Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2013
Александр Хургин родился в Москве, жил на Украине, теперь –
в Германии. Автор десяти книг прозы, лауреат нескольких литературных премий.
Его произведения переводились на немецкий, английский, французский, испанский и
другие европейские языки. Рассказы публикуются в авторской редакции.
Антонина и вор
Опять, как говорится, вечер.
Кошка сидит под дверью, прядёт ушами. На лестнице кто-то шепчется. Фонарь освещает машину. Вокруг фонаря и машины ходит подозрительный тип. Снова не идёт снег. Сыро, темно и противно.
А в домах все уже спят. Пришли и, устав, уснули. Одна только Антонина сдуру не спит, а бодрствует. Потому что она смотрит в окно. И подозревает типа, думая в это время о главном: «С понедельника начну новую половую жизнь, – думает Антонина. – А то старая совсем прохудилась». «Ты только обещаешь», – говорит внутренний голос в Антонине. «Клянусь, – возражает Антонина внутреннему голосу. – И: – Я, – говорит, – может, даже для верности имя сменю. Как мечтала в детстве, на Анастасия».
– Ну что же он вокруг моей машины ходит?
Антонина открывает окно настежь. Гардину вздувает ветер.
– Эй, – кричит она, против ветра ёжась, – вы вор?
Тип вздрагивает. Поворачивается на голос, находит окно с Антониной и кричит в ответ:
– Да. А как вы догадались?
– Задницей почувствовала, – хамит Антонина. И добавляет: – Небось, машины воруете?
– Небось, – кричит вор. – Я действительно специалист по угону машин.
Антонина думает, что никогда не начинала ещё новую жизнь с вором и специалистом по угону.
– Это моя машина, – кричит она. – Найдите себе что-нибудь более подходящее.
Вор смотрит на машину ласково, гладит капот перчаткой.
– Жаль, – кричит, – ваша машина мне как раз подходит. Такую, – кричит, – мне как раз заказали.
– А вы что, вор по заказу? – кричит Антонина.
– Конечно, – кричит вор. – А как же.
Антонина думает, что наверно, раз бывают воры по заказу, бывают и по вызову. Как девушки и сантехники. Она одно время работала такой девушкой. Но ей не понравилось. Сантехником Антонина тоже работала. На практике, когда училась в соответствующем техникуме. Ну, то есть колледже. Или, может, лицее.
Она хочет закрыть окно и защититься от ветра, который добрался уже до самых интимных мест. Но как тогда разговаривать с вором и оберегать машину от его дурного влияния? Антонина тщетно размышляет. Не вызывать же милицию. Или вызывать? Вор смотрит на Антонину и не уходит. А наоборот, подходит поближе. Видимо, чтобы не кричать в темноте наступающей ночи и не будить мирно спящих граждан.
– Вы красивая, – говорит вор.
– А то, – говорит Антонина.
– Замужем? – говорит вор.
Антонина вспоминает то умное слово, которое недавно узнала, и после паузы произносит:
– Де юре.
Вор пытается решить, что для него лучше – де юре или де факто. Решает, что один чёрт.
– И давно вы это де юре?
Антонина подсчитывает в уме и говорит:
– Ну, сошлись мы вроде на майские…
– Когда я слышу «сошлись», – перебивает её вор, – я сразу представляю себе Куликово поле.
– Чего-о? – говорит Антонина. – Чего вы себе представляете?
– Нет-нет, – говорит вор, – ничего.
– Между прочим, – говорит Антонина, – с понедельника начинаю новую жизнь.
– Я тоже давно подумываю, – говорит вор. – Начать.
– Тогда присоединяйтесь, – говорит Антонина.
– Сейчас! – радуется вор.
– Я сказала «с понедельника», – охлаждает его пыл Антонина.
– А сейчас что? – спрашивает вор.
– Сейчас ничего, – говорит Антонина, – вечер четверга. Почти ночь.
– Да, – говорит вор, – и правда – не начинать же с вечера и ночи.
Но жить старой жизнью тоже теперь как-то глупо. И он стоит в свете одинокого фонаря столбом. И Антонина стоит, но у окна. Стоит и осознаёт, что окно открыто и что через него легко можно влезть. И её ограбить.
– А квартиры вы случайно не грабите? – спрашивает она у вора.
– Обижаете, – отвечает ей вор. – С моей-то квалификацией.
– Все такие обидчивые стали, – говорит Антонина, – даже воры.
– Почему «даже»? – говорит вор. – Воры вам что, не люди?
Антонина никогда над этим не задумывалась. Считала, что воры, они воры и есть. А люди они или не люди? Её это интересовало мало. То есть не интересовало совсем. Она даже прямые трансляции с похорон знаменитых воров в законе по телеку не смотрела. Скучно ей было. Всей стране весело, а ей скучно. Антонина вообще была не очень любознательной девушкой. Другие девушки в её возрасте многими вещами интересуются. Допустим, интересуются кино или культурой. Или, например, Востоком. Хотя бы Ближним. Диким Западом тоже многие интересуются. В Америке и Европе – чтобы там пожить. Она не интересовалась ничем. Совсем ничем. Ну, кроме личной и половой жизни, конечно.
– А вы не пробовали перестать быть вором? – говорит Антонина, чтобы не молчать.
