Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2013
Юрий Арабов — прозаик, поэт, сценарист — родился и живет в Москве. Заведует кафедрой кинодраматургии во ВГИКе. Один из организаторов неформального московского клуба «Поэзия». Лауреат премии Каннского фестиваля (1999), Государственной премии России (2001) и многих других премий и наград.
Нужно лететь
Перемена погоды
оно не растает, пока не придет циклон.
Пломбир подают в валенках, эскимо – в гетрах,
остальное – с прогулки у шубы за воротником.
Я рад, что дышал бесплатно все эти годы.
Сейчас даже странно, что заплатил всего
кусками жизни за перемену погоды,
и кроме жизни я не платил ничего.
Густела кровь, и пот заливал спины,
он делал из кожи имперскую медь, финифть.
Реки секли ножами пирог равнины,
И бабы, глядя на телик, выбирали, кого родить.
Бог накормил голодных пятью хлебами –
потом поменял опыт, начал кормить, кто сыт.
Если по Кастанеде сталкиваешься лбами, –
высекаются искры, они заменяют нимб.
Самое модное из тату – Вася.
Выколото на пальцах минимум четырех.
Если нету двух, получается слово Ася.
Если нету пяти, то безрукие явно не в счет.
Вот что, Вася, предскажи худшее и станешь пророком.
В Европе не действует, но в России клюет.
Если прошлое измеряют тюремным сроком,
размотай побольше и забрось наперед.
Ты увидишь, как муравьи копошатся на гнойной ране.
Ты от страха выпьешь весь медицинский спирт.
Ты везешь свою боль на велосипедной раме.
Вася крутит педали, а велосипед стоит.
Зима – рай мороженого, осень – эпоха сидра.
Сейчас и не знают, что есть такой коленкор.
Коленкор – это саван, объясняю фригидно,
не уличая, а просто – что был такой.
С человеком уходит вечность, с Васей уходит время.
Его закапывают, бедолагу, не Деникин и не Колчак.
Раньше было понятней – закапывали евреи,
а теперь сложнее, – белесая вошь, Кончак…
Послушайте, если Вася умрет, значит, это кому-нибудь нужно?
Вопрос открытый, и в рай мороженого – зиму –
погружаются люди, этносы и открытки,
погружаются все, кто нащупал в себе вину.
Мы будем мыслить себя в вине, возможно, купажном,
а может быть, марочном, как кому повезет.
Вина, конечно, не исключает продажность,
просто она вставляет, с нее дерет.
Я буду искать свою рынду, которую ухлестнули.
Рында – всего лишь рельса на финском или на хинди.
Ангелы с саксофоном мучаются вхолостую,
но если по рынде камнем, о, вы не знаете рынды…
Зимою морковь дорожает в носу у снеговика,
так заметил один поэт незадолго до отходняка.
Наша жизнь – убыток, какой бы не был вложенный капитал,
в Лондоне или Туле – один и тот же провал.
Она всегда неудачна и не приносит процентов,
прибыль, наверно, в детях, но здесь другие акценты.
Зима не требует осветительного сезона,
фонари в ней лишние, разве что под щеками
покраснеет слегка снегирь в ожидании слома
февраля на лето, и заведется паук на раме.
Мы уходим в зиму, как корабли, списанные на слом.
Кому вставляют и что и кто из нас запаркован?..
Мороженое под ногами подслащивает сезон
деревянной мойвы в статусе льда-наркома.
Финансовый вальс
Вот уж фунты пустили мелкие почки,
иены запутались в ветках, как в волосах феньки,
и на каждой банкноте – мелкие чмочки.
Мой друг заходил в купюру, равную трем рублям.
хотя мечтал о червонце, но умер как человек
еще до крантов эпохи нарубленного бабла,
гниющего под ногами, словно вчерашний снег.
Он умер, а мы вписались в тоталитарный коллапс.
Небо как будто то же, и облака не серей.
Люди как будто те же, и каждый из них – таз,
если в него ударить, он зазвучит бодрей.
Мы вписались в то, чего не берет вода,
и оно всплывает, как боевой танк.
