Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2013
Игорь Корниенко – прозаик, драматург, художник. Родился в
1978 году в Баку, республика Азербайджан. Лауреат премии В.П. Астафьева (2006),
премии «Золотое перо Руси» (2005). Участник Форумов молодых писателей в Липках
(2004-2012). Живет в Ангарске Иркутской области.
Гражданский долг
Голосуй или проиграешь!
Призыв
– Город?
– Таллин.
– Таллин?!
– Ну…
– Че, бли, ну?! Лучше город не придумала?!
– А что?
– Что «что»?! Они нашего русского солдата, бронзового, памятник, бли, пилили и распилили. Она туда же. Таллин! Совсем, бли! Еще давай голосовать ей. Пойдем проголосуем, на выборы. 1Патриотка хренова. Стыдоба… Совсем Россию не уважает. Родину, бли… Таллин! Тюмень у меня.
– Да ладно…
– Че ладно?! Река?
– Тобол.
– Черт, мать, и у меня. Троечку ставь. Имя?
– Тимофей.
– Тамара. Ага. Фамилия?
– Тимошенко.
– Ты че, бли, специально, да?! Спецом мне назло?! Да?! Тимошенко, бли!
– Так что на ум пришло. На скорость же играем! Кто быстрей.
– Быстрей… Всех фашистов, бли, собрала. Все, эт раз доиграем – и баста. В гробу я эту игру с тобой видал. Добила, бли… Животное?
– Тигр.
– Подглядываешь, бли, что ли, не пойму? Кино давай!
– «Три тополя на Плющихе».
– Да пошла ты…
Николай Иванович смял тетрадный лист и демонстративно отшвырнул:
– Тридцать с хвостом лет в игру играем эту, бли, а все одно и то ж…
Галина Константиновна встала из-за кухонного стола. Спорить с мужем она сегодня не будет, для себя решила. Сказала:
– Уж кто из нас патриот, только не ты. Я с семи утра тебе про выборы талдычу. Про долг. Сегодня какое число? Ведь за три месяца красным число в календаре обвела. Вон, как кровью блестит…
– Скорей светофором. Стой, бли. Не ходи.
– Ты эт про что?
– Да про то. С умом голосовать надо. Не хрен собачий выбираем. Президента страны, бли.
– И я про то же.
Николай Иванович потянулся, зевнул:
– Валюшке звонила?
– А как же. С утра.
– И че, бли? Проголосовали?
– Сказала, попозже пойдут.
– Вот, бли, тоже, вся в мать, бли. Ее Димасик поди супружеский долг исполняет так же…
Галина Константиновна закричала:
– Ну они-то тебе что сделали? Сам с утра собраться не можешь! Долг ему… До седин дожил, а голосовать ни разу не ходил! Ни в жизни!
– Бли, зато другой долг исправно выполнял, бли. Не трынди.
Чета Кудреватых переглянулась. Он хохотнул. Она махнула рукой:
– Да ну тебя в пень.
Николай процедил любимое «бли-и-и», потянулся.
– Вот и ленишься потому, что тянешься за столом, – пожурила Галина, – всю жизнь так.
– Эх, голосуй или проиграешь. Надо гражданский долг родине отдать. Слышь? Я это, в окно глядел поутру, смотрю: Васюковы всем табором до избирательного гуськом топают. Бли, и собачки их, эти две плюгавые, рядом. Навстречу им, бли, значит, Петр Самсонов с Тамаркой. Проголосовали уже и тоже, бли, со своим кобельком. Остановились, мол, так и так, слово за слово, и, видать, Васюковы не за того президента идут голосовать-то, тут и началось. Тамара еще та патриотка, одной массой, одной грудью задавит, бли, выпирающим авторитетом, мать. Петр дохлый, руками машет, орет, за жену спрятался и оттуда кулаком грозит, бли. Васюков, сама знаешь, с него не убудет, он всегда за красных был, закалки еще той мужик, долго не думая – в бой. «За Родину! За Сталина!» И собаки туда же вцепились. Лают, визжат. Кто кого перекричит, думаю, перелает – люди или собаки…
Николай резко замолчал. Будто задремал.
Галина подождала чуток, не вытерпела:
– И что дальше? Че притих?
Иванович, будто очнувшись:
– Бли, люди перегавкали собачонок.
– Подрались, что ли?
– Почти, – встал Николай Иванович. – И ты туда же, бли, Таллин… Че, городов на «т» больше не знаешь?
Встрепенулась Галина Константиновна:
– Почему это не знаю? Тюмень.
– Тюмень, бли, у меня была.
– Тэ-э-э, а что тебе Таллин не нравится?