– Как перестать? И кем же я буду?
– Ну, я не знаю. Бывшим вором.
– Бывших воров не бывает, – говорит вор. – Вор – это же не только престижная профессия, вор – это состояние души. Призвание. Да и не хочу я быть бывшим.
– Бывшим никто не хочет быть. Даже жёны, – говорит Антонина. И говорит: – А почему тогда все считают, что вором быть некрасиво?
– Всем не угодишь, – говорит вор.
– А очень хочется? – говорит Антонина.
«Послать её, что ли?» – думает вор, но не посылает.
– Да, – говорит, – по всей моей жизни и деятельности видно, как сильно мне этого хочется и сколько сил я на это положил. И не только сил. И не только на это.
– Значит, вам нравится ваша жизнь? – говорит Антонина.
Вор на некоторое время задумывается. И видно, задумывается глубоко. Он вообще кажется Антонине излишне задумчивым. Наконец отвечает:
– Как вам сказать. Жизнь, в сущности, дерьмо. Но что самое противное, приходится ею наслаждаться.
– Наслаждаться?
– А что делать? Другой же всё равно не будет.
– Ну почему? – возражает Антонина. – Мы же решили начать новую жизнь с понедельника. Думаете, не получится?
– Посмотрим, – говорит вор и подходит к своей машине. – Вас не продует?
Антонина думает, что да, обязательно продует, и говорит:
– Нет, не продует. А машина, – говорит, – у вас тоже ворованная?
– Опять обижаете? – вор говорит. – Купил я машину. Купил. На свои, заработанные деньги.
– Ну, извините, – говорит Антонина, – если что.
Вор извиняет. И говорит:
– Запишите лучше мой телефон.
Антонина берёт лиловую «Нокию» и записывает. Сначала домашний, потом мобильный. Потом звонит. В кармане у вора включается вибратор.
– Есть, – говорит вор. – Давайте, внесу вас в список. Вас как зовут?
– Меня Антонина. Но возможно, что и Анастасия.
Она фотографирует вора как бы шутя. Вор машет ей чёрной перчаткой. И садится за руль.
В общем, назначенного ею же понедельника Антонина дождалась с трудом. «Вот, – думала, – дура набитая, и чем мне четверг не подходил? Уже целых три дня и четыре ночи новой жизнью жила бы. В своё удовольствие». Но всё же как-то дождалась она понедельника. Дождалась. Несмотря на то, что её таки продуло. И надо отдать вору должное, он тоже дождался. Хотя мог бы повести себя неадекватно. И взятки бы с него были гладки. Как со всех не пойманных представителей его профессии. Но он ждал и дождался. И обязательно позвонил бы Антонине и пришёл бы на свидание к какому-нибудь памятнику или к ней самой лично. С цветами и конфетами. Если бы в него с утра пораньше, то есть очень не вовремя, не пальнули из красной БМВ. Вернее, пальнули из чего-то огнестрельного, а оно уже, в свою очередь, скрывалось от посторонних глаз и правоохранительных органов в БМВ. Вор к магазину подходил, кондитерскому, тут его и встретили прицельным огнём на поражение. За то, что он предоплату у клиента взял – ещё в четверг, – а заказ не выполнил. Безупречная репутация клиента, таким образом, пошатнулась в глазах партнёров по бизнесу, что повлекло за собой моральный и материальный ущерб. А за ущерб надо платить.
И раненый вор, конечно, упал в сугроб и притворился не раненым, а мёртвым. А контрольный выстрел убийцам из БМВ сделать не удалось, потому что у магазина сновали туда-сюда случайные люди и мешали работать. Сначала из двери вышел какой-то безумный старик в шортах и с животом по колено. Вышел, сел в трамвай и уехал. Следом за ним цель перекрыла длинноволосая с одной стороны девка. Вторая сторона головы была у неё чисто выбрита, и по ней стекали капли ледяного дождя. Тут же мелькнул в прицеле кто-то с собакой и с зонтиком, и в очках и кто-то ещё, и ещё. И БМВ безрезультатно постояла с риском попасть в лапы стражей порядка и буквально за полчаса до их приезда убралась восвояси, надеясь, что всё сделала хорошо.
А вор с ранением еле-еле покинул место происшествия, еле замёл кровавые следы ботинком и еле добрался дворами и огородами до дому.
Он влез из последних сил на второй этаж, открыл квартиру, в которой сразу же зазвонил телефон. Вор сначала подумал, что это его убийцы проверяют для порядка, не восстал ли он случайно из мёртвых, но потом безошибочно определил своим шестым чувством, что это Антонина, которая, само собой разумеется, ничего не знает. И он снял, истекая на коврик последними каплями крови, телефонную трубку.
– Привет, – сказала в трубке Антонина игриво. – Что вы делаете сегодня вечером?
– Я? – сказал вор. – Сегодня? Кажется, умираю.
– А завтра? – сказала Антонина, предчувствуя счастье в личной жизни.
– А завтра, по-моему, вторник.
К морю
Вернулся я вчера поздно. Но у Вики всё равно толклись подруги. И в квартире стоял их шум. Увидев меня, подруги стихли. На полуслове. Как будто подавились.
Я оглядел компанию.
