три.
– Это очень ответственный шаг.
– Искать можно долго, а биологические часы не
остановишь.
– Я подумаю, – удается вымолвить мне. – До свидания.
Машина Алана припаркована в пустынном переулке. Я
держу на коленях открытую картонную коробку, в которой лежит сумка из гладкой
белой кожи, с застежкой-молнией и широкими черными ручками на больших стальных
кольцах.
–Не стоило этого делать, – говорю я. – Я серьезно.
– Тебе не нравится? Прости, здесь не Москва. Выбор
не тот.
– Мне нравится, очень нравится. – Я вынимаю сумку из
коробки и рассматриваю. – Но это слишком накладно. Я знаю, сколько стоят такие
сумки. Это же целая зарплата.
– Ерунда. Я не на одну зарплату живу. У меня
состоятельные родители.
– Получается, я теперь должна твоим родителям?
– Ты никому не должна. Это подарок.
Думаю предложить ему вернуть сумку в магазин, но,
подержав ее немного в руках, понимаю: я просто не могу от нее отказаться.
– Спасибо, – благодарю я. – Обещаю не сжигать ее.
Я тянусь к Алану и целую его. Поднимаюсь с сиденья и
сажусь ему на колени. Продолжаем целоваться. Сегодня у меня ничего не болит, и
я готова идти до конца. Нащупываю ручку и опускаю спинку кресла, так что мое
лицо оказывается прямо над лицом Алана и волосы падают ему на щеки. Чувствую,
как его руки сжимают мою талию. В этот момент звонит телефон.
– Нельзя проигнорировать? – спрашиваю я.
– Нет,– отвечает он, высвобождаясь. – Кажется, я
знаю, кто это и зачем.
Он подносит телефон к уху:
– Да, слушаю… Нет, не
забыл… Ты сама хоть готова?.. Что значит почти?.. Ладно, ладно… Буду минут через двадцать.
– Майя? – спрашиваю я, когда разговор заканчивается.
– Да. Мы собирались в Чиколу сегодня. Я совсем
забыл.
Я перебираюсь обратно на пассажирское кресло и
поправляю платье. Алан заводит мотор. Стараюсь не выдавать досады, но это плохо
удается. Когда мы подъезжаем к моей остановке, Алан обещает, что пробудет в
Чиколе только выходные. А вот Майя застрянет там на всю следующую неделю.
Я ничего не отвечаю и выхожу.
– Откуда эта сумка? – спрашивает мама.
Она явно взведена. Интуитивно чувствую, что это
как-то связано с Арлетой.
– Алан подарил.
– Тот, который просто друг?
Поднимаю плечи, недовольно выпускаю воздух через
нос.
– Послушай, Зарина… – Она присаживается на ручку
кресла. – Может быть, тебе стоит подумать о… Как же
это сказать… Ну вот была я сегодня у Арлеты. Смотрела
на Илону. Она счастлива. Все у нее устраивается. А
ты? Мотаешься по этой холодной Москве, занимаешься неизвестно чем. С Аланом
этим у тебя тоже какие-то непонятные отношения. В общем, – взгляд мимо меня, –
я хочу, чтобы ты еще раз хорошенько подумала. Есть еще две недели, а билет на
самолет может и пропасть – ничего страшного.
Она поднимает лицо. Вид у нее уставший, будто эту
небольшую речь она силой выталкивала из себя. Кажется, усталость передалась
мне. Я неспособна спорить, хотя вроде как должна. Я в состоянии только подойти
к ней, обнять и сказать:
– Я подумаю. Но ничего не обещаю.
Спустя примерно полгода после разрыва с Маратом, что
означает почти год с нашей последней встречи, меня стало угнетать отсутствие
близких отношений с мужчинами. Я никогда не считала себя особо привлекательной,
а теперь моя самооценка и вовсе опустилась до нуля, и сам роман с Маратом представлялся
мне случайностью. Я не могла больше мириться с таким положением дел и
собиралась при первой же возможности положить конец затянувшемуся штилю в
личной жизни. Как раз тогда появился Алан.
Мы познакомились на новогодней вечеринке, на которую
я пришла за компанию с Люси и Давидом. Он подошел, представился и спросил, не против ли я потанцевать.
Когда песня закончилась, мы вышли и уселись на диван
в другой комнате, где музыка звучала не так громко и люди просто болтали,
попивая алкоголь, разбавленный колой. Разговорились. Словесная река, в которую
мы упали, уносила по извилистому руслу. Время от времени она прибивала нас к
островкам неловкого молчания, тогда мы вставали и шли танцевать или наливали
себе еще выпить. В какой-то момент я ушла в беспамятство, а проснувшись,
обнаружила, что лежу на том же диване, разутая и укрытая покрывалом. Алан сидел
в изголовье.
– Доброе утро, – сказал он.
Я огляделась. На часах было пять утра. Кое-кто спал
на полу, кое-кто курил, сидя в кресле. В дверном проеме парень в желтом
кардигане пытался выяснить у девушки в красном платье и красных бусах, какой
здесь адрес. Я была еще пьяна, но отдельные участки моего сознания непонятным
образом прояснились. В памяти всплыла картина четырехчасовой давности: Алан
жмет руку Давиду, Люси что-то шепчет Давиду на ухо, потом Давид разговаривает с
Аланом и едва заметно кивает в мою сторону. Я протерла глаза и сползла на пол.
– Зарина, тебе плохо? – засуетился Алан и попытался
приподнять меня.
– Отвали, – ответила я. – Что вы трое тут задумали?
Люси, это вы попросили его подойти ко мне?!
Вместо ответа Люси я услышала голос Алана:
– Давид действительно попросил меня потанцевать с
тобой. Один танец, и все. Он сказал, что ты грустишь, и я согласился. Но
неужели ты думаешь, я стал бы всю ночь торчать в обществе девушки, которая мне
неинтересна?
Пока он говорил, все в комнате умолкли. Даже Том
Йорк запел тише, будто прислушивался. А потом я уловила удаляющиеся шаги Алана.
Он спросил у кого-то в коридоре: «Где моя куртка?» – и вышел из квартиры. Люси
прошептала:
– Какая же ты дура!
Обижался Алан недолго. Через два дня он узнал мой
телефон и предложил встретиться, а еще через два дня я обнаружила себя в его
объятиях. Алана в моей жизни я сравнила бы с Луной. Светило – да, но второе по
яркости и всегда обращенное ко мне одной и той же стороной. На этой видимой
стороне были начитанность, открытость ума, здоровая романтичность. О том, что
происходило на обратной стороне, я имела смутное представление. Я знала, что
там находились юрфак СОГУ, жутко властные родители,
живущие в Чиколе, какая-то невнятная служба в ведомстве с размытыми
полномочиями и сестра Майя, обитающая с ним в одной квартире. То, как
старательно он оберегал меня от контакта с этой стороной, давало мне право считать
ее темной. Иногда у него звонил телефон, и, для того чтобы поговорить, он
удалялся на недоступное для слуха расстояние, а потом возвращался, смущенный
собственной скрытностью. Порой он отменял свидание без объяснения причин, а
когда мы все-таки встречались, выглядел чересчур возбужденным, говорил в три
раза больше обычного, осыпал меня поцелуями и комплиментами.
Как-то я спросила, почему он поступил на юридический. С карикатурной томностью он ответил:
– Настоящей свободы в выборе профессии для меня не
существовало, я знал, мне все будет столь же безразлично, как гимназический
курс. Речь, стало быть, идет о том, чтобы найти такую профессию, которая
позволила бы мне, не слишком ущемляя тщеславие, проявлять такое же безразличие.
Значит, самое подходящее – юриспруденция.
– Да ну тебя, – рассердилась я и не стала
расспрашивать дальше.
Мы никогда не клялись друг другу в верности и не
строили планов на будущее. Я даже не была уверена, что у Алана нет других
женщин, и спокойно относилась к возможности их существования. Когда Стелла развернула кампанию по переезду, я не считала
отношения с Аланом серьезной преградой. Что меня действительно не прельщало,
так это перспектива оказаться в роли Марата – уехать в Москву, оставив во
Владике кого-то, кто меня ждет. Мне казалось, что необходимость расстаться
должна быть очевидна и для Алана. В конце концов, у меня были свои планы, а у
него – его темная сторона. Несмотря на эти рассуждения, я боялась поговорить
начистоту. Боялась, что он станет уговаривать меня остаться или, наоборот,
решит ехать за мной. На этот счет я осторожно закинула удочку. Алан как-то
посетовал на дурной русский перевод одного романа Уильяма Гибсона
– мол, переводчик «не владеет ни английским, ни русским». Я сказала как бы между прочим:
– Что человек, читающий Гибсона
в оригинале, делает во Владикавказе?
– И где же я, по-твоему, должен быть?
– Хотя бы в той же Москве.
– А там есть социальные льготы для тех, кто читает Гибсона в оригинале?
Этот ироничный ответ-вопрос окончательно утвердил
меня в моем намерении, и, когда я все рассказала Алану, он воспринял известие с
ледяным спокойствием, только сказал:
– Хорошо. Но ведь ничто не мешает нам встречаться
остаток лета.
Он не пришел на вокзал провожать меня, а я так и не
сообщила ему московский номер и удалила свои аккаунты из соцсетей. Странно, но
почему-то я испытывала досаду от того, как легко он отпустил меня.
Занятия Эрнста окончены. В среду он заходит к нам,
чтобы окончательно расплатиться и попрощаться с мамой. Он говорит, что улетает
очень скоро и что дядя из Бонна сообщил о вакансии архитектора в проектном бюро
его приятеля. Говорит он в основном на русском, будто желая насытиться им
напоследок. В какой-то момент маму отвлекает телефонный звонок, и мы остаемся
одни на балконе.
– Теперь я их не скоро увижу, – говорит Эрнст, глядя
на темно-синий силуэт гор.
– Лучше б золою я вас увидал[20] , – усмехаюсь
я. – Не стоит переживать. У вас будут Альпы под носом.
– Знаете, Зарина, вы мне кажетесь умной девушкой.
Откуда в вас это пренебрежительное отношение к своему народу?
– Ох, – вздыхаю я. – Снова вы за старое.
– Не я, а вы.
– Так вы что же, хотите, чтобы я объяснила?
Он кивает. Секундное колебание, и я выдаю:
– Неужели вы не видите, что происходит? Мир
стремительнее, чем когда-либо, приходит к общим стандартам. Различия между
культурами стираются. Даже вы, немцы, некогда великая нация, не играете
самостоятельной роли в мировой политике. И французы не играют, и испанцы. Вы
все – части Евросоюза, который потом станет частью чего-то еще. Все эти
всплески национального самосознания, все эти местечковые ренессансы – просто
лебединые песни агонизирующих культур. Народы вроде моего
– рудименты истории. Они скоро исчезнут с лица земли, и бороться с этим – все равно что бороться с движением тектонических плит.
Я замолкаю. Во рту пересохло. Эрнст смотрит на меня.
Я откашливаюсь и продолжаю, глядя ему в глаза:
– Я не верю в искренность вашего желания обрести
идентичность. Просто здесь дыра, а вас позвали туда, где лучше, вот вы и
бросились вспоминать язык предков. Это неплохо. Я сделала бы то же самое на
вашем месте. Только не надо мне тут втирать про «стремление к корням». Вы
никого не обманете.
Эрнст сжимает кулаки, силясь совладать с собой и
найти контраргументы. Но как только он открывает рот, входит мама и не дает ему
ничего сказать.
