Эссе
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2013
ї Наследники, 2013.
Вниманию читателей предлагаются два эссе-воспоминания Василия Аксенова, в которых с присущей их автору изобразительной яркостью высвечены отдельные моменты литературной жизни в Советском Союзе шестидесятых–семидесятых годов прошлого века. Эссе написаны и опубликованы в эмиграции в середине восьмидесятых, то есть современному отечественному читателю практически недоступны. Первое посвящено тридцатилетию журнала «Юность», который – по воле его первого главного редактора Валентина Катаева – в начале шестидесятых годов прошлого века открыл для отечественного читателя самого Аксенова и постоянным автором которого Аксенов оставался более десяти лет. Второе – приезду Булата Окуджавы в начале горбачевской перестройки в Вашингтон, где его встретил Аксенов.
Аксеновские эссе не требуют особых комментариев, чего не скажешь о публикуемых вслед за ними письмах родителей, Евгении Семеновны Гинзбург (1904–1977) и Павла Васильевича Аксенова (1899–1991), к юному Василию Аксенову, которые он хранил всю последующую жизнь и которые были обнаружены в его американском архиве, принадлежащем вдове писателя Майе Афанасьевне Аксеновой-Овчинниковой.
Подготовка публикации писем не могла не вызывать противоречивые чувства. С одной стороны, невозможно было избежать ощущения, что в твоих руках волею судеб оказалась частная семейная переписка с массой бытовых деталей и подробностей, которые обычно не принято делать достоянием публики.
С другой стороны, большая часть этих писем принадлежит будущему автору «Крутого маршрута», книги, снискавшей признание не только в России, но и далеко за ее пределами, другая часть – человеку тоже далеко не заурядному и тоже с незаурядной судьбой; оба они, наконец, – родители будущего писателя с мировым именем. И с этой точки зрения их письма – бесценный материал для биографов Василия Аксенова. Кроме того, они интересны не только как явление литературное, но и как явление историческое: по ним наглядно воссоздается картина отошедшей в прошлое жестокой эпохи.
Есть и еще один аспект, придающий переписке особый интерес: эпистолярное общение Евгении Гинзбург и Василия Аксенова помогает им обоим прийти к творчеству, осознать себя писателями. Неслучайно и ее, и его литературные дебюты осуществились независимо друг от друга примерно в одно и то же время, в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов прошлого века…
С учетом всех этих соображений редакцией журнала «Октябрь» было принято решение опубликовать наиболее значимые извлечения из родительских писем к Василию Аксенову. Несмотря на то что годы лагерей и ссылок окончательно разъединили его родителей, они оба солидарно и согласованно наставляли своего отдаленного от них немалыми расстояниями отпрыска на «путь истинный», что не всегда находило понимание с его стороны.
При чтении этой уникальной переписки открывается известная всем временам ситуация «отцов и детей». Родителям, ярким представителям своего поколения, пережившего революцию, войны, коллективизацию, индустриализацию, массовые репрессии и реабилитацию, хотелось, чтобы сын унаследовал именно их мысли и представления о жизни, а он принадлежал уже к совсем другому времени. К тому же, хотя мы не располагаем ни одним ответным письмом самого Василия Аксенова, даже из родительских писем к нему возникает ощущение человека, обладающего довольно сильным характером и имеющего твердое понимание того, что ему нужно, а что нет. И действительно, он уже многое испытал: сиротство, участь сына «врагов народа», лишения военных лет и скудный быт лет послевоенных, он уже в полной мере ощущал мертвящий дух повседневной советской казенщины и всем существом восставал против него. А тут еще воспоминания военного детства об американской помощи по ленд-лизу: вкус настоящей тушенки, крепкие джинсы, неснашиваемые башмаки. Да еще американский джаз, занесенный в провинциальную Казань неведомо откуда взявшимися Олегом Лундстремом и его оркестрантами!..
Студент Казанского, вскоре Ленинградского медицинского института в начале переписки, а позже – молодой врач, Василий Аксенов был стилягой по убеждению, вместо солидной карьеры врача мечтал (чтобы посмотреть мир) устроиться медиком на суда дальнего плавания, влюблялся, по мнению родителей, не в тех девушек. При этом и политические взгляды сына были куда более радикальными, чем у его сохранявших верность коммунистическим иллюзиям родителей. Поэтому их сообщения о восстановлении в партии, как и совет матери вступить в партию ему самому, вряд ли могли вызвать у него воодушевление.
Евгения Семеновна переживала пристрастия и увлечения сына (особенно его приверженность к «стиляжеству») очень эмоционально, порой слишком драматизировала житейскую ситуацию. Очень больно ранило ее, что сын месяцами не отвечает на ее взволнованные письма. Характер ее претензий к сыну и опасения за его судьбу отразились в письме от 25 июня 1954 года к младшей сестре Наталье Соломоновне Гинзбург, которая жила в Ленинграде:
«Родная моя Наташа! Сегодня тебе по порядку о всех художествах моего младшего отпрыска. 15-го числа получаю от него телеграмму: “Экзамены сдал, есть возможность поехать на практику в Магадан. Срочно высылай деньги”. Я высылаю ему 4 тысячи и жду. На мое сиротское счастье идет стена дождей и туманов, 4 дня подряд нет лётной погоды. Я нервничаю, 3 дня езжу на аэродром, а он валяется в Якутске, в Охотске в ожидании погоды. Наконец после недельных тревог и страданий, 23/VI, в 5 ч. вечера он прилетает, пробыв в дороге 6 дней вместо 2-х.
И что же оказывается? Оказывается, что ему никто не давал сюда направления на практику, наоборот, ему была назначена для практики Казань, но он, проходив 4 дня, решил, что можно уехать сюда, пройти практику здесь, а потом поставить директора перед фактом. Ход рассуждений у него такой: во-первых, там могут не заметить, что он исчез, т.к., дескать, дело организовано бестолково, суматошно и могут вообще не заметить, что одного не хватает. Во-вторых, если и заметят, то Марик Гольдштейн обещал ему через своего папу всё замазать и уладить, а кроме того, он ведь переводится в Ленинград, а там, мол, будет совершенно безразлично, пройдена ли практика в Казани или в Магадане, лишь бы была практика.
Можешь себе представить, как меня порадовали эти известия. Я в ужасе. Дать против себя такой козырь в руки этому тупому и мстительному директору[1], который его ненавидит. Самовольно уехать с практики! Конечно, я бы никогда не послала денег и не разрешила поездку, если бы знала эти обстоятельства.
Я надеялась, что тяжелые испытания, пережитые им в этом году[2], хоть немного образумят его, заставят повысить чувство ответственности, отказаться от этого идиотского “стиля” и прочих клоунских выходок. Но не тут-то было! Если бы ты видела, в каком виде он прилетел! На нем была рубашка-ковбойка в цветную клетку, сверху какой-то совершенно немыслимый пиджак тоже в клетку, но мелкую. Это балахон неимоверной ширины с “вислыми” плечами (он меня информировал, что это последний крик моды!). Ну просто – рыжий у ковра! Для довершения очарования – ситцевые штаны, которые ему коротки, а вместо головного убора – чудовищная шевелюра, передние пряди которой под порывами магаданского ветра свисали до подбородка.
Мне было стыдно перед моими учениками-выпускниками, которые были тут же, на аэродроме, в ожидании самолета на Москву. Они с таким интересом хотели видеть моего сына…»[3]
При этом Евгения Семеновна постоянно делилась с Василием впечатлениями от прочитанного (стихов и прозы), от увиденных кинофильмов и, конечно, своим жизненным опытом, в частности и в том, что касается несчастной любви (письмо от 28 февраля 1955 года).
Сквозной темой писем Евгении Гинзбург является проблема теплого зимнего пальто, которое у Василия постоянно куда-то пропадает, а взамен появляется «стиляжная хламида». Все это нашло отражение в позднем рассказе Василия Аксенова «Три шинели и Нос» (1996), где герой рассказа признается: «Я ненавидел свое зимнее пальто больше, чем Иосифа Виссарионовича Сталина. Это изделие, казалось, было специально спроектировано для унижения человеческого достоинства: пудовый драпец с ватином, мерзейший “котиковый” воротник, тесные плечи, коровий загривок, кривая пола. Студенты в этих пальто напоминали толпу пожилых бюрократов».
И, конечно, вместо добротного советского «изделия» появлялось из комиссионки заношенное до дыр пальтишко «верблюжьего цвета, с которого свисал пояс с металлической, не наших очертаний, пряжкой» («Три шинели и Нос»).
Это будет написано Аксеновым более сорока лет спустя, а пока магаданскими зимними ночами Евгении Гинзбург не спится после получения от сестры известий, что ее Вася кашляет и мерзнет в далеком Ленинграде…
Отец, как это свойственно мужчинам, относился к перипетиям сыновней жизни более снисходительно и терпимо, его письма нередко выдержаны в шутливом тоне. Но изредка встречаются и жесткие отповеди (письмо от 22 апреля 1955 года).
Павел Васильевич твердо уверен, что предназначение сына – это избранная им специальность врача[4], и не советует ему отклоняться от намеченного пути. Любопытно в этом смысле его замечание по поводу литературных интересов сына в письме от 27 ноября 1957 года к Василию и его жене Кире:
«Что касается литературы, то я хотел бы сказать вот что. В силу определенных причин Вася едва ли будет играть серьезную роль на литературном поприще».
Что подразумевал Павел Васильевич под «определенными причинами», трудно сказать, возможно, анкетные данные Василия, – не верил, что сыну репрессированных родителей позволят стать известным писателем. К счастью, он ошибся.
Но эта сентенция отца относится к более благополучному периоду жизни сына.
Василий Аксенов уже женат и живет в Москве, куда переехал из поселка Вознесенье Ленинградской области, где недолгое время проработал главврачом местной больницы.
Это завершающее переписку письмо выглядит предпосылкой к счастливому финалу эпистолярной драмы, действие которой будет разворачиваться перед читателями публикуемых писем.
«ЮНОСТЬ»
БАЛЬЗАКОВСКОГО ВОЗРАСТА
«Стрелец», 1985, №10 (Нью-Йорк).
Я, собственно говоря, чуть было не пропустил этот юби-лей, едва не прошляпил в американских попыхах. Вдруг как-то вечером звонок из Бостона – с вами говорит такой-то, старый читатель журнала «Юность». Надеюсь, вы не забы-ли, Василий Павлович, что наша с вами альма-матер в этом году отмечает свой тридцатилетний юбилей? С при-скорбием пришлось признаться – забыл, забыл…
А ведь еще полтора года назад я читал лекцию о журнале «Юность» студентам Университета Джорджа Вашингтона в нашей столице.
В университетской библиотеке самых первых номеров, то есть начиная с июньского 1955 года, разумеется, не оказа-лось. Кто-то посоветовал мне отправиться в Библиотеку Конгресса – там, мол, все есть. Сомнительно все-таки, подумалось мне, что Библиотека американского Конгресса держит в своих хранилищах тридцатилетней давности копии московского молодежного литературного журнала. Поиски в каталогах поначалу только укрепили мои сомнения. Жур-налов под названием «Youth», то есть «Юность», там оказа-лось что-то около семидесяти – кажется, и в самом деле всё, что когда-либо выходило в мире под этим именем, включая даже какое-то танзанийское издание, не было только нашего московского бестселлера, что произвел в те отдаленные вре-мена такую сенсацию среди читающей публики, прежде всего, своими яркими обложками, которые немедленно выделили его из общего числа советских «толстых журналов», напоми-нающих своими колоритами собрание подержанного ниж-него белья.
Консультанты «комнаты европейского чтения» посовето-вали мне поискать в каталогах на другую букву, не на Y, а на I: может быть, фигурирует не под английским словом, а под своим собственным и в другой транслитерации. Я сунулся – ай, ю, эн… – и немедленно нашел искомое. Сделал за-каз и отправился ждать в главный читальный зал библиоте-ки, под гигантским куполом которого можно вообразить, что находишься в храме всех человеческих религий.
Ожидание продолжалось не более десяти минут. Появился черный юноша-библиотекарь и положил передо мной две папки первых номеров журнала в великолепном переплете и в безупречном состоянии.
Трудно было поверить своим глазам, читая на обложке дату – июнь 1955 года и список редколлегии: главный ре-дактор Катаев, заместитель главного редактора Преобра-женский[5], ответственный секретарь Железнов[6], члены редкол-легии Горяев, Медынский[7], Прилежаева[8], Розов… Вот это и есть та самая стопка сброшюрованной бумаги, что появи-лась в затхлой атмосфере литературной Москвы, будто некая залетная чайка, предвещая приход новых времен и новых людей? Еще труднее было после тридцати лет сопоставить это издание с чем-то новым, читая стишки, которыми от-крывался этот номер:
Здесь партия наша родная,
А с ней невозможного нет!
Сегодня земля Кустаная,
А завтра далеких планет!
Мне припомнился автор этих стихов, вислоносый поэт[9], по-стоянный посетитель кабака Дома литераторов, куда можно было попасть из редакции журнала, попросту перейдя двор бывшего имения графов Волконских. Поэт был колоссаль-ным кирюхой, все время смотрел одним глазом в коньяк, другим на проходящих собратий в поисках собутыльников. В те времена никто бы не высмеял его за приведенные выше стихи: коммунисты тогда не стыдились своих эдиповых комплексов по отношению к матери-партии.
Перелистывая почти непожелтевшие страницы «Юности» пятидесятых годов (качество бумаги было на удивление ве-ликолепным), я, разумеется, задавал себе вопрос: что же все-таки казалось нам, молодым читателям тех времен, столь необычным, столь ярким, столь освежающим в этом вот лежащем сейчас передо мной столь советском, то есть зау-рядном, то есть неярком, то есть монотонно-душноватом, журнале? Стишков, подобных приведенному выше, – нава-лом, передовицы иной раз подписаны светлыми личностя-ми вроде Всеволода Кочетова, в оформлении сплошь и ря-дом какие-то дикие космические устремления, в отделе пуб-лицистики сплошные романтики, энтузиасты, целинные и сибирские «цари-эдипы»…
И все-таки, втяни голову в плечи, втянись, забудь на вре-мя, что ты сидишь на Капитолийском холме в Вашингтоне, и вспомни свою студенческую Публичку на реке Фонтанке. Как мы жадно там охотились за малейшими крохами инфор-мации о жизни за жел-занавеской, за малейшим словечком не-фальши, за трудноуловимыми намеками на реальную жизнь и реальное искусство вне советской мертвечины.
«Юность» поразила всех хотя бы просто своим дизайном, необычными шрифтами, новым форматом. Вслед за этим она едва ли не буквально распахнула окно в сверкающий и грохочущий мировой океан, сделав одной из самых первых своих ударных публикаций «Путешествие на Кон-Тики» нор-вежского исследователя Тура Хейердала. В те времена, когда в памяти совсем свежи были дни мракобесной борьбы с так называемым космополитизмом, русский перевод этого пу-тевого дневника, сам факт его публикации и таким образом приобщение к мировой сенсации казались нам едва ли не откровением.
Спустя некоторое время на страницах «Юности» появились записки французского исследователя глубин Кусто. Журнал заявлял себя сторонником всего самого современного, пере-дового, модного, будь то ныряние с аквалангом, кибернети-ка, фигурное катание, вентилировал затхлую атмосферу со-ветских будней.
С позиций этого своего очень наивного и, конечно, все-таки еще основательно фальшивого «прогрессизма-передовизма» он зачинал всяческого рода тогдашние дискуссии, имея в виду бодряческую комсомольскую сверхзадачу «Серости – бой!». То там насчет губной помады – могут ли девушки ею поль-зоваться, то там насчет узких брюк – соответствует ли ши-рина штанин ширине патриотизма, то там насчет молодеж-ных кафе – может ли советская молодежь слушать стихи, сидя в кафе и попивая безалкогольные напитки и кофе – а ко-фе в те времена тоже был своего рода символом новых, более просвещенных времен.
Живопись в те времена была почему-то самым коварным идеологическим камнем преткновения. Коренную советскую публику почему-то несказанно возмущали авангардные ху-дожества, любой отход от социалистического реализма вос-принимался толпой как личная обида: мы, дескать, столько боролись, столько жертв принесли отчизне, а тут такое бе-зобразие, «абстрактизм». «Юность» осторожненько печатала репродукции импрессионистов, слегка вольничала с иллю-страциями, публиковала статьи чуточку неортодоксальных искусствоведов. В коридоре редакции, которая размещалась в помещении бывшей конюшни имения Волконских на быв-шей Поварской, ныне Воровской, иногда вывешивались эс-тетически дерзкие полотна.
Весьма любопытно было сейчас, тридцать лет спустя, обозревать некоторые статьи о литературной жизни и о молодежных движениях за рубежом. Иные из них под при-крытием обязательного разоблачения буржуазного образа жизни и раскрытия язв загнивающего Запада давали чита-телям «Юности» весьма ценную информацию. Удивляет опе-ративность такой информации. Так, о литературном движе-нии американских битников мы узнали почти сразу же пос-ле его зарождения.
Однако не только этим «приоткрыванием форточек» жур-нал привлекал к себе неслыханный интерес, выразившийся сразу же в колоссальном подъеме тиража со ста пятидеся-ти тысяч до миллиона. Редакция сразу же поставила перед собой как одну из основных задачу поисков новых литера-турных имен, и эти имена уже в пятидесятые годы стали возникать на его глянцевитых страницах, будоража вообра-жение и надежды. Возникал образ нового послесталинского молодого писателя.
Вот передо мной в тиши Библиотеки американского Кон-гресса появляется не просто молодое, но почти детское, мальчишеское лицо моего старого друга. Повесть «Хрони-ка времен Виктора Подгурского», автору Анатолию Гладилину не исполнилось еще и двадцати одного года. Золотис-тые и даже довольно густые кудри, милостивые государи, венчают его чело.
Американцы говорят: однажды он проснулся, чтобы стать знаменитостью. Это произошло с Гладилиным. Нерадивый и легкомысленный студентик Литературного института, он в одночасье стал первым знаменитейшим писателем нашего поколения. Такого в советской литературе не случалось уже несколько десятилетий, с тех пор как «золотые двадцатые» сменились «чугунными тридцатыми». В Литературном инс-титуте Гладилина учили тому, как не стать знаменитым писателем 1956 года. Уроки впрок не пошли, и он им стал.