«Интересно, кто придумал эту глупость – что женщины бывают или умными, или красивыми? По-моему, неумные и некрасивые – очень даже распространённый случай». И ещё я подумал: «Нужно уходить в себя». Когда я ухожу в себя, в себе мне жутко, но тепло. А можно и не в себя.
Я позвал Лимона. И ушёл с ним гулять. В надежде, что со временем подруги как-нибудь рассосутся. Или испарятся.
Естественно, завернули в детское кафе-бар «Белочка». Мы с Лимоном любим это кафе и этот бар. Во-первых, название многообещающее, а во-вторых, там наливают. И мне, и Лимону. Мне коньяк, ему молоко с овсянкой. Мы там бываем довольно часто. И как я недавно узнал, Вика с Лимоном тоже там бывает. А со мной нет. Ну да неважно.
К нашему возвращению подруги действительно исчезли, и след их простыл. Только запах дыма остался.
Подруг я недолюбливаю. Они курят в комнатах и меня рассматривают, думая, что я этого не замечаю. Но я замечаю. И когда их нет, мне хорошо, а когда ужин на столе – мне ещё лучше.
Вика вряд ли в это поверит, и всё же я люблю ужинать дома. И без свидетелей.
– Ты, конечно, ужинал в городе, – говорит Вика. Видимо, обижается за подруг.
– Я – нет, – говорю я.
– То есть ты хочешь есть, – уточняет Вика.
– То есть хочу, – говорю я.
Как только мы садимся за стол, во дворе начинает визжать женщина: «И не смей меня комментировать! – визжит она. – Слышишь!»
– Да, видно, дело серьёзное, – говорю я.
– Вечно ты иронизируешь, – говорит Вика, – а человек страдает.
– А нельзя страдать не так шумно и не так истерически?
– Каждый страдает, как может и как ему нравится.
Я хотел было спросить, как страдают те, кому вообще не нравится страдать, но тут Лимон поднял страшный хай.
Так он лает только на Козулина под газом.
И приходит именно Козулин и именно под газом. Мало того, он приносит бутылку бренди. С грушей внутри.
– Как груша попала в бутылку, – говорит Козулин, – я ещё могу с трудом додуматься. Но как эту закусь оттуда извлечь? Вот в чём вопрос.
– Бить или не бить?
– Ну. А представляете, сколько объёма она занимает. Ведь на её месте могло бы быть наше бренди.
– Лежит груша – нельзя скушать. Народная, можно сказать, мудрость.
Он стоит и вертит бутылку в руках. И о чём-то думает. Возможно, всего лишь о разнице в диаметрах груши и горлышка.
– Не падай духом, – говорю я. – Как-нибудь извлечёшь.
– Я не падаю духом. Я им встаю, – говорит Козулин.
Он оглядывает наш ужин и добавляет:
– Не жрите на ночь! Подумайте о тех, кто вас будет выносить.
– Почему наедаться на ночь нехорошо, – говорю я, – а напиваться – нормально? Что, от выпивки меньше поправляешься?
– От выпивки перестаёшь думать о том, что поправляешься. А от хорошей выпивки вообще перестаёшь думать.
Козулин в последнее время слишком много думал и передумал. В том смысле, что думал сверх меры до изнеможения сил. Как другие переедают или перепивают. В общем, перестарался он. И перетрудился. Но кто ему виноват? Нечего было шляться по всем митингам и пикетам, а также и шествиям, которые только проходили в городе. Нечего было сутками читать о них всё подряд, а также смотреть и слушать.
Я у него спрашивал:
– Зачем тебе это? Зачем ты ходишь ко всем без разбору?
А он:
– Затем, что я человек думающий. Думаю о нашем с тобой будущем и будущем наших детей.
– Вот и додумался, – говорю. – Отдыхай теперь. Тем более что и детей-то у тебя никаких нет.
– Да, всё, – говорит Козулин. – Спать. А уже завтра, на несвежую голову…
– Что завтра?
– Всё завтра. Всё. И дети в том числе.
Завтра начинается с того, что звонит сволочь-будильник. Звонит злобно и бескомпромиссно.
«Почему полдень и полночь существуют, – думаю я сквозь звон, – а вечер и утро наступают сразу, целиком? Где полвечер и полутро? Почему их нет? Это нечестно».
– Выключи будильник, – говорит Вика, – а то я повешусь.
– Ты только обещаешь, – мычу я.
Вика встаёт, берёт будильник и уносит. Но не выключает. Значит, он будет звонить, пока я не встану и не найду его где-нибудь на шкафу. Хотя на шкаф она его теперь не ставит. Туда я теперь не достаю.
Можно, конечно, накрыться подушкой, но это не поможет.
Будильник звонит всё громче. Так подло он устроен, так инженерно задуман.
А Вика заперлась в туалете. Причём в нижнем. Как будто трудно ей сбегать наверх. Значит, вставать смысла нет. Ждать своей очереди лучше лёжа. И я лежу. А будильник звонит.
«Этот от своего не отступит», – думаю я о будильнике. Потому я его и купил. У кого-то на нашей улице давно есть такой будильник. Года три назад мы уезжали в отпуск. Вышли часов в семь с вещами, слышим – будильник звонит. Вернулись через две недели – а он всё звонит. Тогда я и решил купить себе такой же. Нашёл и купил.
