Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2013
Андрей Родионов родился в Москве
в 1971 году. Окончил факультет книговедения и организации книжной торговли
Московского полиграфического института. Автор восьми поэтических сборников.
Живет в Перми, возглавляет пресс-службу Музея современного искусства PERMM. Организатор фестивалей «Зря!» и «Пятая нога». Один
из кураторов поэтического фестиваля «СловоNova». Лауреат молодежной премии «Триумф» (2006).
Всё натюрморт
Илья
Родина,
родина, речка Смородина,
ночью
– серебряный нож,
нефтью
к Конфуцию, газом для Одина
все
ты куда-то течешь.
Мерзостным
хохотом, дьявольским посвистом
встретит
меня соловей,
на
берегу обвалившемся, охристом
крови
напьется моей.
Скроюсь
навеки во тьму катакомбную –
в
Киеве мягче земля,
лягу
по смерти замедленной бомбой
для
будущего соловья.
***
Лица
замерзших, улица – морг.
Светит
луна.
Всё
подо льдом, всё натюрморт –
жизнь
не видна.
Тихонький
звон, странненький звон
ночью
звенит –
где-то
на улице телефон
чей-то
забыт.
Странный
звонок, страшный звонок
скрыт
в темноте.
Тихо
метет мелкий снежок.
Где
же ты, где?..
Миленький
мой, странненький мой,
трубку
возьми!
Ужас
пришел… Мир ледяной –
с
трупами мир.
Тихо
кругом, лед, и луна
светит
во льдах.
Всем,
кто не спит, дарит она
панический
страх.
***
Сто
долларов за несколько строк
в
одной из центральных газет.
Сегодня
опять писал некролог
печальный
и грустный поэт.
О,
как хорошо, любимый мой, –
так
ему говорила жена. –
В
осени жизни, суровой зимой
нам
профессия будет нужна.
Прекрасная
тихая жизнь без труда
начнется
среди потерь.
Ты
будешь мне диктовать тогда
по
три некролога в день.
Медленно
он к жене подошел,
погладил
ее по плечу.
Губы
его, как на ране шов,
вдруг
разошлись, шучу.
***
Синий
лес и небо с Камою –
противоположный
берег,
а
тут – серое, поганое
из-за
утренних истерик.
По
утрам у алкоголика
есть
одно лишь только счастье:
рядом,
за соседним столиком, –
Ингеборга
Дапкунайте.
Посмотри
– она кивает нам,
слышишь
– здравствуйте, Андрей!
В
горло медленно впивается
водка,
вязкая, как клей.
Вы
– известная знакомая.
Мы
ж, помножены на ноль,
как
простые алкоголики,
пьем
из чашек алкоголь.
Улыбнется
нам доверчиво
прибалтийская
звезда.
А
улыбкой доброй девочки
управляет
доброта.
Упорхнет
она, проворная.
Ты
же скажешь мне: дебил,
со
своею Ингеборгою
поздороваться
забыл!
***
где
водка льется тихой речкой
в
стакан и жертвы и убийцы
из
сухаревской чебуречной
иной
страны я вижу лица
иной
страны чужие лица
сквозь
опустевшие стаканы
пустые
мертвые глазницы
средь
шума пьяного и гама
как
вкусен сок из чебурека
загробной
сладостью пропахший
поэт
серебряного века
из
древней сухаревской башни
бутылка
мертвая пустая
и
башня древняя пустая
а
сердце почему рыдает
а
просто так оно рыдает
Случай
в гостинице
Он
спал, а за дверью комнаты
был
коридор пустой.
Там
под бордовым ковриком
шуршал
сквознячок ночной.
Он
спал. Ему снилась телочка
с
фуршета, того, что вчера
закончился
вместе с полночью.
А
нынче, в четыре утра,
приснилась.
Проснулся, спрашивал.
Хрустальный
стучал молоток.
Ты
помнишь, как в детстве страшненько
из
скважины шепот тек?
За
дверью темная тетенька
просила
его до зари:
Меня
назови по имени
и
в дом к себе позови.
Вот
в тихой и темной комнате
раздался
негромкий стук.
Вчерашняя
ли знакомая
пришла,
сбежав от подруг?
Иль
хищник, играющий с жертвою?
Я
встану и ключ поверну:
Входи
моя чорная женщина!
Входи,
моя милая, ну!
***
длинный
чешуйчатый как крокодил
старый
рабочий барак
на
героев хазанова 31
жил
человек-пермяк
на
самом краю городских руин
место
себе нашел
гроздью
давно почерневших рябин
украсил
обеденный стол
дрожали
деревья когда он шел
взлетали
из майских трав
мелкие
птахи чуть больше пчел
испытывавшие
страх
***
Через
московский дворик
ночью
с любимой, где тополь
царапает,
как параноик,
гладь
зарешеченных стекол,
а
из окна слышен вопль,
градусник
виден с ртутью,
и
пальцы, как ветками тополь,
решеток
царапают прутья.
Между
шторками в щелке,
в
таинственном промежутке,
виден
свет яркий и желтый,
пустой
коридор жуткий.
***
Кот
глядит из-за окошечка
на
прохожих, на машины,
на
воробушка, на голубя.
Кот
глядит из той квартиры.
Кот
глядит: из ада зимнего
журавли
летят до рая.
Дельтаплан
ведет бензиновый
их
неопытную стаю.
Котик
старый, котик старенький…
Скоро
ждать гнилую стужу.
А
на улице фонарики,
но
не хочется наружу.
Котик,
как мой мертвый родственник, –
не
по крови, а по нервам, –
прозревает
из-под простыни
суету
живых консервов.
***
Ехали
в машине леса хмурой сенью.
Ты
смотрела на меня, я глядел в окошко
и,
тропиночку в лесу увидав с похмелья,
я
вздохнул и прошептал: русская дорожка.
Все
вы русские такие, – ты сказала грустно, –
в
чем загадка вашего странного инстинкта?
Почему
бы не сказать тихо, безыскусно:
чем
такая русская та твоя тропинка?
И
в английских садах, и в буше австралийском,
в
джунглях Конго сырых и бразильской сельве
никогда
не приплетет человек прописку,
даже
если человек с лютого похмелья.
Ну
с чего, с чего ты взял, что тропинка русская?
Неужели
потому, что на ней одно
ваше
русское говно, и пакеты с мусором,
и
стаканы мятые, и бутылки дно!
Я
печально молчал, нет, не понимаешь ты,
иностранка
глупая. Это русский лес,
потому
что в тоске ты на свете маешься,
я
ж на тропку свернул, тропку до небес.
Я
свернул – и исчез с песней тихой светлою,
а
пойдешь меня искать, если так глупа, –
на
тропинке моей радость несусветная,
но
ведет прямо в ад милая тропа.
Черный
лес замолчал, как молчат любовники, –
утомившись
собой, так молчат они, –
вход
в него сторожат черные полковники,
тоже
наши русские, ты уж извини.