– Тьфу, бли, – сплюнул муж, – русских там не любят.
– Нас нигде не любят.
– Правильно, бли, из-за таких, как ты. Патриоты хреновы – всю Россию просрали…
– А что сразу – мы просрали? А вы где были?
– Боролись с такими, как вы, бли, где еще…
– Боролись они, ты вон с утра на выборы…
– Да пойду, бли, сказал же! – рявкнул Николай, да так неожиданно, что Галина от испуга громко выпустила газы.
В кухне стало тихо. Кудреватых переглянулись и как один засмеялись в два горла.
– Напугал, черт лысый, – захлебывалась женщина.
– Да ты, никак, проголосовала уже. Отдала, бли, голос за своего президента, – задыхался мужчина, – вот, мать, как голосовать-то надо. И никаких избиркомов, бли…
Успокоились через полчаса.
– Сколько уже? Обедать, бли, пора. Хватит ржать, так и помереть недолго.
Галина, вытирая слезы с лица полотенцем:
– Водки никак не дождешься, а долг гражданский куда? Когда?
– Тебе-то чего волноваться? – Николай еле сдерживал смех. – Ты вон уже свой долг отдала, бли, и паспорт не понадобился. Сразу, без очереди твой голос учли. Сам президент… Уж проголосовала так проголосовала. По-нашенскому…
Успокоились еще через полчаса.
По очереди сходили в туалет. Умылись на кухне.
– Ты разогревай, на стол накрывай, а я нашим позвоню, проверю, – по-хозяйски скомандовал Николай.
Галина покорно накрывала на кухне, прислушиваясь к голосу мужа из коридора.
– … ага, твоя мать проголосовала, как из пушки. Аж в Москве услыхали и голос засчитали. Че вру-то, бли?! Испугались в столице, бли, как бы я еще не проголосовал. И нас за двоих посчитали, бли, и ходить никуда, без урн, без бланков всяких… Залпом… ба-бах! И мы свой долг исполнили… Не ходили еще?! Бли, Валя, вы что там?! Какая у него работа, выборы президента, бли, на шесть лет выбираем кормильца… Совсем, бли… Какой?! Гражданский, мать, долг! Сейчас же, говорю, бли! Без Димона что, никак, бли?! Не зли меня, дочка, лучше. Проголосуй, бли, потом все остальное… Судьба страны, бли, решается, а она стирает! Все, шуруй, я вечером позвоню, проверю! Вот, бли…
И, входя на кухню:
– Вся в тебя, бли, никакой ответственности…
– Не надо вот это! – Галина поставила на стол салатницу с винегретом. – Это у нее от тебя. Упрямая как баран, вот это от тебя точно.
Пропустив последнюю реплику мимо ушей, Николай продолжил:
– Еще не проголосовали, бли, четвертый час, день, бли…
– Проголосуют, не переживай. – Галина достала из холодильника запотевшую бутылку «Столичной».
– Вот из-за таких, бли, так и живем хреново. Скажи же?
– Это долг каждого – проголосовать, я так считаю. Ведь жизнь свою дальнейшую выбираем. Жизнь наших детей, внуков…
– Во-во, бли… Некогда ей голосовать идти. Стирает, бли… И муженек ее туда же, на работе. Я хренею от вашей семейки, бли… Потом плачем, почему цены растут, а прожиточный минимум шиш! Да все потому же. За вас уже проголосовали, бли. Просрали свой голос. Россию…
– Не за столом, Коль…
– Бли… Накладывай уже, я налью. Зла на них не хватает.
Первая рюмка. Первый тост.
– За честные выборы!
Выпили.
Между первой и второй… Второй тост.
– За гражданский долг!
Отварная картошка с куриной поджаркой, винегрет, тут и третий тост созрел.
– Третью, как всегда, стоя, за любовь, с левой руки. – Николай приподнялся. – За любовь к Родине!
И, не дожидаясь, пока встанет жена, выпил.
Захмелевшие пенсионеры оставшуюся водку допивали молча. После приняли решение вздремнуть часок.
Так и поступили, чтобы потом с новыми, свежими силами свершить марш-бросок до избирательного участка.
Легли в зале на разобранном диване. Галина Константиновна, как всегда, легла у стены, и снилось ей детство: родные алтайские степи, мама с отцом, дом, кладбище. Николаю Ивановичу, на краю, снилось, как его принимают в Кремле и как президент поит его самым дорогим коньяком. Он щедр, президент, подливает и подливает Николаю, и кажется пенсионеру, этому чуду не будет конца…
Проснулся злой. Матюгнулся. Разбудил Галину.