Да. А два последних года мы в отпуск не ездили. Как-то не до отпуска было мне. Не до отпуска.
Наконец Вика выходит.
– Вставай, – кричит она уже из кухни. – Сейчас догситтер придёт.
– Какой ещё догситтер?
– По объявлению догситтер. Или мы уже никуда не едем?
Я встаю. Перепрыгиваю в свою коляску. И в поисках будильника начинаю метаться по дому. С полуоткрытыми глазами. Будильник не находится.
– Где он? – ору я.
– Ищи, – отвечает Вика. – Быстрее проснёшься.
– А где Козулин?
– А что, на месте нет?
Я продолжаю безуспешные поиски.
Сон действительно отступает. Наконец я его нахожу у Лимона в углу. Гашу. И тут же звонят в дверь. Я прячусь в сортире, то бишь в ванной комнате. Вика отпирает.
– Вы догситтер? – спрашивает Вика.
– Да, – слышу неуверенный голос. – В некотором роде.
Быстро привожу себя в порядок и выкатываюсь из сортира, то есть из ванной.
От догситтера пахнет кошками. Так настойчиво пахнет, что Лимон нервничает. Подходит, обнюхивает его и нервничает. Догситтер смущается. Говорит:
– Если честно, я работаю бебиситтером. А догситтером не приходилось мне пока ещё работать. У вас случайно детей нет? Вместо собаки.
– Детей? – говорит Вика. – Дети у нас, конечно, есть. Одно. Но сейчас оно у бабушки, а потом едет с нами.
Вообще-то, детей у нас не было долго. «Мне, – говорила Вика, – только детей не хватает». То есть она была не против детей, если бы они – вот не было, не было, и вдруг появились. Но делать их после работы ночами, вместо того чтобы спать, потом чуть ли не год внутри вынашивать, портя себе внешний вид, потом рожать и кормить грудью… «Нет, – говорила она, – на это у меня нет ни времени, ни сил, ни желания. Да и груди у меня, считай, нет. Одна грудная клетка».
– А чего от вас так кошками пахнет? – спрашивает Вика. – Лимон от вашего запаха нервничает.
– Так у меня дома три кошки живут. Вот и пахнет.
– Зачем вам так много кошек?
– Ни за чем. Приблудились они зимой. Постепенно.
– Тогда вам, может, стоит с кошками гулять?
– С кошками, конечно, лучше, – говорит догситтер. – Кошки гармонизируют мир. Но с кошками никому не требуется. Только с детьми, старухами и собаками. А кошки сами по себе гуляют. Хоть дома, хоть на улице. Кошки – животные самостоятельные.
Что делать, Вика не знает. Я тоже. Мы сомневаемся. И тут появляется заспанный, похмельного вида Козулин. В руках у него вчерашняя бутылка бренди. Груши в бутылке нет. Бренди – на дне. Откуда взялся он сам – неясно.
– Ты откуда? – спрашиваю.
– Сон, – говорит, – смотрел. Страшный. Захожу, – говорит, – в ЖЖ – а там никого. В Фейсбук – никого. Выхожу на улицу – и на ней никого. В трамвай, в троллейбус – аналогично. Иду домой – всё то же самое. «Надо, – думаю, – пока никого нет, сходить в ЖЖ. Или в Фейсбук». Захожу – а там никого.
Тут мне начинает казаться, что я просыпался ночью, и рядом со мной не было Вики. «Да нет, чушь, показалось».
– Тебе надо меньше сидеть в интернете. Ты там уже не сидишь, а живёшь.
– У меня на работе есть девочка, – говорит Козулин, – её мать замужем за настоящим немцем. Зовут Клаус. Так девочка говорит: «У меня клаустрофобия». Вот она действительно живёт в интернете.
– Ты издеваешься? – говорю я.
– Нет, – говорит Козулин. И говорит: – Пойду к людям, поживу активной общественной жизнью. Может, настроение улучшится.
– Это вряд ли, – говорю я.
– Ну, тогда в крайнем случае вернусь к вам.
– Оттуда не возвращаются, – говорит Вика и хочет вернуться к догситтеру.
– Тогда возьмите меня с собой, – говорит Козулин. – К морю.
– У нас машина трёхместная, – говорю я. – Ты не влезешь.
Козулин намёк понимает и уходит. А мы соглашаемся на этого догситтера.
– Погладьте Лимона, – говорит Вика.
Догситтер гладит. Лимон рычит. Вика говорит ему:
– Свой. Молчи.
Лимон замолкает, но смотрит на Вику презрительно.
– Так, – говорит Вика, – считаем, что вы знакомы.
– Вы уверены? – говорит догситтер.
– Лимон у нас умный, – говорит Вика.
– И большой, – говорит догситтер.
Они договариваются об оплате и графике работы, подписывают бумажки. Вика объясняет, как нужно Лимона кормить, поить и гулять. Затем объясняет, как не нужно. Даёт догситтеру ключи, и он тоже уходит.
– Слушай, – говорю я, – а ты часом с Козулиным не спишь?
– Приехали, – говорит Вика. – А вроде бы и не уезжали…
– Ну слава богу. Ты меня успокоила.