Песо летают стаей. Индексы – кто куда.
А человек высыхает, как водяной знак.
Я рос в клопиной норе, сам на себя шарж,
учился плакать и тырить по пустякам.
Мечтал о напалме, чтоб он изменил пейзаж.
Выкуривал гири из скрученного косяка.
Рядом жил Ресин, постарше меня и рус.
Однажды я с ним подрался по глупости дурака.
Я и не знал в те годы, с кем именно я дерусь,
а он и сейчас не знает, кто дал ему по рогам.
Для золота нужен всего лишь кусок говна,
алхимик не понял, за то и горит в аду.
Для золота нужно, чтобы мычала страна
и кто-нибудь блеял или же гнал пургу.
Я думаю, смерть для друга, сгоревшего ни за что,
возможно, монетный двор, а может быть, банкомат.
В нем деньги срока мотают, и он для них как сизо.
Христос набирает пин и распускает ад.
Я пожимаю банкноту, холодную, как магнит.
“Мы веруем в Бога”, – написано как пароль.
И ни одна из шапок на улице не горит –
то ли идет дождь, то ли никто не вор.
То ли никто не тать, да и ангел зазря
мусолит небо, не зная, кого спасти.
Так разменяй же деньги и положи на глаза
кружок из меди, чтоб не пропасть в пути.
* * *
Мы хотели заполнить пустоты,
Но пустот оказалось нема.
В них сидели значительные идиоты
и лечили других от ума.
И дилемма – быть донором мозга
или крышу себе разнести –
в нас росла неизбывно и остро,
обнуляясь и плача внутри.
Лучше быть отказным кашалотом
и бросаться, чтоб сдохнуть, на пляж,
чем от ихней дешевой работы
потихоньку линять, как алкаш.
Потихоньку линять, словно фотка,
позабытая кем-то в песках.
Я – боец отступившего фронта,
и меня держит здесь только страх.
Да инерция силы природной
заставляет вставать по утрам
и сбривать, словно лодкой подводной,
на щеке вырастающий хлам.
Вы хотели заполнить пустоты,
получить ювенильный аванс?..
Жеребенок, замкадыш… ну что ты?..
Тут и так слишком тесно без нас.
* * *
Перед войной не жертвуют головой,
но жертвуют, предположим, душой.
У меня есть долг перед тобой,
отдам, хоть запас ее небольшой.
Потрошеная рыба своим хребтом
причесывает волну.
У меня есть долг перед тобой,
если смогу, то верну.
Война – это просто большой запой,
после нее – медсанчасть.
У меня есть долг перед тобой
сказать, а не промычать.
И когда потянутся с бодуна
слепые каяться в алтари,
я знаю – это моя страна,
но что святая, не говори.
Не говори, что, мол, нет другой.
Не говори, что как перст одна…
Есть много стран, но ее одной
хватает, чтобы достать до дна.
И чтобы забраться на Эверест,
и чтоб уверовать в сопромат…
Есть много стран, но немного мест,
где ты родился, и это факт.
* * *
В капитализм не берут безхордовых,
их много, а он один.
Но кто-то приделал конец бикфордовый
и зажигалкою подкоптил.
Того гляди, рванет, православные,
себя хвалящие, чтоб летать.
И залезает на крест тщеславие,
святого некуда прибивать.
Мне жаль моллюсков. На дне лежащие,
они выращивают хребет.
Они хотели стать подлежащими,
но могут быть поданы на обед.
Но могут быть вилками опозорены
и будут плакать, как дураки…
Сколько веков пройдет и истории,
пока они встанут на две ноги?..
* * *
Если бы Бог увидел все это,
он бы стал атеистом, типа –
отменил бы посты, отменил Заветы,
говорил бы с Дарвином об эволюции типа
пускай не броского, но с либидо,
пускай не умного, но с идеей.
Они б объяснили происхождение вида
необычного гада из обычного прохиндея.
Если бы Бог был атеистом,
он бы покончил с народным артистом.
Но поскольку Бог наш не атеист,
то я и не знаю, как здесь экзист.
Наш Бог, он верующий человек,
и в этом его не подвинуть.
