Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2013
Александр Жолковский – лингвист, литературовед, писатель. Автор работ по теоретической семантике и поэтике, монографий о творчестве Бабеля, Зощенко и Пастернака, классической и новейшей поэзии, книг художественной и мемуарной прозы. Живет в США. Участник IV Международного симпозиума «Русская словесность в мировом культурном контексте». Персональный вебсайт: http://www-bcf.usc.edu/~alik/alik.htm
Александр ЖОЛКОВСКИЙ
«Кроткая»:
время – деньги – авторство
«Кроткая» (1876) – общепризнанный поздний шедевр Достоевского. Литература о ней обширна, и мои заметки могут претендовать лишь на более четкую прорисовку связей между некоторыми ее лейтмотивами, порознь уже отмеченными в критике.
1
Два члена вынесенной в заглавие триады появляются на первой же странице повести. В заметке «От автора» Достоевский рассуждает об условности синхронного протоколирования слов героя, опирающейся на воображаемую фигуру стенографа и на литературный прецедент – «Последний день приговоренного к смерти» Гюго:
Теперь о… самой форме рассказа…[1] Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена… несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка… Вот он и… рассказывает дело… Если б мог… все записать за ним стенограф… предположение… фантастическ[ое]. Но… Гюго… допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни… имеет время вести записки… даже в последний час и буквально в последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения.
Так тему времени автор сразу же сопрягает с проблематикой литературного творчества. Но сосредоточимся пока что на собственно временных мотивах.
Повествование начинается с главного временного сдвига: сразу же предъявляется конечный результат, после чего восстанавливается цепь приведших к нему событий. Внутри этой предыстории делается еще несколько хронологических витков:
– герой выведывает подноготную героини;
– она узнает о его прошлом (позорной отставке, нищенствовании, наследстве, вступлении на путь ростовщичества);
– после ее самоубийства служанка рассказывает герою, как оно происходило.
Само же самоубийство подается под знаком слов героя, что он «всего только пять минут опоздал», которые отбрасывают иронический свет на все предшествующее, в ходе которого он всячески откладывал на будущее задуманную им счастливую жизнь с героиней. Замыкается повествование стонами героя над телом жены в тщетной надежде обратить время вспять:
О… только пусть бы она открыла хоть раз глаза! На одно мгновение, только на одно! взглянула бы на меня, вот, как давеча…
Существенная роль, отводимая теме времени, выражается и в перенасыщении текста упоминаниями о хронологии рассказываемого и темпоральным лексиконом,
начиная с: пока она здесь… поминутно… завтра… уже шесть часов… – и кончая: всего только пять минут опоздал… мгновение пронеслось бы мимо… никогда потом, маятник стучит… два часа ночи.
Разумеется, порядок и продолжительность событий важны при изложении любого сюжета, но столь сильный упор на временные параметры неслучаен. В полной мере их релевантность становится ясна при соотнесении с другими аспектами повествования, прежде всего коммерческим.
2
Финансовый лексикон «Кроткой» не менее богат, чем временной, поскольку события во многом определяются материальными взаимоотношениями персонажей. Примечательно преобладание в нем числительных, естественное в устах закладчика, даже когда разговор идет не о деньгах, а, например, о времени:
шесть часов, третий день, три года, целый год, сорок один год, пятьдесят лет, шестнадцатилетняя, часов в пять, шесть недель, пять минут, две недели, десять минут.
Да и упоминания о денежных суммах пронизывают речь рассказчика не только в контексте его ссудной деятельности. Скрупулезно протоколирует он и сведения о промотанном братом состоянии, полученном наследстве, накопительских планах, расходах героини на объявления в газетах, взятках ее теткам, покупке ей отдельной кровати («за три рубля»), затратах на доктора и сиделку, двугривенном извозчику, билетах в Булонь, планах отказа от денег (раздать все бедным) и т.п. Налицо последовательно бухгалтерский образ мыслей героя, видящего мир в цифрах и категориях собственности:
…вдруг спросил себя: так неужели же это торжество над ней стоит двух рублей?
…вечером приехал купец, привез из лавки фунт конфет в полтинник. Лукерья… сказала впопыхах: «Бог вам заплатит, сударь, что нашу барышню милую берете».