– Что случилось? – спрашивает она. – На вас обоих
лица нет.
– Душно, – отвечает Эрнст. – Вышли проветриться.
– Помнишь Тимура, Роберта сына? – говорит Арлета. – Он ведь, как юрфак
закончил, два года дома сидел. А недавно судебным приставом пошел работать. И
знаешь, кто его устроил? Бусик. Молодец
какой, да?
– Никогда не понимала, как можно два года сидеть без
дела, – ворчит мама. – Руки, ноги, голова на месте. Можно хоть чем-то заняться.
– Жанна, ты витаешь в облаках. В наше время без
протекции ничем достойным не займешься. Надо, кстати, Олегу ближе с Бусиком познакомиться. Может, он Руслану тоже поможет.
– Думаю, они сами разберутся.
– Там посмотрим, – улыбается Арлета.
– А ты слышала про албеговскую свадьбу? В «Трое»
была. А у невесты в «Зодиаке». Два лучших зала сняли. Нехило, да? Говорят, чего
там и кого там только не было. Черная икра, шоколадный фонтан, свежая семга,
судьи, мэр, спикер. Не было только нас с тобой.
– Что мы там забыли?
– На это стоило посмотреть! Алик Дзусов,
говорят, сто тысяч записал. Представляю, какие там украшения дарили. Ну ничего, у нас тоже будет шикарная свадьба. Чем мы хуже
других? Я вот начала составлять список гостей, и уже двести человек набралось.
И это еще без учета моей работы и работы Феликса. Да и Илона,
наверно, весь курс позовет. А ты, Зарина, ничего пока? Давай, чтобы следующим
летом мы тебя выдавали. Или ты за московского замуж
хочешь? Смотри, мы можем тебе жениха и там найти. Я знаю много московских
осетин. Ты вообще общаешься там с нашими?
– Только с теми, кого знала до отъезда.
– Нет. Это не пойдет. Нужно расширять круг общения.
– Нечего ее торопить, Арлета,
– вмешивается мама.
– Я не тороплю, но… – Она смотрит на меня. – Ты
симпатичная девушка. Нечего ушами хлопать. Если твоя мать тобой не занимается,
я займусь. Даю тебе год. От силы полтора. Поняла?
Втроем – Вероника, Марина и я – слоняемся по
проспекту Мира. Радио «Город», вещающее из колонок на фонарных столбах,
переходит с Фрэнка Синатры на Кима Суанова.
Останавливаемся перед новым отелем «Александровский».
У Марины звонит телефон. Она отвечает:
– Где мы?.. В самом центре проспекта, напротив этой
хреновины… Да, я про новый отель… Там же, где памятник
Ленину… Ага, двигай сюда. – Она убирает телефон и поясняет: – Это Заура.
– Кто такая? – спрашиваю я.
– Девушка, вернувшаяся в Осетию после четырех лет в
Питере. Познакомились «ВКонтакте».
Заура
оказывается очень высокой. У нее длинные красные волосы, тоннели в мочках и
татуировки в виде подвязок с бантиками на задней стороне бедер. Еще одна
татуировка – картинка в духе пин-ап – красуется на
левом предплечье. На Зауре джинсовые шорты, короткий
белый топ и красные конверсы. На плече сумка в форме
стопки виниловых пластинок. На шее старый пленочный фотоаппарат.
Она представляется и долго трясет руку каждой из
нас.
– Куда пойдем? – спрашивает она.
– В сторону «Солнечного», – предлагает Марина.
Мы двигаемся. Молодежь, гуляющая по проспекту, пялится на Зауру. Девушки
перешептываются и переглядываются, парни свистят и высказываются вслух. Нас
настигает фраза: «Для этого города это перебор».
– Тоже мне, полиция моды, – бурчит Заура. – Неужели здесь до сих пор все на том же уровне?
– Может, даже хуже, – отвечает Вероника.
– Боюсь, с этими татуировками тебе придется забыть
про шорты, – смеется Марина. – Будешь ходить как нормальная осетинская чинза[21]:
носить обтягивающие джинсы в сорокоградусную жару. Или еще лучше – длинную
зеленую юбку.
– А-а-а!– визжит Заура. –
Точно! Я два дня здесь, а уже сбилась со счета этих юбок.
– Принцип провинциальной моды: увидела на подруге,
захотелось самой.
Заходим в супермаркет «Солнечный». Покупаем колу и
сигареты и выметаемся. Проходим мимо Дома искусств. У входа афиша: «Раздвигая
рамки. Выставка работ женщин-художников Северного Кавказа». Кто-то зачеркнул
черным маркером слово «рамки» и надписал «ноги». Заура
останавливается, чтобы сфотографировать.
На площади Свободы натыкаемся на двух всадников в
красных черкесках и белых бурках.
– Это еще что? – спрашивает Заура.
– Наверно, отбились от свадебного кортежа, –
высказывает предположение Вероника.
– Ты серьезно? Кто-то действительно может заказать
конный кортеж для свадьбы?
– Конно-автомобильный. Обычно за лошадьми едут белые
«мерседесы».
Один всадник кивает другому, и оба пускают лошадей
рысью. Заура приседает на корточки, чтобы
сфотографировать кучки конского навоза, оставшиеся на мостовой.
– Нет, это все-таки ненормально, – возмущается она.
– Чтобы в двадцать первом веке на центральной площади города лежало такое.
Позже мы располагаемся в относительно тихом месте у
памятника Плиеву. Заура расспрашивает о голой
девушке. Вероника делится последними слухами, согласно которым девушка угодила
в психушку. Потом Заура
рассказывает, как ее угораздило вернуться в Осетию.
– Я поступила в Санкт-Петербургский гуманитарный
университет. Но как-то не заладилось. Короче, я
вылетела еще год назад, но родители узнали совсем недавно. Так что пришлось
вернуться. Но в этом есть свои плюсы. Здесь легко быстро добраться до любого
места, тепло и можно пить воду из-под крана.
Ее пренебрежение раздражает меня. С трудом
удерживаюсь от того, чтобы затеять спор.
Мы гуляем еще немного. Заура
обращает наше внимание на афишу мероприятия под названием «Art Look».
– Выставка фотографии в Национальном музее, – читает
она. – Будут представлены работы фотографов из Владикавказа и Москвы, а также
пройдет мастер-класс модного московского фотографа Марата Гобети.
Я притворяюсь, что это не волнует меня, но на самом
деле готова взорваться.
– Московский, – замечает
Вероника. – А фамилия осетинская. Он из московских осетин?
– Он местный, – говорит Марина. – Я знаю этого
Марата. Года три назад свалил.
– Ха, стоит им уехать ненадолго, и они уже
московские.
– Ага, а про свои фамилии, наверно, врут, что они
итальянские.
– Или ирландские.
– Ага, О’Гобети.
– О’Хайти.
– О’Кокойти.
Девушки смеются.
Люси предложила устроить двойное свидание. Это
значит, что я, Алан, Люси и ее парень ужинаем в WhiteCafe. Мы с Аланом
пришли раньше и сидим вдвоем, прямо под гипсовой головой бульдога, торчащей из
стены. Я рассказываю то немногое, что успела узнать о Леване, и на всякий
случай прошу быть потактичнее.
Только когда появляется Люси, до меня доходит, что
ее слова «с моим парнем» не означали «с Леваном». Ее сопровождает худощавый
блондин в белом льняном костюме. Сама Люси теперь тоже блондинка с короткой
стрижкой под мальчика.
– Ты же сказала, что он носит бороду? – говорит Алан
сквозь зубы.
– Это не он, – шепчу я и изображаю на лице идиотски-приветливую улыбку.
– Привет! – выкрикивает Люси.– Алан, давно не
виделись.
Она обнимается с нами, затем переводит взгляд на
своего спутника.
– Кексин, – представляется
тот. – Евгений Кексин.
Мы усаживаемся – две пары друг напротив друга.
– Что с волосами? – спрашиваю я Люси.
– Сама не знаю, что это, – говорит она, приглаживая
прическу. – Может быть, Агнесс Дейн, а может, Эди Седжвик. Кстати, я взяла
новый фотоаппарат и вернулась к старому ремеслу. Вот. – Она высыпает на стол
пригоршню свежеотпечатанных визиток. – Раздавайте всем и везде. Мне не впадлу снимать свадьбы и делать фотки для соцсетей.
– И правильно, – говорит Кексин.
– Нужно продаваться.
Мы с Аланом делим визитки между собой. На них
девушка, чье лицо скрыто фотоаппаратом. Слева в черном прямоугольнике
контактная информация.
После заказа мы с Люси отлучаемся в уборную.
– Что это значит? – спрашиваю я, глядя в лицо ее
отражению в зеркале.
– Я рассталась я Леваном, – отвечает отражение.
– Но вы двух недель не пробыли вместе!
– Этого было достаточно. Знала бы ты, каким козлом
он оказался. Представляешь, он указывал мне, как одеваться! Его не устраивало,
что я ношу, джинсы например. Мол, это одежда рабочих, и человек первого сорта
не должен носить такое. А пару дней назад он… – Она не договаривает и
приподнимает майку, демонстрируя синяки под ребрами.
– Как до этого дошло? – спрашиваю я в ужасе.
– Очень странно вышло. – Она опускает майку. – Мы
даже не ссорились. Просто обжимались у меня в комнате, а потом стали в шутку
бороться. И в какой-то момент он увлекся и принялся колотить меня
по-настоящему. Это меня довело. Я выставила его и сказала, что не хочу его
больше видеть. Думаешь, он отстал? Через день какие-то чуваки притащили мне огромную деревянную коробку.
Сказали, что это посылка из Питера. Я даже расписалась за получение в какой-то
бумаге. Решила, что мама заказала гигантский хрустальный шар или что-нибудь в
этом роде. Короче, оставили они эту хрень в прихожей,
и тут крышка сама собой приподнимается и вылезает Леван с букетом роз! Давай,
мол, мириться.
– И что ты?
– Отхлестала его этими розами. Он, правда, еще час
не убирался, сидел у меня в комнате с исцарапанным лицом и молчал. Все ждал,
что я растаю. Но потом до него дошло, что все кончено. Я ведь тогда уже была с
Женей и объявила ему это. Он ушел и даже не оттащил свой гребаный ящик.
– Стоп! – говорю я. – Ты начала встречаться с Женей
на следующий день после ссоры с Леваном?
– Время ничего не значит, – отвечает Люси, и мы
отворачиваемся от зеркала.
Возвращаемся за столик.
– Так чем, ты говоришь, занимаешься? – обращается
Алан к Кексину, когда приносят роллы и вино.
– Я медик, журналист и, возможно, последний великий
русский писатель.
– Обо всем по порядку, – просит Алан, чуть не
подавившись.
– Я учусь в СОГМА[22] , – спокойно
отвечает Кексин. – У меня сейчас хирургическая
практика. Время это отнимает жутко. Прихожу утром в понедельник и ухожу домой
ночью во вторник. Сплю до утра среды, ухожу и возвращаюсь домой вечером в
четверг.
– На этом фоне я выгляжу полной бездельницей, –
говорит Люси.
– Так живут те, кто учится хотя бы на четыре, –
заключает Кексин. – Я учусь на пять.
Я отправляю Люси сообщение: «По крайней мере, внешне
он куда лучше твоего Левана». Она читает его незаметно для Кексина
и едва уловимо улыбается.
– А что с журналистикой? – не отстает Алан.