Открываю наугад «Хронику времен Виктора Подгурско-го». Герой-мальчик идет с героиней-девочкой по Гоголевс-кому бульвару. Вот лужа, говорит герой. Спорим, пере-прыгну? Никогда не перепрыгнешь, говорит героиня. Он перепрыгивает лужу. Она смотрит на него. Какая замеча-тельная девушка.
Потрясенные молодые читатели смотрят друг на друга – да ведь это же мы сами, такие же, как Виктор, юные и без-денежные московские бродяги, провалившиеся в институт и влюбленные. Влюбленный неудачник впервые потеснил плечом розовощеких роботов комсомольского энтузиазма, и это произошло на страницах той самой ранней «Юности».
Я вспоминаю июньский вечер 1960 года. Страшно волну-юсь. Новый костюм. С разрезом сзади, судари мои! Накрах-маленная рубашка и галстук-бабочка. Той весной почему-то узенькие галстуки-бабочки вошли по Москве в неслыхан-ную моду. Вдвоем с основательно беременной женой Кирой мы идем по Петровским линиям, направляясь в зал «Ба-латон» ресторана «Будапешт» на юбилейный бал самого модного и наступательного популярного журнала «Юность».
Юбиляру исполнилось пять лет. Мне, молодому врачу, в этот вечер двадцать семь. Через несколько дней выйдет но-мер с моим первым романом «Коллеги». Пока я всего лишь автор двух жалких рассказиков, напечатанных в «Юности» в прошлом году. Неужели я увижу сегодня этого знамени-того Гладилина и довольно известного Евтушенко, неужели уж даже и на самого Валентина Катаева удастся бросить взгляд?..
Народу в зале было не меньше трех сотен, все сидели вокруг столов, расположенных буквой П. Растерянный новичок – как тут не вспомнить все эти «первые балы» Наташи Ростовой и Дины Дёрбин[10] – испытывал легкое го-ловокружение в присутствии столь блестящего литератур-ного общества, столь мало напоминавшего коллектив про-тивотуберкулезного диспансера, где он в то время служил. Мелькнуло, наконец, первое и, кажется, единственное зна-комое лицо его очаровательной редакторши Мэри Озеро-вой. Она улыбалась ободряюще и показывала на свободные стулья – приземляйтесь, ребята!
Приземлившись, я стал оглядывать зал в поисках леген-дарного Гладилина. Увы, найти его не удалось: знаменитый юноша в тот день почему-то отсутствовал. Кстати говоря, за двадцать пять лет, прошедших с того бала, я так и не удосужился спросить своего старого друга, где он был в тот вечер, хотя все время собираюсь. Вместо него возникла пе-ред моими глазами знаменитость, хоть и помельче, но все же основательная, юнец в очках типа университетского от-личника Владимир Амлинский, автор нашумевшего рассказа «Станция первой любви». Засим из праздничного калейдо-скопа стали вырисовываться другие, знакомые по фотогра-фиям лица авторов – детективщик Аркадий Адамов, сви-репый борец против религиозного дурмана Львов, повест-вователь Лазарь Карелин, комсомольская братия поэтов – Дмитриев Олег, Павлинов, Костров, и вдруг как живой на дальнем от меня конце стола определился востроносый Ев-тушенко. Фигура уже почти на уровне Гладилина! Помнит-ся, меня поразило, как это поэт умудрился так замечательно и шоколадно загореть в самом начале лета. В ходе бала, однако, кто-то объяснил простаку, что нынче модно стало загорать среди зимы на склонах Эльбруса.
Заиграла джазуха. Полумифический почти-Гладилин, Ев-тушенко бросился в дерзновенный рок-н-ролл с тоненькой де-вушкой. А это кто с ним такая? Уж не Ахмадулина ли? Да это же Женька Катаева с нашего курса, сказала моя жена. Эва, брат, сказал неопознанный, но основательно уже «накирявшийся» сосед, дочка самого босса.
Где же босс? Не верилось, что увижу воочию легендарного творца Пети Бачея и Гаврика[11], этих черноморских вариан-тов Тома Сойера и Гекльберри Финна, «главу одесской шко-лы прозы», основателя нашего – после второй рюмки уже с вдохновенной нагловатостью – нашего, нашего – журнала Валентина Петровича Катаева.
Принося ранее в журнал свои опусы, я всякий раз проходил мимо его кабинета с замиранием – а вдруг, мол, выйдет и скажет: гнать таких отсюда! Между тем именно Катаев пер-вым ткнул своим длинным пальцем в одну мою строчку и сказал: хм, «темные стоячие воды канала были похожи на за-пыленную крышку рояля», хм, в этом что-то есть, старики!
Это случилось после того, как писатель Владимир Михай-лович Померанцев, автор знаменитой статьи «Об искрен-ности в литературе», послал меня с моими рассказами в «Юность» – там ищут новые имена. Через полгода я принес туда пухлую рукопись «Коллег» и отправился в Таллин на офицерские сборы медицинского состава Краснознаменного Балтийского флота, ибо именно к этому подразделению во-оруженных сил я и был приписан после окончания институ-та в качестве очень запасного врача какого-то, очевидно, очень запасного корабля.
Щеголяя по Таллину в обвисшей униформе бэ-у и считая жалкие рубли своего трижды запасного жалованья, я уже и думать забыл о своих литературных поползновениях, когда в казарму на берегу Финского залива вдруг пришло письмо в фирменном конверте «Юности» с головокружительно ко-ротким текстом: «Вася, Катаев принял “Коллег” и сказал, что вы в целом молодец. Поздравляю. Озерова».
К моменту моего «первого бала» повесть была уже отре-дактирована, отправлена в набор, я ждал со дня на день ее выхода, чтобы стать уже настоящим, полноправным автором «Юности», но в данный момент, глядя с дальнего конца сто-ла на перекладину буквы П, где окруженный редколлегией сидел в великолепном темно-синем костюме Катаев, я еще не подозревал, что до моего триумфа осталось всего не-сколько минут.
И вот эти несколько минут прошли, и в зал внесли стопки только что вышедшего из типографии шестого номера «Юности» за 1960 год. Всем участникам юбилейного торже-ства роздано было по экземпляру. Открылись синие облож-ки с фигурками каких-то там водных лыжников (водные лыжи, разумеется, тоже были приметой всего нового-пере-дового), и взгляды всех присутствующих стали выискивать меня, ибо сразу же распространилось, что автор новой сенсационной повести здесь, среди присутствующих.
Триумф, однако, на этом не завершился, он только еще развивался. Вслед за стопками журнала в зал внесли стопки только что вышедшей «Литературной газеты», в которой была уже напечатана рецензия на юбилейную книжку жур-нала. Раскрыв газету, я увидел заголовок статьи, набран-ный каким-то, как мне показалось тогда, особым торжест-вующим шрифтом, – ШЕСТИДЕСЯТНИКИ. Автор статьи молодой критик Станислав Рассадин (вскоре у нас с ним возник короткий период довольно бурной и довольно пьяной дружбы, сменившийся многолетним периодом прохладного приятельства) писал в основном о «Коллегах» и говорил, что с этой повестью в литературу пришли новые люди, которых он назвал в параллель к событиям прошлого века – «ше-стидесятниками»…
Вы все-таки закусывайте, сказал мне кто-то из поздравля-ющих. До закусок ли тут было! Десятилетие только нача-лось, и вдруг оказалось, что уже существуют его предста-вители и ты среди них не из последних. Внимание, внимание, сказал кто-то еще, к вам направляется сам Старик Собакин. В смятении чувств я все-таки вспомнил, что именно под этой кличкой Катаев был известен в литературной Москве «золотых двадцатых».
Держа в руке бокал темно-красного вина, Катаев медленно шел прямо ко мне. Я пью за ваш роман, старик, сказал он. Грянули невидимые хоры, протрубили незримые фанфары. Я – приобщен: мое сочинение, которое я и повестью-то называть стеснялся, назвали «романом», а меня самого «стариком», то есть литературным собратом.
Возвращаясь из «Балатона» в тот вечер, я, кажется, пе-ресчитал боками все водосточные трубы на Петровке, пока не свалился в такси и не крикнул:
– Гони, старик, да по-быстрей, в шестидесятые!
Прошло уже двадцать пять лет с того вечера, литература стала моей профессией, она принесла мне немало и радос-тей, и бед, и все-таки я благодарен судьбе за ту непередава-емую эйфорию, за всю ту неслыханную катавасию моего литературного дебюта, совпавшего с началом единственно-го за всю советскую историю ренессансного десятилетия, за то внезапное чувство братства, еще не омраченного пре-дательствами, что родилось под пестренькими и довольно вздорными флажками журнала «Юность».
В течение шестидесятых годов, то есть до начала перио-да своей стагнации, в котором она пребывает и поныне, «Юность» пережила несколько кризисов, и первым из этих основных кризисов оказался уход Катаева. Я до сих пор не знаю подоплеки этих событий начала 1961 года, когда Ка-таев вдруг сложил с себя полномочия и оставил кабинет в бывших графских конюшнях, где обитал журнал – безусловно, одно из основных сочинений его жизни. Кажется, была ка-кая-то ссора с начальством, с руководством Союза писате-лей. Не исключено, что сыграли тут роль и козни комсомо-ла. ЦК ВЛКСМ с самого начала относился к «Юности» с подозрением и мечтал прибрать ее к своим рукам, то есть сделать ее своим органом. Ражий вождь молодых ленин-цев, неудачливый штангист Сергей Павлов доказывал на Старой площади, что все молодежное должно подчиняться единому молодежному центру, то есть его министерству, иначе, мол, там писателишки крамолу разведут. Катаев же с самого начала настаивал, чтобы «Юность» оставалась ор-ганом Союза писателей, имея, очевидно, в виду, что как ни жуток этот союз, а все-таки жутче организации, чем ком-сомол, под луной не сыщешь. Как раз в те годы почтенный Катаев и к партии примкнул, чтобы облачиться большим доверием.
Ходили также разговоры о том, что окрыленный успехом своего детища Катаев стал нацеливаться на кресло редак-тора «Литературной газеты», и его ему якобы обещали, а потом обманули и попросили оставаться в «Юности», и то-гда он, взбешенный, ушел и из журнала.
Так или иначе, но уход из «Юности» совпал для Катаева с тяжелой болезнью и операцией, после которой, как из-вестно, начался «новый Катаев» с повестями «Святой коло-дец», «Трава забвения» и всей этой чередой ослепительной поздней прозы.
В «Юности» в течение полутора лет царило сравнительное безвластие, возглавляемое, если можно так сказать о без-властии, катаевским замом Сергеем Преображенским, быв-шим секретарем писательского генсека Фадеева, типичным московским бонвиваном и большим знатоком коридоров власти на Старой площади. У этого округлого, добродуш-ного и на вид весьма бесхребетного человека кишка оказа-лась все-таки не тонка для того, чтобы в период своего ру-ководства напечатать в журнале многие из тех произведе-ний, из-за которых впоследствии на «Юность» навешали со-бак, в том числе, с вашего позволения, и мой «Звездный билет».
Жизнь журнала в то десятилетие фактически состояла в переходах из одного кризиса в другой. Это-то и делало журнал живым. В течение 1961-го и 1962 годов, когда уже в основном определился круг новых авторов, то есть «шестидесятников», продолжал нарастать кризис отношений журнала с комсомо-лом. Многие публикации журнала вызывали немедленные яростные атаки со стороны печатных органов ЦК ВЛКСМ, журналов «Молодая гвардия», «Смена», газеты «Комсо-мольская правда» и других редакционных листков.
Гвоздили всю нашу братию – Евтушенко за «Нигилиста» и за «Бабий Яр», Гладилина за «Дым в глаза», даже Робер-та Рождественского за стихи о дрейфующей льдине; Окуд-жаву называли «хулиганом с гитарой», Ахмадулиной доста-валось за «эстетизм»… Тут как раз подоспел преотличней-ший новый мальчик для битья – мой роман «Звездный билет».
Выход июльского номера со «Звездным билетом» в 1961 году оказался для меня окруженным уникальнейшими, едва ли не «феллиниевскими» обстоятельствами. Дело в том, что к моменту выхода уже на полный ход шли съемки фильма по роману «Звездный билет». Режиссер Александр Зархи, советский классик, одаривший человечество лентой «Депу-тат Балтики», решил идти в ногу со временем, а то и опе-редить время, поразить «шарик», то есть человечество, население планеты – все советские режиссеры в то время были потрясены Пальмовой ветвью Каннского фестиваля, которую получил их коллега Михаил Калатозов за фильм «Летят журавли» – и сделать сногсшибательный фильм о новой советской молодежи. Роман закуплен был прямо на корню, то есть еще в рукописи, киностудией «Мосфильм».
И вот вообразите, милостивые государи: мы ведем съемку на таллинском пляже, молодой автор окружен персонажами его книги во плоти, то есть актерами Олегом Далем, Сашей Збруевым, Андреем Мироновым и Люсей Марченко, они называют его «папой», говорят фразы из только что напи-санной книги и ведут себя, надо сказать, полностью в стиле своих персонажей, когда вдруг, и день за днем все больше и больше, пляж начинает покрываться желто-оранжевыми корками журнала «Юность» – вышел июльский номер с романом.
Началось несколько призрачное существование. Литерату-ра перетекала в кино, чтобы обернуться среди башен Таллина реальностью, чреватой новым романом. В кафе к моим геро-ям подходили читатели. Простите, ребята, но вы очень похо-жи на героев вот этой новой повести в «Юности». Так это мы и есть, вполне искренне отвечали двадцатилетние актеры.
«Звездный билет» озлобил комсомольцев совершенно гоме-рическим образом. Сейчас мне кажется, что эта дико преуве-личенная реакция была вызвана прежде всего переменой на-правления, нахальным переводом стрелки компаса, вторже-нием в разработанную надолго комсомольскую стратегию, связанную с романтикой «дальних дорог».
Всякий раз, когда требовалась рабочая сила где-нибудь в диких краях, на целине ли, в Сибири или на Дальнем Востоке, комсомол и все его печатные органы начинали с ретивостью, достойной лучшего применения, накачивать так называемую «романтику», звать молодежь в необжитые края и, разуме-ется, к востоку, к востоку… И вот в самый неподходящий момент – а подходящих моментов в советской истории практически не было никогда – на страницах «Юности» появляются молодые герои, которых тянет не на восток, а на запад. Они отправляются бродяжничать на единственный доступный им «советский Запад», в маленькие прибалтийские республики, полностью покоренные, но все-таки еще сохра-нившие некоторые чуждые социалистическому реализму туманности, чуточку проветриваемые ветерками Европы, и, от-правляясь туда, они не оставляют сомнения, что при воз-можности пошли бы и дальше на запад – даже страшно и подумать, – за священные рубежи родины.
Комсомольские вожди тех лет, и особенно «румяный вождь», как назвал его дерзкий тогда Евтушенко, Сергей Павлов, уподобились твердокаменному римскому сенатору Катону, который, как известно, заканчивал любую свою речь требованием «а Карфаген должен быть разрушен». Для них Карфагеном был журнал «Юность». В любой аудитории, будь то матросы сельдяного флота или металлурги Магнит-ки, Павлов требовал расправы со «звездными мальчиками» – хм, «звездные мальчики для битья», трудно удержаться от такого каламбура – и разрушения Карфагена, сиречь подчинения журнала «Юность» комсомолу.
Осенью 1961 года несколько авторов «Юности», я в том числе, выступали в Тульском педагогическом институте. Подготовленные заранее комсомольские активисты попками один за другим выскакивали на трибуну и обвиняли нас в ревизионизме ленинизма и низкопоклонизме перед западнизмом. Все было учтено организаторами этой провокации за исключением чувства юмора. И, напротив, все аргументы так называемых ревизионистов были основаны на этом чувстве. В результате запланированная сверху провокация была сорвана смехом всего зала, активисты оказались посрамлены.
Взбешенный Павлов разразился тогда статьей под заго-ловком «Растить краснозвездную гвардию». Переврав пол-ностью все факты, он написал в статье, что студенты ос-меяли авторов «Юности», явившихся на встречу в шутовс-ких западных одеждах, чтобы навязывать молодежи свои «сомнительные и скверные идейки».
Вернувшись из Тулы, мы застали в «Юности» чепэ. Нас могут теперь прикрыть, говорили сотрудники редакции. Надо что-то делать. Что можно было сделать? Естествен-но, надо было показать партии, то есть пресловутой этой Старой площади, что мы с нашим новым подходом, с луч-шим пониманием современной молодежи принесем больше пользы «общему делу», чем замшелые бюрократы.
Там сейчас, говорили некоторые сотрудники редакции, особенно умудренные так называемой «правдистской за-калкой» – слово «там» всегда произносилось с определен-ным придыханием, с закатыванием глаз к потолку и с неко-торым экивоком через левое плечо себе за спину, – там сей-час есть просвещенные люди.
Одному такому «просвещенному» меня увещевали позво-нить. Вот и телефончик, звони, Вася, скажи, что Павлов нас оклеветал. Я позвонил и сказал. Последовала некоторая па-уза, после чего на другом конце провода, то есть на Старой площади, начал извергаться фонтан просвещенности. Да вы… да как вы смеете… да кто вы такой… на секретаря ЦК ВЛКСМ замахиваетесь… автор паршивеньких повестушек… пишете черт-те что… в другое время с вас бы семь шкур за это содрали… После этой неосторожной ремарки о блажен-ном «другом времени» последовала новая пауза, довольно продолжительная: время-то было нынче неуютное для ап-парата, мощи их усатого божка как раз выбрасывались из Мавзолея. Какое время вы имеете в виду, озадаченно кашля-нув, спросил я. Я имею в виду времена неистового Висса-риона Белинского, проорал просвещенный деятель и бро-сил трубку.