…молодежь презирает, например, деньги… великодушие молодежи прелестно, но – гроша не стоит… Потому что дешево ей достается.
…оценит вдесятеро и падет в прах, сложа в мольбе руки.
Сердцевину этого дискурса образует, конечно, ростовщическая сущность героя, нацеленного на навязывание клиентам несправедливых ставок и взимание платы за самый ход времени. Обе эти определяющие черты ростовщичества важны для структуры рассказа: первая – для разработки излюбленной писателем темы юной жертвы богатого мужчины, вторая – для органичного сплетения временных мотивов с денежными.
Серия ссудных операций сначала между закладчиком и героиней в роли клиентки, а затем между ним в роли владельца, ею в роли великодушной кассирши и некоторыми клиентами задает эту схему взаимоотношений, предполагающую своевременный выкуп, а в противном случае – переход вещи во владение ростовщика. Тем самым сюжетно закрепляется уравнение «время = деньги = собственность», задающее главный сюжетный троп «Кроткой». Его перипетиями становятся попытки закладчика сделать героиню своей собственностью, ее борьба за освобождение от этого состояния и турдефорс метафорического превращения бывшего владельца героини в принадлежащую ей вещь:
[Тетки к]ончили тем, что намеревались продать [ее лавочнику].
И главное, я тогда смотрел уж на нее как на мою.
[Н]е замечай меня [= рассказчика] вовсе… обрати меня в свою вещь.
Провал замыслов героя пронизывает повествование. На «ростовщическом» уровне он эффектно воплощается в мотиве «опоздания на пять минут», выворачивающем наизнанку стандартную ситуацию просрочки уплаты клиентом. Архетипическая метаморфоза преследователя в жертву принимает в «Кроткой» вид рокового опоздания ростовщика (а не клиента!), теряющего в результате самую ценную свою собственность.
Одним из характерных ростовщических аспектов личности героя является его настояние на «порядке» – сохранении за собой полного контроля над вещами, деньгами и зависящими от него людьми:
Я просто расскажу по порядку. (Порядок!)
…у меня с публикой тон джентльменский: мало слов… «Строго, строго и строго».
…вздумала выдавать деньги по-своему, ценить вещи выше стоимости.
Узнав… я заговорил кротко, но твердо и резонно… объявил спокойно, что деньги мои.
Особенно ярко принцип удержания в рамках проявляется в территориальном плане – в запрете героине отлучаться из дому, против которого она восстает, сначала встречаясь с бывшим однополчанином героя, а под конец – выбрасываясь из окна.[2]
Она захохотала мне в лицо и вышла из квартиры. Дело в том, что выходить из квартиры она не имела права.
…с ним у ней уже назначено свидание… [у одной] полковниц[ы].
Ефимович вскочил, я взял ее за руку и пригласил со мной выйти… Я вел ее за руку, и она не сопротивлялась.
«Она стала на окно и уж вся стоит, во весь рост, в отворенном окне… в руках образ держит… Она… шагнула… и бросилась из окошка!»
Ростовщики фигурируют во многих произведениях Достоевского, но «Кроткая» – единственный текст, целиком повествуемый от имени подобного персонажа. Перед нами уникальный эксперимент по совмещению в протагонисте-рассказчике, так сказать, Раскольникова и старухи-процентщицы.
3
Проблемами повествования озабочен не только автор, но и главный герой «Кроткой». Его монолог строится отчасти как оправдательная речь подсудимого, отчасти как диалог с самим собой, отчасти как серия металитературных реплик. Мы сосредоточимся на метатекстуальной и связанной с ней жизнестроительной линиях.
Геройсознательно занят эстетической проблематикой.
Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а расскажу, как сам понимаю.
«”Фауста” читали?.. Надо прочесть… Пожалуйста, не предположите во мне так мало вкуса, что я, чтобы закрасить мою роль закладчика, захотел отрекомендоваться вам Мефистофелем».
А я мастер молча говорить… прожил сам с собою целые трагедии молча.
Эту картину я сокращу.
Остроумнейший автор великосветской комедии не мог бы создать этой сцены насмешек, наивнейшего хохота и святого презрения добродетели к пороку.
Ведь рассказывала же она мне… когда разговор зашел о чтении… припомнила… сцену Жиль Блаза с архиепископом Гренадским… чтобы смеяться шедевру.