– А ты меня? Но обо мне ты, конечно, не думаешь.
– Думаю. Думаю я о тебе. Думаю.
Вика молчит.
– Лёшку бабушка привезёт или нужно за ним ехать?
– Ехать.
Я выкатываюсь во двор, открываю заднюю дверь своего «vito» и нажимаю кнопку.
Из салона на землю опускается платформа.
Привычно думаю: «От, кляти нимци, умеют же».
Въезжаю по наклонной.
Убираю за собой платформу.
Дверь захлопывается.
Я проезжаю мимо правых кресел. Ставлю коляску на тормоз и защёлкиваю блокировки на колёсах. Пристёгиваюсь. Завожу мотор и выруливаю со двора.
Этот чудо-аппарат купили мне в Дойчланде Вадик с Толиком. За счёт фирмы.
Сказали: «Всем польза. Фирме снижаем налог на прибыль, ты – на колёсах. Отчего фирме же, а значит, и всем нам опять польза».
Я, честно говоря, растрогался. Прямо до соплей. На что Толик сказал: «Ну так мы ж твою мать компаньоны». А Вадик сказал: «Подельники».
Когда я приезжаю к бабушке, Лёшка уже носится по двору. Видит меня и орёт вместо здрасьте:
– Папа, ты инвалид?
– С чего ты взял?
– Говорят.
– Беги, скажи бабе с дедом, что мы уезжаем.
Лёшка бежит.
Недавно его дед рассказал, как Лёшка пришёл к нему и попросил двадцать баксов.
– Я, – говорит, – начинаю свой бизнес.
Дед дал.
Недели через две пришёл опять. Говорит:
– Могу отдать тебе долг.
Дед спрашивает:
– А что за бизнес у тебя?
– Покупаю в ларьке ящик пива, прячу в школьном подвале, потом продаю охранникам по бутылке. Всего вдвое дороже. Им же уходить с поста нельзя, а пива в жару хочется.
Дед говорит:
– Ты это сам придумал?
Лёшка говорит:
– Сам.
Тогда дед подумал и говорит:
– Не надо мне долг возвращать, пусть моя доля в твоём бизнесе крутится.
Почему он пошёл за деньгами к деду, а не ко мне, не знаю. Но пошёл к нему. А ко мне не пошёл.
Бабушка показывается в окне второго этажа. Я пригибаюсь и машу рукой перед лобовым стеклом. Она тоже машет мне, мол, пока.
Выбегает Лёшка, залезает в машину и садится справа.
– Пересядь подальше и пристегнись.
– Зачем?
– Пересядь и пристегнись.
Он пересаживается и пристёгивается. Ворча и гримасничая.
– И не гримасничай.
Лёшка всегда хочет сидеть на переднем сиденье, а я с некоторых пор всегда гоню его назад. Где, в случае чего, безопаснее. Видимо, это своеобразный инстинкт самосохранения. Когда в ДТП отец выворачивает машину так, чтоб она врезалась его стороной – потому что справа сидит сын – это тоже он, инстинкт, мне кажется.
– Пристегнулся? – говорю.
– Пристегнулся.
Мы выезжаем на дорогу, и перед заправкой меня, как в анекдоте, подрезает какой-то «cеат». Ярко-цыплячьего цвета. Я въезжаю за ним на заправку, останавливаюсь рядом, опускаю стекло и спокойно говорю водителю всё, что о нём думаю.
– А ты выходи, разберёмся, – огрызается водитель. И добавляет: – Козёл.
Разблокирую колёса, нагибаюсь, беру монтировку.
– Папа, что ты делаешь? – волнуется Лёшка.
– Не бойся, – говорю я. – Главное – никогда не бойся. Оттого, что боишься – только хуже.
Я открываю дверь, опускаю платформу и выезжаю к «cеату». Блатной его хозяин как-то теряется и сникает.
– Ну? – говорю я и приподнимаю монтировку.
– Да пошёл ты, – говорит он и лихорадочно уезжает.
– Так и не заправился, – говорю я. – Забыл.
Конечно, я могу объяснить большинство своих, даже самых странных, поступков. Но никому мои объяснения не нужны. Не объяснять же насильно.
А Вике я объяснил. Потому что она спросила. Как говорится, в сердцах: «Какого чёрта, – спросила, – ты прыгал?»
И я объяснил одним словом: «Испугался».
«Чего?» – спросила Вика.
Этого объяснять я ей уже не стал. Так как объяснение: «Испугался, что вы утонете, а я останусь без вас жить», – казалось мне безвкусным. Не зря Вадик и Толик попрекают меня моим вкусом.
«Ты не понимаешь, – говорит Толик. – Чем лучше у тебя вкус, тем тебе же и хуже. В смысле, противнее». Ну да неважно.
А до Хорватии всё было хорошо. Причём не только материально. Оно, в общем, и сейчас неплохо, но тогда было как-то слишком хорошо. И я уже понимал, что так хорошо быть не должно. Не положено. И всё ждал, когда же это хорошо кончится. Ну и дождался.
В Дубровнике, у каких-то кустурицких цыган, взяли напрокат «жопеля».
И поехали на север.
За рулём сидела Вика. Лёшка рядом. Я – сзади.