Кризис отношений журнала «Юность» с комсомолом так и не развился до финальной стадии, так как он был вовлечен в кризис более широкого характера – в массированную ка-рательную атаку против молодого послесталинского искус-ства. В течение полугода 1963-го, забросив поступательное движение к сияющим вершинам коммунизма и даже борьбу за торжество мира и социализма в мировом масштабе, партия при непосредственном участии своего вождя, верного ленинца Никиты Сергеевича Хрущева, колошматила абстрак-ционистов, додекафонистов, сюрреалистов, модернистов, авангардистов, всю ту публику, которую вождь хлестко определил в духе Марьиной рощи одним словечком – «пидарасы». Своего пика эта кампания достигла в марте 1963-го, когда в Свердловском зале Кремля Хрущев орал и стучал кулаками на Вознесенского и на меня.
В «Юности» в те дни царила атмосфера застойного, а стало быть, и несколько комфортабельного перепуга. Обеден-ные перерывы, которые сотрудники обычно проводили в ресторане Дома литераторов, растягивались едва ли не на половину рабочего дня. Анекдоты в коридоре стали расска-зывать шепотом. Появился вор. У сотрудников пропало несколько ценных вещей и пальто. Авторы были под по-дозрением. Распаялся любимый самовар.
Ликующие органы реакционного сталинского крыла (в ли-тературе, милостивые государи, вообразите, в те годы бы-ло два крыла) усиливали свои атаки на журнал «Юность» как на форпост всех этих битников и «пидарасов». Главный жур-нал либералов «Новый мир», как ни странно, оказался вне критики, ибо его причислили к литературе «народной». Руководство «Юности» кряхтело все пуще: старики, ну на этот-то раз нас разгонят окончательно. Хитрые правдист-ские политиканы, они понимали, что нужно выказать пол-нейшее смирение, принять позу некоего раскаяния, иначе не избежать партийного гнева. Тогда-то и появились на свет различные заявления авторов журнала, признающих какие-то якобы совершенные «ошибки», в том числе моя статья «Ответственность» в «Правде», составлять которую мне помогала чуть ли не вся редакция. Все вздыхали, поднимали глаза к потолку, разводили руками – надо спасать журнал!
Следует сказать, что, когда кризисная пора миновала, «Юность» отнюдь не отступилась от своих позиций, а на-против, даже каким-то странным образом на них утверди-лась. Середина шестидесятых годов для журнала была, по-жалуй, наиболее плодотворным временем.
На Западе принято считать, что с падением Хрущева осенью 1964 года кончился и период так называемой «отте-пели», а между тем именно после этого падения начался период, если так можно выразиться, «второй оттепели», который продолжался до августа 1968 года.
Главным редактором тогда был опытный боевой конь со-циалистического реализма, знаменитый партийный журна-лист и писатель Борис Полевой, автор хрестоматийной в рамках советской литературы «Повести о настоящем чело-веке». Перо его соотносилось с пером Катаева в той же про-порции, в какой, скажем, кудахтанье несушки соотносится с пением майского соловья, у него не было никакого ощу-щения литературы, но в принципе он был человек незлой и даже с некоторым, я бы сказал, положительным зарядом. Первые годы своего правления он, во всяком случае, старался не мешать. Знаю, старики, что вы тут все собрались такие левые ребята, сказал он авторам и редакции при вступлении на трон, но все-таки давайте попробуем, может вам и удас-тся отсидеться за моей широкой жэ.
К удовольствию всей редакции кабинет главного чаще все-го пустовал. Полевой, один из основных советских «борцов за мир», постоянно кочевал, то и дело выходил на передовую идеологической борьбы то на Елисейские поля, то на Пикадилли. В его блистательном присутственном отсутствии или, наоборот, в отсутствующем присутствии удалось напе-чатать немало так называемых противоречивых произведе-ний, иными словами кое-что стоящее. Приезжая, он устра-ивал шумные скандалы, – что-то вы тут, старики, распояса-лись вкрутую! – собирал редколлегию, разносил редакцию, но тут боевая труба Всемирного совета мира звала его в новые походы, и вещи, едва ли им не загубленные, появ-лялись на страницах журнала.
Именно таким образом мне удалось в те времена напеча-тать две самых своих «непроходимых» штуки – рассказ «Победа» и повесть «Затоваренная бочкотара». Несмотря на постоянное битье в комсомольских и других реакционных органах печати, увеличивался и авторитет молодых авторов «Юности». В середине шестидесятых годов редколлегия по-шла на дерзейший шаг, включив в свой состав главу тогдаш-них бунтарей Евтушенко и меня.
Все это, разумеется, не могло произойти без одобрения или хотя бы уклончивого попустительства Старой площади, то есть отдела культуры ЦК, но дело в том, что в те времена и в этой почтенной организации не установилось еще свин-цового единства мнений на литературный процесс. У «Юно-сти», да и вообще у либеральной части советской интелли-генции, были если и не союзники, то доброжелатели среди иных в самом деле просвещенных партийцев.
Примером такого доброжелательства можно считать зна-менитую статью тогдашнего редактора «Правды»[12] «Партия и интеллигенция», в которой автор предостерегал от преж-них вульгарных методов обращения с творческими людьми. В качестве иллюстрации таких вульгарных методов автор приводил анекдотическое письмо ялтинских таксистов писа-телю Аксенову. Письмо это было инспирировано газетой «Известия» как возмущенная реакция трудящихся на мой рассказ «Товарищ Красивый Фуражкин», напечатанный не-задолго до этого в «Юности».
Популярность и влияние журнала становились все выше. Читатели «Юности» превращались в своего рода многомил-лионный клан. Проявились даже некоторые элементы ком-мерческого подхода. Эмблема журнала, рисунок литовского графика Стасиса Красаускаса «Девушка с веточкой во рту», стала распространяться в виде почтовых открыток, эти-кеток для конфет и спичечных коробков, брелоков для ключей и так далее.
В вооруженных силах между тем по приказу идеологи-ческого динозавра Епишева[13] журнал был самым решительным образом запрещен. Однажды, возвращаясь из-за границы, я оказался в одном вагоне с демобилизован-ными солдатами советской группы войск в Венгрии. Под-выпив, ребята рассказывали о разных своих художествах и вольностях, которые они, такие смельчаки, выкидывали по отношению к своему командованию.
Входит «помпа» (то есть помполит, политрук, комиссар), а я стою возле своей койки в тренировочном костюме, курю «Астор», а в руках у меня журнал «Юность»… Ты что, го-ворит помпа, читаешь, Семенов, тудыттвоюналево, разве не знаешь, что запрещено? Нет, говорю, не знаю, товарищ старший лейтенант, покажите, где это написано. Да я тебя на губу отправлю, Семенов! Привет, а я уже в дембеле, уже «Юность» читаю и на все кладу.
Вот еще один сейчас вспомнился смешной поворот этой военно-литературной темы. Года два назад в Чикаго случи-лось мне быть в русском ресторане. Посетители меня узнали, потому что за день до этого я выступал там в русско-ев-рейском клубе. Подошел один крепыш лет тридцати пяти. А вы знаете, господин Аксенов, я в свое время из-за вашего рассказа в журнале «Юность» получил пять нарядов вне оче-реди. Как так? А вот так: служил я в танковых войсках, где – сказать не могу: сами понимаете, военная тайна. Про-водит у нас «помпа» идеологическое собрание. Надо, гово-рит, товарищи солдаты, осудить рассказ этого Аксенова «Местный хулиган Абрамашвили». Вот ты, Гершкович, и начни. А чего же, говорю, его осуждать, рассказ хороший, говорю, жизненный. Ах так, говорит, Гершкович, пять на-рядов, говорит, тебе вне очереди!
Много раз мне приходилось выезжать с бригадой журнала в различные города на встречи с читателями. Кстати гово-ря, встреча в Чикаго сильно напомнила мне эти прежние советские поездки. Энтузиазм публики повсюду был чрезвы-чайный, а однажды, кажется, в Ленинграде студенты даже устроили редколлегии выволочку. Говоря о каких-то «про-ходных» сереньких стишках и рассказах, которые «Юность» время от времени (увы, слишком часто) печатала для отвода глаз, студенты кричали: как вы смеете печатать такое говно в нашем журнале!?
Очередной, а впрочем, кажется, уже и последний кризис потряс журнал в первой половине 1969 года. Вдруг, неж-данно-негаданно, Евтушенко и меня исключили из редкол-легии. В официальных письмах и его, и меня известили, что это произошло из-за того, что мы небрежно относились к нашим обязанностям. Большая ложь лучше всего себя чув-ствует на фундаменте из маленькой правды. Все, разумеется, понимали, что за этой акцией стоит что-то другое. Несколь-ко лет спустя один из руководителей журнала признавался за рюмочкой:
– Мы старались вас отстоять, но те…– Он красноречиво провел ладонью над своим плечом, как бы очерчивая неви-димый погон. – Они давили на нас со страшной силой.
Истина, впрочем, раскрылась задолго до этого признания.
Вместо нас в редколлегию были введены писатели Влади-мир Амлинский и Анатолий Кузнецов. Прошло несколько месяцев. Однажды летом я сидел в маленьком кафе в литов-ском местечке Нида. Вошел знакомый московский писатель. Слышали, сказал он, Анатолий Кузнецов попросил полити-ческого убежища в Лондоне. Он выступает сейчас по Би-би-си и говорит невероятные вещи.
Должен признаться, что первой реакцией моей на это со-общение был неудержимый хохот. Я воображал себе физио-номии Полевого и других наших боссов и не мог удержаться от смеха. Засим – рывок к транзистору. Мой бывший приятель и в самом деле своими признаниями поражал даже тренированное воображение. Он сказал Анатолию Максимо-вичу Гольдбергу[14], что в начале этого года написал донос в КГБ на группу деятелей культуры, в том числе на Аксенова, Евтушенко, Гладилина и почему-то Аркадия Райкина и Олега Ефремова, якобы организовавших подпольную группу с целью демонтажа социализма. Сделал он это для того, чтобы заслужить доверие органов, чтобы его выпустили на Запад, то есть в конечном счете для того, чтобы сбежать и освободиться от угнетавшей его многолетней опеки этой организации.
Вот почему они нас выперли, а его ввели! Кузнецов говорил, что подбор имен этой «подпольной группы» спе-циально был сделан им самым абсурдным образом, чтобы никто не пострадал, однако товарищам отнюдь не хотелось вникать в тонкости, они ухватились за донос как за не-ожиданную бонанзу. Логика хаоса и абсурда направляла всю эту историю.
Настоящая история «Юности» – это, разумеется, история ее первых двенадцати или пятнадцати лет, когда она прохо-дила период становления и перехода из одного кризиса в другой. С завершением кризисной поры она вступила, что называется, в «бальзаковский возраст», однако, в отличие от героинь неудержимого французского романиста, она не про-явила склонности к романтическим приключениям, но лишь засохла у окошечка с пяльцами и с видом на магазин полу-фабрикатов.
В принципе, авангардное начинание и не может существо-вать одно за другим три десятилетия, не вызывая сомнения в своей авангардности, а «Юность» все-таки была задумана как авангард. Иные славные журналы оставляли свой след в литературной истории, просуществовав не более одного, двух сезонов.
В этой связи вспоминаются «Зеленые холмы Африки», а именно замечательная сцена у костра в африканской саван-не, когда какой-то случайный попутчик из числа европейс-ких всезнаек вдруг опознал Хемингуэя и вскричал: «Ба, да это кажется Хемингуэй, писатель из блестящей плеяды журнала “Квершнитт”»!
В молодые писательские годы большой соблазн принад-лежать к какой-нибудь «блестящей плеяде журнала “Кверш-нитт”». Такая плеяда, в принципе, сложилась в «Юности» к середине шестидесятых годов. Художественные ценности, созданные «плеядой», можно и нужно поставить под вопрос, однако существование весьма забавной, не очень-то советс-кой, но очень творческой, заводной, полубогемной художест-венной среды вокруг журнала «Юность» – факт бесспорный.
Вспоминается один из выездов для встречи с читателями, а именно в Ленинград, на поля Мандельштама. «В Петер-бурге мы сойдемся снова, словно солнце мы похоронили в нем» – восторженный голос молодой Беллы оглашал Нев-ский проспект. Мы шли за ней мимо Казанского собора в сторону Мойки, «блестящая плеяда журнала “Квершнитт”». Солнечный морозный день, блестят купола униженной сто-лицы, в хмельных парах шествует группа странных людей. Прохожие оборачиваются: что, мол, за публика – стиля-гами не назовешь, да и на иностранцев не очень-то смахи-вают, хоть и говорят стихами, ээ-ээ, братцы, да это же блестящая плеяда журнала «Квершнитт», никто иные… Так жарко, так невыносимо жарко! Белла смахивает с ноги свои бальные туфельки. Одна тонет в пушистом сугробе, другая уплывает в неизвестность на крыше троллейбуса. Можно и босиком, если Невский вымощен дактилями, ямбами и амфибрахиями!..
Все эти застолья, капустники, пароходные прогулки, пья-ный футбол в подмосковной роще, все эти встречи с Жан-Полем Сартром… Мой Сартр, сказал философу один из по-этов «Юности», как будто продолжая классическое:
Дай, Джим, на счастье лапу мне…
У авторов «Юности» и у руководства журнала в вообра-жении, разумеется, существовали две разные модели этого печатного органа. В сущности, Союз писателей СССР вы-пустил из бутылки джина молодой послесталинской лите-ратуры, а потом в течение порядочного числа лет осторожно старался затолкать его обратно.
У Полевого иной раз в спокойные периоды возникала идея журнальной жизни как продолжительного и весьма приятственного чаепития. Калачи, печатные пряники; угощайтесь, Жан-Поль, мы тут все свои; о’кей, сказал старик Макей; Леопольд, распорядитесь насчет второго чемоданчика, то есть самоварчика; ну-с, товарищи, за чистое небо планеты… Итак, в приятной спокойной атмосфере проводим акцию с противоречивым сторонником мира, который своими глаза-ми может наблюдать отсутствие казенщины и присутствие относительно независимых талантов, с которыми обраща-емся по завету учителя осторожно, как с сырыми яйцами. Тут уж вовремя и приятный звоночек по вертушке. Все в порядке, Андр Укич, находим точки соприкосновения, то есть соприкасаемся в горячих точках, нет, только чай пьем, наш, русский, калининского расклада, обстановка в журнале хорошая, деловая…
Чаепития иногда нарушались, когда назойливо влезала «другая модель» с какими-то нелогичными, так сказать, про-изведениями, наводящими на знобящую мысль, что социа-листические изменения в природе обратимы. Тогда корявы-ми буковками писались на полях сокрушительные ремарки. Скрещенья рук, говорит, скрещенья ног, судьбы, говорите, скрещенья[15]? Это еще откуда такую пошлость выкопали? А это еще что за такую дикую затоваренную бочкотару вы-копали? Что это за бестактные намеки, что за беспринцип-ное отношение к бочкотаре?
К слову сказать о «Бочкотаре» нашей разлюбезной. Мне всегда доставляет удовольствие видеть, что повесть эта, публикация которой в «Юности» все же состоялась во вре-мя боев за мир на Пелопонесском полуострове, до сих пор не забыта в Советском Союзе. Пужают ею малых людей комсомольской словесности: смотрите, мол, не впадите в авангардизм-модернизм-формализм, не катитесь за «Зато-варенной бочкотарой», а то так и закатитесь вслед за ней на «заокеанские задворки».
Старая «Юность», между прочим, на заокеанских задвор-ках имеет не такой уж плохой приусадебный участок. Марк Купер, который позвонил мне из Бостона и напомнил о юбилее, даже высказал презабавнейшую идею о юбилейном выпуске журнала за пределами одной шестой части земной суши. Мы стали вспоминать, кто где, и пришли к выводу, что авторов, когда-то выступавших под знаменами «Юнос-ти», на «задворках» вполне достаточно. Вот вам прозаики – Анатолий Гладилин, Феликс Кандель, Ицхокас Мерас, братья Шаргородские, ваш покорный слуга, Фридрих Горенштейн, Георгий Владимов, Владимир Войнович (последние двое, если и не печатались в журнале, то были частыми ге-роями его критических статей), в этой же роли фигурировал и Владимир Максимов, вот вам поэты – Наум Коржавин, Андрей Кленов, Виктор Урин, вот вам скульптор Эрнст Неизвестный, о котором не раз писал журнал в хорошие времена, вот график Павел Бунин, вот литературоведы и критики – Раиса Орлова и Лев Копелев, вот артистка театра им. Станиславского Жанна Владимирова, о чьей Антигоне в свое время столь восторженно писал журнал, вот вам и мировые и олимпийские чемпионы, фигуристы Людмила Белоусова и Олег Протопопов, когда-то делившиеся с читате-лями «Юности» своими ледовыми тайнами, вот вам, нако-нец, писатель Илья Суслов, начинавший в начале шестиде-сятых годов свою литературную карьеру в качестве заведу-ющего редакцией журнала и бывший в те времена заводилой всех дискуссий, «зеленых ламп», «голубых огоньков», «аэлит», «синих птиц». И так далее, и так далее, многие ав-торы еще не названы и даже не обнаружены…
Вряд ли кто-нибудь на том балу 1960 года в ресторане «Балатон» мог вообразить (даже, признаюсь, и я не вооб-ражал), что судьба раскидает «блестящую плеяду журнала “Квершнитт”» от Израиля через Швейцарию, Германию и Францию до Соединенных Штатов. Ну а те-то, что оста-лись, не разобщены ли они еще больше нас, выкинутых на«задворки»?
Однажды, двадцать три года назад, на ветреном пере-крестке в Токио я задал уличному оракулу вопрос о судьбе моего литературного поколения. Ответ, кажись, прозвучал по делу. «Нужно быстро идти вперед, не упуская момента. Если все будут действовать дружно, будет удача…» В те времена казалось, что пожелания оракула легко выполнимы. Коварное «если» ускользнуло от внимания[16].
Последующие годы показали, что, несмотря на быстрое движение, момент был упущен, если он вообще существовал в природе. Иногда кажется, что все развивалось по логике хаоса, иногда думаешь, что осуществлялся чей-то недобрый замысел. Так или иначе, но «блестящую плеяду» год за го-дом стали раздирать ссоры, столкновения самолюбий, хит-рые уловки, которые еще долгое время никто не решался называть предательством.
