Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2012
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Публицистика сегодня перестала претендовать на объективность, и книги, о которых здесь пойдет речь, подтверждают это. Современная книга публицистики – почти всегда попытка гипноза, и попытка, увы, почти всегда неудачная. Доказательность и наукообразие теперь свойственны скорее профессиональным критикам, если же non-fiction пишет автор, чье основное занятие – художественные тексты, может получиться что угодно: почти стихи у Захара Прилепина, политические памфлеты у Германа Садулаева, постмодернистские игры у Михаила Елизарова, – но только не точно и основательно аргументированный текст. Дело, видимо, в том, что художник привык не убеждать, а очаровывать, заговаривать, вызывать эмоции.
1
Елизаров-писатель известен эпатажной прозой, обыгрывающей широко распространенные культурные мифы. Его рассказы и романы балансируют на грани деконструкции и откровенного идейного пафоса.
Эссеистика в случае такого неоднозначного, провокативного писателя привлекает возможностью наконец разобраться, что у автора на уме.
Ожидания обманывают: кажется, что и у Елизарова-публициста основная задача – шокировать. Но неужели только ради этого, чисто эстетического, эффекта автор в своей новой книге потрошит известные мультики, фильмы и книги? Что за тайный смысл он надеется найти?
Конечно, можно, как это делает Елизаров, рассмотреть пару Заяц-Волк в качестве гомосексуальной, но с тем же успехом можно представить их и как человека и его Смерть, как День и Ночь, короче, практически любая бинарная оппозиция (особенно, если в ней есть разделение Сильный-Слабый) может быть вложена в структуру этого мультика. Читатель может возмущаться, если захочет, – но ведь как сходится!
Не только мультфильм «Ну, погоди!», но и любое художественное произведение («Мульфильмы», «Сказки», «Фильмы» – названия разделов книги) имеет внешнюю структуру, которую можно наполнить любым содержанием, предварительно вычистив то, что было заложено автором. Игра здесь представляется главной целью, потому что содержание, которым Елизаров предлагает заполнять опустошенные скорлупки старых мифов, подчеркнуто бессистемно: темы секса, семьи, национальной и политической самоидентификации сплетаются в беспорядочный клубок и часто взаимоисключают друг друга. Например, одну и ту же сказку «Снежная Королева» Елизаров, словно подчеркивая амбивалентность собственных построений, интерпретирует четыре раза, и все – по-разному: как развенчание гностического мифа (Снежная Королева – антихристианский гностицизм, Герда – христианская сердечность), как отражение культа нордического матриархата, как космогонию льда (сказка рассматривается в связке с «Учением о мировом льде» Горбигера и трилогией Сорокина) и как символ алхимического опыта (Герда – Земля, Кай – Воздух, Снежная королева – Лед). Елизаров преподносит свои выкладки как не допускающие сомнений и даже замечает, сделав четвертую «расшифровку» сказки Андерсена: «Вполне возможно, у любого алхимика подобный рецепт из стихий вызвал бы улыбку. Андерсен напоминает ребенка, пекущего пирожки из песка». Автору, очевидно, не приходит в голову, что алхимики, быть может, и не увидели бы в сказке Андерсена никакого «рецепта», и тогда ребенка им напоминал бы не Андерсен, а кто-то другой.
Статьи Елизарова – это такие маленькие филологические триллеры. Читать их интересно, только трудно бывает понять, где заканчивается хороший, основательный разбор и начинается безумная игра. В определенный момент построения автора перестают даже претендовать на прямое значение. Понимать их буквально может только очень внушаемый человек, верящий в любую конспирологическую или даже мистическую интерпретацию произведения, не подкрепленную никакими доказательствами. Смелость авторских предположений столь велика, что часто возникает подозрение: автор вообще говорит не всерьез. Например:
«Бураттини и Муссолини намертво связаны 1883 годом. Достаточно того, что “отец” Буратино, писатель Алексей Толстой, родился в 1883-м, как и Бенито Муссолини».
Достаточно для чего? То есть, получается, Алексей Толстой был рожден специально для того, чтобы написать «историю о восхождении фашизма» под названием «Приключения Буратино», правильно понятую лишь семьдесят лет спустя писателем Елизаровым вот так: «В конце сказки, когда низвергнут иудейский мир-театр Карабаса, победитель-“фашист” Буратино получает в награду свой мир-театр под названием “Молния”. На занавесе изображен его сверкающий логотип – победная руна Зиг. <…> Кукольный фашизм прошел!» Ни одного доказательства того, что персонаж Буратино имеет свойства, отсылающие к фашистской идеологии, в тексте не содержится. Автор сообщает, что Алексей Толстой «наблюдал победное шествие по Европе национального реванша». То, что Толстой описывает в своей сказке победу «фашизма над буржуазной тиранией», Елизарову известно точно. Неизвестно лишь, «сознательно или бессознательно». Конечно, если призвать на помощь теорию бессознательного, потрошить сюжеты становится еще легче.
И, хотя автор сообщает, что представленные в книге тексты, строго говоря, не эссе, а «монологи персонажей из ненаписанного романа», вопросы насчет убедительности все равно возникают.
Тем более что никакого «ненаписанного романа» перед нами нет.
