Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2013
Анатолий Найман – поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Родился в Ленинграде, живет и работает в Москве. Автор романов, поэтических книг, переводов французской средневековой поэзии. Постоянный автор журнала “Октябрь”.
Анатолий НАЙМАН
Карьер
для добыванья камня
Карьер для добыванья камня.
Оскал. Раз в месяц караоке
и русский бунт бессмы. В Приокье
вот так. Уверен, и в Прикамье.
Труп ящерицы в пол-Европы,
банк позвонков, хрящей, сосудов.
Карьер – идея щебнем судеб
набить, распотрошив, утробы,
как комсомол, как гитлер-югенд,
которые, вглядеться если,
суть биология в процессе
утилизации друг другом.
В итоге… О, в итоге густо
заляпанные умброй, охрой
пещеры из-под глины мокрой –
ваянье, живопись, искусство.
Я хотел обратиться: юноша. Только поймет ли
существо в парусиновой робе под капюшоном,
из наук лишь азы одолевшее грамоты нотной,
слово-унию гулких манежей и пуншей?
Это образ. Античный. Доримский. Он эллин.
И не роба на нем, а рота, гитара, цитра.
Звукоряд его дробь, но тон неделимо целый.
И сам он в чехле на молнии честная цифра.
Правда, юноша слишком чувствительно, слишком нетрезво.
Ведь искусство – касса, в ней россыпь, скрепы, шурупы,
а природа вся – стрэты, геи и лесбы.
Чтобы билось, сердце муштруют армейски-грубо.
Голоса
Только увидеть. Увидеть – и всё. Один раз увидеть
стоит семи раз про то же услышать.
Снайперу череп затяжкой сулит себя выдать,
а матюжок, что весь вышел табак, обнадежит выжить.
… Скучно, старик, воркуешь… Что делать? Сцены
в памяти не встают, зато голос, голос –
вот он: Иакова, Льва, Имярека, Елены –
ими котомка Логоса распоролась..
Кто это? Ойкни. Ау. Скоро не станет
слышащего. Задача, и не из малых –
зов примирить с подушкой, куда он канет,
дна никогда не достигнув. Разрыв в сигналах
посланных и не принятых – катастрофа,
слом ДНК, послеатомная разруха.
Голос – мольба. Неответ – истребление слова.
Нет языка, когда он не находит слуха.
Голос имен – как они все говорили!
Юрий. Орест. И как расплывчат их облик.
Нос перед окликом приподнимает крылья,
четче готического собора оклик.
Дисканты птиц. Шопот стрекоз. Комариный
бас. Баритон времени, города, ливня.
Кто таковы? Не оттепель ли Мариной
звали? Пятно… Но под подошвой всхлипни
слякоть, и тотчас – таянья наркота. И меццо
грудное. И лед с каблука, сбитый об лыжу.
Лежащую возле стоящей. И день. И место.
И мне говорят. Что, не помню. Но слышу, слышу.
* * *
С легкой тяжеловесностью
звук от цезуры к цезуре
брел разбивая на местности
фактов бивак де-юре
к трону и лону прилипчивость
в фижмах александриец
пряча за гнев и улыбчивость
гнал из кризиса в кризис
брешь безмолвья ударами
гласных – голый, не скрыться —
скреб: умоляй государыня
властвуй императрица
так начиналась поэзия
русская по-европейски
льстиво хрипло невесело
в потном пожарном блеске
* * *
Воды должно быть много –
Индийский океан –
чтоб полоскать в ней ногу,
не открывая кран.
Земли – не три аршина,
как учат мудрецы,
но чтоб ходить пружинно
во все ее концы.
А пламени – на печку,
на факел, на фитиль,
чтоб личный человечку
навязывало стиль.
И воздуха. Хоть воздух
наглядность пустоты,
пробелы в сутках, в верстах,
ничто, мираж, понты.
И прочего. Короче,
вселенную, во-во,
всю стать ее, все клочья!
И то, в ней нет чего.
Inachis io
Залетело в окно, вылетело в окно,
миг гостил акробатик павлинооков,
известил, что тобой не запрещено
любоваться, стоцветное домино,
(что за форма, Миро, что, Клее, за пятно!),
если выдаст сертификат Набоков.
А павлинье-то око – бельмо, полированный ворс
хвостового пера на ковре-самолете.
Шелк, наглазник пирата, Кутузова. Форс
прощелыг. Маска, кто ты? согрей меня, я замерз.
Маскарад – это, прежде всего, скрыться в гроте.
Принц по прозвищу Татуированный Торс,
вы зайдете на чай? – Непременно. – Пари, не зайдете.
Это было давно, это было всегда.
Но тогда – так, и только! Цельнее.
Просто: бабочка, свет, пестрота,
кисти рук при пожатье трепещущие, не свои,
на прощание плещущие, как новогодний флажок,
как цыганский подол, как цветастый платок.
И экскурсии к склепам хрустальным в музее –
к пантеону их, в их голливуд, к данаидам, монархиням – и
к венценосцу павлину-ругателю в зоо.