Вырождение «Юности» в подкаблучную богадельню стало очевидно уже в конце шестидесятых годов. Заматеревшая в многочисленных компромиссах, с карманами, полными воро-ванных фигов, бывшая молодежь еще пыталась увидеть ка-кой-то свет в конце тоннеля, еще мерещился образ нового журнала, юнее «Юности», некая гулкая лестница с эхом новых метафор; процесс разъединения, однако, шел все ус-коряющимся темпом, и лестница в конце концов была про-сто облевана.
Мечта о литературной плеяде все-таки сбылась, однако на десятилетие позднее. Объединение произошло не на поколенческой – в принципе, как оказалось, полностью фальшивой – основе, не по эстетическим принципам различных фор-мальных направлений, как это было в двадцатые годы с футуристами, конструктивистами и имажинистами, не по философским даже течениям, ибо рядом были и позити-висты, и новые мистики, а на единственной, кажется, в на-ше время плодотворной и честной основе, когда объединя-ются люди, которым просто стало уже невмоготу терпеть тоталитарный блуд.
Альманах «Метрополь» – вот подлинная литературная плеяда наших дней. Он дал тем, кто в нем участвовал, и тем, кто был рядом с ним, новое ощущение среды, что, ка-залось, давно уже испарилось под идеологическими и поли-тическими сушилками, а этой среде он вернул почти уже забытое ощущение праздника. «Метрополь» во многом осу-ществил то, что смутно мерещилось наивным юнцам моло-дой «Юности». Облитый ложью всех этих Феликсов Кузнецо-вых и грязью гневных собраний московских писателей-пар-тийцев, он выдержал всего лишь одно издание тиражом две-надцать самодельных экземпляров и просуществовал всего лишь один год как группа, зато, в отличие от тридцатилет-ней старушки «Юности», он никогда уже не постареет.
ВОСПОМИНАНИЯ ПОД ГИТАРУ
«Стрелец», 1987, №12 (Нью-Йорк)
1
Родоначальник советской «гитарной поэзии» Булат Окуджава поет в библиотеке Смитсониевского замка в Ва-шингтоне. По вертикали эта комната в три раза длиннее, чем по горизонтали, высоченный сводчатый потолок, стрельчатые окна – «замок» был задуман как имитация британской го-тики, но теперь уже и сам стал готикой, ему не менее ста пятидесяти лет. За спиной у певца бюст Вудро Вилсона[17], выпол-ненный в черном камне. Сомневаюсь, что певец знает, чей это бюст. Я и сам долго не знал чей, хотя провел в замке целый год, пиша роман «Бумажный пейзаж». Знал только, что это не Ленина бюст. По стенам библиотеки толстенные фолианты в кожаных переплетах, сомневаюсь, что ими кто-нибудь когда-нибудь пользуется. Внимание обычно сосредо-тачивается на стендах периодики; журналы всех стран и на-правлений, вплоть до румынской «Скынтейи».
Булата представляет аудитории профессор Джозефин Уолл, которую в вашингтонской общине «русистов» назы-вают «Джози», молодая женщина, прекрасно говорящая по-русски. Здесь же присутствует профессор из Оберлина, штат Огайо, Владимир Фрумкин, бывший ленинградец, именно тот самый, что выпустил в Штатах уже два двуязычных сбор-ника песен Окуджавы с нотами.
В одной из этих книг есть фотография 1969 года, снятая на борту теплохода «Грузия», стоявшего о ту пору в порту Ялты на фоне некогда шикарных витрин ялтинской набереж-ной и невидных строений той поры, карабкающихся в горы, и далее – самих вечно восхитительных Крымских гор.
На верхней палубе сфотографировалась смешанная группа писателей и моряков – капитан Анатолий Гарагуля; старпом Анатолий Торский; поэт Константин Ваншенкин; его жена, прозаик Инна Гофф»; летчик-испытатель Марк Галлай; автор романа «Дети Арбата» Анатолий Рыбаков (роман уже в то время был написан и прочитан друзьями автора) и мы с Булатом, мне тридцать шесть, ему сорок четыре, стоим, обнявшись, его лицо повернуто в профиль, во всем облике что-то лермонтовское.
Теплоход «Грузия» долгие годы был плавающим при-станищем литературы. С легкой руки своего флотского коре-ша, ренессансного Григория Поженяна, капитан Гарагуля стал чудным другом многих, как говорили тогда, «противоречи-вых», иными словами талантливых, писателей. Немало на борту этого судна произошло веселых застолий, романтических встреч, немало, очевидно, и творческих замыслов было рожде-но. Всегда мы могли получить на «Грузии» каюту и пуститься в побег (пусть и фиктивный) от мерзких московских «кув-шинных рыл».
Как-то раз в очередном побеге, в начале романа, мы оказались с Майей зимой в Сочи. Был день фантастической прозрачности, заполненный средиземноморским бризом, пус-тынные улицы, открытые и пустые рестораны (что тоже было на грани фантастики) и даже доступные гостиницы, что уже находится за гранью; иными словами – полное ощущение бег-ства из героической реалии. Весело спускаясь по сочинской улице, именуемой Горкой, мы говорили, что для полноты счастья не хватает только, чтобы в порту стояла «Грузия». Мы завернули за угол, вошли в платановую аллею и увидели ворота порта. За ними белой горой стояла «Грузия».
Обрывки этих и множества других воспоминаний, как светляки, кружились вокруг Окуджавы в готической библио-теке Международного центра Вудро Вилсона, когда он пел свою знаменитую «Песенку о Моцарте». Ведь это именно тогда, когда снята была фотография на борту «Грузии», во-семнадцать лет назад, в мае 1969 года он первый раз публично исполнил эту песню. Произошло это на праздновании его собственного дня рождения девятого мая в ялтинском Доме творчества, псевдоампирном литфондовском хозяйстве, что развесило несколько своих террас над городом в парке с крутыми склонами, с ностальгически облупившимся фонта-ном, в центре которого трогательно скособочился литератур-ный амурчик, у которого были слегка повреждены как кры-лышко, так и пиписка, с кипарисовыми аллеями, где меж стволов, как было доподлинно известно, какое-то предыду-щее поколение писателей закопало несколько бутылок пер-воклассного шампанского, и его можно легко обнаружить, разумеется, при наличии надежного шампаноискателя.
Там были вокруг стола как представители моря, так и литературы: ренессансный о ту пору Поженян и готический Горчаков, представители драматургических племен Кирги-зии, классический Арбузов со своей дочерью княгиней Вол-конской, главный поэт и муза всего Закавказья Белла, три грека-контрабандиста и мой последователь Чехова и Элиота Славомир Волкович, лиса Алиса и кот Базилио[18] и де-густатор массандровских подвалов Авессалом Фрамбуазович Шарафутдинов.
Как и сейчас, в Вилсоновской библиотеке, в том, не очень-то, как мы видим, едином по стилю обществе, Окуд-жава встал, поставил ногу на табуретку, укрепил на колене гитару, зарокотал и запел:
Моцарт на старенькой скрипке
играет,
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечества не выбирает –
просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба – то гульба, то пальба…
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладоней со лба.
Все обалдели. Все были тогда еще основательно молоды, даже Авессалом Фрамбуазович Шарафутдинов, не говоря уже о Белле и Славомире Волковиче. Булатовское пение, кружа-щееся над ночной Ялтой, присутствие Моцарта, вызвало по всей южноевропейской сфере России колебание романтиче-ских струн, напомнило нечто из еще ненаписанной тогда клас-сики…
…«розовый хмель Мидеотеррано подобный пене острова Крит закручивал и наши шаги по чутким коридорам Ореанды и мы низвергались с мраморных лестниц и совершали пируэ-ты на кафельных полах с сотнями писсуаров протянувшихся вдоль неподвижного моря словно строй римских легионеров…
…хмель бешеным потоком заносил нас в подкову гавани Сплита на полированные булыжники Диоклетианова града в гости к нимфе Калипсо на ее древние и вечно желанные холмы в библейские долины и романские города под шелестящими лаврами…
…и мы метались на дне кипарисового колодца под чистым темно-зеленым небом между статуями корифеев средиземно-морской цивилизации и захлебывались в эту нашу быть мо-жет последнюю юную ночь…»[19]
Это, как говорится, так сказать, лирика, некий смут-ный набросок чувств, возникший на концерте Окуджавы через множество лет и за тридевять земель от родины. Кроме этих смутностей были и реальные наблюдения. Он постарел, как полагается, но и не более, чем полагается. Поседел, но остался тонок в талии. Сутуловат, как прежде, но не более того. Удивительно то, что за эти годы у него прибавилось вокала. Хочешь верь, хочешь не верь, сказал я ему, но мне кажется, что ты сейчас стал лучше петь, чем в молодости. Да-да, я знаю, ответил он, что-то странное произошло, в по-следние пару лет голос действительно почему-то улучшился.
Значит, это все-таки не благодаря «гласности», ухмыль-нулся я. Ради каламбура иной раз и Булата не пожалеешь. Впрочем, каламбуры в сторону – магия его пения вызывает не только воспоминания, но и желание кое-что забыть. Об этом, однако, поговорим позднее.
В последнее время у нас сплошные визиты из прошлого. Одно из предсказаний догласновской поры полностью оправ-далось. В американских кругах, помнится, все спорили, какие изменения принесет послебрежневское поколение руководи-телей. Многие говорили: существенных изменений режима и системы ждать не приходится, а вот что касается стиля, то здесь изменения возможны, и прежде всего художественной элите позволят больше путешествовать.
Так и получилось: в этом сезоне в Америку приехали не только регулярные Евтушенко и Вознесенский, которые едва ли не ежегодно (если не дважды в год) чуткими поэти-ческими хоботками проводят зондаж американского общест-венного мнения, но и те, кого здесь давно не видели или даже не видели вовсе.
Три месяца провела здесь и очаровала всех Белла Ахмадулина. Она без устали читала стихи и в скромных залах местных клубов, и в престижных аудиториях Института Кеннана и Американской академии искусств. Мэр города Балти-мора вручил ей ключи от города и звание почетного гражда-нина, что дает ей, очевидно, право на почет и в городе-побра-тиме Балтимора – Одессе.
В Принстоне поставил «Дядю Ваню» почтенный ленин-градский мэтр Георгий Товстоногов. Большая делегация самых энергичных «перестройщиков», ведомая Климовым, посетила Голливуд.
В этой связи несколько слов об одном коротком, но почти сюрреалистическом эпизоде. Как-то в марте на ночь глядя прилетел я в Лос-Анджелес. У меня там был заказан автомобиль. В ожидании автобуса-челнока, который бы под-бросил меня в распоряжение компании «Эйвис», я стоял у подъезда компании «Континентал», мимо которой лилась бесконечная река машин всех мыслимых компаний. Подошел челнок, внутри играло радио, обычный рок-н-ролл. Вдруг музыка оборвалась и челнок сказал по-русски голосом Ролана Быкова: «Все люди доброй воли должны сплотить уси-лия в борьбе за мир на планете!»
В апреле в Вашингтоне появилась делегация советских писателей в составе Андрея Битова и Олега Чухонцева, они приняли участие в писательской конференции, организованной каким-то небедным лордом и организацией, название кото-рой можно перевести на русский как «Пшеничные края», но от которой потягивало нефтью. Мне на заседаниях этой конференции побывать не пришлось, потому что она пол-ностью совпадала с моими университетскими днями в Бал-тиморе, но, по сведениям «Литературной газеты», советские участники выступили лучше эмигрантских участников, если вообще не лучше всех.
Посещал недавно наши края самый популярный в Аме-рике советский драматург Эдуард Радзинский. Сейчас по Аме-рике ездят, по слухам, Михаил Рощин и артистка МХАТа, длинноногая, как цапля, Анастасия Вертинская. Ждут Искан-дера.
Когда-то в далекие времена многие из этих людей пели песенку Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья».
2
Как вожделенно жаждет век
Нащупать брешь у нас в цепочке…
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке.
Продолжается выступление поющего поэта Булата Шал-вовича Окуджавы в библиотеке Международного центра Вудро Вилсона, что в Вашингтоне, дистрикт Колумбия.
С этой песенкой, возникшей, если не ошибаюсь, в сере-дине шестидесятых, связано воспоминание об одном москов-ском вечере, когда на сцене Клуба гуманитарных факульте-тов МГУ, что на Моховой, спонтанно собралась компания, по нынешним временам совершенно немыслимая: Булат Окуджава, Иосиф Бродский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, художник Олег Целков и ваш покорный слуга. Из шести участников трое находятся в эмиграции и не очень-то, мягко говоря, ладят друг с другом, а трое оставшихся не очень-то любят появляться вместе. Группа, или, как в песне поется, «цепочка», давно распалась, если когда-нибудь сущест-вовала. Брешь, которой так вожделенно жаждал век, была великолепно нащупана, если в ней вообще была когда-то нужда. Внутри развалившейся группы остались только лич-ные человеческие связи или антисвязи – иные привязанности и даже дружеские чувства, иные враждебности и даже брез-гливость.
А в тот вечер, случайно собравшись, все не могли разой-тись и обрастали все новыми друзьями из числа молодого ис-кусства, «цепочка» все удлинялась, скатывалась в кольца застолий, рассыпалась вдруг звеньями «междусобойчиков», но потом, подчиняясь сильнейшим магнитным эффектам той поры, вновь соединялась, пока один из нас за какие-то экстравагантные эскапады не попал в милицию, откуда его скопом же, «цепочкой», и выручали.
Таких вечеров на памяти – не счесть, гораздо меньше было дней сообща, когда что-то обсуждалось и что-то серь-езное предпринималось; все тогда воспринималось в кон-тексте какого-то странного и, во всяком случае, преждевре-менного карнавала. И все-таки единство не всегда было ил-люзорным, подчас эта пресловутая «цепочка» казалась даже на удивление прочной, что, вероятно, не могло не беспокоить ревнителей вековечной мудрости «разделяй и властвуй».
Если бы какой-нибудь историк культуры вознамерился сравнить русскую художественную сцену шестидесятых годов с нынешним положением, его поразил бы масштаб развала этого единства, размеры нынешней разобщенности и даже враждебности.
Литераторы всегда друг с другом собачились, Диккенс двадцать лет не разговаривал с Теккереем, Достоевский на дух не выносил Тургенева, хотя и ездил к нему одалживать талеры, чтобы отыграться в Рулетенбурге. Молодая эйфория послесталинских лет, конечно, не могла не выветриться, не могли не вступить в силу законы среднего возраста с его раздражительностью, брюзгливостью, ощущением невознагражденности, вольными или невольными попытками самоут-вердиться за счет других, однако масштабы деструкции вы-ходят за пределы даже этих параметров и даже вызывают ощущение, что кто-то со стороны со знанием дела и старанием занимался этой проблемой, сеял рознь, распускал сплетни, подготавливал подлые щипки или удары в спину. Ссорить писателей – работа нетрудная, особенно для профессионалов.
Возраст художественного поколения уже подходит к итоговому, и если попытаться хотя бы временно вымести из избы сор и развеять кружащиеся в воздухе в поисках щеки плевки, что испускателям всегда кажутся комариными, а реципиентам верблюжьими, то можно, не боясь преувеличе-ний, сказать, что послесталинское поколение русских артис-тов, что начинало в такой удивительной сплоченности, а сей-час пребывает в такой озверительной разобщенности, все-таки основательно пропахало мировой художественный ого-род и принесло всходы, едва ли не сродни тем мандельштамовским виноградникам, что «как старинная битва живет, где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке». Даже и пресыщенный художествами свободный Запад не остался равнодушен к отзвукам этой «битвы», и в какой-то степени российское искусство было возвращено к его истокам.
Вот сейчас передо мной лежат два выпуска двух ведущих американских органов печати – вашингтонский «Пост» и нью-йоркский «Тайм». На этой неделе в них можно найти две большие статьи о творчестве двух крупных и полностью противоположных друг другу художников нашего поколения – кинорежиссера Андрея Тарковского и поэта Евгения Евту-шенко; в самом деле, трудно найти более несхожие личнос-ти, более отдаленные друг от друга концепции искусства и творческой судьбы.
«Пост» пишет о последнем фильме Тарковского «Жерт-воприношение» и называет свою статью весьма выразитель-но – «Тарковского медлительный ожог». Фильм наполнен страстным и в то же время элегическим воздухом подведения итогов, он как бы является поэмой смертного ложа, написан-ной кровью и огнем, попыткой все объяснить и повернуть мир.
По всему фильму, продолжает критик, разбросаны при-меты огромного мастерства, характерного для автора мону-ментального фильма 1966 года «Страсти по Андрею» об ико-нописце Андрее Рублеве. Страсть выражает себя здесь в ин-тенсивной духовности скорее, чем в действии. Раздумчивый и безмятежный, почти монашеский ритм фильма напоминает ритм грегорианских речитативов. Пульс действия столь мед-лителен, что иногда кажется, что его нет вообще.
Как и многие другие герои Тарковского, главный герой «Жертвоприношения» – это своего рода юродивый, Божий человек (в прямом переводе с английского это звучит как «святой дурак Господа Бога»). Он задается вопросом о при-роде существования и о смысле вещей. То, что он ценит боль-ше всего, воплощено в средневековых иконах и в живописи Леонардо – чистота, мудрость, невинность, посвященность. Не обошлось тут и без некоторого иронического автопорт-рета. Слова, слова, цитирует он Гамлета, если бы только мы могли заткнуться и что-то сделать…
Финальный эпизод картины – это шести с половиной минутный пожар, жертвенное сжигание дома, чудо выдержан-ной до самой последней секунды виртуозности. У некоторых зрителей манера Тарковского, безусловно, может вызвать негодование. Он требует от зрителя столь многого, что мы не-редко пребываем в оцепенении перед его мастерством.
Сопоставим с этим отзывом рецензию «Тайма» на послед-нюю книгу переводов стихов и прозы Евтушенко, и нам по-кажется, что речь идет о существах с разных планет.
Статья называется «Горячий стиль Баракко» (не “ба-рокко”) со станции Зима». У Евтушенко опять золотая пора, пишет рецензент, на этот раз гласность, поскольку еще со времен поэтических сборищ на площади Маяковского в Моск-ве этот «драматический сибиряк» был повсеместно известен как поэт оттепели. Впрочем, пишет рецензент, менее приви-легированные советские писатели знают его как мастера лавировать по тонкому льду.