– С президентом сейчас пил, – сказал довольно, но печально и отрыгнул тем самым коньяком. – Хорош, бли, глава государства, вот за кого голосовать надо.
Спросонья Галина не сразу поняла, о чем речь, поэтому, соглашаясь, промычала.
– Я, главное, бли, в костюме, в котором женились, ага, и президент в таком же. Еды… Икра, осетрина… Он мне коньяка наливает, а я и не отказываюсь.
– Хе, – отошла ото сна Галина, – ты бы еще и отказывался.
– А он, президент, бли, мне и говорит, ласково так, по-свойски: «Вот за меня, Коленька, и проголосуй».
– И?
– Я и проголосовал.
– И?
– И проснулся, бли…
– Вещий сон, Николай, ну хоть проголосовать успел.
– Расстроился я, бли, жуть. Наверняка давление подскочило. Сердце не железное, и не мальчик уже. Седьмой десяток.
– Так приляг.
– Знаю без тебя, бли. Настойки, может? В честь выборов?
– Не настоялась еще.
– Маленько попробовать. На травах все ж.
Галина Константиновна не спорит, переживает:
– Ты только не волнуйся.
– Наливай уже… И Валентине позвони, узнай, бли…
После настойки на травах и на спирту полегчало Николаю Ивановичу. Еще больше захорошело, когда жена сообщила, что дочка с мужем проголосовали.
– За того хоть проголосовали?
– Того самого, – был ответ.
После еще нескольких глотков крепкой настойки потянуло пенсионера к соседу узнать, исполнил тот свой гражданский долг или… Только жена не пустила. Предложила:
– Может, в города сыграем? Город, река, имя, фамилия? А? Поздно уже, десятый час…
Разморенный, словно топленое сало, Николай Иванович, все еще пребывая в президентских объятиях, не смог отказать.
Нарвали листов в линейку, достали ручки, расположились на кухне.
– Давай, тыкай пальцем в газету, на какую букву играть будем?
Жена послушно ткнула:
– Буква «хе».
Муж скомандовал:
– «Хе» так «хе». Поехали.
Утром сосед по лестничной площадке сам пришел навестить семью Кудреватых, поинтересоваться, за кого они проголосовали, ну и похмелиться, конечно. У Ивановича всегда была заначка, знал сосед Гриша с шестой квартиры.
Мрачнее мартовского неба были лица пенсионеров. Когда же испуганный Гриша спросил: «Что, соседи, ходили на выборы президента? Проголосовали или как?» – Николай с Галиной переглянулись. Пенсионер Иванович, пряча улыбку в кулак, пропищал:
– А как же, это наш гражданский долг, бли…
Жена хихикнула:
– Проголосовали, ага…
Выглянуло наконец долгожданное солнце, освещая полумрак кухни. Николай достал оставшуюся настойку, сел, громко поставил бутыль на кухонный стол:
– А ты, Григорий?
– Что?
– Выполнил свой долг?
Сосед опрометчиво махнул рукой:
– Какой там долг?! Всё без нас уже решили. Кого надо – выбрали.
Николай привстал. Галина прикусила нижнюю губу.
Тут все и началось…
Гробы
Дождь всегда кстати. Под дождем все одинаково. Серо. Нечетко. Сокрыто. Старик принес доски в дождь.
– Чтоб поменьше любопытствующих, – объяснял он жене Валентине, – а то ведь разговоры пойдут. Одна Шура чего стоит…
Дождь и старик как сговорились. Словно одно целое, они действовали сообща. У дождя и старости – у них много общего.
Второй гроб (для жены) старик сколотил, когда за окном поливало.
– Это не небо плачет, – говорил старик громко, – это человеческие слезы, людьми пролитые… Слышь, Валь, а Шурка меня, когда я последние доски заносил, засекла. Вышла на площадку и спросила: на кой, дед, тебе досок столько? Я, говорит, считать устала, сколько ты их в квартиру перетаскал.
– Знаю, она меня уже сто раз про доски спрашивала. – Старушка сидела в кресле рядом с только что сколоченным гробом. Одета во все серое. В комнате «зале» сумрачно. Только гроб – темно-желтое пятно – кажется реальным, одухотворенным, живым.
На старике серая роба. Старики худы и сильно похожи друг на друга, за шестьдесят лет совместной жизни все становится на все похоже, даже окружающие вещи (шкаф, сервант, стол, два кресла, нерабочий телевизор). Одинаковые залысины, схожие морщины вокруг глаз и на подбородке. Зубы вставные. У Валентины не видит правый глаз, дед Егор жалуется на левый. Обоих мучают артрит и соли. Ночами плохо спят и видят одинаковые сны.