– Да так. Пишу на заказ статьи
социально-политического характера. В основном для оппозиционных журналов. Но
это, скорее, способ заработать. Куда больше меня интересует художественная
литература. Журнал «Дарьял» недавно опубликовал пару
моих рассказов.
– Надо бы почитать, – говорит Алан.
– Да, прочтите. Если вам нравится Кафка, то вам
понравится и это.
Каким-то непостижимым образом разговор переходит на
тему экзистенциализма. Кексин выдает:
– В восьмом классе в начале года нам задали
сочинение по любой книге, прочитанной за каникулы. Я написал по «Постороннему».
Учительница так и не поняла, шучу я или нет, и поставила мне четверку.
Алан смеется. Люси пишет мне: «В такие моменты я
чувствую себя абсолютной дурой».
Как-то Оксану, Тимура и меня пригласили на концерт.
Концерт проходил в одном из тех московских заведений, где обшарпанность
интерьера выдается за дизайнерскую задумку. Группа полностью состояла из
осетин. Они исполняли песни на английском и осетинском. В зале присутствовали в
основном парни, приехавшие из Осетии, а также разного происхождения девушки,
явно неравнодушные к красавчику вокалисту. Там я напоролась
на Марата. Он стоял у сцены и делал снимки. Между песнями он подошел и сказал,
что рад меня видеть.
– Ну да, конечно! – отозвалась я. – А почему один?
Где Алина?
Он обвел взглядом толпу:
– У нас все.
Сразу после этих слов раздались аплодисменты –
видимо, объявили следующую песню, – и группа снова заиграла. Для меня, правда,
песня звучала как через ведро на голове. Я стояла на месте и не понимала,
почему люди в зале сорвались с мест и дрыгаются в партере. Оксана и Тимурчто-то кричали мне, активно жестикулируя, а я только
смотрела на Марата, вертевшегося у сцены.
Происходившее
дальше я запомнила смутно. Помню веснушчатое лицо
барабанщика, которого Марат похлопал по плечу после выступления; помню нелепый
горошек на колготках девицы, подошедшей к Марату, и как она приподнялась на мысочках, чтобы прокричать что-то ему в ухо; помню смятую
пачку из-под Gitanes, которую он оставил на чьем-то столике; помню
бирки с номерами «12» и «71» в гардеробе; помню свою руку в его руке,
парящую на уровне бедра над паркетом коридора, над ступенями крыльца и,
наконец, над асфальтом тротуара.
Мы гуляли долго. Марат говорил, что получил неплохой
заказ на рекламу нижнего белья и что у него «почти в руках» госзаказ на
социальный проект.
– Сейчас у меня не лучший период, – поделился он,
когда мы ужинали в ресторане. – Я живу прямо в студии. Хозяин не хочет
продлевать договор. Скоро студию демонтируют, и там будет какой-то офис.
Когда принесли счет, я тут же вцепилась в него,
желая заплатить за себя и Марата, но Марат не позволил.
– Я еще не докатился до этого, – сказал он и достал
из кармана несколько свежих хрустящих банкнот.
Потом мы опять гуляли, и Марат все
говорил о том, что история с Алиной – лишь проявление слабости, что ему было
«холодно и одиноко», а я была далеко, что сейчас они расстались потому, что все
это ненастоящее и невечное и что он всегда мог уйти от нее, если бы я только
приехала и готова была его принять. Потом он как бы между прочим произнес:
– Послушай. Мне не совсем удобно. Но раз уж мы снова
вместе… – Он сделал паузу и посмотрел мне в глаза, будто ища в них
подтверждение, что мы действительно снова вместе. – Короче, ты не могла бы
поговорить с Оксаной и Али? Они ведь твои друзья, а не мои.
Я неопределенно кивнула и поспешила поцеловать его.
– Ничего себе, – выдохнул он. – Ты целуешься, как
будто в последний раз.
Я через силу улыбнулась, и мы пошли к метро. Марат
решил проехаться до моей станции. Он вышел со мной из поезда и поднялся по
эскалатору.
– Дальше не надо, – сказала я. – Мне близко.
Мы обнялись. Он спросил:
– Ты позвонишь мне?
– Что за вопрос, – произнесла я чужим голосом и
помахала рукой перед его лицом.
Он ступил на эскалатор вперед спиной, поднял
фотоаппарат, висевший у него на груди, и все щелкал затвором, стремительно
удаляясь вглубь тоннеля.
Я не позвонила ему. Он тоже не позвонил. Неделю
спустя он разместил те фотографии в сети. Всего кадров восемь или девять: белый
свод станции метро, ступени эскалатора, белые шары фонарей и на самом верху я с
руками в карманах пальто и безапелляционным приговором, залегшим в складке
между бровей. С каждым кадром ступеней, ведущих наверх, все больше, и моя
фигура все меньше. На предпоследнем кадре я стою спиной к объективу, а на
последнем – меня уже нет.
В Тугановском музее
открыта выставка. Если верить афише, это «наиболее полная выставка Туганова за
последние двадцать лет». Кроме работ художника, хранящихся в музее, выставлены
вещи, ранее находившиеся в Южной Осетии. Я иду на выставку с Аланом.
В музее мало народа – кроме нас, еще одна парочка и
бабушка с двумя внуками. В зале на первом этаже целую стену
занимает картина «Пир нартов». Мы замираем перед ней.
– Грандиозно, – выдыхает Алан.
– Это уже не картина, – говорю я, только чтобы
возразить. – Это упаковка для пирогов.
Алан не слышит или делает вид, что не слышит.
На втором этаже ходим от одного сюжета к другому. Я
долго стою перед картиной, на которой изображен Сырдон
с арфой.
Истории о Сырдоне я помню
с детства. Он был моим любимым героем эпоса. Ненавидимый
своим народом за хитрость, Сырдон жил в изгнании.
Однажды Хамыц из героического рода
Æхсæртæггатæ вырезал и сварил в котле всю его семью в
отместку за украденную корову. Из костей руки старшего сына Сырдон
сделал арфу и подарил нартам, после чего перестал быть изгоем.
Я смотрю на картину: Сырдон
перебирает струны, сидя у опрокинутого котла и обваренных останков своих
близких, и чувствую, как мороз пробегает по коже, но не могу оторваться, и
кажется, почти слышу мелодию той арфы.
Позже Алан останавливается у картины «Балсагово колесо». Закованный в броню Сослан
бежит навстречу огромному колесу с заточенными краями, которое отрежет ему
ноги.
– Оно катится на тебя, – говорю я, глядя на Алана и
картину из центра зала.
– Что? – переспрашивает Алан.
– Колесо. Такое ощущение, что оно катится прямо на
тебя.
Алан еще раз бросает взгляд на картину и отходит в
сторону.
После выставки мы гуляем по проспекту Мира. Алан все
еще под впечатлением. Разражается речью о значении образа Шатаны
в нартском эпосе.
– Шатана, – повествует он,
– принципиально отличается от других мифических женских образов. Она включена
во все окружающие ее процессы. Это не просто пассивная красавица, но умная и
решительная женщина. Кроме того, она культурный герой. Васо
Абаев говорил, что эпос можно представить без любого из героев, кроме Шатаны…
– Напомни-ка, – перебиваю я, – не она ли вышла замуж
за своего брата, отбив его у первой жены?
– Да, – отвечает Алан, – она пришла
в спальню вместо жены и пока не рассвело… – Тут до него доходит, и он с
раздражением произносит: – Совсем несмешно, Зарина.
Еще одна история о мобильном видео, которую
пересказывают несколько сайтов. На этот раз жертва – пятнадцатилетняя
школьница, чей парень заснял интимные моменты и
выложил видео в интернет. Через несколько дней девушка бросилась в Терек.
Найти видео даже не пытаюсь. Кажется, что,
посмотрев, я стану соучастницей убийства.
– Я копия своей матери. Ни капли индивидуальности. –
Люси сидит на вершине валуна посреди Терека. В руках у нее бутылка колы, между
колен зажата коробка Pringles.
– Я даже не художница.
– Ну ты загнула, –
отзываюсь я и становлюсь на нижний уступ у самой воды.
Блестящая на солнце река похожа на черный целлофан.
– Ничего не загнула. Знаешь, почему я поступила на изо? Потому что мама рисовала в молодости. У нее ничего
не вышло, и она решила, что я смогу сделать что-то вместо нее. Я никогда не
рисовала ничего, если мне не задавали. Какая же я художница? – Она ерошит
волосы и, кажется, выдергивает целую прядь. – У меня ее волосы, ее занятия, ее
увлечения. Посмотри! – Она вытягивает ноги. – Это не мои ноги. Это ее ноги.
– Мы все в чем-то повторяем родителей, – утешаю я.
– Но я больше других. Вот слушай. Как-то нашла она у
меня травку. Что бы сделали твои родители на ее месте? Я думала, она закатит
скандал, а она только и сказала: «В твои годы я тоже дымила как паровоз». Даже
в этом я ее повторяю. И мои отношения с парнями… Что-то не слишком они долгие
в последнее время. Наверно, я в конце концов тоже
стану разведенной матерью.
Она закидывает в рот пару чипсов и запивает колой.
– С Женей все? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает Люси.
– Почему?
– Он же медик. Поступил в ординатуру в Москве. Вчера
объявил, что скоро уезжает. Прости, говорит, но отношения на расстоянии не для
меня.
– Ничто не мешает вам встречаться остаток лета, –
бормочу я.
Если меня попросят охарактеризовать родителей одним
словом, это будет слово «дальнозоркость». Дальнозоркость в том смысле, что они
совершенно не видят, что происходит у них перед носом. Они выросли в системе
четких дихотомий: Восток – Запад, коммунизм – империализм, хорошо – дурно. Эта
система рухнула, а они только и заметили, что на улицах теперь небезопасно, а
деньги лучше не доверять банкам.
Прежний мир делился надвое Берлинской стеной. Там,
за стеной, обитали ужасы капитализма: наркомания, вседозволенность, СПИД и
серийные убийства. Когда стену снесли и все, что она сдерживала, смердящим
потоком ринулось в нашу страну, они остались на удивление
спокойны. Они сразу возвели новую – незримую – стену, отделявшую в их
сознании север от юга. Петербург, Москва, Ростов могли заражаться новыми
болезнями и пороками, но, достигая границ Кавказа, эта черная волна должна была
разбиться о надежный заслон из вековых обычаев и традиций. Впрочем, когда в девяностых
две трети соседских ребят погибли в бандитских разборках или скололись, стало
очевидно, что новая стена рассыпается прямо на глазах. Тогда из ее обломков
родители построили свою частную стену, которой оградили маленький круг
родственников и ближайших знакомых. Здесь, надеялись они, все будет спокойно,
даже если весь мир полетит в тартарары.
Моя мама – учитель английского и немецкого. Вместе с
русским, осетинским и латынью знает пять языков. Наверно, нужно было выучить
еще пять, включая эльфийский и клингонский,
чтобы хоть немного понимать время и место, в которых
она живет. Например, ей известно, что ее ученики курят в уборной, но она не
догадывается, что именно они курят. А однажды, побывав в школьной бухгалтерии и
случайно увидев в расчетной ведомости незнакомые фамилии, она полдня отходила
от шока.
Отец – врач, венеролог, что само по себе
предполагает более близкое знакомство с изнанкой жизни. Но, несмотря на все то,
что он видит на работе, несмотря на весь его профессиональный цинизм, он не в
состоянии вообразить и половину того, что я могла бы рассказать о детях его
знакомых.