И у «жопеля» при въезде на набережную отказали тормоза.
Вика заорала. Я с перепугу толкнул дверь и с криком «прыгайте» вывалился на бетон, а машина полетела в воду.
За ручник Вика дёрнуть не додумалась.
Как Лёшка плавает, я не знал.
Прошлым летом научить его не удалось. Правда, весь год их класс водили в бассейн.
Сначала на мои приставания, научился ли он плавать, Лёшка отвечал: «Нет, но я уже плаваю лучше всех из тех, кто плавать не умеет». Потом, через какое-то время, твёрдо ответил: «Да». И: «Я, – сказал, – проплываю двенадцать метров». «А потом»? «А потом, – сказал Лёшка, – частично тону».
Вика плавает, как матрос. Но двери могло заклинить.
И я испугался.
И прыгнул с набережной.
А там высота метра три. Зато глубина меньше метра.
В результате на Лёшке и Вике ни царапины – даже подушки безопасности не сработали и не расквасили им носы, – а я, значит, в инвалидной коляске.
Спасибо подельникам – в прекрасной инвалидной коляске с моторчиком.
Оказывается, всё на свете бывает прекрасным. Инвалидные коляски и подельники тоже. Мало кто в это верит. Тут должно повезти. И, как говорит моя мама, на каждое несчастье нужно иметь счастье. Выходит, я его имею. Хотя направить свой чудо-аппарат под трамвай хотелось не раз. Когда долго терпишь, в какой-то момент всё-таки не выдерживаешь. Слава богу, близкие тебе сразу же объясняют, какой ты, сволочь, нетерпимый. Хотя я как раз терпимый. И терпеливый. Особенно по отношению к людям. Никогда не доверяюсь первому впечатлению. Не порю горячку. Всегда долго к ним присматриваюсь. Изучаю характер, повадки. Пытаюсь найти в каждом что-нибудь хорошее. Наладить доверительные отношения. И только после этого посылаю на х…
Ну да нетерпимый так нетерпимый. Близким виднее. Поэтому я просто с ними соглашаюсь. И опять терплю потихоньку. Терплю, хоть и понимаю, что нельзя терпеть бесконечно. Да оно и жить бесконечно нельзя. И помирать никому неохота. Но оказывается, после настоящего осознания того, что смерть неизбежна и придёт к тебе тоже, дата её прихода становится не так уж и важна.
А самый главный вывод, к которому приходишь с годами, это простенькая, в общем, поговорка: «Не так страшен чёрт, как его малюют». Если понимать её в том смысле, что всё (именно всё) не так страшно и ужасно, как поначалу кажется. Исключение тут одно – потеря близких. Если бы ещё можно было не думать о близких. В том числе и об остающихся. Близкие иногда сильно мешают. Вместо того чтобы помогать. Правда, время лечит. Так что о близких можно особо не беспокоиться…
А пока близкая Вика беспокоится обо мне. То есть о нас. Поэтому я ей не слишком завидую.
Наконец подъезжаем к дому. Чемоданы уже стоят на крыльце. Вика сидит на нём же. Курит свою вечную сигарету.
– Куда это вы подевались? Несчастные, – говорит Вика, вставая.
«Нет, наверно, она меня всё-таки любит, – думаю я. – Иначе бы так не улыбалась».
– Может, передумаешь? – подходит Вика к машине. – И полетим самолётом?
– Не передумаю, – говорю я. – Доедем.
– Ну, ладно, – говорит Вика. – Лёшка, помогай.
Лёшка вылезает, и они принимаются таскать чемоданы. То есть таскает, конечно, Вика. А Лёшка пытается ей способствовать. Теперь у нас всё тяжёлое таскает Вика. А не я. Теперь её очередь. Таскать тяжёлое.
– Ты мои плавки не забыла? – спрашиваю.
– Плавки?.. Плавки не забыла.
Кажется, всё уложено и готово. И откуда-то возникает Козулин.
– Вам помочь? – говорит он.
– Спасибо, – говорит Вика.
– Ну тогда я у вас поживу.
Вика смотрит на меня. Я на Вику.
– Поживи, – говорю я. – Только не спаивай догситтера.
Вика и Лёшка садятся в машину. За ними влетает Лимон. Он скулит и взвизгивает, и лижет руки.
Вика говорит ему: «Лимон, домой». Лимон падает на живот и прижимается к полу ушами.
– Оставь его, – говорю я.
– А как же догситтер? – говорит Вика.
– Да хрен с ним, с догситтером.
– А хрен – это что? – спрашивает Лёшка, и мы трогаемся.
Лимон не верит своему счастью.
Козулин стоит и щурится.
Выезжаем на трассу и едем. И я начинаю думать:
«А зачем мне собственно плавки?.. Плавки-то мне зачем?»
Любовь до гроба
Банально, но что делать. Встретились они совершенно случайно. В бюро ритуальных услуг по месту жительства. В привычной ритуальной обстановке. Среди ритуальных принадлежностей.
Даты очередных утрат у них случайно совпали, вот они и встретились: он к кассам за ней стоял. Разглядывая её профиль в печальном ореоле траура. А разглядев, сказал:
– Где-то я вас, – сказал, – видел.