В зеркале, большом, во весь шкаф, отражается почти полностью зал. Если пристально вглядеться в левый угол зеркала, видна часть другого гроба. Он стоит в коридоре возле «тещиной», его старик сколотил позавчера, в дождь, для себя.
– Я должен первый уйти, сердцем чую, – бубнил два дня назад старик, – и случится это в дождь, помяни мои слова, мать. Дождь всю жизнь со мной рука об руку. Особенно теперь, перед смертью…
Гробы не помещались в «тещиной» – маленькой комнатенке между залом и кухней, где старики хранили дорогие им вещи прошлого: любимые в молодости пластинки, проигрыватель, книги, журналы, швейную машинку, лыжи.
Гробы старики решили перенести в спальню.
– Так надежней, – пыхтела старушка, поднимая обструганный деревянный ящик за один край. – Шура или еще кто нагрянет, делов будет…
Дед взял другой конец гроба.
– Это мой или твой? – спросил он. – Я чего-то попутал.
Баба Валя выдохнула:
– Да какая разница, понесли давай живей! Чует мое сердце, придет кто к нам сегодня.
– Угу. – Старик встряхнул ящик. – Тяжел гроб.
– Надо будет на неделе обшить их чем… Некрасиво так. И занозы.
Дед соглашался, кивал, пыхтел:
– Скока зато мы с тобой денег сэкономили!
– Тыщ пять, наверно?
– Побольше, Валюш. В ритуалке, когда я глядел там, один такой все пять стоил, бархатом обшит красным, с золотыми лентами.
– Это мы с тобой хорошо придумали, еще не все мозги растеряли.
Старики дружно засмеялись.
– Не уронить бы, дед, а то шуму будет.
– Гром на улице, если что, можно подумать. Дождь вон как льет.
– Ага, – сказала старушка, – дождь. Все время дождь, будто так и надо…
Про крышки для гробов дед вспомнил наутро. Проснулся, еще не было шести, и разбудил жену.
– Крышки-то забыли… – Деда Егора трясло. – Напрочь из головы вылетело! Надо же про крышки забыть, совсем, напрочь!
– Чего разнервничался?! – поднялась с кровати баба Валя. – Успеешь крышки сбить. Глянь, как тебя колотит. Так и до инфаркта дотрястись можно, не двадцать лет, все восемьдесят.
Дед подошел к окну, раздвинул занавески.
– Дождя нет, – всхлипнул, – может, еще нагонит?
– И чего тебе дождь сдался, принесешь пару-тройку досок, ничего не станет и без дождя. Шурке все равно я сказала, что для рассады ящики делаем, она не допетрит. Не додумается.
Старик сел рядом с женой. Два открытых гроба стояли между стеной и отодвинутыми, соединенными в одну кроватями.
– Племяша нашего, Павлика, в бельевом шкафу хоронили, – вдруг тихо пробормотала старушка, – в Азербайджане в девяносто девятом. Денег на гроб не было. Русские потому что. Говорила же им, писала, бегите оттуда, а они всё одно заладили – родина. И могилки теперь неизвестно где и как…
– Может, правда от шкафа дверцы снять? Подойдут ведь. Если что, обстругаю.
Переглянулись.
– Павлуша, говорят, в шкафу бельевом не поместился, высокий был. Так ему добивали еще с локоть фанеры. Бедняжечка… весь Афганистан прошел, а тут…
– Пойду, двери шкафные замерю.
– Там и петли готовые, покупать не надо.
– Ты, мать, всю жизнь дело говоришь. – Дед чмокнул жену в подбородок. – Если бы я тебя не слушал, помер бы давно от пьянки в какой канаве.
Валентина обняла деда, уткнулась лицом ему в живот:
– Кожа и кости. Вроде и кормлю тебя, а дохляк.
– Так смерть, поди, всю еду вместо меня ест. Себе в рот кладу, а она, подлая, жует и глотает, жует и глотает… – Хохотнул. – Ты тоже, мать, не плюшка, щеки вон впали.
– Глядишь, так и исчезнем совсем и гробы не понадобятся.
– Гробы всегда будут надобиться. Это ведь второй дом. В земле без гроба лежать нельзя. Не положено. Закон такой Божий, неписаный. Земля-матушка всех, кто без гроба, вытолкнет из себя рано или поздно.
– Ишь, что ты знаешь! Никак Петр-плотник, алкаш проклятущий, так говорил?
– Мать, ну ты вспомнила!
– Он как напьется, знаю его, вечно Бога поминает. Вот и призвал его Бог к себе, к ответу… Договорился.