Последняя книга красноречиво демонстрирует это ис-кусство; в ней много театральных поз, но они не могут скрыть укрощенности поэта. Главными мишенями поэтического гне-ва по-прежнему являются старые монстры сталинизма и бюро-кратии, препятствующие «перестройке». Прежние его ударные и неожиданные по дерзости вирши вроде «Бабьего Яра» или «Наследников Сталина» сейчас подменены расплывча-той универсальностью.
По мнению критика, стихи Евтушенко основательно выигрывают в чтении, особенно для аудитории, не знающей русского языка. В этом случае публика очаровывается не поэтическим призывом, а самим нашим языком с «его мяг-ким жужжанием и гортанными вздохами».
Последнее замечание, надо сказать, повергло меня в ос-новательное недоумение: никогда не подозревал за ВМПСом имени Тургенева подобных качеств, свойственных вроде бы братьям-грузинам, но вот сила печатного слова – теперь и в самом деле, кажется, улавливаю некоторое «мягкое жуж-жание».
Евтушенко, продолжает критик журнала «Тайм», очень гордится своей популярностью и бросает вызов критиканам.
Анфан террибль и его родители
Выбранные места из писем Евгении Гинзбург и Павла Аксенова
Василию Аксенову
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 01.10.53
Дорогой Васенька!
Получила твое послекурортное письмо. Надеюсь, и ты получил мое, в котором описаны все последние события моего существования. Я уже писала тебе, что преподаю в вечерней школе № 1 (здание вашей школы) и что страшно охрипла. Более месяца болею ужасным ларингитом, и только вот за последние 2-3 дня наметилось некоторое улучшение. …Нахожусь в постоянном страхе, как бы это не обострилось до такой степени, чтобы сорвать мой педагогический кусок хлеба, с таким трудом обретенный вновь.
Кстати, об этом куске. Оказалось, что педагогический стаж в вузах для школы не засчитывается или, вернее, засчитывается только в том случае, если наряду с вузовским стажем есть стаж школьной работы. В связи с этим мне необходимо все же достать два свидетельских показания о том, что я преподавала в опытно-показательной школе при пединституте. Это составляет такую значительную разницу в зарплате, что я решила этого добиться. Поэтому прошу тебя передать тете Ксене[20] прилагаемую записку и, со своей стороны, сделать все возможное для того, чтобы эти два свидетельских показания (обязательно нотариально заверенные) были мне присланы как можно скорее.<…>
Твое письмо, говоря откровенно, не очень меня удовлетворило. На нем печать торопливости, чувствуется большая оторванность и большая «отвычка» от меня[21]. Что касается до его деловой части, содержащей финансовый отчет, то и она меня не порадовала. Три тысячи ушло на поездку – ну это еще ладно, хоть на юг съездил! Но эта перманентная история с пальто, которые мы ежегодно покупаем и которых у нас никогда нет! Теперь еще особенно ясно, как права была Наташа[22] , говоря, что твое «стильное пальто»[23] – старая тряпка. А ведь на него ушла стоимость двух пальто + тысяча дополнительно.
Возьми с книжки полторы тыс<ячи> и купи простое и добротное зимнее пальто. Ни в коем случае не ходи зимой в осеннем. Сообщи мне точно и правдиво, сколько денег у тебя останется на книжке после этой покупки. Неужели Антон[24] прав, и ты их уже все растранжирил? Вася, пойми, что у нас сейчас совсем не то, что тогда, в этом вопросе, совсем.
Пальто купи обязательно. Я так боюсь, что ты будешь опять мерзнуть. Посылку с бельем и брюками скоро получишь, я ее собираю для тебя.
Работаю сейчас как вол. И школа, и беготня по частным урокам. А ведь годы уже не те, да и биография не из таких, что способствует сохранению бодрости. Умоляю тебя заниматься серьезно и к январю восстановить себе право на стипендию. <…>
Пришли свои сочинские фотографии.
Вася, ты мне так и не отвечаешь на вопрос о Фиме[25] , который я задаю пятый раз: передал ли ты ей шаль и оставшиеся ее 100 р.? Как ее самочувствие? Меня очень мучает совесть, что я ей последнее время ничего не посылаю. Напиши о ней подробно. Хочу в следующем месяце что-нибудь выкроить и для нее. Паша[26] все в том же бедственном положении. С сенокоса вернулся совсем больным. Живет в основном на те 300 р., которые я посылаю ему аккуратно, ежемесячно. <…>
Есть у нас одна неплохая новость: Антону вернули паспорт, который у него отобрали в феврале, во время, так сказать, нашего кульминационного пункта. Ему здешние власти хотели оформить тогда вечное поселение на Колыме, но Москва этот проект не утвердила, и сейчас он снова – полноправный гражданин, может ехать куда хочет. <…>
Ну, Василек, целую тебя и благословляю. Не забывай, что у тебя есть мать, которая день и ночь думает о тебе.
Мама.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 07.05.54
Дорогой Васенька!
Только что получила твое письмо
от 28/IV, и можешь себе представить, как я потрясена.Я
все последнее время чувствовала, что что-то опять неладно, ведь не может же
быть, чтобы ты совсем забыл меня, не писал мне. Я и А.Я.[27]
говорила: «А нет ли там снова каких-нибудь осложнений?», но он, конечно, только
обрушивался на меня за это с разоблачениями моего пессимизма. А оказывается,
что материнское сердце – самый верный барометр! Судя по тому, что нет ответа на
мою телеграмму, факт уже свершился[28].
Что же нам делать дальше? Я не могу и представить себе, что там ему[29]
ответили и откуда. В МВД были за тебя,
когда я туда обращалась. Наверно, это они запросили отдел кадров, а оттуда
ответили формально, что, мол, тогда, в
Так ведь они и мне отвечали. Но ведь я уже 3 года как имею все эти права, и новая справка от гороно[31], которую я послала тебе, не вызывает никаких сомнений. Видимо, этот директор имеет что-то против тебя и ищет только предлога. Как плохо, что ты не смог на каникулах оформить перевод в Л<енин>град[32].
Но почему ты не пишешь мне все это своевременно? Ведь, м.б., я что-нибудь смогла бы опять сделать. <…>
Это просто какой-то ужас, это идет вразрез со всем происходящим в стране[33]. Если, не дай Бог, это совершившийся факт, то ты должен немедленно ехать в Москву и добиваться приема в самых высших инстанциях.
Мое положение, наоборот, как будто улучшается. Я получила из Военной прокуратуры еще одну бумажку, что дело мое пересматривается, здесь, на работе, ко мне проявляют исключительное уважение – включили меня во все экзаменационные комиссии на аттестат зрелости не только по литературе, где я являюсь основным экзаменатором, но и по истории, и не только в нашей школе, но и в других. Папино дело тоже послано на пересмотр, о чем он получил извещение от Президиума Верх<овного> Совета. И в это время сын подвергается какой-то травле со стороны людей, имеющих высшие должности, но подлые сердца.
Добивайся приема у Маленкова или Ворошилова, иди в ЦК комсомола, заручившись, понятно, рекомендациями своей организации, а то Наташа мне писала, что ты тогда их так и не достал. Вася! У меня уже больше нет сил всё переживать. Я чувствую, что конец мой близок, и то борюсь, борюсь ради тебя. <…> А ты молод, полон сил, будь же энергичен в отстаивании своих интересов. Осознай, как будет ужасна твоя судьба, если ты останешься недоучкой. Кроме того, осенью призыв, ты попадешь в армию, и тогда прощай высшее образование.
Умоляю тебя именем всего, что тебе дорого, –не будь инертным в этом деле. Сейчас не то время, чтобы такие вещи делать, ты должен добиваться восстановления и одновременно перевода, чтобы развязаться с этой Казанью. Напрасно ты грубил ему. Надо было то же самое сказать твердо и решительно, но вежливо. Неужели он не даст тебе сдать экзамены?
Сходи к нему, извинись, что был груб, и попробуй еще уговорить его. Скажи, что вопрос о реабилитации твоих родителей – это дело недель, тогда будет неприятно. Скажи, что уедешь в Л<енин>град, освободив их от своей персоны, которая их так угнетает, попроси хоть дать возможность сдать экзамены. А уж если нет, то немедленно в Москву. А я-то так мечтала, что ты будешь это лето со мной! Нет ни в чем счастья. Если придется ехать на практику, то поезжай в Арск, т.е. туда, куда назначили, чтоб при таком остром положении не создавать лишних поводов для обвинений. Подумаешь, не все ли равно: Арск или Зеленодольск[34]? Когда надо оформлять перевод – только перед самым началом учебного года или можно летом? Если можно заранее, то сделай это сразу после практики и из Москвы вылетай в Магадан, хоть на 2 недели. Теперь никаких пропусков не надо, свободный проезд. Только в любом случае не тяни время, как тогда, а сразу выезжай в Москву. Если все же едешь на практику, то обязательно поезжай именно туда, куда назначили. Я настаиваю на этом.
Вася! Имей в виду, если что со мной случится, что в магаданской сберкассе (то отделение, что на Гл<авном> почтамте) у меня есть вклад за № 30780, который завещаю тебе. Завещание сделано 9.04.52 г. В случае чего, сразу делай запрос с требованием перевести его на твое имя. Там тебе хватит на окончание образования.
Не оставляй Пашу[35], помогай ему тогда. О Тонея не тревожусь, т.к. Антон ее обожает и, конечно, обеспечит.
Но пока я жива, Вася, я умоляю тебя о двух вещах: 1) преодолевай свою флегматичность в этой решающей борьбе за всю твою будущую жизнь и 2) пиши и телеграфируй мне как можно чаще, независимо от того, плохие вести или хорошие. Пойми, что неизвестность и тревога гигантскими шагами приближают мой конец, который уже и так не за горами.
Говорят, что некоторые люди, ставшие жертвами таких несправедливостей, обращаются за помощью к матери Маленкова и что это исключительно добрая и благородная женщина, которая многим помогает. Попробуй в Москве разузнать, где она, и попасть к ней.
Целую и благословляю.
Твоя мама.
P.S. Что это за девушка, что тебе так понравилась?
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 19.10.54
Дорогой Вася!
Ура, ура! Музыка играет туш!
Вчера, ровно через два месяца и одну неделю после отъезда моего сына, я получила от него письмо!
Конечно, «было много дел, связанных с устройством на новом месте». Однако среди всех этих дел было вполне достаточно времени, чтобы часами валяться с Димкой[36] в накуренной комнате, крутить радио, болтать. Для всего этого время нашлось. Каким пустым формализмом звучат на фоне такого поведения заявления о твоем беспокойстве за мое здоровье!
Ну ладно. Не стоит говорить о том, что и так понятно. Одно я тебе скажу: я тебе навязывать переписку со мной не собираюсь. Отвечать на письма буду, но штурмовать тебя письмами с тревогами и мольбами больше не буду. Довольно я это делала в 50–51 гг.[37] Тогда еще была надежда, что это от легкомыслия 18-летнего возраста. Сейчас ты вполне совершеннолетний и все, что ты делаешь, пусть остается на твоей совести.
Теперь отвечу на твои вопросы.
О здоровье. Я послала телеграмму Наташе опрометчиво, под впечатлением сердечного приступа такой тяжести, какой еще не было. Послав, тут же пожалела об этом. Сейчас я чувствую себя лучше.
О твоей комнате. Этот вопрос пусть решает Наташа, ей на месте виднее. Возможно, что тот угол, где ты живешь сейчас, тебе, действительно, надо сменить. Но насчет отдельной комнаты я не очень-то мечтаю. Во-первых, это очень дорого. А мне сейчас надо перед отпуском скопить денег, я до сих пор еще не набрала 30 тыс., а это минимум, на который можно съездить вдвоем. Во-вторых, в отдельной комнате ты, безусловно, будешь ежедневно опаздывать в институт, т.к. без постороннего вмешательства твой подъем абсолютно невозможен, да и для разных нежелательных знакомств и отношений отдельная комната представляет собой удобную почву. Повторяю, конкретное решение этого вопроса согласовывай с Наташей, я вполне полагаюсь на ее благоразумие. Насчет анкетных дел я считаю, что надо написать всю правду. Папа работает сейчас пом<ощником> бухгалтера в Красноярском крае, так и надо указывать.
Я категорически возражаю против твоих планов о поездке в Казань на зимние каникулы. Нечего там делать. Самое желательное, чтобы тебя там как можно скоро забыли, а для этого меньше всего надо маячить у них перед глазами. <…>
Оказывается, что среди многих фактов твоей казанской жизни, скрытых от меня, есть и такие, как этот зачет по инфекционным болезням. Конечно, это чепуха, что он был тебе зачтен. Если бы это было так, то «какая-то стерва» не могла бы отказаться подтвердить это, да и сам ты, получая академическую справку, заметил бы отсутствие этого зачета и позаботился бы о том, чтобы его вписали. Очевидно, он зачтен не был, а просто кто-нибудь обещал тебе это сделать или с кем-то поговорить. Одним словом, вопрос этот, очевидно, был оформлен по твоему излюбленному методу, вроде как направление в Магадан на практику[38].
Очень меня возмущает твое полное равнодушие к вопросу о стипендии. Почему бы тебе, вместо того чтобы запрашивать казанский деканат об этом не вполне законном зачете, привлекая снова нежелательное внимание к твоей персоне, – почему бы вместо всего этого просто не попросить разрешения пересдать его сейчас в Л<енин>граде. Немного работы ничуть бы тебе не повредило, и вопрос о стипендии был бы решен положительно.
О твоем обмундировании. Мне совершенно непонятно, почему это у тебя появилась острая потребность в брюках, когда мы с тобой только что сшили хорошие синие брюки в магаданском ателье? Правда, вид у них немного сумасшедший и ты выглядишь в них не то Сирано де Бержераком, не то «балеруном», затянутым в трико, но ведь это – твой вкус и твой стиль. Чего же тебе еще?
По-моему, до моего приезда тебе их вполне хватит. Есть у тебя и 2 пиджака, не понимаю, какая еще «куртка» тебе нужна? Если «стильная», то я категорически отказываюсь ее оплачивать. Если подберете с Наташей нормальный, обыкновенный человеческий костюм выходной, телеграфируйте, я вышлю на него денег. А уж покупку заграничных «желтых кофт», «кофт фата» и т.д. и т.п. отложи до получения диплома и до первой зарплаты. Деньги на ботинки я вышлю вместе с деньгами на ноябрь.
Я вполне понимаю, как тяжелы и раздражающи были твои переживания в связи с анкетными делами.
Но, надеюсь, теперь, postfactum, ты не будешь отказываться от того, что отношение к тебе в казанском институте сложилось на основе твоего глупейшего поведения и что анкетные заковырки они просто использовали для расправы с тобой. Мне стало известно от Акимовых[39], что у тебя были с этим директором столкновения и не анкетного порядка. Не буду повторяться и на тему о том, какое впечатление производит в наше время форменный мундир «стиляги» и ленивая походка разочарованного джентльмена. Если ты думаешь и на новом месте повторить этот «модус вивенди», то, конечно, тебе обеспечен плохой конец. Пользуюсь тем, что по почте ты не сможешь закричать на меня «молчи!», как ты это делал, стоя передо мной в клетчатой кофте на аэродроме перед отходом самолета, и повторяю тебе эти неприятные истины. <…>
Я взяла еще одно совместительство: заочную среднюю школу. Там 1 раз в неделю читаю обзорные лекции, принимаю зачеты и проверяю контрольные работы. Устаю я до крайности. Сейчас в вечерней школе идет обследование, на уроках все время сидят инспекторы, так что напряжение большое. Тоня учится неважно, но немного лучше, чем в прошлом году.
Еще раз прошу тебя серьезно задуматься над тем, что ждет тебя в будущем, если ты и в этом институте составишь себе такую же репутацию, как в казанском.
Целую и благословляю тебя.
Мама.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 28.02.55
Дорогой Васенька!
Ты немного неточен. Ты не писал мне не весь январь, как ты пишешь, а весь истекший квартал, как выражаются счетные работники, а впрочем, и отдельные беллетристы. Ты не ответил даже на «говорящее письмо», которое я с такой любовью мастерила и надеялась получить подробное описание того, как ты его слушал, похож ли голос и т.д. и т.п. Это было очень обидно. Но что делать, насильно мил не будешь, и смешно было бы мне, человеку, прошедшему такой путь, умолять о любви и внимании. Когда-нибудь ты, наверно, поймешь, кто из всех живущих на земле людей любила тебя наиболее преданно и самоотверженно, но это, скорее всего, будет уже после меня, твои оправдания насчет перегрузки учебой выглядят формально и абсолютно неправдоподобно. Ведь я отлично знаю, что ты в течение учебного семестра занимался чем угодно, только не медициной, что ты отсрочил первый экзамен на 20 дней и вообще сессию, как и всегда, брал штурмом. Вот ты еще года не проучился, а уже и в новом институте у тебя накапливается новый «кондуит». Первое опоздание в сентябре (знаю, знаю, что это не по твоей вине, но тем осторожнее надо было быть в дальнейшем), перенесение сроков экзаменационных, опоздание с зимних каникул… А сколько еще мелких, мне неизвестных фактов!
Но оставим это. <…>Я сейчас имею 36 часов в вечерней школе, 15 часов в заочной школе + детский сад 6 часов. Итого – 57 часов недельной нагрузки. А это ведь педагогические часы, к которым еще требуется подготовка. А проверка тетрадей? Ведь это русский язык! А.Я. все время кричит и скандалит, чтобы я бросила хоть одну из 3-х служб, но я этого не делаю и не сделаю, хотя буквально изнемогаю от усталости. Только ценой такой работы мне удается заработать около 3-х тысяч, и я, таким образом, знаю, что те деньги, которые я посылаю тебе и папе – мои деньги. А это дает мне моральное удовлетворение. <…>
Еще обиднее мне, прямо до слез, что твой психоз «стиляги» продолжается. Ведь твоя поездка в Казань в этой хламиде при наличии хорошего зимнего пальто – это прямое издевательство и над здравым смыслом, и над матерью! (Вроде клетчатой кофты, в которой ты прибыл сюда летом!)
Я с нетерпением жду встречи с
тобой, но меня охватывает ужас при мысли, что ты встретишь меня с кудрями до
плеч, свисающими на нос и подбородок, и в какой-нибудь полосатой или клетчатой
хламиде.