А в зачитанной книжке – Людовик Каторз,
дамы, та с парусящим сачком, та с душистой запиской,
за куртиной, в беседке, в аллее, в тени, средь полян.
И советская власть – вне пространств и сезонов: обрыскай
слеты многостаночниц, ячеек, подполий. И Щорс,
Щастье Общин Рабочих Селян,
в топке бьется с Лазо. А на сладкое пляшут Нуф-Нуф и Наф-Наф
и Ниф-Ниф. И во всем этом что-то унюхав, поняв
(как тогда говорили – накнокав),
за мелькающим сердцем летуньи
в гущу, в чудо, в раздолье бессмертного лета
инстинктивно навеки бросаешься. Вето
снято детским бесстрашьем. Набоков
вообще ни при чем.
* * *
В конце концов, о времени и месте
сказать или о девственности Сафо
есть то же что о пламени и вести,
ибо тик-так – горенье, Сафо – слава.
В конце концов, Земля есть только залежь
земли, а зренье звали слепошарость
в начальной школе. Знать бы, ускользаешь
куда ты от меня, о старость, старость!
Пронзительней сморозить нечто в рифму
чем объяснять. И если некий типчик
засвищет или я вороной крикну,
то карр имеет смысл и прав мотивчик.
Вот и сменяй чуть что большие темы
хоть рожицей хоть песенкой дурацкой
мол гаснут свечи вянут хризантемы
и что носиться с логикой как с цацкой?
Раз е равно эмцэквадрат, неужто
е не равно чему другому? Бима
Бом не глупей – и мудрости не чуждо
ни “Очи черные”, ни “Чао бамбино”.
^——- <——— >——— ( – )
Вам не надо учить наизусть
эти строки – все кривы и косы.
Голос, мне их внушавший, был скучен – бесцветен и пуст.
Как мой слух. Как я сам. Я бубнил: вот и пусть.
Саундтрек диктовальщика – брак. Слуховая дорожка
старика – так, оплошка. Для осыпей аудиопленки
строчки – пудра, румяна. Сережка
барабанной сестра перепонке.
Кривы, косы. И к ним есть вопросы. Есть, правда, и глоссы
смысловых траекторий. А голос, уж раз не убийствен,
хоть бы ветрен был, мокр, шумнолиствен,
не мечтаю, чтоб птич.
Слов на память не стоит учить.
Этих – в первую очередь. А и не тянет.
Самиздат, тамиздат не меняют ни йоты.
Верьте на слово – не попадался ни разу мне кто-то,
одобренья чьего я искал,
приглашал бы на саммит, на таммит,
наполнял бы шампанским бокал.
Ставим крест: я – на баюшках-бай и осаннах,
вы на мне. Не единственный, но и не шуточный тест –
крест поставленный на. Человеке. На жданных и званных,
и совсем не желанных. На всех заработавших крест.
Крест скелета. Скелет на кресте. А не крест ли скелет –
позвоночник меж ребр – как итог упрощенья?
В тесто брошенный жребий отыскан не вздохом бесед,
а погостом. Годичный помет. Роды. Семьи.
Сход времен не замена рассветных зеро
марта на октября, а перпетуум мобиле пестик,
ванька-встанька, крошащий изделье в сырье.
В нечитаемый кегль словаря. В заключительный крестик
для вселенской архивной графы. Для безумной строки;
имя-отчество-предок. И цифры – как рифма. Как участь.
Криво, косо. Свое. Никому. Черепки.
Захоти кто чужой, наизусть все равно не заучишь.
* * *
От влюбленности в спектр акварельный апреля
не судьба отказаться октябрьской прыщавости –
вот и с временем выпроставшейся в виолончели
мелодичности музыка маясь прощается.
Всюду только и слышно: где мелос? Ах, мелос –
равновесье природы в вакхическом пафосе,
где мехи припасло божество на похмелость
буржуа для богемных их трапез без закуси.
Вдохновенье кончается позами йоги
и гульба с поножовщиной – клянченьем чирика.
От прогорклого масла мазилок – изжоги.
И чуть дождик, ни к черту пейзажная лирика.
Дневники Стендаля
Герой с чувствительным сердцем всегда музыкант,
холодная кровь производит персон истории.
Различие – вроде спортивной формы команд
чтоб насмерть не бились кучей а вздорили-спорили.
Я это читаю на сон, по чуть-чуть. Дневник.
Двойные даты, июнь-прериаль, на главы
романа делят путь к сдержанности – и интриг
салонных узоры – и, главное, жажду славы.
И что-то мерцает, маячит, мреет за всем,
набросок но полусмытый, письмо но истерто,
бутылка сухого, батон и яблочный джем,
советский пикник на крыше Нарышкина форта.
С озябших губ звенел неважно о чем
неважно чей счастливый сопрано-голос.
Чем выше облако, тем более невесом
был шпиль и ангел. Тем явственней космополис
готов был пасть к ногам любым, моим например.
Но красные флаги лепил к европейским гранитам
трепля-полоща под марши ноябрь-брюмер.
Я мог быть чувствительным, но ни за что – знаменитым.
∙