– Очень оригинально, – сказала она. – Вы всегда знакомитесь с женщинами в похоронных бюро?
– Не всегда, – сказал он. А она промолчала.
Но довольно скоро выяснилось, что он таки её видел. Правда, не живьём, а на просторах интернета. Так как и он, и она пребывали в превентивном поиске партнёра и с регулярностью, достойной лучшего применения, посещали брачные сайты знакомств. Более того, о них по этим сайтам покатилась уже дурная слава. Вернее, сначала слава пошла по жилмассиву Северный – из уст в уста. У нас же не только дурные болезни передаются из уст в уста, у нас всё дурное так передаётся. В том числе и слава. А потом и в интернете на них ярлыков всяких понавешали. Совершенно незаслуженных. И вполне могла бы эта слава их погубить, если бы он и она не встретились в офлайне. Но не встретиться они не могли. Потому что гора с горой не сходится, а мужчина с женщиной – ещё как. И они встретились. И сошлись. И даже полюбили друг друга до гроба. Но это чуть позже.
А пока он сказал «не всегда», она промолчала, и они разговорились. Всё равно очередь двигалась медленно, и делать в ней было нечего. Кроме как стоять и разговаривать о жизни. Ну и, естественно, о смерти – благодаря месту встречи.
И рассказала она, разговорившись, что с мужчинами ей катастрофически не везёт. Неудачные ей какие-то мужчины попадаются. Некондиционные. Стоит выйти за них замуж и кого-нибудь ненароком родить, как они безвременно заболевают и умирают своей смертью. Ну, или исчезают во времени и пространстве. Но умирают – чаще. Возможно, потому что находит она их без особых затей, в вышеупомянутом интернете. А интернет – это же виртуальная свалка человечества, как известно. Вот и попадалось ей на этой свалке чёрт знает что и кто. Она даже привыкнуть к ним не успевала. А в похоронном бюро числилась уже постоянным клиентом с пятипроцентной скидкой на все услуги. Включая памятники из мраморной крошки.
– И чего им не живётся? – говорила она. – Трёхразовое питание обеспечиваю. Интимную жизнь и близость – по возможности. Гулять с ними хожу в парк. В воскресенье – рюмку. Или в самом крайнем случае кино. А они мрут и мрут.
Не сдержалась она, значит. Пожаловалась незнакомому человеку и дала откровенности волю. Умолчав только о том, что помирали её пресловутые мужья, не оставляя по себе даже лишних штанов. Не то что доброй памяти или наследства. В общем, не в самые лучшие моменты своей жизни помирали. И все тяготы ложились на её хрупкие женские плечи, которые уже перестали быть хрупкими. Да и женскими – тоже фактически перестали. От тягот этих.
А он выслушал её откровения о жизни и мужьях и даже обрадовался.
– Так у меня ж, – говорит, – та же песня. Только мне не везёт с жёнами. Они у меня тоже мрут. А я после беглых похорон и поминок остаюсь жить-поживать да добра наживать. Вполне, кстати, успешно. Друзья меня уже заслуженным вдовцом Российской Федерации зовут. А я им говорю: «Чего там заслуженный, когда давно уже народный». Нет, серьёзно – женщины, узнав мой скорбный послужной список, шарахаются от меня, как от СПИДа.
– И от меня мужчины шарахаются. Говорят, что я ведьма. Хотя какие могут быть ведьмы в наше трудное время.
– Да читал я о вас на сайте. Там ещё лучше было – смесь ведьмы с Клеопатрой.
– Я тоже читала памфлет «Синева в бороду». Это, как я понимаю, про вас?
– Точно. – Он чуть не рассмеялся. Но вовремя вспомнил, где находится и по какому поводу.
То есть много у них нашлось общего к тому моменту, как очереди их подошли и служащие бюро занялись ими в соседних окошках. А потом они сразу расстались в надежде на встречу. Свидания, правда, не назначили. Неловко им было как-то свидание здесь назначать. Да и незачем. В любой подходящий момент могли они найти друг друга в сети и о чём угодно договориться.
Но вышло всё ещё лучше. И следующая, решающая встреча состоялась у них не в сети, а в кафе «Осень». Где граждане их района любят устраивать поминальные обеды по своим усопшим родственникам. Потому что эта «Осень» на поминках специализируется, занимая в сфере общественного питания свою нишу. Так что буквально назавтра в ней были накрыты столы приблизительно на двадцать и сорок персон. Один у эстрады, а другой, наоборот, у входа. Благо площадь кафе на двести посадочных мест и не такое позволяла.
Тут они и встретились опять. Сидели, конечно, каждый за своим столом, вспоминали каждый своё, хоть пили и ели одно и то же. Согласно комплексному меню и ритуалу. И до тех пор они так сидели, врозь, пока он не пригласил её на медленный танец. Он бы её и на быстрый пригласил, но быстрых танцев в кафе «Осень» не танцуют. Не принято. И в самом разгаре танца к ним приковылял неуклюжий ребёнок с бантом и сказал снизу вверх «папа». А следом ещё человек пять или шесть детей вокруг них образовалось. И они тоже «папа» ему сказали. А кто-то нетрезвый добавил из зала ещё и «горько». Наверное, пошутил. На него, конечно, зашикали, зато всем в кафе «Осень» стало не так грустно. И ещё им стало ясно, что траурные мероприятия пора заканчивать. Во всяком случае, на сегодня.