Рассудите одно: она даже записки не оставила…
Но простой метатекстуальностью дело не ограничивается. Герой выступает и в собственно авторском качестве – творца того жизненного спектакля, который он сочиняет и ставит, играя написанную для себя роль.
Роль эта задумана как искусное опровержение его ростовщической сущности: героиня должна по ходу разыгрываемой перед ней пьесы понять и оценить истинные достоинства героя. Беспокоясь об успехе спектакля, он уделяет реакциям аудитории немало внимания.
В результате повествование строится как многослойное переплетение актерской игры героя, реакций героини и их интерпретации героем. Его стратегия состоит в том, чтобы не сообщать ей прямо смысл разыгрываемого спектакля в надежде сымитировать ее свободную «читательскую» реакцию. Сознательно загадывая ей загадки, «говоря молча», он следует миметическому принципу искусства: «что мы делали, не скажем, что мы делали, покажем».
Однако, подобно другим его манипулятивным стратегиям, проваливается и эта: героиня прочитывает его «текст» иначе, тем более что часто он сам не выдерживает роли, срывается. И по ходу дела самодовольный «авторский» интерес к ее реакциям постепенно сменяется у него безуспешными «читательскими» попытками разрешить ее загадку: загадыватель превращается в разгадывателя.
…косвенным намеком, пустив таинственную фразу, оказалось, что можно подкупить воображение.
Так что я это даже словами выразил, не удержался, и вышло, может быть, глупо, потому что заметил беглую складку в лице.
И такое у ней было серьезное личико… что уж тогда бы я мог прочесть!
Я хотел, чтоб она узнала сама, без меня… чтобы сама догадалась об этом человеке и постигла его!
…а разве я был злодей в кассе ссуд, разве не видела она, как я поступал и брал ли я лишнее?
…для меня было страшно занимательно угадывать: об чем именно она теперь про себя думает?
Я прекратил сцену вдруг, отворив двери.
Я… притворился крепко спящим… – она решительно могла предположить, что я… сплю… Но… могла угадать и правду, – это-то и блеснуло в уме моем.
…хоть она и молчала [, н]о я все прочел, все.
Ужасно любопытно: уважала ли она меня? Я не знаю, презирала ли она меня или нет?
Таким образом, упущенная дуэль, в свое время приведшая героя-офицера к позорной отставке, переносится им на отношения с женой и в психологический план, где оружием служит искусство коммуникации – слово, молчание, актерство, загадывание-разгадывание.
4
Мотив незаконченной дуэли, напоминающий о пушкинском «Выстреле», играет важную роль во временной и повествовательной организации «Кроткой». Месть обесчещенного офицера обществу – в виде сначала разорения отдельных его членов, а затем садистского властвования над героиней – по определению означает откладывание возмездия на некоторый срок. Так, в «Выстреле» первый поединок отделяют от второго «шесть лет», в продолжение которых «не прошло ни одного дня, чтоб [Сильвио] не думал о мщении».
Такое откладывание развязки сюжета – типичный случай использования персонажа в организации повествования (ср. в «Кроткой»: «Одним словом, я нарочно отдалил развязку»). Но Сильвио лишь выжидает удобного момента, не пытаясь сам организовать жизнь своего противника, чтобы создать оптимальные условия для мести. Герой «Кроткой», напротив, мучительски манипулирует героиней, которой он переадресовал свою месть обществу. В этом и проявляется отличающее его агрессивное «жизнетворчество», складывающееся на стыке садомазохизма, финансовой власти над героиней, ростовщических навыков в обращении со сроками, претензий на авторство и утопических планов переделки реальности.
Его планы исходят из временной триады «унизительное прошлое – жесткая дисциплина в настоящем – светлое будущее», характерной как для капиталистического накопления богатства путем инвестирования прибыли в производство, так и для марксистской идеи перехода от эксплуататорской предыстории человечества через социалистическую революцию и последующий самоотверженный труд к счастливому коммунистическому завтра. С точки зрения зрелого Достоевского, вредными, убивающими живую жизнь были обе эти западнические идеи.