Он больно наказывает калек,
а на прочих глядит с близоруким видом.
А на прочих, чтобы их извести,
придется накладывать вуду.
Но Бог надеется их спасти,
и я с ним спорить не буду.
Вражда – отрицательное вещество.
Убийство – мнимая величина.
Мы мочим вора и палача
а Бог, он терпит, он вечное существо,
И с этой разницею в веках,
в парсеках времени и эпох
живем мы, бедные, как в часах,
и не встречаемся с тем, кто Бог.
Несколько штормов
Море идет на тебя волной,
подшив с изнанки себя фольгой.
Прибой, как вафли, печет волну,
кладя, как снайпер, одна в одну.
Бильярдный мастер и ас стрельбы,
постигнув чувством нарез резьбы,
стреляют мимо, но пуля их
бьет, хоть и криво, мишень под дых.
Луна притягивает волну,
бросая сверху ее ко дну.
Когда ж сдувается, словно мяч,
волна меняет разгон на скач.
Галоп – на цыпочки, а потом
ленивым пятится вспять котом.
Оно наелось за эти дни
камнями, баржами и людьми.
Надеждой тихой на полный штиль…
Оно, объевшись, уходит в тыл.
Оно у Бога сейчас в руках,
и Бог меняет азарт на страх.
2
Корабли, как сломанные лекала,
падают в складку волн.
Потому что любовники, спрятанные под одеялом,
создают на поверхности сильный шторм.
Страсть их обоих – двенадцать баллов,
и море здесь ни при чем.
Когда же уляжется эта страсть,
придет безветрие, полный штиль.
Море, не знающее, где упасть,
из себя выталкивает утиль:
резинки, лифчики на меху
и все, что примазывается к греху.
Родятся дети. Одни из них косяком
заходят в сеть, не успев вздохнуть.
Другие, балуясь косяком,
идут сверхсрочником в глубину.
Там у былинных глухих существ
они строят норы из антивеществ.
Дельфин – архангел из черной глыбы –
хранит ставриду от крупной рыбы.
Но проблема в том, что дельфинов съели.
Болгары выбили их на мели,
они не могут не есть от пуза,
и это проблема для Евросоюза.
Болгары гмыркают в седой волне.
Они так плавают, словно кол.
Их можно всегда отыскать на дне,
если доверишься воле волн.
Им страшно море, когда оно
шумит, как вечность, а русский здесь
всё бродит, розовый, как вино,
и за дельфинов готовит месть.
Герои Шипки встают из скал
и перед боем закуривают “Опал”.
3
Есть болгары и есть протоболгары.
Их предводитель – хан Аспарух.
Они шли из Казани на здешние скалы.
Море им не понравилось, потому что в море плывут.
Ну и сидели бы у себя в курултае,
а здесь бы греки выпили весь “Мавруд”.
Бремя выпитого вина
равняется бремени сокрушительного пожара,
где старт бежит впереди бегуна,
как написал бы про это Жданов.
Вино зовет на поминки тех,
кто пил, как море, один за всех.
4
На улице Шипки пустые стулья
стоят, где брошенные дома.
Как будто бы затрутнивели улья
и пчелы-трудяги вылетели умирать.
Я захожу в нежилой дом
и сажусь, как призрак, на пустой стул.
И чувствую – это не мой объем,
этот – велик, ну а тот сутул.
Здесь долго сидели и пили люди,
может быть, даже мои друзья.
Осколки валяющейся посуды –
бомбоубежище для муравья.
На этом, может, ругались всуе,
на том сидели, любя, вдвоем…
Чтобы почувствовать жизнь чужую,
просто впишитесь в чужой объем,
а потом убегайте с билетом до Барнаула…
Мимолетная магия – свойство пустого стула.
5
Нужно лететь. Море зализывает воронки,
как после точечной бомбардировки.
С пляжа свозят шезлонги, и их скелет
напомнит о мясе, кого здесь нет,
кто был поджарен в своих сюжетах.
Барашки с надписями на манжетах
уносят перечни адресов
к престолу Ангела Полюсов.