Порой, правда, мне кажется, что родители все же не
так слепы и только для меня поддерживают иллюзию собственных иллюзий. Но это
редко. Чаще их дальнозоркость просто бесит меня, а иногда я ей завидую.
Исход дня. Мы с Мариной в Парке культуры и отдыха.
– Слушай, а когда ты решила уехать в Москву, –
спрашивает Марина, – что-нибудь могло остановить тебя?
Она произносит это так небрежно, так между прочим,
как говорят только после долгой и напряженной внутренней подготовки.
– «Что-то» вроде чего? – спрашиваю я.
– Ну, например, вроде человека, который тебе очень
нравится.
– Не знаю. У тебя кто-то есть?
– Как бы да. Странно, но я только сейчас поняла, как
сильно он мне нравится. Он такой, такой… ну как тебе сказать… Он вечно в
кого-то безответно влюблен.
Мы останавливаемся, чтобы выкинуть пустые стаканы в
урну, спускаемся к пруду. Небо краснеет. Звезд пока нет.
– А почему ты сама не сделала первый шаг?
– Не знаю. Может быть, хочу быть уверена, что у него
есть ко мне какие-то чувства, а не просто влечение, как у других. А знаешь, я
сейчас позвоню ему. – Она достает телефон. – Привет, – говорит она после
нескольких гудков. – Не хочешь погулять со мной?.. С кем?.. А ко мне сбежать не
вариант?.. Ладно. – Она запихивает телефон в сумку. – Как обычно. Гуляет в
центре с бабами, которые не принимают его всерьез… Я, наверно, выгляжу идиоткой. Я ведь в конце недели уезжаю. У меня билет в
кармане. Но я решила, что объяснюсь перед самым отъездом. Если он попросит меня
остаться, останусь. А если отошьет, будет легче сразу
уехать и не видеть его больше. Да, я точно останусь, если он только скажет, что
я ему хотя бы просто нравлюсь.
– Как же твои планы?
– Да нет у меня никаких планов! Работать по
специальности с дипломом СОГУ? Ты серьезно?
– А дизайнерские задумки?
– Ерунда. Я не дизайнер – просто заигралась с
куклами.
Я делаю глубокий вдох, прислушиваюсь к сверчкам в
кустах, вспоминая, что сама еще не купила обратный билет. Марина снова достает
телефон. Кокетство в ее голосе сменяется раздражением.
– Алло! Ты все еще с ними?.. И где вы гуляете?.. И
как, весело?.. Ну, я рада… Ладно, пока.
Телефон ударяется обо что-то металлическое в сумке.
– Дурак, – бормочет
Марина.
Над горизонтом появляется первая мигающая точка. Мы
подходим к перилам небольшого пирса и смотрим на манекены, погруженные в пруд
кем-то из участников «Аланики». В темноте,
подсвеченные зеленым, они похожи на восстающих из воды утопленников.
Салон красоты в центре старого города. Здание –
памятник архитектуры модернизма, изуродованный пластиком и керамический
плиткой. На проходной никого. Мы с Илоной поднимаемся
на второй этаж по винтовой лестнице. В кабинете прохладный кондиционированный
воздух. В дальней части – трюмо и столик для маникюра, в другой – офисный стол,
за которым сидит девушка в желтом бумажном платье. Она склонилась над айпадом. Илона громко откашливается.
Девушка поднимает голову:
– Я вас слушаю. – На правом глазу у нее черная
кожаная повязка.
– Мы на эпиляцию, – сообщает Илона.
– На половину третьего.
– Обе? – Девушка обращает свой единственный глаз ко
мне.
– Нет, – отвечаю я. – Только она.
Девушка снова скользит по айпаду
пальцами с зелеными ногтями и спрашивает:
– Илона, верно? Подождите
минутку, – поднимается из-за стола, потягивается и приоткрывает дверь в
подсобку.
– На интимную эпиляцию пришли, – говорит она кому-то
внутри.
Я смотрю на Илону: щеки и
уши красные. Из подсобки выходит вторая девушка. На ней джинсы и черная
безрукавка.
– Кто из вас на интимную эпиляцию?
– Я, – произносит Илона
дребезжащим голосом и зачем-то добавляет: – У меня свадьба на этой неделе.
– Поздравляю. Вы делаете это в первый раз?
– Выхожу замуж? – переспрашивает Илона.
– Да нет же. Я об эпиляции.
– Ах, это. Простите. Все мысли о свадьбе, ну, вы
понимаете… Ой, как я много болтаю. – Илона
прикладывает ладони к щекам и выдыхает: – Да, это первый раз.
Опускаюсь на диван. На стеклянном столике валяются
журналы: «Модный Владикавказ», «Muse»,
«Famous».
Илона смотрит на меня, будто желая утвердиться в
своем намерении, и я одобрительно киваю, после чего они с девушкой в безрукавке
удаляются.
– Это от лазера, – объясняет одноглазая, заметив,
что я пялюсь на ее повязку. – Не надела защитные очки.
– Простите, – шепчу я и отвожу взгляд.
Беру со стола «Famous». В литературном разделе рассказ о
том, как выбросы «Электроцинка» превратили жителей
близлежащего района в токсичных зомби, и те пошли поедать остальное население
города. Естественно, укушенные тоже становятся зомби.
В «Зефире» на Маяковского я, забив на антибиотик в
крови, заказываю «Лонг Айленд»
для обеих. Илона полулежит на своем диванчике и
жалуется, что внизу будто прошлись наждачной бумагой.
– Надо бы приложить лед, – советую я.
– Прямо здесь? – Она смеется и тут же морщится от
боли.
Официантка приносит коктейли. Илона
пьет маленькими глотками.
– Ты, наверно, тоже думаешь, что Бусик
– единственный вариант, – заметно окосев, выдает она. – Но это не так. То есть
это не отчаяние или что-то такое.
– Что ты несешь, Илона?
– Нет, послушай. Серьезно. Я ведь не уродина какая-то и не старая дева. Пока ты была в Москве,
за мной ухаживали двое кроме Бусика. В смысле, каждый
был готов жениться. И не абы кто. Очень достойные ребята. Один боец спецназа,
чемпион по каратэ. Настоящий мужчина. Он говорил, что сидеть в кабинете и
спорить с женщинами – это не для него, что мужчина может быть либо воином, либо
созидателем. Вот он и выбрал быть воином. А ухаживал как красиво! Присылал мне
целые корзины цветов.
– И что пошло не так?
– Ну, знаешь, страшно все-таки, когда у мужа такая
работа. Неизвестно, куда пошлют и чем это закончится.
– А второй?
– Второй умный, интеллигентный. Аспирант истфака. –
Она несколько раз прикусывает соломинку и добавляет: – Правда, работает в
мебельном салоне.
На открытие «Аrt
Look»
я прихожу с Люси, Заурой и Мариной. Волосы Люси
теперь черные. На шее у нее белый фотоаппарат Sony.
Заура в мини-юбке на бедрах и коротком белом топе –
из-под пояса видна часть фразы, вытатуированной внизу живота. Сперва мне кажется, что это слово hole[23]
, но на проходной Заура по коллективной просьбе
приспускает юбку, и мы видим, что там написано «parts of the whole»[24].
– Ты принципиально решила не прятать свои
татуировки? – спрашиваю я.
– Я прячу. Но не здесь же. Это выставка. Здесь
должны быть другие люди.
– А я хотела сделать татуировку на всю руку, –
признается Люси. – Даже на обе.
– И что тебе помешало? – интересуется Заура.
– Не знаю. Мне ведь еще замуж выходить, детей
рожать. А у детей потом будут свои дети. И вот как подумаю, что я буду бабушкой
с эдакими рукавами… Нелепо как-то.
– По-моему, вполне даже ничего.
На лестнице Люси берет меня под руку и шепотом
спрашивает:
– Они знают о тебе и Марате?
Я мотаю головой.
В выставочном зале полно людей. У входа беру со
стола бокал розового шампанского и сразу выпиваю половину. Внезапно гаснет
свет.
– Похоже, подстанция перегрелась, – говорит кто-то.
Замешательство длится недолго. Посетители используют
телефоны в качестве фонарей. Огоньки группируются у стен. Через пару минут загорается
прожектор, и в конусе желтого света возникает сухопарая женщина средних лет с
шелковым шарфом на шее.
– Добрый день, дорогие друзья! – говорит она в
микрофон. – Прошу прощения за внезапно наступившую темноту… Таким способом мы
хотели показать суть искусства фотографии. Ведь прообразом современной
фотокамеры является камера обскура, что в переводе с латыни означает «темная
комната». Луч света, прорезающий мрак, и есть искусство фотографа. Я бы даже
сказала, фотохудожника. Фотография – рисование светом. Или рисование света.
– Похоже, она решила построить всю речь на переводе
терминов, – говорит Марина.
– Итак, позвольте представить вам героев
сегодняшнего вечера – Андрея Белова и Марата Гобети.
Рядом с ней появляются Марат и еще один парень.
Вместо длинных гранжевых патл
у Марата теперь выбритые виски и лоснящийся от лака чуб. Глаза отгорожены
огромными роговыми очками.
– Нехило на нем Москва сказалась, – удивленно
произносит Марина.
Марат берет микрофон:
– Здравствуйте. Меня зовут Марат Гобети.
Я уроженец этого города, в настоящее время живу и работаю в Москве. Сегодня
здесь представлены мои работы, сделанные за последний год. Направление, в
котором я работаю, я назвал бы фешн-арт. То есть фешн здесь в основе, но я стараюсь все-таки выражать
фотографией какую-то идею, передавать настроение. То, что выставлено здесь, –
это мои авторские фото. Не рекламные фотографии, которые я делаю на заказ, а
вещи, в которых может быть больше арта, чем фешна.
– Расшнуруйте мне корсет! – вздыхает Марина,
извлекая откуда-то веер. – Какое трепло!
Мое шампанское закончилось. Не знаю, куда пристроить
бокал. Рядом только люди, поглощенные темнотой. Люси и Заура
куда-то подевались. Жара душит. Чувствую, как капля пота ползет между
лопатками. Марат завершает речь, уступая место Белову. Белова не слушаю.
Протискиваюсь к выходу. После трех минут полуслепого блуждания мне удается
уловить какой-то отблеск в хрустале. Ставлю пустой
бокал на стол и тянусь за новым…
Звон рассыпающегося стекла, смешанный с шипением
шампанского, напоминает мне, что бокалы были поставлены пирамидой. Понимаю, что
вытащила бокал, стоявший в основании. Тут же включается свет. Я вижу стол,
усеянный осколками, с которого пена стекает на пол, и около сотни глаз,
обращенных ко мне.
– Чин-чин! – восклицаю я, натужно улыбаясь и
поднимая бокал. – Этот арт-перформанс назывался
«Хрупкое искусство существования». С его помощью я хотела показать современному
человеку, как… – Я делаю паузу, силясь придумать продолжение. – …Эм… хрупко… искусство существования. – Пауза. – И что все
мы не больше, чем пена в потоке истории…
Слово «перформанс»
действует на публику как команда «пли». Вокруг мигают фотовспышки. Опустошаю
бокал, надеясь захмелеть прежде, чем придется объясняться с организаторами.
Пару минут позирую на фоне хрустального побоища, пока мелькание фотовспышек не
затихает и внимание собравшихся не переключается обратно на даму в шарфе,
которая, стараясь не терять спокойствия, заканчивает рассказ о программе
вечера.