Недавно я читала роман Пановой «Времена года», тот самый, который, наряду с
«Оттепелью» Эренбурга, подвергся критике по части натурализма. Там есть такая
сцена между матерью и сыном твоего возраста. Эта сцена потрясла меня
действительно натуралистическим воспроизведением наших с тобой бесед. Не
поленюсь тебе ее процитировать:
«Мать:
–Ты посмотри на свой пиджак. Да ты в зеркало, в зеркало, это курам на смех, такая длина… А поповские патлы для чего? Я спрашиваю – патлы зачем?
Сын:
– Ну мода…
Мать:
– Не знаю такой моды.
Сын:
– Ну стиль… Мало чего ты не знаешь! Тебе непременно нужно, чтобы я был похож на всех».
Таким образом, в своем стремлении не быть похожим «на всех» ты уже стал как две капли воды похож именно «на всех» пустопорожних юнцов, ставших обобщенными типами литературы. Я так надеялась, что переезд в Л<енин>град тебя излечит от этого. Теперь надеюсь, что, м.б., знакомство с таким человеком, как твой отец, подействует на тебя. Но пока не заметно. То, что он тебе говорит «против шерсти», ты воспринимаешь как нотации, навеянные моими письмами.
1/III. О твоей несчастной любви. Я знаю, что в твоем возрасте такое чувство может доставлять очень тяжелые переживания. Но в то же время я как нельзя лучше понимаю, что пройдет некоторое время и будет так, как в стихах Гумилева[40]:
Но все промчится в жизни зыбкой
–
Пройдет любовь, пройдет тоска…
И
вспомню я тебя с улыбкой,
Как вспоминаю индюка…
Если бы ты знал, как меняются вкусы и как через пару-тройку лет человек удивляется: неужели я сходил с ума из-за этого? Помню, как я в твоем возрасте умирала, буквально умирала от любви к Владимиру Вегеру, который был старше меня на 20 лет. Я была уже тогда женой Д. Федорова[41] и матерью маленького Алеши[42], так что о Вегере нельзя было и думать. Субъективно я страдала тогда не меньше, чем в самые тяжелые минуты тюремной трагедии. Но от последней осталось на всю жизнь разбитое сердце, а от Вегера – только улыбка и удивление: ну и дура же я была! <…>
5/ III. Все некогда дописать письмо. За эти дни получила огромное письмо от папы, из которого я коротко узнала (не так вскользь, как из твоего письма), как обстоят дела с моим делом. Как обидно, что оно, видимо, лежит в недрах прокуратуры в ожидании очередного пленума Верх<овного> суда и что ехать мне, видимо, придется с этим, неполноценным, паспортом! Письмо его выбило меня совсем из колеи. Прошлое, уже подернувшееся было «пеплом времен», вдруг ожило, приобрело реальные, ощутимые краски, звуки, запахи! А вместе с прошлым ожила и неубывная боль об Алеше. Всю эту неделю – особенно по ночам – так страшно мучаюсь в тоске о нем, как в первые года!
«Плату за страх»[43]
я видела. Тоже почти заболела после нее. Ведь ее тема так переплетается с темой
моей злосчастной жизни. Так же, как Марио, я везла по мучительной дороге
смертельный груз, в ежеминутном страхе последнего взрыва, только не несколько
дней, а 18 лет везла его. (Помнишь, как ты меня в
И вот теперь груз смертельного страха сдан в прошлое. Кончена мучительная дорога. Но так же, как Марио, я потеряла себя в этой дороге и могу ежеминутно пустить свою машину под откос. Мое нервно-психическое состояние, конечно, только условно может быть названо нормальным. А ведь никто не щадит. Ни работа, которая изматывает до «кровавых мальчиков» в глазах, ни А.Я., который имеет полное право на такой же психоз после той же дороги, ни Тонька, ни мое последнее дитя, у которого есть время для занятий «стилем», но нет минуты, чтобы сказать теплое слово матери. <…>
Пришли мне фотографию, только в нормальном костюме и прическе и с обычным выражением лица.
Крепко целую и благословляю.
Твоя мама.
ПАВЕЛ АКСЕНОВ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Казань. 07.03.55
Дорогой мой Василек!
Получил твое письмо от 26.02.55. Большое спасибо за внимание. Ты извини, что я обращался к тете Наташе за справкой о твоих делах. Мы все здесь очень беспокоились, не случилось ли с тобой какой-нибудь новой оказии. Твое письмо и успокоительная телеграмма от тети Наташи пришли в один день. Очень хорошо, что ты с таким интересом занимаешься своей медициной, а не шалопайничаешь.
От мамы получил еще одно, очень хорошее письмо. Она очень глубоко переживает нашу встречу, но радость ее омрачается тем, что в предстоящем свидании она не найдет среди нас Алеши. Эта глубокая и неизбывная травма обязывает нас быть к маме еще более внимательными и чуткими.
Мама очень интересуется впечатлением, какое ты произвел на меня, и тут же выражает уверенность, что «он произвел на тебя хорошее впечатление, если только он не в очень “стильном” костюме и прическе». В общем, мама тебя очень и очень любит и гордится тобой. …
Я знаю, конечно, что ты нежно любишь свою маму и как мать, и как друга, и как просто хорошего человека, но своим разгильдяйством ты наносишь ей тяжелые душевные раны. Ты не должен допускать, чтобы мама выпрашивала у тебя кусочки внимания. Она не заслуживает этого, и, кроме того, она очень гордая. Пиши ей чаще и больше, ведь тебе не надо притворяться, ты же любишь ее! Знай, что каждая строчка твоего письма, каждый штрих твоей жизни, о котором она узнает из твоих писем, доставляет ей большую радость. В противном случае у вас совершенно искусственно может нарушиться взаимопонимание, за которым обычно следует общее охлаждение. <…>
Мои дела продвигаются медленно. В обкоме изучают вопрос о моем восстановлении. Когда и чем кончится это изучение, сказать трудно. Дано указание о предоставлении мне работы и квартиры, но практически эти вопросы не разрешены.
Верх<овный> суд официально сообщил мне, что в деле нет никаких данных об изъятых документах, фотоальбомах и имуществе. То же самое сообщили мне в Комитете госбезопасности. Был у прокурора. Договорился о том, что они расследуют все это. Сейчас составляю список изъятого имущества и жалобу. Придется «сутяжничать».
Дела мамы в Комитете госбезопасности нет. Один работник из Военной прокуратуры в общих чертах сообщил мне, что по делу проводилось переследствие (в сентябре) и что дело, вероятно, находится в Москве. Он говорил, что результаты, по-видимому, будут благоприятными. Надо было бы съездить в Москву и подтолкнуть, но отсутствие средств лишает меня этой возможности. А впрочем, может быть, и не следует допускать нового вмешательства. По всему видно, что мама достаточно хорошо обосновала свою жалобу, что следствие здесь, в Казани, проходило благоприятно и мое вмешательство едва ли нужно. Я хотел здесь поговорить об этом деле с председателем Комитета госбезопасности, но он отказался вести беседы на эту тему в связи с отсутствием у них дела.
Относительно твоих летних планов я написал маме. Надо полагать, что она сделает все от нее зависящее, чтобы продлить пребывание в обществе сына. Но когда практически встанет данный вопрос, ты должен решить его с учетом учебных интересов. <…>
Вот, пожалуй, и все. Когда будет настроение и время, пришли писульку о своих делах. При отсутствии свободного времени можешь молчать. Сердиться не буду. Старайся только выкраивать время на переписку с мамой.
Крепко жму твою руку, целую и желаю успеха. Твой отец.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 31.03.55
Дорогой Васенька!
Получила я твое письмецо с предложением закончить «холодную войну». Однако подобные, чисто декларативные заявления, не подкрепленные никакими реальными делами, носят чисто пропагандистский характер. Наша высокая договаривающаяся сторона сделала ряд шагов в целях ослабления напряжения, а именно: 1) дала возможность сшить «полустильный» костюм; 2) дала санкцию на первоначально отвергавшуюся поездку в Казань; 3) простила все летние выпады, все глупости и нелепости – послала говорящее письмо, составленное в исключительно лояльных тонах. Однако Ваша сторона не обнаружила никаких тенденций к установлению взаимопонимания, а именно: 1) мое составленное в благожелательных тонах послание осталось без ответа; 2) поездка в Казань осуществлялась в «стильном» пальто с опасностью для здоровья, вопреки прямому указанию Наташи; 3) с деньгами обращение было самое рассеянное, что привело к ограблению и перманентному финансовому кризису, не идущему на снижение, несмотря на все наши дополнительные ассигнования; 4) безумное курение, ведущее к резкому исхуданию и опасности туберкулеза, продолжается. Этот список нелепых поступков можно было бы продолжать еще на пару страниц. Все это привело к тому, что в нашей последней ноте мы вынуждены были прибегнуть к ряду ультимативных требований.
Шутки в сторону! Меня мучительно тревожит твое здоровье. До моего приезда осталось 2 1/2 месяца, и ты изволь к этому времени обязательно поправиться, чтобы я из-за этого хоть не переживала. Для этого необходимы 3 условия: 1) брось курить!!! 2) расходуй деньги продуманно, чтобы обеспечить себе нормальное питание; 3) кончай, ради Бога, этот нелепый роман.
Что у тебя за привычка – обязательно интересоваться той девицей, у которой уже есть другой! Такая же история была в прошлом году в Казани, это все повторяется и здесь! Ты стал со мной неоткровенным, и я не знаю, как там у тебя обстояло дело: дарила ли она тебе некоторое время свое внимание, а потом снова вернулась к тому или она вообще никогда не отвечала тебе. Но и в том и в другом случае – это уже не дело. Настоящая любовь без дружбы, без душевного родства невозможна, а, насколько я понимаю, с этой покорительницей сердец тебя связывает только мучительное твое к ней физическое тяготение, разжигаемое ее отказом. Отдай себе в этом отчет и умей прекратить эти никчемные страдания. Переключи их на стихи. Как В. Инбер[44] пишет, обращаясь к своему сердцу:
Ну, а впрочем, – боли до
последнего вздоха,
Изнывай от любой чепухи,
Потому что, когда нам как следует плохо, –
Мы хорошие пишем стихи…
Вот пиши об этом страдании хорошие стихи, присылай их мне – и боль утихнет. Одновременно отдавай себе отчет в том, что в любви пятьдесят процентов приходится на долю самовнушения, и, кроме того, вспомни, что «клин клином вышибают». Неужели вокруг тебя нет больше хороших, милых девушек! Наташа пишет, что эта твоя пассия, хоть и хорошенькая, но, судя по фото, очень заносчивая особа. М.б., еще будешь Бога благодарить за то, что она тебя отвергла, когда встретишь свою единственную, настоящую, которая где-то тоскует по тебе и ищет тебя в то время, пока ты увиваешься вокруг этой самовлюбленной крали.
Теперь о твоих лагерях[45]. Посылаю просимое тобой заявление на имя директора, но прошу тебя подумать, стоит ли его подавать. Некоторые говорят, что если ты не отбудешь эти лагеря нынче, то на будущий год тебя могут взять в армию на целый год, ведь ты уже кончишь тогда ин<ститу>т. Да и вообще я не думаю, чтоб он разрешил, т.к. после 6 курса надо ведь сразу ехать на место назначения. <…>
Жду от тебя писем. Не ленись, Вася! Спроси свою хозяйку, нельзя ли у вас там остановиться при приезде, я Наташу в ее тесноте стеснять не хочу. С хозяйкой же расплачусь как следует.
Крепко тебя целую и благословляю.
Твоя мама.
ПАВЕЛ АКСЕНОВ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Казань. 22.04.55
Дорогой Василек!
Скажу откровенно – письмо твое мне не понравилось. Из него я вижу, что ты вместо изучения наук занимаешься нытьем. Едва ли можно оправдать такую «систему жизни». У тебя есть все условия, чтобы учиться, читать, развлекаться. А ты не учишься и не живешь. Нытье – это не жизнь. К сожалению, ты заразился каким-то гнилым стилем жизни, от которого прямой путь к разочарованию и полной душевной опустошенности. Беда заключается в том, что ты слишком богат, чтобы вести нормальную, здоровую студенческую жизнь, и слишком беден, чтобы удовлетворить свои «изысканные» вкусы и потребности. Меня удивляет, откуда у тебя это светское шалопайство, сибаритство и прочая ерунда. Почему ты не хочешь трудиться, почему тебе нравится роль разочарованного барина? Ты должен понять, что у твоей мамаши нет ни поместий, ни ренты и что в недалеком будущем тебе придется жить на свои средства и, может быть, помогать маме. Но при такой философии жизни ты едва ли в состоянии будешь зарабатывать на жизнь.
Мне известно, что ты не желаешь пользоваться трамваями, а предпочитаешь раскатываться на такси, покупать для своих девиц дорогие места в театрах и т.д. А затем по нескольку дней в месяц голодать. Что это за безобразие, что это за позор?! Нельзя быть таким жалким рабом своих прихотей и позволять своим дурным друзьям таким образом эксплуатировать себя. <…>
Ты можешь на меня сердиться, можешь не писать мне, но я считал нужным бросить все это тебе в лицо, потому что ты мой сын и я тебя люблю.
Что у тебя с этой девицей? Неужели нельзя построить отношения на принципах взаимности и равенства? Если нет, значит, нечего волочиться за нею. Надо быть все-таки мужчиной и человеком!
Дела мамы разбираются. Обещали закончить рассмотрение их к концу июня – началу июля.
Мое заявление приняли к
рассмотрению в Комитете партийного контроля при ЦК КПСС. ЦК предложил
генеральному прокурору пересмотреть мою 109 статью[46].
Мне предложено собрать и представить в ЦК характеристики от тех товарищей,
которые знали меня до
Все это время занимался собиранием характеристик и сочинением большого «трактата» в плане 109 статьи.
На днях кончаю это занятие, отправлю в Москву и снова займусь проблемой устройства на работу.
Имущество наше все еще ищут, результатов никаких. <…>
Крепко тебя целую. Твой отец.
P.S. <…> Кстати, не прислать ли тебе почтовой бумаги? Мне кажется, что тебе не на что покупать бумагу и потому ты пишешь свои письма на каких-то грязных клочках, пригодных только для уборной. Что за босяцкая привычка.
Отец.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 07.01.56
Дорогой Васенька!
Получила твое письмо с фотокарточками. Конечно, сам по себе факт, что ты написал мне, – это, так сказать, явление прогрессивное, но, говоря откровенно, и письмо (в смысле его содержания), и карточки (в смысле их ви-да) мало меня порадовали.
Когда мне на почте вручили твое письмо и я подумала, что там та твоя карточка, которой я уже несколько лет безуспешно добиваюсь, а именно нормальная карточ-ка в костюме, в галстуке, с аккуратно причесанными волосами, т.е. такая, которую можно повесить на стенку, я страшно обрадовалась. Потом подумала: может быть, это карточка Жанны – и тоже очень обрадовалась. Ведь если эта девушка играет в твоей жизни такую большую роль, то мне очень хочется ее видеть.
Увы! Это было ни то, ни другое. Жуткая физиономия с всклоченной шевелюрой на том снимке, где ты один в матросской форме, низкого качества, мелкий лю-бительский снимок, на котором группа матросов, ну а на том снимке, где мост, я, при моем теперешнем плохом зрении, даже не могла найти, где ты.
Что касается карточки во весь рост в пальто, то и твой общий вид на ней, и само пальто повергли меня в тяжелые размышления. В какой-то степени,и даже в большой степени, внешний вид человека отражает его внутренний мир. Что же отражено на этом снимке? Канадский кок, висящие чуть ли не до пола модные плечи, на фоне этого заграничного шика явственно проступает неряшливость всего облика: нелепый смятый воротничок, как у дошкольника, неряшливо расстегнутая пугови-ца, мятые брюки и, главное, выражение лица сноба, да еще доморощенного, про-винциального сноба, вызывающее только одну ассоциацию: Эдик из фильма «Секрет красоты»[47]. Возмущаться, негодовать – у меня уже сил нет. Япросто горько вздохнула и положила карточки в комод. Конечно, это не те снимки, от которых можно получить трогательную стариковскую утеху, а именно: показать их сослу-живцам, с гордостью говоря: «Сынок».
Уже долгие годы я тешу себя мыслью, что этот твой психоз «стиляжества» – возрастная болезнь, которая пройдет. Сейчас тебе уже двадцать четвертый, ни конца ни края. Я отступлюсь, Вася, я просто отступлюсь – и все. Вот ты сейчас выска-зываешь уверенность в том, что хотя в Л<енингра>де оставляют многих из вашего вы-пуска, но ты в это число, конечно, не войдешь. Я тоже в этом не сомневаюсь.
А в чем, спрашивается, причина? Только в общем стиле твоего поведения, которое не дает оснований ни профессуре, ни общественным организациям видеть в тебе серьезного человека. Аведь при твоих способностях тебе ничего не стоило остаться при любой кафедре, тем более теперь, когда все анкетные ослож-нения отпали.
Интересует меня также вопрос о причинах и поводах твоих ссор с Жанной. Ведь, казалось бы, что если ты встретил человека, который тебя понимает, который по уровню своего развития, по склонностям и интересам тебе подобен, который к тому же и по внешним данным, как пишет Наташа, заслуживает самой высокой оценки, то почему бы тебе не проявлять по отношению к такому ценному человеку больше чуткости, деликатности, уступчивости? Уверяю тебя, что такие встречи в жизни вовсе не так часто встречаются. По крайней мере, из всех твоих увлечений это первое, которое мы с Наташей одобряем. Я почти уверена, хотя и не имею на это никаких данных, что причины ваших размолвок примерно те же, что и причины моего недовольства тобой. А если это так, то почему бы тебе не за-думаться над этим и не пересмотреть свое поведение?
От приезда в Магадан[48], я думаю, надо отказаться. Во-первых, после неприятной истории с А.Я., о которой я тебе писала в прошлом письме, мне неудобно идти в облздрав. Во-вторых, абсолютно нет никакой гарантии на оставление в Магадане, наоборот, все шансы за тайгу. В-третьих, я сама день и ночь думаю об отъ-езде отсюда, в-четвертых, зачем тебе забираться так далеко от Жанны?