В «Кроткой» утопический элемент оригинально совмещен с ростовщичеством героя, любящего во всем порядок, умеющего считать деньги и время, ставить себе четкие задачи и быть в их выполнении неуклонным вплоть до жестокости. В результате режиссируемый им домашний спектакль нацеливается не просто на эмоциональное соблазнение героини, но на ее решительную перековку, осуществляемую в режиме строгости, молчания и репрессивных мер. Однако и тут происходит не предвиденный героем поворот: героиня бунтует и его планы рушатся. Одним из иронических витков этой сюжетной линии становится обретение героиней той «строгости», которая ранее отличала его самого.
…после вчерашнего бунта… я встретил ее строго.
Вот в том-то и была моя идея. На восторги я отвечал молчанием… [Я] создал целую систему.
…являлось существо буйное, нападающее… беспорядочное… Напрашивающееся на смятение.
…я решил отложить наше будущее как можно на долгое время.
Я решился… деньги, затем угол и – новая жизнь вдали от прежних воспоминаний, – вот план. Тем не менее мрачное прошлое… томил[о] меня.
Но я видел ясно, что друга надо было приготовить, доделать и даже победить.
[Она] была все для меня, вся надежда моего будущего… была единственным человеком, которого я готовил себе.
…но вдруг – строгое удивление выразилось в глазах ее… Эта строгость, это строгое удивление разом так и размозжили меня.
Там солнце, там новое наше солнце… Я предложил ей вдруг раздать все бедным… а потом воротимся и начнем новую трудовую жизнь.
…что она меня презирает… [Я] был уверен в противном до самой той минуты, когда она поглядела на меня тогда с строгим удивлением.
5
Достоевский щедро наделял своих персонажей собственными чертами – свойствами характера, идеологическими исканиями, житейскими переживаниями. В связи с претендующим на жизнетворческое авторство антигероем «Кроткой» важен целый ряд таких схождений.
Деньги были постоянной проблемой Достоевского. Он не только все время находился в долгу, но и мечтал о мгновенном обогащении. Одним из проявлений этого была его страсть к рулетке. Он разработал собственную «систему», сам же нарушал ее, не умел вовремя остановиться и проигрывался снова и снова, после чего закладывал ценности,свои и жены, требовал присылки новых денег, проигрывал и их. Он регулярно имел дело с ростовщиками и заимодавцами, редко платил вовремя, долги росли. Бывал он и в роли если не ростовщика, то собственника и финансового менеджера, от которого зависели сотрудники журнала и родственники.
Несмотря на частичную эмпатию, ростовщики оставались для него воплощением зла, к чему примешивался и мифологизированный антисемитский стереотип ростовщика-еврея. Ни герой «Кроткой», бывший офицер, ни старуха-процентщица из «Преступления и наказания», ни вынашивающий планы стать Ротшильдом заглавный герой «Подростка» – не евреи. Однако их окружает «жидовский» ореол. Так, Ротшильд – классический образ преуспевшего банкира-еврея, а про коллежскую секретаршу Алену Ивановну мы узнаем из подслушанного Раскольниковым разговора в трактире, что она
[б]огата, как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом не брезгует… Только стерва ужасная… злая, капризная… стоит только одним днем просрочить заклад, и пропала вещь. Дает вчетверо меньше… а процентов по пяти и даже по семи берет в месяц и т. д.
Есть у Достоевского и ростовщик-еврей – его товарищ по каторге, слегка комический персонаж «Записок из мертвого дома».
Был один еврей, Исай Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик…
[О]н снабжал под проценты и залоги всю каторгу деньгами… Он не нуждался, жил даже богато, но откладывал деньги и давал под заклад на проценты…
Исай Фомич… увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами лохмотья…
– Рубля серебром нельзя, а семь копеек можно… Проценту три копейки, будет десять копеек… продолжал жидок.
Далее следует карикатурная сценка: Исай Фомич справляет «шабаш» еврейской молитвы. Однако, как установлено комментаторами,
Исай Бумштель, мещанин из евреев, был православного вероисповедания… Достоевский же превращает его в еврея иудейского вероисповедания, который ходит по субботам в свою молельню и справляет «свой шабаш». Это дало писателю возможность создать живую, полную юмора сцену исполнения Исаем Фомичом обряда молитвы.
Можно спорить о качестве этого юмора и мере авторского антисемитизма, но акцент на этническом стереотипе ростовщика налицо.