– Отлично сработано, – замечает Марина.
После того как фотографы и большая часть публики
удаляются в соседний зал на мастер-класс, дама в шарфике подходит к нам и,
потрясая отпечатанной на глянцевой бумаге программкой мероприятия, негодует:
– Никакого перформанса не
планировалось. Я курирую эту выставку.
– Вы очень проницательны, – заплетающимся языком еле
выговариваю я. – Сколько я должна за битую посуду?
Куратору явно импонирует мой деловой подход. Она
записывает мое имя, номер телефона и обещает позвонить, когда уточнит размер
ущерба. Я еле удерживаюсь от замечания, что затея с выключением света была идиотской. Куратор поправляет шарф и отправляется в зал,
где проходит мастер-класс, две девушки собирают осколки и дренируют лужу
выдохшегося шампанского при помощи губки. Заура и
Люси, скорее всего, тоже отправились на мастер-класс. Ни меня, ни Марину туда
не тянет, и мы разглядываем фотографии. Работы Белова в основном черно-белые.
Большая часть – просто красивые фото красивых девушек в красивой одежде. Среди
этого неожиданно попадается цветное постановочное фото, на котором человек
двести в противогазах выстроились двумя колоннами посреди владикавказской
улицы, а над ними угрожающе нависают серо-желтые токсичные облака.
– И здесь «Электроцинк», –
кривит губы Марина.
Впечатление от экспозиции Марата странное. Большая
часть его работ – портреты девушек с переретушированными
чертами, очень красными губами и очень черными ресницами. Такое ощущение, что
он пытался сделать что-то вроде ар-деко пятидесятых.
Марина продвигается дальше вдоль стены. Серия из
пяти снимков выбивается из общей стилистики. На них одна и та же тощая, немного
курносая девушка с зелеными глазами и прямыми светло-русыми волосами. Она за
рулем, она верхом, она в лесу и в баре. В противовес предыдущим моделям она
выглядит естественной, будто не позировала. Коррекция цвета минимальная. Я
останавливаюсь у фотографии, на которой она голая сидит перед зеркалом,
подперев подбородок ладонями. В зеркале видно разворошенную кровать, окно, за
которым брезжит рассвет, и едва различимый силуэт самого фотографа с объективом
вместо лица. Я всматриваюсь в полные покоя глаза девушки, в ее усталую
полуулыбку и легкую сутулость фигуры. Провожу мысленную
инвентаризацию разбросанных по комнате вещей: пара туфелек, болеро, лиф, смятое
платье, куртка, шляпка, мужской ремень, кофр от фотоаппарата, полупустая
бутылка.
– Хорош корчить из себя Миранду,
– говорит Марина, снова оказавшись рядом.
– Миранду из «Бури»?
– Миранду из
«Коллекционера». Она тоже смотрела на картину художника, в которого была
влюблена, и гадала, какие отношения у него с натурщицей.
Я оборачиваюсь.
– Марат яйца выеденного не стоит, – продолжает
Марина. – Эта девица, скорее всего, его новая покровительница. Везучий альфонс.
– У вас что-то было?– спрашиваю я, набравшись
смелости.
– Ничего. Хотя он подкатывал.
– Давно?
– Пару лет назад. Перед самым отъездом.
– Знаешь, – говорю я, беря Марину под руку, – из
всего бухла шампанское – самая большая дрянь.
– Особенно местное. – И она достает телефон, чтобы сообщить Люси и Зауре, застрявшим
на мастер-классе, что мы уходим.
По пути домой прохожу квартал Алана. На углу
останавливается черный «ниссан».
Из него выходит Майя, одетая в короткое синее платье. Туфли тоже синие, каблук
не ниже девяти сантиметров. Волосы тщательно уложены. В руках целый куст роз.
Она не замечает меня, улыбается вслед отъезжающей машине и направляется к дому.
Что отец не в духе, понятно сразу. Мамы нет.
– Что-то случилось? – спрашиваю я.
– Да так… – Отец вращает кофейную чашку на блюдце.
– Ты слышала эту историю про утопившуюся девочку?
– Да. В интернете писали.
– В интернете…– Он ухмыляется в пол. – А что люди
говорят, слышала?
– Не слышала. Что?
– Рассказывают, что родители выгнали ее из дома. Она
переночевала у подруги и на следующий день снова пришла домой, но ее не
пустили. Тогда она утопилась. Я таких людей не понимаю. Как можно? Девочке и
так тяжело. Они должны были все время быть рядом, а лучше увезти ее в другой
регион. Но многие твердят, что любые нормальные родители поступили бы точно так
же. Некоторые вообще сказали, что сами бы утопили такую дочь. И ведь их не
переубедишь. На то оно и большинство, чтобы…– Он машет рукой, как бы давая
понять, что продолжать нет смысла.
Отец редко откровенничает. Не знаю, ждет ли он от
меня комментариев или просто хотел выговориться.
Неожиданно он спрашивает:
– Ты уже нашла новую работу?
– Что? – Я потрясена. – Откуда ты…
– Ляпнул наугад. Значит
попал.
– Мама знает?
– Нет. Так нашла?
Я мотаю головой.
– Будешь искать в Москве?
– Не знаю, – отвечаю я честно. Я действительно не
знаю.
Отец встает. Сделав два шага ко мне и замерев в
нерешительности на расстоянии, говорит:
– Надеюсь, ты разберешься. Я в любом случае поддержу
тебя.
Справа от входной двери огромный шифоньер, слева
кровать. Зеркало с туалетным столиком. Телевизор в углу загорожен портновским
манекеном с сантиметром на шее. Угол комнаты переходит в балконную дверь, у
которой стоит стол, заваленный разноцветными лоскутами, катушками, ножницами,
линейками и лекалами. Передняя часть его занята швейной машинкой, правый выступ
используется в качестве гладильной доски. Перед столом стоит круглый вертящийся
стул, от кровати тянется рейл с одеждой.
– Здесь я шью, сплю и иногда ем, – говорит Марина.
Она отыскивает среди обрезков ткани черную вязаную шапочку с вуалью и надевает:
– Ну как? Знаю, что слизала это у Джил Сандер, но
все-таки?
– Отличная шапка.
– Тогда взгляни еще вот на это. – В ее руках
появляется прямоугольная сумка в шотландскую клетку. – Это мой маленький привет
Вивьен Вествуд. Только не
знаю, вставлять ли под клеенку портрет Роберта Смита. Как думаешь?
– Наверно, это лишнее.
– Да? Ну, может быть. – Она бросает сумку на диван.
– Так ты все-таки идешь на эту вечеринку?
– Ну да. А ты разве нет?
– Не люблю танцевальную музыку. И вообще нет
настроения. – Она шарит глазами по комнате.
– Ты призналась? – спрашиваю я, когда наши взгляды
встречаются.
– Да. Мы виделись вчера. Когда обнялись на прощание,
я долго его не отпускала. Хорошо быть маленькой: голова была прямо у него на
груди. В общем, я сказала: «Думаешь, глупо оставаться здесь из-за тебя?» А он
говорит: «Глупее не придумаешь». Потом мы еще прогулялись. Я спросила, неужели
я ему совсем не нравлюсь, а он ответил что-то вроде «нравишься, но не
настолько, чтобы просить тебя остаться». Не знаю…
кажется, он обманывает самого себя. Когда человек не очень нравится, его не
целуют так.
– Вы целовались?
– Ну да. Не могла же я упустить такую возможность…
Может, так даже лучше. Теперь меня здесь точно ничего не держит.
– Когда уезжаешь?
– Завтра. – Она прикусывает губу и трет нос ладонью.
– Ладно. Давай перейдем к тому, для чего ты пришла. Встань рядом. Блин, ты выше
меня сантиметров на тридцать… хотя есть одна вещь. Подожди немного.
Она скрывается за дверью шифоньера и через минуту
появляется, держа в руках кожаное платье с американской проймой, открытой
спиной и плиссированной юбкой.
– Потрясающе, – объявляет она, когда я примеряю его.
– И думать нечего.
– Не слишком вызывающее? –
беспокоюсь я, вертясь перед зеркалом.
– Зарина! Это же вечеринка! Снимай. Я заверну его
тебе.
– Постой, Марина. Как я верну его?
– В Москве отдашь. Или ты здесь надолго?
Я молчу.
– Ладно. Можешь считать, что я его тебе подарила.
Хотя, надеюсь, мы скоро встретимся.
– Спасибо, – благодарю я. – Может, и встретимся.
Холмы, за ними холмы, за ними еще холмы, а за ними
горы, но они далеко. Поляна источает запах цветов и жужжание насекомых. Толком
не знаю, где мы. Где-то в Ирафском районе. Мы
оставили машину на обочине и бродили целый час, прежде чем нашли это место –
далеко от домов, далеко от дороги. В небе что-то меняется, тени облаков ползут
по земле. Алан плетет венок из каких-то желтых и синих цветов и надевает его
мне на голову. Мы растягиваемся на земле. Солнечные лучи пробиваются из-за
большого серого облака. Алан срывает травинку, жует, потом выплевывает. Мы
целуемся. Я зажмуриваюсь и слышу:
– Выходи за меня.
Солнце выглядывает из-за облака, его ослепляющий
свет проступает красным сквозь закрытые веки. Я переворачиваюсь на живот и
опускаю лицо в траву:
– Что ты сказал?
– Выходи за меня, – повторяет Алан.
– Зачем?
– Брось, Зарина. Тебе ведь не восемнадцать. Время
пробовать и искать выходит.
От цветочной пыльцы чешутся глаза. Я сажусь и
обхватываю колени руками. Алан лежит на спине и щурится, глядя на солнце.
– Какое еще время? Кто устанавливает эти рамки? Кто
сказал, что есть возраст, после которого все потеряно?
– Я не давлю на тебя. – Алан приподнимается на
руках. – Подумай. Не упускай эту возможность.
– Возможность? О чем ты?
– Ты понимаешь. Вряд ли кто-то, кроме меня… – Он
замолкает и закрывает глаза.
– Поверить не могу, что ты это говоришь… – Я встаю
и бреду к шоссе, на ходу отрывая от платья колючки.
– Что тебя не устраивает? Чего ты ждешь?! – кричит
Алан вслед.
Я останавливаюсь
и оборачиваюсь. Аллергия на пыльцу усилилась – глаза полны влаги, и солнечный
свет преломляется в ее каплях.
– Для чего ты это затеял? – реву я. – Папа с мамой
захотели внуков? Тебе уже двадцать пять, и они решили, что твое время выходит?
Или дело в том, что Майя скоро выйдет замуж и ты решил
не отставать?
– Человек все
должен делать вовремя: родиться, повзрослеть…
– Не продолжай!
Не хочу слышать этот бред! – Я отворачиваюсь и быстро иду прочь.
В машине я
врубаю громкость на полную. Алан убавляет ее почти до
нуля. Я снова довожу звук до предела, и он снова его убирает. Когда я в третий
раз возвращаю максимум, Алан не выдерживает и несколько раз бьет кулаком по
панели, пока та не трескается и музыка не смолкает навсегда.
– Хочешь знать,
что говорит о тебе Майя? – спрашивает он, явно не для того чтобы получить
ответ. – Она называет тебя шлюхой. Говорит, это
написано у тебя на лбу. Ты раздражала ее с вашей первой встречи. Когда ты
приняла у нас ванну, она демонстративно вымыла все с хлоркой. А потом еще два
дня не пользовалась ванной и не разговаривала со мной. Она говорит, если бы
наши родители узнали, с кем я путаюсь, то померли бы от стыда.