Мне кажется, что если бы ты с ней зарегистрировался, то комиссия могла бы пойти вам навстречу и оставить тебя в Л<енин>граде до ее окончания.
С другой стороны, хоть уменя и сжимается сердце при мысли о начале твоейсамостоятельной жизни, но я убеждена, что понюхать пороху тебе было бы оченьполезно, чтобы понять, что такое жизнь и какое ничтожное место в ней должензанимать канадский кок и вислые плечи. <…>
Ты пишешь, что мое счастье – это твое счастье и наоборот. Спасибо тебе за эти теплые слова, но я хотела бы, чтобы они были подтверждены делами. Конечно, важнее твоего счастья для меня в жизни ничего нет, но вся беда в том, что наши с тобой представления о счастье очень различны.
Ты не ответил на мой вопрос: как ты сдал военное дело, получил ли звание, не слетел ли со стипендии?
Жду твоих писем и нормальной фотографии, твоей и Жанны.
Передай ей мой привет и скажи, что я просила передать ей, что ты сам гораздо лучше, чем твои поступки, и чтобы она из-за них не отшатывалась от тебя.
Крепко тебя целую.
Твоя мама.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 12.02.56
Дорогой Васенька!
В чем дело? Почему ты ничего не пишешь мне… ни о своих академических делах, ни о личных; если б не редкие письма Наташи, то я бы вообще о тебе ничего не знала. Странное складывается положение, моя роль по от-ношению к тебе все явственней сводится к двукратным в месяц хождениям на почту с переводами.
С горьким чувством подхожу я к концу своей жизни, полное одиночество – вот ее итог, было у меня два сына, один по-гиб, другой живет в мире каких-то непонятных мне и, с моей точки зрения, пошлых увлечений сверхмодными костю-мами и с каждым днем все больше от меня отдаляется, становится даже парадоксальным. Я, человек, владеющий сейчас всеми необходимыми для жизни документами, ловлю себя на том, что я с некоторой грустью вспоминаю о том времени, когда я уезжала в легковой машине[49] в приятном обществе тт. Палея и Ченцова[50] из старого дома. Я вспоми-наю, как ты смотрел мне вслед, как разрывалось мое сердце от выражения твоих глаз, но в то же время я вспоминаю, какое у меня тогда было волнующее чувство, что у меня действительно есть сын, что он мой друг и едино-мышленник, что он серьезный человек, с которым я могу делить и горе, и радость. <…>
Вообще, как бы хорошо было бы в моем теперешнем возрасте жить уже только жизнью детей. Поехать гостить на полгода бы к Алеше, потом на полгода к Васе, волноваться о внуках, получать письма от ласковых невесток.
Нет. Не судила мне этого судьба. <…>
Между прочим, Антон до того худой, нервный, сумасшедший и все больше маниакальный со своей гомеопатией, что все трудней и трудней становится с ним ладить, особенно после его краха, по-видимому, окончательного, который постиг его нынче со всеми его делами. <…>
Конечно, я очень далека от утверждения, что я сама уж очень хороша, а все другие плохи. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что я до предела нервна, обидчива, издергана, особенно сейчас, когда в связи с делами А.Я. мне пришлось опять нагрузиться как верблюду. Да еще в дневной школе, где работа так изнурительна и бьет по самому моему слабому месту – по нервной системе, предельно изношенной в результате всего пройденного пути. Но в том-то ведь и дело, что нет по-настоящему близких и любящих людей, которые могли и хотели бы считаться со всем этим, прощать лишнее и своей преданностью успокаивать.
Наверно, все это я пишу тебе совершенно напрасно. Возможно, молодые люди мужского пола вообще не могут всего этого понять, особенно те молодые, которые так болезненно интересуются канадским боксом.
Какие факты могу тебе сообщить? Работаю с утра до поздней ноченьки. Захлебываюсь тетрадями, планами, всякими инспекторскими проверками и прочими прелестями. Разница между моей теперешней жизнью и той, что была до благодетельных перемен, только в том, что хоть не прислушиваюсь к шагам в коридоре. <…>
Крепко целую и благословляю, жду писем. Твоя мама.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 17.04.56
Дорогой Вася!
Получила твое письмо с доказательствами и оправданиями. Ни в чем оно меня не убедило, кроме того, в чем я и так была убеждена, а именно в том, что твоей основной целью жизни на данном этапе является получение возможно большего числа развлечений при возможно меньшей затрате труда[51].
Что касается материала для литературных работ, то они лежат именно в гуще жизни, а не в окне путешественника. Именно на врачебном участке ты мог получить самый ценный материал для романа, повести, рассказа. «Записки русского путешественника» – жанр уже изжитый. «Фрегат “Паллада”» ты вряд ли напишешь.
Конечно, я абсолютно не настаивала, чтобы ты шел работать в МВД, тем более если там такой характер работы, о ко-тором ты пишешь. Я по твоей телеграмме поняла, что речь идет о какой-то стабильной работе, может быть, даже в поликлинике МВД. Поэтому я и написала, что это лучше плаваний. Но надо было, безусловно, ехать на участок, тем более что, как пишет Наташа, места были очень приемлемые – в Эстонии и в Ленинградской области. Только там ты мог действительно стать врачом. Здесь же ты растеряешь даже то немногое, что приобрел в институте. Останешься только обладателем бумажки-диплома. Ну что ж! Я сделала все, что могла. Конечно, даже бумажка тебе сильно пригодится в жизни, и не раз ты поблагодаришь меня за нее, когда я буду уже в лучшем ми-ре. Но не об этом я мечтала. Взрослым ты никак не становишься, и серьезной мысли в твоих поступках по-прежнему нет. Сейчас у нас здесь живет один ленинградский парень, твой ровесник. Он приехал с письмом Наташи. Это какой-то родственник ее профессора, окончил Л<енинград>ский ун<иверсите>т и прислан сюда в качестве геоботаника[52]. Скоро поедет в экспедицию в тайгу. Мы много с ним беседовали, и я просто поражаюсь, какая пропасть между ним и тобой. Он вполне сложившийся, серь-езный человек. Хотя по общекультурным вопросам ты, конечно, более начитан и развит, но по отношению к жизни, по зрелости мысли он кажется старше тебя лет на десять. Конечно, не убедило меня твое письмо и в том, что ты в своих жизненных планах хоть сколько-нибудь берешь в расчет мою скромную персону. Ведь не принимать же всерьез за учет моих интересов твои обещания, что ты мне пришлешь подарок из Венецуэлы!
Я и в молодости-то не гонялась за тряпками, а теперь даже смешно говорить об этом. Неужели какая-нибудь заграничная тряпка компенсирует мне бесконечную тревогу, на которую я теперь всегда буду осуждена, и бесконечное одиночество. Ну, в общем, все это теперь, конечно, пустые речи. Поступил ты как хотел, и нечего об этом разговаривать. Я уже подготовилась к тому, что я теперь годами ничего не буду знать о тебе; так как если из Л<енингра>да, где тебе еже-дневно напоминает обо мне Наташа, ты пишешь мне один раз в два месяца, то надо думать, как часто ты будешь вспо-минать о моей скучной персоне в таких увлекательных пла-ваниях.
Надеюсь, однако, что хоть эти заманчивые перспективы заставят тебя отнестись серьезно к выпускным экзаменам. Гертруда[53] утешает меня тем, что ты решил во время путеше-ствий серьезно заняться изучением английского языка. Она приняла это за чистую монету. Но я-то ведь знаю, что ты имел это же намерение при отъезде в Л<енингра>д, что ты обещал тогда же вступить в какой-нибудь научный кружок и принять участие в работе какой-либо кафедры. Так что цена этих благих намерений мне отлично известна. Вероятно, пару матросских песенок на английском языке, пару шуток и каламбуров ты действительно усвоишь. Но от систематического изучения языка ты, безусловно, останешься так же далек, как и от любого дела, требующего труда. <…>
Я живу тяжело: в беспрерывной тяжелой работе, без всяких радостей и утешений. Иногда бывает, правда, чувство удовлетворения работой, но и то нечасто.
Напиши мне объективно, как обстоит дело со здоровьем Наташи. Опасна ли предстоящая операция?
Целую. Мама.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 24.10 56
Дорогой Васенька!
Наконец-то я получила от тебя письмо. Правда, содер-жание его отнюдь не приятное, но все же лучше, чем ничего не знать о своем сыне и довольствоваться только скудными сведениями от Наташи.
Я так и не узнала, при каких обстоятельствах пропало твое пальто. Ты не считаешь нужным писать об этом, а Наташа написала, что ей так на-доели все твои истории подобного типа, что она предоставляет тебе само-му описывать их. Я абсолютно уверена, что причиной является твоя неосмотрительность и неаккуратность. Думаю, что на этот раз ты действительно пережил это как неприятность, т.к. теперь тебе самому надо думать о том, как ликвидировать такие прорывы.
Жизнь твоя, по описаниям, мне совсем не нравится. И я продолжаю считать, что было бы гораздо лучше, если бы ты не связывался с этим портом[54], а просто получил бы обычное назначение и поработал года два на периферии, приобрел врачебный опыт, а потом мне, безусловно, удалось бы через Люсю и Вишневского устроить тебя в Москве. Но ты предпочел не считаться с моим мнением, о чем, я уверена, еще не раз пожалеешь.
Думаю, что и плавание после первых же поездок тебе страшно надоест. Но как бы там ни было, а надо тебе проходить школу жизни, иначе ты совсем пропадешь. И хотя мне очень тяжело, что тебе приходится сейчас переживать и холод, и недостатки, но, очевидно, это необходимый этап по пути твоего превращения в настоящего человека.
У нас все по-старому. Я работаю в школе. После первого октября вошел в силу новый закон о пенсиях. Теперь на Колыме дают пенсию тоже с 60 л<ет> мужчинам, а женщинам с 55, так что я теперь ее не получаю, что сократило мой заработок на 700 р. в месяц. Очень жаль, конечно, но ничего не поделаешь. В школе у меня нагрузка тоже небольшая – всего 20 ч<асов>, так что с деньгами нынче гораздо хуже, чем в прошлом году. Работы-то, ко-нечно, все равно хватает, занята на весь день, школа ведь это такое дело, что какая бы ни была нагрузка, а все равно весь день занят.
Сегодня я получила из Ленинградской областной милиции бумажку, что мне разрешена прописка в любом районе Ленинградской области. Я подавала заяв-ление секретарю обкома ленинградского, а он же переслал его в милицию, и вот результат. Так что теперь можно подумать о том, чтобы присмотреть что-либо подходящее в окрестностях Ленинграда. Наверно, самое подходящее будет Сестрорецк или Пушкин. Мне бы хотелось Териоки, но Наташа писала, что там нельзя. Вот ты как-нибудь в воскресенье съезди с товарищем в Пушкин и посмотри, нет ли там какого-нибудь подходящего продающегося домика или полдомика. Опиши, какая там природа, какая обстановка. Вообще напиши свое мнение по вопросу о том, где лучше купить. Раз уж теперь у нас есть разрешение на прописку в Ленинградской области, то там, видимо, и при-дется устраиваться. <…>
Магадан все пустеет. Очень многие знакомые уже уехали, некоторые уезжают в 57 году. Я тебе, кажется, писала, что Гертруда получила письмо от Анны Зегерс[55] (это ее близкая подруга) и вызов от Союза писателей Германии. Скоро она уезжает в Берлин, и я уже имею ее приглашение в гости, которым не премину воспользоваться, как только это будет возможно. <…>
Недавно здесь была катастрофа на море: разбился катер и хоронили 12 моло-дых моряков. Я с ужасом думала в это время, какой опасный путь ты себе из-брал в погоне за приключениями и ощущениями. <…>
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 24.11.56
Дорогой Васенька!
<…> Очень хорошо, что ты удачно съездил и хорошо провел праздники. Больше всего меня порадовало твое сообщение, что ты стал хорошим. Хотя и раньше такие широковещательные сообщения уже бывали и не подтверждались фактами, но мне почему-то хочется надеяться, что на этот раз – это уже всерьез. В самом деле, если бы ты и дальше оставался таким же, то это уже стояло бы на грани ненормальности, так как твои сроки «для безумств юности» явно истекают. Как-никак дело идет к четверти века, и пора занять свое прочное место в жизни.
Твое подробное сообщение о Кире[56], описание ее и ее родных, а также заявление о том, что тебе без нее плохо, а с ней хорошо, я рассматриваю как прелюдию к более серьезному разговору.
Должна сказать, что у меня к этому двойственное отношение. С одной стороны, я на нее несколько обижена. Ведь насколько я понимаю, ваши отношения в основном сложились еще тогда, когда я была в Москве. Я просила тебя зайти с ней вместе, хотела с ней познакомиться, но она не сочла нужным это сделать. Конечно, мне будет очень больно, если она и при дальнейшем развитии ваших отношений будет меня игнорировать. Ведь у меня никого, кроме тебя, не осталось, поэтому твоя жена должна стать для меня дочерью.
С другой стороны, я ничего не имею против того, чтобы ты сейчас женился, так как время для этого подошло. И если, действительно, она тебе так дорога и такая хорошая девушка, как ты пишешь, да еще из вполне порядочной семьи, то почему бы именно ей и не стать твоей избранницей. Плохо будет, если ты уж очень долго будешь оставаться в одиночестве. Тут есть опасность, что за порогом юности человек становится уж чересчур рационалистичным и разборчивым, да так и застрянет на положении старого холостяка, а это скучно и противоестественно. Даже если ты поедешь на корабле (чего я особенно не хотела бы сейчас в связи с последними событиями[57]), то ты ведь будешь каждые два-три месяца попадать домой, а она в это время кончит институт. В общем, трудно советовать за глаза, но мое отношение к этому скорей сочувственное.
Не совсем я поняла, какая работа тебе предстоит зимой. Что такое СЭС? Санитарно-эпидемическая станция, что ли? <…>
Антон Яковлевич стал немного лучше себя чувствовать после перехода на пенсию. Ходит в кино, как нанятый, иногда по два раза в день. Вообще выглядит страшно паразитическим элементом на фоне моего неустанного праведного труда.
Читал ли ты в «Новом мире» роман «Не хлебом единым»[58]? Каково? А стихи Кирсанова в 9-м номере?
Вчера смотрели «Джузеппе Верди»[59]. Понравилось.
Очень огорчают последние международные события. Как противно, что снова льется кровь! В течение всей моей несчастной жизни я вижу это и никак не доберусь до своей тихой пристани.
Но я все-таки не теряю надежды на то, что положение благополучно разрядится. <…>
Твоя мама.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Магадан. 20.03.57
Дорогой Васенька!
Поздравляю тебя с новым этапом твоей жизни и от души желаю, чтобы твой так молниеносно заключенный (при содействии телеграмм-молний) брак не оказался молниеносным. Кроме шуток, я как человек, испытавший на себе, как тяжелы разводы, как они опустошают душу, от души желаю, чтобы твой союз с Кирой был счастливым и прочным. <…>
Ты проявляешь удивительное безразличие к вопросу о нашем окончательном переезде на материк. Можно подумать, что тебе совершенно все равно, удастся ли нам поселиться более или менее удачно. Неужели за всю зиму, будучи не очень-то загруженным работой, ты не мог получить несколько конкретных адресов продающихся домов в подходящих местах, выяснить условия прописки, которая теперь так трудна? <…>
Жду ответа. Повторяю:очень, очень обидно выпрашивать твоих писем, как милостыни, и никогда я не стала бы тебе писать первая, если бы не такой исключительный случай в твоей жизни.
Когда теперь Кира к тебе приедет? Передай ей мой привет. Крепко целую.
Мама.
Антон и Тоня поздравляют тебя. Тоня в восторге,что у нее теперь есть новая родственница и все выясняет, кем она ей приходится.
ПАВЕЛ АКСЕНОВ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ
Казань. 13.10.57
Дорогой Вася!
Я давно хотел написать тебе, но не знал, куда адресовать письмо. Я мог, конечно, написать на адрес Киры для дальнейшей переотправки, но это слишком канительно, и потому я решил выяснить все у Киры по возвращении в Москву. Хорошо, что ты написал. Но плохо, что ты оказался в паническом состоянии[60]. Для паники нет никаких оснований. Трудности ты создаешь сам вследствие того, что у тебя отсутствует цель в жизни. Ты призываешь меня на помощь, но в чем я должен помочь тебе? Ты не знаешь, что ты хочешь и чем ты хочешь быть. С одной стороны, ты хочешь быть с Кирой, с другой стороны, ты хочешь плавать. Но одно с другим не совмещается, и из этого ты делаешь трагедию. Начинать надо не с этого. Прежде всего, ты должен решить вопрос: какое место в жизни ты должен занять и какими средствами достигнуть этой цели. Все прочие вопросы следует решать с этих позиций. Я сто раз твердил тебе, что ты должен быть хорошим врачом. Ты должен научиться успешно бороться с болезнями и тем самым помогать людям строить хорошую жизнь. При этих условиях люди оценят тебя, твой труд и твои знания, и ты будешь счастлив. Но для этого надо много работать и учиться. Без труда ничего не дается.
Что же практически ты должен делать? Рассмотрим твое положение:
1. По окончании вуза тебе предложили плавание. Это было неплохо с точки зрения накоплений различных картин и впечатлений в жизни. На это дело можно было отдать один-два года жизни с тем, чтобы после этих путешествий, будучи обогащенным житейским опытом, вплотную заняться практической медициной.
2. Перспектива плавания удалилась вследствие сложной процедуры оформления.
Когда все было почти готово, ты женился. Появилась новая, сложная процедура оформления. Так прошло много месяцев. Вместо медицинской практики или путешествий ты болтался в Ленинградском порту.