Просрочивание Достоевским долговых выплат непосредственно отражалось на творческом процессе: ему приходилось писать в условиях цейтнота. В результате отношения с заимодавцами, деньги, сроки и процесс письма сплетались у него в тесный узел. Острейшая ситуация сложилась в 1866 году, когда, заключив невыгодный договор с Ф.Т. Стелловским, он должен был либо в кратчайший срок написать обещанный роман, либо оказаться в писательской кабале. Спасительным решением оказался наем стенографистки, которой за 26 дней был продиктован «Игрок». Таким образом к кластеру «деньги/долги/сроки/контракты/писательство» добавилась «стенография». Этот набор мотивов отчетливо слышится в «Кроткой» за рассуждениями о нехватке времени и фантастическом обращении к стенографии.
Стенографистка, выручившая Достоевского, Анна Григорьевна Сниткина, стала его женой, стабилизировавшей его житейское и литературное хозяйство, но не сразу, – долгое время в семье продолжались конфликты. Параллели с «Кроткой» многочисленны. В частности:
– брачное предложение Достоевского, которому предшествовала литературная импровизация о молодой девушке и немолодом художнике, с расспросами о возможной реакции А.Г., – и литературные обертоны сватовства в «Кроткой» (в частности, ссылки на Фауста и Маргариту);
– сочувствие А.Г. к рассказам Достоевского о его тяжелом прошлом – и расчеты героя «Кроткой» заслужить уважение героини, когда она узнает о его прошлом и теперешнем поведении;
– письмо «доброжелателя» Достоевскому об измене его молодой жены, написанное А.Г. в порядке мистификации и приведшее к сцене ревности, – и квазиадюльтер в «Кроткой».
Разница в возрасте между Достоевским и А.Г. была примерна такая же, как между героями «Кроткой», и маститый автор считал себя вправе воспитывать юную супругу.Кстати, обе женщины, реальная и вымышленная, соответствовали излюбленному Достоевским типу беззащитной девушки, подвергающейся ухаживаниям старшего мужчины. Первое время А.Г. воспринимала себя в отношениях с Достоевским как «застенчивую девочку», а он называл ее «деточкой». В «Кроткой» же герой рассказа говорит о героине в почти педофильских тонах:
Была она такая тоненькая, белокуренькая, средне-высокого роста… Да… ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А меж тем ей тогда уж было без трех месяцев шестнадцать.
6
Вдобавок к тематическим и сюжетным параллелям между автором и героем «Кроткой» отметим две красноречивые словесные переклички.
Повествование начинается с ключевой фразы о теле жены, лежащем на столе перед героем, и потом она проходит еще несколько раз:
Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена.
Вот пока она здесь… подхожу и смотрю поминутно… Она теперь в зале на столе.
…ответ на столе лежит, а ты говоришь «вопрос»!
Что ж такое, что там в зале лежит…
Эти размышления над трупом в конце концов обращают мысль рассказчика – невольную и пока неосознанную – к Христу:
«Люди, любите друг друга» – кто это сказал? чей это завет?.. Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?
Но нечто аналогичное мы находим в дневниковой записи, сделанной Достоевским после смерти его первой жены, Марии Дмитриевны:
16 апреля [1864 г.]. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?
Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно… «Я» препятствует.
Вторая лейтмотивная фраза «Кроткой» – «всего пять минут опоздал». В жизни Достоевского она перекликается не только с его многочисленными опозданиями в качестве должника и сочинителя, но и со словами изменившей ему возлюбленной – Аполлинарии Сусловой:
Она колет меня… тем, что я не достоин был любви ее… сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: «Ты немножко опоздал приехать»… тогда как две недели тому назад еще горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю ее, а за эти четыре строки… «Ты немножко опоздал приехать».
Таким образом, две фразы, обрамляющие смерть героини, восходят к двум драматическим моментам в отношениях Достоевского с любимыми женщинами.
Надеюсь, что предложенный абрис ряда ключевых мотивов «Кроткой» – временных, финансовых, антиутопических, метаповествовательных, жизнетворческих, автобиографических – и их оригинальных сцеплений будет способствовать прояснению художественных тайн повести, в частности — необычайной убедительности образа главного героя, одновременно столь отталкивающего и столь внутренне понятного, чуть ли не близкого, читателю.