– Угорел Петро…
– Боженька наказал.
– Петр тоже себе гроб собирался мастерить. Говорил, что и место на кладбище выкупит. Не успел…
Валентина отпустила мужа, поднялась:
– Пора новый день начинать.
– Глянь, заморосило. Дождь. Я же говорю, мы заодно…
Двери от шкафа подошли.
Егор закрутил последний болт, проверил, как села петля, открыл и закрыл лакированную дверцу гроба.
– Скрипит как! Мертвого разбудит.
– Надо бы оба гроба опробовать. – Валентина подошла к своему, взялась за ручку-кольцо, потянула, крышка-дверь легко поддалась. – Постелить на дно надо что-нибудь… – Она взяла с кровати одеяло.
– Хочешь лечь?
– И ты свое бери и тоже залезай. Ложись. Привыкать будем.
Старик открыл свой гроб, свернул вдвое одеяло, постелил.
– Подушку возьми.
В гроб деда Егора перекочевала и подушка.
– Ты зачем ногами к дверям ложишься? – захрипела и закашлялась, разволновавшись, Валентина. – Совсем рехнулся, что ли?! Живой ведь пока!
Дед переложил подушку на другую сторону гроба:
– Не верю я во все эти твои приметы.
– Это не мои приметы, дурень, так отродясь было.
Егор промолчал. Залез в свой гроб, сел:
– Дождем как пахнет. Все доски пропитались, пока я их с огорода нес. – Старик лег, шумно втянул носом воздух. – Какой запах… Тихо, спокойно… Чем не жизнь?! Не вылезал бы отсюда вечно! – и закрыл крышку.
Баба Валя легла в гроб, вдохнула:
– Деревом пахнет, досками, слышь, дед?
Из соседнего гроба раздалось непонятное мычание.
– Деревом пахнет, а не дождем, говорю, – повторила она, – я не буду крышку закрывать, так и задохнуться недолго.
Снова мычание.
– Ты там не того, случаем? – Валентина поднялась, в пояснице громко хрустнуло. – Ох, батюшки, чуть не переломилась. Дед! Слышь меня или нет? Вылезай давай, помоги мне!
Ни звука.
– Да что ты будешь делать… Дед? Егор!.. Вылезай! Мне правда в спину вступило, не разогнусь! Егор! Чтоб тебя…
На стене висели часы, подарок дочери, Валентина считала круги секундной стрелки, собиралась с силами. Рывок на тридцатом кругу стрелки – и старушка вывалилась из гроба:
– Егор…
На четвереньках она подползла к гробу мужа. Ухватилась за ручку, дернула. Крышка не поддавалась.
– Да что же это?! Егор! Ети твою мать!..
Еще попытка. Гроб не отпускал своего жильца. Старушка дергала ручку, кричала, стучала, плакала… Гробовое молчание было ей ответом. Вдобавок по подоконнику и в стекла застучал дождь. Сначала тихо, потом сильнее и сильнее.
Уснула возле гроба мужа. Обняла теплые доски, ощущая тонкой дряблой кожей каждую занозку, уснула. Без сновидений.
Разбудил стук. Глухой далекий стук.
«Егор. Гроб. Крышка. Загробие…»
Проснулась, позвала:
– Егор?..
Прислушалась. Из гроба не доносилось ни звука.
Стучали. Тарабанили в дверь.
«Шурка?!»
– Иду, – пискнула Валя и оперлась на гроб мужа, поднялась. В позвоночнике стрельнула боль.
– Мать честная…
«Доковылять бы».
В спальне, во всей квартире полумрак. Серость. Мимо зеркала к двери, а в зеркале, кроме нее, кто-то еще. Валентина вскрикнула.
– Мама?! – За дверью была дочь.
– Деда! Ба! – С восьмилетним внуком Даней.
– Валя! Егор! – И (куда без нее) соседка Шура.
– Сей-ч-час… – Она потянулась к замку, в горле ни слюны, в груди разгорается пламя изжоги… или это сердце?! Она им так и не открыла, упала, схватившись за тощую грудь, на лоскутный коврик и выдохнула: – Гроб-ы-ы-ы…
– … дождь, как всегда, некстати, – сказала дочь Полина. Она разговаривала с кем-то по сотовому телефону, нервно курила, ходила из кухни в коридор к входной двери и таким же маршрутом обратно. – …Она не разговаривает, какие-то ящики сколотили. Я понятия не имею, где батя. Тетя Шура, соседка, говорит, видела его дня два назад, когда он доски с огорода таскал, на рассаду, дескать. Нет никакой рассады, с чего бы?!