3. Нашлись умные люди и послали тебя в Вознесенье[61] на медицинскую работу. Ты работаешь там три или четыре месяца, а затем в ультимативной форме ставишь вопрос: плавание или увольнение. При этом ты покидаешь свой пост в Вознесенье. Таким образом, ты вступил в резкий конфликт с государственным аппаратом. Опыт показывает, что такая борьба ни к чему хорошему привести не может, тем более что твои позиции в этой борьбе весьма шаткие. В самом деле, чего ты добиваешься? Ты требуешь, чтобы тебя отправили в заграничное плавание. Но неужели ты не понимаешь, что это настолько деликатный вопрос, что никаких требований в данном случае предъявлять нельзя? В такую командировку посылают по инициативе соответствующих органов, а не по требованию желающих. Глупо, бестактно и вредно требовать непременной посылки на эту работу. Чем большую активность будешь проявлять в указанном направлении, тем меньших результатов добьешься, тем худшее впечатление оставишь о своей персоне, тем трудней будет устраиваться здесь, в «домашних» условиях.
4. Вместо борьбы с ветряными мельницами ты должен подумать о том, как устроить свои дела. На твоем месте я бы отказался теперь от перспективы дальнего плавания. Ситуация резко изменилась, а в новой ситуации по-новому следует решать данный вопрос:
а) ты более года болтаешься без практики. Чтобы закончить все процедуры оформления, потребуется, может быть, еще несколько месяцев. В самом плавании ты должен провести не менее 2-3 лет, так как на более короткий срок нет смысла проводить такое сложное оформление. Таким образом, у тебя выпадают из практики 4,5-5 лет. После этого на твоей персоне как на медицинском работнике можно будет поставить большой черный крест. Ты будешь человеком без профессии;
б) по сравнению с тем, что было 1,5 года назад, изменилось твое положение в жизни. Ты теперь не «шлейса», а женатый человек. Нельзя оставаться «шлейсом» до конца жизни. Если ты уедешь на два-три года, что будет с твоей женой? И наконец, что ты будешь делать, когда вернешься в роли человека без профессии? И на твоем месте я бы написал соответствующему начальству следующее:
«Ввиду того, что оформление в дальнее плавание слишком затянулось и я по этой причине в течение длительного времени занимаюсь несвойственными мне делами и, наконец, вследствие изменения моего семейного положения, перспектива работы на судах дальнего плавания является для меня неприемлемой. Прошу Вас предоставить мне постоянную работу в одной из больниц системы водздравотдела, обеспечив при этом предварительную стажировку в больнице № … гор. Ленинграда. Подпись».
Или что-нибудь в этом роде в зависимости от конкретных условий твоего бытия.
Может быть, можно остаться в Ленинграде на постоянной работе или поехать куда-нибудь недалеко от Ленинграда. Я без колебания вернулся бы в Вознесенье. Преимущества этого пункта заключаются в том, что там рабочий поселок, озеро, река и недалеко от Ленинграда. Вы с Кирой часто можете устраивать свидания (прогулки, каникулы и т.п.). Два-три года настоящей, серьезной практики в подобных условиях – и ты будешь врачом. Если к этому прибавить затем институт усовершенствования или еще лучше – аспирантуру, то будет совсем хорошо.
5. Вопрос относительно Киры. Ей прежде всего надо закончить институт. Где ей лучше всего сделать это – в Москве или Ленинграде, – я не знаю. Здравый смысл подсказывает мне, что ей не следует менять институт. Некоторое время поживете в разных местах, ничего с вами не случится. По окончании института будете вместе и тогда организуете хорошую, слаженную жизнь. А пока придется жить так, как прожили истекший год. Ведь когда вы полюбили друг друга, вы знали ваше положение и были готовы к тем формам жизни, которые сложились у вас к данному времени.
6. Не следует много размышлять на тему о том, почему твоя кандидатура снята с обсуждения. Думаю, что дело здесь не в анкетных данных. Если бы исходили из анкетных данных, то давно был бы решен этот вопрос и не пришлось бы возиться целый год. Значит, были другие причины. Что же это за причины? Они могут быть самыми различными и неожиданными. Может быть, играет какую-то роль вопрос прописки. Хотя это глупо, но у нас все бывает. Не исключена возможность, что основанием к этому послужило твое ультимативное требование (еще перед отпуском) относительно решения вопроса о плавании или увольнении. Думаю, что ты нигде не добьешься настоящей истины в данном вопросе. Да и не стоит. Брось амбицию и возьми другую ориентировку, о которой я говорил выше. Тогда все вопросы скорее и лучше будут разрешены. Ты должен знать, что хребет твой еще очень молодой и неокрепший. Если ты будешь настаивать на своих ошибочных требованиях и предъявлять ультиматумы, тебе могут сломать хребет. Зачем это нужно? Надо быть гибче и объективнее. При этих условиях может наступить такой момент, когда тебя могут попросить поехать в дальнее плавание или занять более приемлемую работу.
Я полагаю, что мое вмешательство не принесет никакой пользы, кроме вреда. Насколько я понимаю, к тебе там неплохо относятся. Это видно из того, что тебя сделали главврачом в Вознесенье, а теперь послали в хорошую больницу для специализации. Надо ценить это, а не бунтовать.
Твое приглашение очень заманчиво. Мне очень хочется посмотреть тебя, Ленинград и некоторых знакомых, проживающих там. Но я не могу сейчас приехать. Кроме всяких других важных причин, есть еще одна – отсутствие денег. Я совершенно прожился и еле-еле сумею добраться до Казани. Летом мы, вероятно, поедем в Москву и тогда постараемся заехать к тебе. Но это, конечно, пока не решение вопроса, и мы не знаем, что с нами будет до лета.
Киру и ее маму, несомненно, увижу, и мы поговорим о вашем житье-бытье. <…>
Напишу после свидания с Кирой.
Желаю здоровья и твердости духа. Не паникуй! Все будет хорошо. Крепко тебя целую.
Твой отец.
ПАВЕЛ АКСЕНОВ – ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ И КИРЕ МЕНДЕЛЕВОЙ
Казань. 27.11.57
Дорогие ребятишки!
Очень рад, что кончились
терзания в связи с проблемой дальнего плавания. Нет смысла копаться в причинах.
Следует только подчеркнуть, что исход этого дела, безусловно, положительный. Судьба-лиходейка хотела причинить неприятности, а доставила
большую радость вам.
Поздравляю с
разрешением прописки. Это значит, что вы будете вместе. Старшему поколению
квартиры № 64[62] будет больше канители, но, по-видимому,
эта канитель не омрачит горизонтов Метростроевской улицы.
Мне говорили, что Вася
планирует совмещение с работой заочного изучения литературы и прочих наук,
родственных оному предмету. Вам, конечно, виднее, как и что надо делать. Я
предпочел бы другой путь. Надо работать так, чтобы быть хорошим врачом. В моем
понимании хороший врач имеет не только практические навыки, но и научное
обобщение опыта, позволяющие ему ставить и решать теоретические проблемы. Такой
подход к работе оправдывается различными соображениями: 1) это полезно для
общества; 2) это интересно для ума и приятно для души и 3) это обеспечит в
будущем уровень жизни, достойный культурных людей. Подобная перспектива широко
открывает двери в жизнь. Интеллектуальные данные, которыми владеет Вася,
обеспечивают ему безусловный успех. Нужно только преодолеть обломовщину,
поставить перед собой определенные задачи, и все будет хорошо.
Что касается
литературы, то я хотел бы сказать вот что. В силу определенных причин Вася едва
ли будет играть серьезную роль на литературном поприще. Изучение в вузе
литературных проблем целесообразно только для специалиста (преподаватель,
писатель, журналист и т.п.). Культурный человек, не занимающийся специально
литературой, может ограничить себя лишь общими познаниями в этой области.
Разумеется, если есть время, возможности и способности, изучение литературы,
так же как и многих других наук, не только приятно, но и
безусловно полезно. В данном случае я веду разговор о том, что чему следует
предпочесть, чем нужно заняться в первую очередь.
Вася спрашивает о моих
впечатлениях в результате посещения Метростроевской улицы. Но ведь я уже
высказался по телефону. Если мое впечатление и оценки имеют какое-то значение,
с удовольствием – еще раз – скажу вам следующее. Кира произвела на меня самое
приятное впечатление. Она умная, интересная и милая девочка. Это не значит,
конечно, что следует замалчивать ее недостатки. Отмечу некоторые из них: 1) на
стуле, у кровати Киры, я обнаружил сигареты, спички и пепельницу. Кира
поспешила сообщить, что Вася обучил ее этому искусству. Нет
надобности исследовать историю этого вопроса. Следует прямо сказать, что
восприятие таких дурных качеств, как курение, не увеличивает добродетелей Киры.
Это просто отвратительно и совершенно нетерпимо. Зачем нужно хорошенькой
женщине подвергать опасности свое здоровье и уродовать свой внешний облик
сигаретами, дымом, табачным цветом зубов, пальцев и т.п.? Почему нужно
пропитывать ваше жилье гнусным табачным запахом, едким
дымом и грязными окурками? Зачем это? Может быть, все это делается из любви к
Васе? Но в таком случае Вася может привить Кире и другие, не менее
отвратительные навыки. Нет, любовь заключается не в том, чтобы потворствовать
слабостям своего возлюбленного, а в том, чтобы общими силами преодолевать эти
слабости и делать жизнь более осмысленной и красочной. Я не сомневаюсь, что мы
снова встретимся с Кирой, и будет очень приятно, если Кира к тому времени
перестанет курить и ей не потребуется заглушать табачный запах очень крепкими
духами. 2) У меня создалось впечатление, что Кира слишком большая неженка и без
зазрения совести эксплуатирует любовь своей бабушки Беллы Павловны. Сие вредно для бабушки и для Киры. Зная некоторые качества
Васи, мне кажется, что эксплуатация качеств бабушки может удвоиться. Я был бы
очень рад, если бы оказалось, что в этом пункте я ошибаюсь
и мои оценки не соответствуют действительности.
Что еще
сказать о моих впечатлениях? Белла Павловна, по-моему, чудесный человек и
прекрасная бабушка. Ее любовь к Кире брызжет фонтаном. Не мешало бы к этому
фонтану прибавить немного строгости. Боюсь, что она балует не только
внучку, но и мужа своей внучки. Постарайтесь внушить ей, чтобы она проявляла в
отношении вас больше строгости и руководства. <…>
В Москве мне не повезло. Московско-азиатский вирус свалил меня. Все мои попытки противостоять вирусу оказались тщетными. Даже доктор Бахус, к которому я обратился, не в состоянии был помочь мне. <…> Неудачная и тяжелая борьба с вирусом лишила меня возможности вторично посетить Киру и ее бабушку, но я надеюсь, что в будущем году мы снова встретимся в более счастливых условиях. Очень сожалею, что не удалось познакомиться с мамой Киры.
Вот, кажется, и все. Надеюсь получить информацию, как окончательно будут разрешены все ваши проблемы. Между прочим, мне очень понравилось описание больницы в Ивановском районе Тульской области. Если бы вы понимали поэзию жизни, вы без колебаний отправились бы туда – Вася в качестве врача, Кира в качестве преподавательницы в средней школе. Но это между прочим.
Засим желаю вам всего хорошего. Крепко целую вас. <…>
Ваш старикан.
P.S. Прошу простить за мазню. На то были особые причины.Вы уж не сердитесь на меня за болтливость. Это, по-видимому, свойство многих пенсионеров, которым нечем заполнить свое время.
Подготовка публикации, вступительная статья и комментарии Виктора ЕСИПОВА.
[1] Вяселев Рустем Аллямович (1900–1967) – директор Казанского мединститута,
профессор; дважды (первый раз в
[2] Василий Аксенов дважды, по совету матери (см. ее письмо от 7.05.54), ездил в Москву, в Министерство здравоохранения, где обжаловал действия Вяселева. В Министерстве сочли решения директора не соответствующими времени (уже шла реабилитация незаконно репрессированных) – его дважды восстанавливали в институте.
[3] Конец письма утерян.
[4] Профессия врача, как это уже не раз отмечалось, была выбрана по совету матери и ее третьего мужа Антона Вальтера, которые не сомневались, что сына «врагов народа» рано или поздно тоже ожидает лагерь, а участь врача в лагере легче, чем у прочих.
[5] Преображенский Сергей Николаевич (1908–1979) – публицист, журналист, автор книги о романе А.А. Фадеева «Черная металлургия».
[6] Железнов Леопольд Абрамович (?–1988) – помощник секретаря Ленинградского губкома С.М. Кирова, журналист, работал в «Ленинградской правде», «Литературной газете», «Правде».
[7] Медынский Григорий Александрович (1899–1984) – писатель, лауреат Сталинской премии 3-й степени (1950) за роман «Марья» о патриотизме колхозного крестьянства во время Отечественной войны, а также книг «Честь» (1959) и «Трудная книга» (1964), затрагивавших проблему преступности при социализме.
[8] Прилежаева Мария Павловна (1903–1989) – автор книг о В.И. Ленине и М.И. Калинине.
[9] Возможно, поэт Василий Федоров.
[10] Дурбин Дина (1921–2013) – канадская певица и актриса, звезда Голливуда 30–40-х гг.; имеется в виду фильм Генри Костера «Первый бал» (1939), где Дурбин играет главную роль.
[11] Герои повести Валентина Катаева «Белеет парус одинокий» (1936).
[12] Румянцев Алексей Матвеевич (1905–1993) – главный редактор «Правды» в 1964–1965 гг., был снят с этой должности за упомянутую статью.
[13]
Епишев Алексей Алексеевич (1908–1985) – с
[14] Популярный у советских слушателей Би-би-си политический обозреватель и руководитель русской службы радиостанции.
[15] Из стихотворения Бориса Пастернака «Зимняя ночь» (1946).
[16] Это воспоминание и эта сентенция составили основу последнего законченного романа Василия Аксенова «Таинственная страсть».
[17]
Вильсон Томас Вудро (1856–1924) – 28-й президент США,
лауреат Нобелевской премии мира
[18]
Василий Аксенов и Майя Кармен (с
[19] См.: «Ожог», кн. первая, гл. «Районный финал детской игры “Зарница”».
[20]
Аксенова Ксения Васильевна (1895–1983) – старшая сестра Павла Васильевича; в ее
семье прошли детские годы В. Аксенова после ареста родителей в
[21]
В
[22] Младшая сестра Е.С. Гинзбург.
[23] Истории с пальто – см. вступительную статью и рассказ Василия Аксенова «Три шинели и Нос».
[24] Вальтер Антон Яковлевич (1899–1959) – третий муж Е.С. Гинзбург.
[25] Евфимия – няня Василия Аксенова до ареста родителей.
[26] П.В. Аксенов находился после лагеря на поселении в Красноярском крае.
[27] А.Я. Вальтер.
[28] В. Аксенов был исключен из института (см. примеч. к вступительной статье).
[29] Директору Казанского мединститута.
[30] По-видимому, имеется в виду льгота при поступлении в институт для абитуриентов с Крайнего Севера, которой воспользовался В. Аксенов.
[31] Из Магадана, где В. Аксенов получил аттестат зрелости.
[32] В Ленинградский медицинский институт, куда Аксенов переведется осенью.
[33] Имеется в виду массовая реабилитация незаконно репрессированных.
[34] Арск, Зеленодольск – города в Татарстане.
[35] Имеется в виду П.В. Аксенов.
[36] Сын Н.С. Гинзбург, младшей сестры Е.С. Гинзбург.
[37] Этих писем в американском архиве Василия Аксенова нет.
[38] См. об этом во вступительной статье.
[39] Магаданские друзья, Юрий и Зинаида Васильевна. Приехали в Магадан к находящемуся на поселении отцу. Юрий Акимов познакомился с Василием Аксеновым в магаданской средней школе, по окончании которой Василий предложил ему ехать в Казань, чтобы поступать в институт. «Вася, мы же дети врагов народа!» – возражал Юрий. «Скроем», – отвечал Василий. Юрий поступил в инженерно-строительный институт. Впоследствии Юрий Петрович Акимов (1932–2008) – министр жилищно-коммунального хозяйства Татарской АССР (с 1980 по 1989 гг). О встрече с Юрием Акимовым упоминается в дневниковых записях Василия Аксенова 1962–1965 гг.
[40] Заключительная строфа стихотворения Николая Гумилева «Индюк» (1920).
[41] Первый муж Е.С. Гинзбург.
[42]
Сын Е.С. Гинзбург от первого брака. Родился в
[43] Фильм реж. Анри-Жоржа Клузо, Франция–Италия, 1953. Ив Монтан играет шофера Марио, перевозящего за высокое вознаграждение смертельно опасный груз (нитроглицерин).
[44] Инбер Вера Михайловна (1890–1972); приведены строки из ее стихотворения «Земли, реки, моря повернули по-своему…» (1932)
[45] Речь идет о военной подготовке студентов мединститута.
[46] Статья Уголовного кодекса РСФСР, предусматривавшая ответственность за «злоупотребление властью или служебным положением».
[47] Короткометражный сатирический фильм, направленный против стиляг. Реж. Вас. Ордынский, «Мосфильм», 1955.
[48] Е. Гинзбург и В. Аксенов обсуждают возможность приезда Аксенова в Магадан по распределению после окончания института.
[49]
Имеется в виду арест в
[50] Магаданские сотрудники госбезопасности, увозившие Е. Гинзбург в тюрьму, упоминаются в «Крутом маршруте».
[51]Речь идет о намерении В. Аксенова устроиться врачом на суда дальнего плавания.
[52] Дмитрий Архангельский, геоботаник.
[53]
Барток-Рихтер Гертруда,
доктор философии, немка; магаданская знакомая Е. Гинзбург, была повторно
арестована в
[54] Надеясь осуществить свое желание уйти в заграничное плавание, Аксенов устроился работать врачом в Ленинградском порту.
[55] Зегерс Анна (Netty Radványi) (1900–1983) – немецкая писательница-антифашистка, председатель Союза писателей ГДР с 1958 по 1978 гг.
[56] Менделева Кира Людвиговна (1934–2013), будущая жена В. Аксенова.
[57]
Так называемые Венгерские события октября – ноября
[58] Производственный роман В.Д. Дудинцева (1918–1998), вызвавший большой интерес читающей публики и подвергшийся жесточайшей критике литературного начальства за изображение советского бюрократизма.
[59] Фильм реж. Раффаэлло Матараццо, Италия, 1953.
[60] Из-за официального отказа в оформлении заграничной визы.
[61] В это время В. Аксенов работал главврачом в больнице поселка городского типа Вознесенье Подпорожского района Ленинградской области.
[62] Речь идет о бабушке Киры Менделевой Белле Павловне.