И они уехали из кафе все вместе, включая детей. Сначала к ней домой, а потом к нему. Где было просторнее.
– Ты заметила, – спросил он по дороге, – что встрече мы не удивились?
– Заметила, – сказала она. – Заметила.
Короче говоря, они, как это нередко бывает между мужчиной и женщиной, не только встретились, чтобы жить вместе, но и полюбили друг друга. Хотя уже и не рассчитывали. Поскольку элементарно не успевали за скорбными своими делами любить. Любовь, она же тоже времени требует. Одними счастливыми мгновениями встреч и расставаний сыт не будешь. А они хотели быть сытыми. В смысле, любовью.
И, значит, все её дети от мала до велика и от всех ныне покойных мужей стали звать его папой. Даже за глаза. Это ещё до малейшего намёка на официальное бракосочетание сторон. И ему это почему-то нравилось. И ей нравилось. Детей-то у неё было много. А пап у них не было. Ни одного. И при его неожиданном появлении всё начало устаканиваться и стремиться к гармонии не только в личной жизни, но и в целом. И они теперь откровенно ею наслаждались и любовались. Гармонией. И друг другом любовались. Но налюбоваться не могли. И наговориться друг с другом не могли. Идут, бывало, по парку культуры, гуляют и говорят, говорят, говорят. Она говорит:
– Если бы ты знал, как я устала. Сижу иногда после домашних поминок. Все разошлись, напившись. Одни только дети остались шуметь и ползать. И посуды грязной гора. Сижу, плачу и думаю: «Что ж это за жизнь у меня такая сомнительная? И за что? И сколько можно эти горы посуды перемывать? Вручную».
А он говорит:
– А я, думаешь, не устал? Работаешь, как последняя лошадь, работаешь, а домой приходишь, с мечтой об ужине, а там жена – холодная и бездыханная.
– Да, не позавидуешь нам, – соглашается она, – не позавидуешь.
И поняли они, значит, оба, что это судьба стучится в двери. И надо создавать семью – ячейку общества по всем правилам через загс. В торжественной обстановке.
И вот лежат они после её создания на ложе любви, занимаются чем положено, а позанимавшись, беседуют тихо, чтобы не разбудить детей.
– Ты меня любишь? – она спрашивает.
А он:
– Ты сомневаешься?
– Не сомневаюсь, – она отвечает. – Но я же люблю ушами, в отличие от тебя, вот и спрашиваю.
– А я чем люблю? – он спрашивает.
– Это ты мне скажи, чем.
А он ей в ответ:
– Не скажу.
И они дико хохочут шёпотом, сотрясая кровать, потом умолкают и молчат подрёмывая. Потом опять чем надо занимаются и опять она у него спрашивает:
– А вот скажи. Чего ты мне желаешь?
– Тебе? Ну, не знаю. Деньги, айфон, айпад – всё у тебя теперь есть. Дети тоже в избытке. И я тут, с тобой. Что ещё женщине нужно? А, вот! Я желаю тебе счастья.
– А долгих лет жизни?
– И долгих лет жизни. А ты мне?
– И я тебе.
И так шепчутся они чуть не ночь напролёт, обнимаясь, и засыпают почти под утро, в четыре часа.
А утром он первым делом задаёт ей вопрос:
– Как ты себя чувствуешь, дорогая?
И она тоже задаёт:
– А ты как?
И оба отвечают, что чувствуют себя бодро. И они завтракают, и собираются, и вместе выходят из дому, всей многодетной семьёй, и садятся в очень большую и очень вместительную машину.
А если он вдруг выходит из дому без неё, соседские старушки бросаются со скамеек ему наперерез, крича:
– Здравствуйте, Пётр! А не больна ли ваша уважаемая супруга?
Пётр им улыбается, хотя своим любопытством они его просто бесят, и говорит:
– Не больна, не больна. Спасибо.
Так они, значит, друг друга и любили. Так любили, что просто кранты. И казалось, любовь эта должна жить всегда и вечно. Вместе с ними. И они свыклись уже с этой нехитрой мыслью и поверили в неё окончательно, поскольку ничто, так сказать, не предвещало.
Но однажды проснулась она раньше времени, часов в шесть. Проснулась, а храпа его рядом не слышно. И дыхания никакого не слышно. Прислушалась – нет, не слышно дыхания. И, конечно, она подумала:
«Чё-ёрт, – подумала, – а вдруг и он того… как все мои предыдущие мужья. Что же тогда будет? А?» – И сердце у неё больно сжалось, и забилось, и кислород ей как будто бы перекрыли.
«А если не он, а у него очередная жена сейчас это?.. В смысле, я», – подумалось уже о себе. Наверно, из-за кислорода.
И лежит она в страхе и ужасе, голову повернуть боится. И вся превращается в слух. Только без толку. Поскольку стоит в спальне тишина невозможная и почти кладбищенская. Не зашелохнёт, как говорится, не прогремит…
А если бы она не боялась и голову повернула, она бы увидела, что он тоже проснулся. И бесшумно о чём-то думает. И в потолок неподвижно смотрит. Как под наркозом.