– Ты
ничтожество, Алан, – говорю я и достаю сигарету из пачки, лежащей между
сиденьями.
Мы въезжаем во
Владикавказ в абсолютном молчании. К этому моменту я выкуриваю пять сигарет.
– В таком виде ты собираешься на улицу? – спрашивает
отец, оглядывая меня.
– Как бы да.
Он долго молчит. На его лице отражается внутренняя
борьба. Наконец он вздыхает и говорит:
– Только надень какой-нибудь свитер или куртку. Не
надо, чтобы перед домом тебя видели и обсуждали. В клубе снимешь.
– Фиделио, – говорю я, в
третий раз нажимая кнопку домофона
у двери клуба West.
– Тут вход по паролям?– удивляется Заура. Она одета в белое кружевное платье с квадратным
декольте. – Может, попробуем так? – Она дважды пинает
дверь мыском лакированного черного ботинка на двенадцатисантиметровой
платформе. Через мгновение дверь открывается.
– В домофон звонить не
пробовали? – спрашивает угрюмый тип с металлоискателем в руке.
– Три раза подряд, – говорит Заура.
– Вы есть в списках?
– Есть, есть. – За его плечом возникает Кексин с парой листов А4 в руках.
– Пропусти их.
По пути вниз Кексин
говорит что-то о Люси, не
теряющей время даром. Мы не совсем понимаем, что это значит, и скоро оставляем
его болтать с каким-то парнем в шортах и темных очках.
Салунная
дверь, маленький танцпол, низкий потолок, одна
зеркальная стена, точки разноцветного света по полу. Диджейский пульт стоит на
школьной парте. За ним возится кудрявый блондин с лицом терского казака. Музыка
тяготеет к хаусу. Танцуют трое. Заура
морщится. Я улыбаюсь.
Падаем на диван в самой глубине заведения. Напротив целуется какая-то парочка. Девушка острижена
наголо. На ней серебристое платье. Молодые люди, облепившие соседний столик,
пьют пиво и кивают в такт музыке. Мы закуриваем. Лысая девушка поворачивается к
нам.
– Люси?! – восклицает Заура.
– А кто же еще? – говорит Люси, проводя рукой по
голове. – Шинейд О’Коннор?
Она поднимается. В ушах у нее сережки в форме
дискотечных шаров.
– Тебе идет, – замечаю я.
– Спасибо. Ты тоже классно выглядишь. Вы обе. Ах,
простите. – Она оглядывается на парня – подтянутого брюнета в обтягивающей
футболке. – Это Эдгар.
Или, может, она говорит «Эльдар». Не знаю. Слишком
шумно.
– Два «Куба либре», –
кричу я.
– Куба что? – барменша прикладывает ладонь к уху.
– «Ку-ба
либ-ре», – повторяю я, перегнувшись через стойку.
– Я такое не знаю.
– Это просто ром с колой, – объясняет Заура. – Иногда туда добавляют сок лайма или лимона.
– А! Кажется, поняла, – говорит девушка и ныряет под
стойку. Через пару секунд она выныривает с бутылкой рома, наливает каждой по
трети стакана, ставит рядом по бутылочке колы и блюдце с нарезанным колечками
лимоном. – С вас шестьсот рублей.
– Я заплачу, – говорит Заура,
расстегивая сумку. – У меня первая зарплата. Я говорила, что устроилась в Garage? Это магазин одежды.
– Этот Марат Гобети такой клевый, – рассказывает Заура, когда мы возвращаемся за столик. Люси продолжает
целоваться с Эдгаром. – Он пробудет здесь еще неделю. Я буду позировать ему. Он
сам попросил. Серия фотографий для «Muse Magazine».
– Будешь рекламировать одежду? – бесстрастно
спрашиваю я.
Эдгар куда-то отходит. Подсаживаемся к Люси.
– Кажется, я его знаю, – атакует Заура.
– Он же модель? Он был там. Ну, на «Art Look».
– Да-да, – говорит Люси. – Пока ты гонялась за
фотографами, я не зевала. Девочки, представляете, у него пресс кубиками! У меня
никогда не было парня с прессом кубиками. Кстати, где Алан?
Делаю вид, что не расслышала, и говорю:
– Идемте танцевать.
Танцпол
заполняется. Я стараюсь совладать с высокими каблуками и импровизированным
«Куба либре», играющим в крови. Заура
вошла в ритм и кажется сотканной из полосок графического эквалайзера. Люси,
похоже, стоит титанических усилий не разорвать майку на Эдгаре, который
упивается собой.
Кудрявого блондина за пультом сменил диджейский дуэт
– невысокий мужчина в вязаной шапке и квадратных очках и анарексичного
вида брюнетка в черных брюках и черном топе.
– Это Колосовы, – говорит Люси, когда мы отходим в
более тихое место. – Муж и жена. Все эти вечеринки держатся на них. Он
вообще-то художник. Сначала делал видеоинсталляции
под диджейские сеты. Это было еще до того, как их всех выгнали из клуба
«Гигант». Забавно, да? Я совсем недавно в этой тусовке,
а уже знаю всю историю.
Колосовы играют прогрессив-транс,
который для меня слишком прогрессив и слишком транс.
Возвращаюсь на диван, утащив с собой Люси. Заура и
Эдгар остаются.
В десть часов в клуб вваливается костюмированная
компания: ковбой, девушка в смирительной рубашке, парень, одетый под героя
«Заводного апельсина», двойник Моби в огромных очках и желтом галстуке и
неудачная пародия на Хантера Томпсона: шорты, рубашка с пальмами, оранжевые
«авиаторы» и панама. Толпа расступается перед ними. Они здороваются с диджеями и приближаются к нам. Люси вскакивает и обнимается
со всеми, после чего они отправляются дальше – узнавать в потемках знакомых.
– Это что еще за Party Monsters? – спрашиваю я.
– Здешние завсегдатаи. Блин, так некрасиво вышло.
Это ведь я предложила идею с костюмами, а сама не нарядилась. – На последних
словах ее речь замедляется, взгляд устремлен к танцполу.
Заура и Эдгар танцуют в сантиметре друг от друга. –
Не могу на это смотреть! – говорит она решительно. – Пойду
положу конец этому безобразию.
Она проталкивается сквозь толпу и обвивает руками
шею Эдгара. Заура отступает и продолжает танцевать в
одиночестве. Закуриваю третью сигарету за вечер. Дым меняет цвет каждые
полсекунды: оранжевый, зеленый, розовый, снова оранжевый. В проходе рядом
встают Ковбой и Заводной Апельсин. Они о чем-то беседуют, сильно жестикулируя.
Просекаю, что это провокация, и смеюсь. Они не замечают.
Люси возвращается только затем, чтобы взять сумку.
– Извини, мы убегаем, – улыбается она.
– О! – понимающе восклицаю я.
Люси чмокает меня в щеку и через пару мгновений оказывается по ту сторону салунной
двери, где ее ждет Эдгар.
На танцполе не
протолкнуться. Никак не могу приноровиться к частым сменам ритма. Стробоскоп
слишком яркий. Боюсь, как бы он не вызвал у кого эпилептический припадок.
Пытаюсь пробраться к Зауре. Внезапно музыка смолкает
и включается свет.
У бара оказываются человек пять или шесть в масках и
камуфляжных костюмах с нашивками ОМОН. У большинства в руках автоматы. Один
держит на поводке немецкую овчарку.
– Всем оставаться на местах! – выкрикивает кто-то,
хотя никто и не пытается двигаться. В клуб заходят коренастый лысый мужчина в
кожаной куртке и с черной папкой под мышкой и девушка с забранными в хвост
волосами, одетая в такую же куртку.
– Руки из карманов! – командует мужчина. – Это
обыск.
– Покажите документы! – выступает вдруг Хантер
Томпсон.
– Заткнись, умник.
– Нет, нет, нет, – не затыкается он. – Я хочу знать,
на каком основании меня обыскивают!
– Гиви, ну перестань, –
пытается успокоить его девушка в смирительной рубашке.
– Почему я должен перестать?! – Он приближается к
мужчине. – Что вы здесь ищете?
– Наркоту ищем. Что, не понятно?
– Тогда покажите документы!
– Так, ты мне надоел. Наденьте на него наручники.
Двое омоновцев скручивают Гиви.
– Свиньи! – орет он. – Сволочи!
Мужчина в кожаной куртке машет у него перед носом
удостоверением:
– Вот мой документ, доволен? В фургон его. Он больше
всех похож на наркомана.
Уже за дверью раздается возглас Гиви:
– Вы за это ответите!
Досмотр проходит раздельно, по половому признаку. Ни
у кого ничего не находят. Когда подходит моя очередь, у меня холодеют руки и я понимаю, что боюсь лишь того, что эта история
дойдет до родителей. Мое короткое открытое платье избавляет
девушку-полицейского от необходимости детального прощупывания. Затем я
вытряхиваю на стойку содержимое сумки: тушь, помада, пластырь, зеркальце,
леденцы, пластинка вобэнзима. Вобэнзим
она берет в руки и деловито осматривает, после чего позволяет мне собраться и
присоединиться к уже прошедшим досмотр. Становлюсь
рядом с Заурой.
– Все равно музыка была отстой, – хихикает она. –
Здесь вечеринки часто так заканчиваются?
Шутки сходят на нет, когда нам объявляют, что все присутствующие поедут в участок для
установления личности и постановки на учет.
На улице два полицейских фургона. Между ними седан с
включенными мигалками. Череда синих и оранжевых
вспышек на стенах и лицах выглядит отголоском светомузыки клуба. Нас
выстраивают в две линии.
– Мы проведем ночь в участке? – спрашивает Заура.
На нее никто не реагирует. Ковбой и Заводной
Апельсин поменялись шляпами и заигрывают с омоновцами:
– В следующий раз наденьте более стильные маски. Это
клуб как-никак.
Кто-то смеется. Колосовы пытаются убедить
полицейских позволить демонтировать оборудование.
Передо мной остается еще три человека, включая Зауру, когда мимо проезжает огромный белый джип. Он
замедляется на перекрестке, сдает назад и останавливается. Все, кто еще не
забрался в фургоны, смотрят в его сторону.
Из джипа выходит плотный мужчина в пиджаке. Он стоит
против фар – ни лица, ни цвета рубашки не разглядеть. Полицейский в кожаной
куртке идет ему навстречу. Два силуэта жмут друг другу руки. Они о чем-то
беседуют минуту-другую, потом незнакомец кивает в нашу сторону. Полицейский
возвращается и объявляет мне:
– Ты можешь идти.
Я смотрю в глаза Зауре и
говорю:
– Я сама ничего не знаю.
Приближаюсь к своему непрошеному освободителю. Он
поворачивается, фары освещают его лицо.
– Бусик? – говорю я
неуверенно.
– А ты, кажется, Зарина, – улыбается он. – Сестра
моей невесты.
– Двоюродная,– уточняю я.– Спасибо, что выручил.
– Тебе повезло, что я проезжал именно в этот момент.
– Да уж. А мы можем забрать еще одну девушку? Я не
могу бросить ее.
– Ничего себе у тебя связи, – смеется Заура, устраиваясь на заднем сиденье.
Я сажусь рядом с водителем. Бусик
выруливает на улицу Ленина, и спецоперация остается позади.
– Кому куда? – спрашивает он.
В его дыхании алкоголь. Мы с Заурой
называем адреса. Мне ближе, чем Зауре. Бусик говорит что-то о ремонте дороги и заходит на большой
крюк.
– Ну и чего они там искали? – интересуется он,
убавляя громкость.
– Вроде наркотики, – говорит Заура.
– Они думают, что в клубе обязательно должны быть наркотики.
– А что, разве не так? – усмехается Бусик.
– Не знаю, – говорю я. – При мне ничего не нашли.
– Значит, плохо искали. Кстати, я не знал, что там
клуб.
– Мы сами не знали до сегодняшнего вечера, –
поддерживает разговор Заура.
– И часто вы по клубам ходите?
– Да нет. В общем-то, здесь и пойти толком некуда.
Вскоре мы останавливаемся у дома Зауры.
– Приятно было познакомиться, – говорит она. – И
большое спасибо. Вы спасли нас от ночи в ментовке.
– Ой, оставь, – отмахивается Бусик.
Заура
выбирается из джипа и машет нам рукой.
– Ну, – зевает Бусик. –
Где, ты сказала, живешь?
Я повторяю адрес. Машина катится по
пустой дороге очень медленно. Кажется, намного медленнее, чем когда мы
подвозили Зауру.
–
Прости за бестактность, – говорит Бусик. – Но кто
старше, ты или Илона?
–
Мы почти ровесницы.
–
О, вот как. А что ты? Замуж еще не собираешься?
–
Нет, – отвечаю я, стараясь быть вежливой. – Пока не собираюсь.
За
окном проплывают пустые темные улицы. До меня начинает доходить, что это не мой
район.
–
Кажется, ты заехал не туда, – говорю я и вздрагиваю от собственных слов.
–
Все в порядке. Я знаю дорогу.
Джип
въезжает на какой-то пустырь, зажатый между рекой и заброшенным трехэтажным
строением.
–
Бусик, что ты делаешь? – спрашиваю я, не веря, что
это происходит на самом деле.
–
Успокойся, – шипит Бусик и выключает двигатель.
Щелкает
блокировка дверей.
–
Как это понимать? – говорю я, пытаясь совладать с дрожью.
–
Только не надо прикидываться, – гнусавит Бусик. Он
кладет мне руку на бедро.
Я
спихиваю ее и говорю непослушными губами:
–
Этого не будет. Отвези меня домой или выпусти, и я дойду сама.
–
Ой, хватит целковаться. Если бы ваш клуб не накрыли менты, ты ушла бы оттуда с каким-нибудь парнем, которого
там же и подцепила бы. Приличные девушки в это время сидят дома. Так что давай,
не ломайся, и я отвезу тебя домой. Всем будет хорошо. Я заплачу, если хочешь, и
никому ничего не расскажу.
–
У тебя свадьба послезавтра, придурок!
–
Следи за языком, овца!
–
Я скажу Илоне.
–
Да? И что? Думаешь, она бросит все за день до свадьбы? Не смеши. Кто ее еще
возьмет замуж после такой выходки? Это ваша семья опозорится, а не я. Никому ты
ничего не скажешь. Илона выйдет за меня и будет жить
припеваючи. А про таких, как ты, ей лучше не знать.
Он
приближается и трогает мое лицо. Я вжимаюсь в дверь:
–
Перестань!
Он
хватает меня за запястья. Пытаюсь вырваться, пинаюсь. Пару раз попадаю каблуком
ему в живот.
–
Совсем охренела?! – хрипит он.
От
пощечины звенит в ухе и кружится голова. Рука Бусика
стягивает мои волосы на затылке. Он опускает сиденье и пытается повалить меня.
Цепляюсь за руль. Судорожно оглядываю едва освещенный салон. Замечаю
прикуриватель и вдавливаю его. Бусик рычит, задирает
мне юбку. Прикуриватель щелкает и выдвигается из гнезда. Изворачиваюсь,
вытаскиваю его и впечатываю Бусику в лоб.
–
Сука!!! – орет Бусик, хватаясь обеими руками за
голову.
Нажимаю
кнопку блокировки, тяну ручку двери и выскакиваю из машины. Бегу быстро,
насколько позволяют каблуки. Пересекаю пустырь и дорогу и спускаюсь под мост.
Перехожу на шаг, только когда начинает колоть в боку. Приваливаюсь к парапету.
Воздух у реки еще жарче, чем у дороги. Луна высвечивает мели и камни. Звезды
похожи на битое стекло, рассыпанное по черной простыне. Бусик
и его машина остались где-то далеко.
Добираюсь
до дома пешком, открываю дверь квартиры, стараясь не шуметь, и прохожу в свою
комнату, где долго плачу, а потом сижу на краю кровати до самого рассвета.
В субботу прилетают Влад и Дина. Я, отец и мама
встречаем их в аэропорту. Дина загорелая и оживленная. Еще в зале ожидания она
принимается болтать, не по-осетински фамильярничая со свекром и свекровью. «Ой,
Жанна, я полна впечатлений… Венеция просто красота… А
вот пожрать в Италии толком нечего… Настоящая пицца никуда не годится».
Влад такой же бледный, каким я видела его последний
раз, будто пляжный сезон в Римини прошел мимо него.
– После Италии захотелось сесть на мотоцикл, –
делится он, когда мы сидим в машине.
– Мне последнее время тоже хочется, – говорю я.
– А тебе-то почему?
– Так просто.
Приезжаем домой. Дина, одержимая желанием поскорее
показать покупки, торопливо распарывает ножом зеленую багажную пленку на
чемоданах.
– Что действительно не разочаровывает, –
приговаривает она, – так это цены на шмотки. Вы даже
не представляете, сколько наши магазины накручивают. Да еще привозят не самые
интересные вещи.
Она говорит, что ей неохота сейчас демонстрировать
все, что она накупила себе и Владу, и начинает с подарков. Мама получает
клетчатый твидовый жакет и голубой шелковый шарф, отец – рубашку и галстук, мне
достается желтый кардиган, и я прикладываю страшное усилие, чтобы изобразить
подобие радости. Влад молча выходит на балкон.
– Сравниваешь с Апеннинами? – говорю я, застав его
задумчиво смотрящим на горы.
– Дину там принимали за
местную, – говорит он с легкой улыбкой. – А про меня почему-то думали, что я
англичанин.
– Наш народ, кажется, всего лишь плохо перемешанный
коктейль из разных племен.
Влад оборачивается ко мне с явным намерением что-то
сказать, но тут же возвращается к горам.
– Что-то происходит? – спрашиваю я. – В смысле между
тобой и Диной?
– Мы с ней выходим на новый уровень.
– Она беременна?
– Нет. Но мы по крайней
мере решились на это. Мы ведь уже два года вместе. Родственники просто достали.
Со дня свадьбы спрашивают: «Когда ребеночка заведете?» Мы все откладывали, но
теперь…– Он не завершает предложение.
– Человек все должен делать вовремя, – говорю я.
– Типа того.
Влад обнимает меня одной рукой, я кладу ему голову на
плечо. Я близка к тому, чтобы рассказать о вчерашнем.
Достаточно ему просто заговорить об Илоне или
свадьбе, и я не выдержу.
– Эй, заканчивайте с этой семейной мелодрамой, –
говорит Дина, подкравшись сзади. – Пора и мою родню навестить.
Я с трудом улыбаюсь и возвращаю брата жене. Они
застегивают чемоданы, отказываются от отцовского предложения подвезти их и
вызывают такси.
Свадебное торжество на стороне невесты проходит в
ресторане «Зодиак». Организатор дает указания официантам и рассаживает гостей.
Музыканты исполняют простые народные мелодии – до кабацких песен пока не дошло.
Я торчу в «комнате невесты» вместе с мамой, Арлетой и парой девушек, которые были на сусæг цыд. Они теперь одеты в бежевых и нежно-розовых тонах. На
мне все то же серое платье в мелкий голубой цветочек и
классические черные лодочки. По случаю я накрутила волосы крупными локонами
(отчасти в пику местной моде их выпрямлять) и накрасила ногти лиловым лаком. На
губах темно-красная помада. Румян меньше, чем обычно. Никаких теней.
– Могла бы и понаряднее
явиться, – говорит мама.
– Зачем? Хочешь быть как все эти женщины, которые
приводят на свадьбы своих разодетых дочерей в надежде удачно их познакомить?..
На Илоне белое платье с
корсетом. Плечи открыты, лиф расшит стеклярусом. На голове жемчужная диадема,
черные локоны из-за обилия вылитого на них лака выглядят как виниловая стружка.
Макияж – сплошное злоупотребление. Слишком много туши, слишком много тонала, слишком много всего.
– Профессиональный визажист постарался, – сообщает
одна девушка, показывая визитку.
На визитке написано «эксперт по красоте». На
оборотной стороне фотография рыжей девицы, накрашенной, как перед концом света.
Гости валят в комнату непрерывным потоком. Мы еле
успеваем расставлять цветы по вазам. Все фотографируются с невестой и ее
матерью. Илона не может присесть ни на минуту. Время
от времени у нее на глазах выступают слезы, и Арлета
украдкой вытирает их. Влагостойкая тушь, разработанная, наверно, для
синхронисток, остается на месте. Не могу избавиться от ощущения, будто гости
знают то же, что и я. В каждом поздравлении слышится подтекст, каждый взгляд
заставляет чувствовать себя соучастницей заговора. Хуже всего, что при куче
родственников я не могу даже напиться, чтобы унять панику.
Приезжают чындзхæсчытæ[25] и
заносят национальный костюм. Арлета с мамой выходят,
предупредив, что пора переодеваться. Дверь закрывается, приглушая порядком
надоевшие звуки гармоники. Илона опускается в кресло
и вытягивает ноги.
– Как же это утомительно, – вздыхает она, запрокинув
голову.
– Зато раз в жизни, – говорит одна из девушек.
– Может, перекусишь? – спрашивает другая. – У жениха
тебе еще дольше стоять.
Илоне
подносят тарелку с двумя кусками пирога, которые она жадно проглатывает. Потом,
повозившись с зубочисткой у зеркала, обращается к подружкам:
– Простите. Мне нужно остаться с сестрой наедине.
Можете выйти? На минутку. Просто постойте с той стороны двери.
Девушки протискиваются в приоткрытую дверь. Илона смотрит в зеркало и поправляет диадему, которую через
пару минут все равно снимать. Оборачивается и подходит ко мне вплотную.
Несмотря на толстый слой румян, она бледна как известь.
– Зарина, – говорит она, затрачивая по выдоху на
каждый слог. – Скажи, я правильно поступаю?
Сердце будто сжимает невидимый кулак. Уши
закладывает, как в самолете.
– Не могла поговорить об этом раньше?! – кричу я. –
Когда ты вдруг решила…
– Зарина! – выдавливает Илона.
– Я не прошу тебя анализировать! Просто скажи, что я поступаю правильно, и всё!
Она берет меня за плечи. Ее пальцы холодны как
стекло. Я чувствую бессилие. Скажи я хоть десять раз правду, это ничего не
изменит. Правда не нужна ни Илоне,
ни Арлете, ни гостям – никому в этом городе. Я
устала.
Я отступаю, беру руки Илоны в свои и говорю, глядя на ее накрашенные водостойкой
тушью ресницы:
– Разумеется, ты поступаешь правильно.
Она резко вдыхает и обнимает меня.
– Спасибо, – шепчет она. – Я и сама знала. Просто
хотела услышать от тебя.
– Ну ладно, ладно… Ты готова?
– Да, – кивает она.
Девушки возвращаются. Мы разбираем костюм на
составляющие: рубаха, корсет, кафтанчик, распашное платье, пояс и шапочка с
фатой. Стаскиваем с Илоны первое платье и тратим
около получаса на ее праздничную упаковку. Когда, изнуренные, мы отходим
посмотреть на результат, у меня возникает чувство, будто в этой душной комнате
с нелепыми драпировками на шторах, грубой керамической плиткой на полу и басами
примитивных псевдофольклорных песен, проникающими
сквозь стены, пробудилось нечто древнее и торжественное, дремавшее в
генетической памяти со времен Великого переселения народов. Фата скрыла
будуарный макияж Илоны и ниспадает на плечи лучами
белого лунного света. Нагрудные застежки натянуты и изогнуты по фигуре. В
узорчатом поясе с массивной медной пряжкой талия кажется тоньше обыкновенного.
– Ты великолепна, – говорят ей девушки.
Кто-то открывает дверь. Шум свадьбы и запах еды,
ворвавшиеся в комнату, мгновенно рассеивают чары, и Илона
теперь обычная осетинская невеста в национальном наряде, разве что он идет ей
больше, чем многим другим.
Возвращаются мама с Арлетой.
Прием посетителей возобновляется и длится еще около часа. Я чувствую себя
тряпичной куклой, держащейся на проволочном каркасе.
Наконец приехавшие за невестой устают от танцев и
угощения и собираются перед дверью. Æмдзуарджын и къухылхæцæг[26] выводят Илону в зал.
Впереди шествует гармонистка, перед ней танцует
мальчик в белой рубашке. Мужчины за столами затягивают атональную песню
«Фæхæссынц æй, ой!»[27] . Постепенно формируется процессия, и я плетусь
где-то в ее середине, все больше отдаляясь от Илоны.
На выезде из ресторанного двора образуется пробка,
впереди которой пять белых «мерседесов». В одном
должна быть Илона. Я сижу в машине Влада в компании
двух девушек и одного парня. Дина на переднем сиденье. На коленях у меня торт в хрустящей обертке.
– Осетинские свадьбы – это такая нервотрепка! – Влад
постукивает обручальным кольцом по рулю. – Хорошо, что мы обошлись без этого.
– Я бы вынесла собственную свадьбу только под
транквилизаторами, – смеется Дина. – Правда, то, что сделали мы, еще нелепее.
До сих пор смешно становится, когда говорю: «Влад меня украл»[28].
Пробка растворяется. Мы вливаемся в колонну, которая
воет, как ненастроенный духовой оркестр.
– Посигналь и ты, – просит Влада парень.
Влад извлекает из своего клаксона восемь отрывистых
гудков.
– Пожалуй, хватит, – говорит он. – Свадебный марш
все равно не сыграть.
– Спасибо, – говорю я, благодарная за то, что еду в
единственной машине, не участвующей в какофонии.
Через весь проспект Доватора,
потом на проспект Коста – к ресторану «Жемчужина»,
где проходит торжество жениха. От одного из «мерседесов»
отрывается белый воздушный шар и пролетает над нами. Парковка у «Жемчужины»
занимает столько же времени, сколько отъезд от «Зодиака». Илону
вводят, не дождавшись нас. Когда Влад кое-как пристраивается одним колесом на
бордюре, она уже во дворе. Мы выбираемся из машины и плетемся следом. Я несу
торт. Девушки и парень – пироги, украшенные лентами, Влад – что-то
неопознанное, завернутое в фатин. Дань традиции,
зародившейся во времена натурального обмена.
Стараюсь держаться рядом с Владом и Диной. У Дины в
руках шелестящая лентами корзина. Двор полон. Гости высыпали посмотреть на
невесту. Я теряю из виду белую фату. Догадываюсь, что Илона
уже внутри. Ей предстоит стоять в еще одной комнате еще несколько часов.
Мы сбагриваем подарки, и
какая-то женщина – ровесница моей матери – приглашает гостей со стороны невесты
к столу. У меня нет аппетита, но отказаться нельзя. Дина говорит:
– Как ни крути, кусок фыдджына[29] сейчас очень к месту.
Пока мы добираемся до отведенного для нас
стола, я успеваю услышать обрывок разговора двух мужчин.
– Видел жениха? У него пластырь на лбу.
– Да. Он в аварию попал вчера и ударился головой.
– Как нехорошо. Прямо перед свадьбой.
Затем эти голоса тают в музыке и гаме.
Я в квартире одна. Отец на работе. Мама, скорее
всего, у Арлеты. В комнатах светло и тихо. Чувствую
себя блесткой, плавающей в стеклянном шаре с глицерином. В гостиной роюсь в
отцовских пластинках. Выбираю Rolling
Stones,
ставлю иглу на Wild
Horses
и сажусь на пол между колонок.
Я думаю о родителях, сохранивших в свои годы
бодрость, которая мне не снилась, о Владе с его «новым уровнем», об Илоне, отданной в лапы монстра, об Алане с его вышедшим
временем выбирать. Мысли путаются, наплывают одна на другую, а потом
вытесняются музыкой, и я обнаруживаю себя подпевающей: «Wild horses, couldn’t drag me away.
Wild, wild
horses we’ll ride them someday»[30].
Ужин с Люси в кафе «Наш».
Немногочисленные посетители косятся на ее бритую
голову, но она то ли действительно не замечает, то ли
умело игнорирует их взгляды. Мы заказываем «Мохито».
Я спрашиваю:
– Как твой Эльдар? Я правильно запомнила имя?
– Ох, да ну его. Он, конечно, красивый, но
совершенно обычный. И вообще, не до парней сейчас. Мне нужно работать над
собой. – Она закуривает и передает зажигалку мне, видя, что я тоже тянусь за
сигаретой. – Я познакомилась с Колосовыми. Ну, той диджейской парой из клуба.
Они полностью перевернули мои взгляды на искусство. Все, что бывает на этих
фестивалях вроде «Аланики», отстало лет на двадцать.
А наш факультет вообще на пятьдесят. Я хочу учиться новым методам, всем этим
современным технологиям. Может быть, даже уеду отсюда. В
Питер, например. Поступлю в Репинку. А что? Ты
уехала, Стелла уехала. Даже Марина уехала. Если я
останусь, то в лучшем случае буду делать рекламу для «Модного Владикавказа».
Это смерть для меня как художника.
Хочется спросить, не бежит ли она на самом деле от
матери, но я молчу. Приносят «Мохито». Мы чокаемся и
делам по глотку.
– Кажется, у Зауры роман с
Маратом, – говорит Люси.
– Пофиг, – отвечаю я.
Мы прислушиваемся к музыке, потом Люси продолжает:
– А Давид женится на Инне.
– Ого, – удивляюсь я. – И как тебе это?
– Тоже пофиг.
До аэропорта еду с родителями. Отцу нужно было на
работу с утра, но он сказал, что «за пару часов нос ни у кого не отвалится». Я
сижу рядом с ним. Из динамиков голос Дебби Харри поет
о девушке, плывущей против бурного потока. Мама сидит сзади. Она то и дело
приподнимается и просовывается между нами, чтобы спросить что-нибудь пустячное
или просто посмотреть на мой профиль на фоне проплывающих мимо кукурузных
полей.
Я регистрируюсь и сдаю багаж. Мы с мамой долго
обнимаемся. У нее влажные глаза. Я прохожу сканер, оглядываюсь и вижу, как они
с отцом уходят.
В зале ожидания полно молодых ингушек с маленькими
детьми. У многих отлетающих в руках коробки с осетинскими пирогами. Какая-то
женщина средних лет обсуждает по телефону предстоящий судебный процесс. Крупный
мужчина обмахивается книгой как веером. Две девушки в майках Ramones пьют кофе за столиком
буфета.
Смотрю на симпатичного парня у стойки паспортного
контроля. На мне темные очки, и он вряд ли может поймать мой взгляд. Наконец он
получает паспорт и проходит в зал, сильно хромая на левую ногу.
Выхожу за дверь. У решетчатого ограждения курят
несколько мужчин. Воздух над взлетной полосой колышется от жары, и дальние
холмы с разбросанными по ним домиками кажутся призрачными. Все, что случилось
со мной, пока я была дома, выглядит не намного реальнее. Замутненная лихорадкой
и алкоголем память наспех замазывает очертания и вымывает цвета, оставляя
блеклые миражи, за которыми исчезают последние два с половиной года. Девушка,
прожившая их, лишь отдаленно похожа на меня. Как тень на неровной каменистой
земле.
К самолету подают трап. В небе нарастает реактивный
шум. Я делаю несколько шагов навстречу подъезжающему автобусу. Ветер треплет
мои волосы, и они цепляются за дужки очков.
[1]
Три пирога традиционно присутствуют на праздничном столе у
осетин, на поминальном – два пирога. Символика восходит к древним
мистическим представлениям об устройстве вселенной (прим. автора).
[2]
Популярная песня Джо Кокера, под которую обычно танцуют стриптиз.
[3]
Если ты осетин, знай свой язык (осет.).
[4]
Осетинское слово, не имеющее аналога в русском языке. Означает существовавший в
старину, ныне отмирающий обычай, согласно которому невеста не имела права
разговаривать в присутствии старших членов семьи: свекра, свекрови и братьев
мужа.
[5]
Что же скрывать мне, кого люблю я, кого люблю я, ой (осет.).
[6]
Единственный, любимый мой, лишь тебя я жду, ой (осет.).
[7]
Прихожу я на праздник, и меня спрашивают: «Что же ты не выходишь замуж? Ведь
тебя давно сватают» (осет.).
[8]
Хорошо, если так… Но многие не знают родного языка (осет.).
[9]
К сожалению, да (осет.).
[10]
Каково жить самостоятельно? (англ.) Строчка из песни Боба Дилана «Like
a
Rolling
Stone».
[11]
Чудовище из осетинской мифологии. Руймон рождается от
самки оленя слепым. Мать убегает от него: если он вкусит ее молока, то станет
зрячим и, постепенно увеличиваясь до неимоверных размеров, может съесть мир.
[12]
Если ты осетин… (осет.)
[13]
Персонаж детской повести Нила Геймана «Coraline» и одноименного мультфильма, шедшего в российском
прокате под названием «Коралина в стране кошмаров».
[14]
Тайный визит (осет.) – традиционное осетинское
обручение.
[15]
Мир вашему дому! (осет.)
[16]
Избалованный ребенок (осет.).
[17]
А это конфеты от зятя! … – Возьмите, девушки (осет.).
[18]
Напитки (осет.).
[19]
Национальный женский наряд (осет.).
[20]
Из стихотворения Коста Хетагурова «Горе». Перевод с осетинского Б. Иринина.
[21]
Сленговое название девушки на выданье. От осетинского «чындз»
– невеста.
[22]
Северо-Осетинская государственная медицинская академия.
[23]
Дыра (англ.).
[24]
Части целого (англ.).
[25]
Люди, которые увозят невесту в дом жениха (осет.).
[26]
Шафер и друг жениха (осет.) – почетные роли на
свадьбе.
[27]
Уводят ее! (осет.)
[28]
Невест в Осетии давно не крадут. К формальной имитации похищения молодые
прибегают, если по каким-то причинам (финансовым, например) не могут позволить
себе свадьбу.
[29]
Мясной пирог (осет.).
[30]
Дикие лошади не могли унести меня. Дикие лошади – однажды мы оседлаем их (англ.).