Любой сборник рассказов можно назвать «прото-роман» (например, «Жизнь без Карло» Горчева), можно представить как «почти роман» («Ботинки, полные горячей водкой» Прилепина), но в таком случае рассказы объединены в одно повествование либо сквозным героем – самый очевидный вариант, – либо темой сборника, наконец, единством художественного мира. В любом случае должен быть некий общий эмоциональный знаменатель, создающий настроение книги.
В сборнике Елизарова ничего подобного нет. Автор убедительно показывает, что может взять любой миф обыденного сознания и наполнить его – чем неожиданнее, тем лучше, – новым содержанием. Потому и называет тексты эссеистикой, которая вообще ни к чему не обязывает, а не публицистикой, в рамках которой пришлось бы занять внятную позицию. Но когда пытается опереться на понятие «роман», которое должно бы потребовать от автора гораздо большей концентрации эмоций и идей, чем публицистика, он не более убедителен и доказателен, чем в своих высказываниях.
В конце книги автор прекращает игры с популярными сюжетами и переходит к автобиографическим рассказам, написанным от первого лица, которые (наконец-то! под самый занавес!) действительно смахивают – не на роман, конечно, а на короткие художественные рассказы. Композиционно наличие этих рассказов не очень вяжется с эссеистикой, помещенной перед ними, зато оно позволит нам в пародийной форме продемонстрировать суть этой эссеистики. Итак, берется сюжет, берется произвольный идеологический или теоретический конструкт – и сюжет оказывается абсолютно оторван от авторского замысла. Эти рассказы – такое предложение читателю опробовать приемы Елизарова самостоятельно. Вот и попробуем.
Например, миниатюра «Убийство оружия». В ней автор рассказывает о потрясении, которое пережил, увидев «кладбище оружия»: витрину в магазине, заполненную пистолетами с вынутыми механизмами и стволами, залитыми свинцом. В детстве автор уже переживал подобное потрясение: когда автор был маленьким, его сосед, мальчик-изгой Арсений, вынес во двор пистолет, а пятнадцатилетний Валерка Мальчев хотел забрать его себе. Взамен пистолета мальчику могли достаться иерархические привилегии при игре в войну. Но выясняется, что перед тем, как отдать пистолет Арсению, его дед вынул механизм и опять-таки залил ствол свинцом.
Если последовать примеру Елизарова и разобрать его рассказ при помощи, например, фрейдизма, всё легко становится на свои места. Пистолет – символ фаллоса, авторская боль при виде «изуродованного» оружия – боязнь кастрации, и ей же вызвано всеобщее уныние, настигшее парней во дворе, когда выяснилось, что оружие ненастоящее. Можно расписать и гораздо подробнее, но что толку?
Какие бы концепции и теории ни привлекали мы для трактовки книги Елизарова, в ней самой внятной идеологической или политической идеи не обнаруживается – претензия, которую уж точно нельзя предъявить его коллеге Герману Садулаеву, о котором сейчас и пойдет речь.
2
Публицистика Садулаева раздражает тем сильнее, чем очевиднее ее достоинства – изысканный язык, ясность, эмоциональность. Религиозность, пропаганда надличностных ценностей тоже способны очаровать доверчивого читателя. И пусть Садулаев даже называет Захара Прилепина «гуру молодой литературы» – мы все простим.
Если бы не коллективизм и идеализм – кухонный такой, советский идеализм, – ставшие основными ингредиентами этих текстов.
Вот автор требует вернуть «с процентами и извинениями» деньги, лежавшие на книжках до перестройки: «Тогда сразу, в момент, солнце воссияет, и Россия будет – империя. Империя добра и справедливости. Цивилизованная, со священным правом собственности». Написано эмоционально и, видимо, искренне, но… На последней странице обложки коллеги расхваливают Садулаева-публициста, часто употребляя слова «мысль», «мыслить». Между тем Садулаев местами представляет собой идеальный социалистический аналог Валерии Новодворской, которую я лично очень уважаю за искренность и талант, но которая все же больше чувствует, чем думает, верно?
У Садулаева есть точные наблюдения, есть целые страницы, написанные убедительным языком социально-экономического исследования, но, вот беда, когда автор приближается в своем анализе к прозрениям, которые могли бы поставить под сомнение и его точку зрения тоже, он вновь переходит от науки к написанию эпоса о Славном Российском Государстве. Кстати, именно это бытописание будущего «Рая на земле» он самоубийственно разоблачает в манифесте русских националистов, не замечая, что недалеко, к сожалению, ушел от его создателей.
Вот автор доказывает, что идеальный капитализм, каким его мыслят идеологи-апологеты, невозможен в принципе. В пример смело приводит коммунистическую утопию, которая тоже не учитывала того, что человек – всего лишь человек. Что ж, убедительно. Но тут же, кинув коммунизм на растерзание оппонентам, Садулаев исподволь начинает продвигать модель идеального социализма.
Позвольте, если автор признает утопичность коммунизма, можно пожать ему руку, но этого еще не достаточно, чтобы поверить в реальность садулаевского социализма, описываемого с таким воодушевлением: банковских спекуляций нет, все деньги идут на хозяйство и производство, каждый человек имеет в собственности маленькое доходное предприятие, да что там, давайте вообще деньги отменим и будет жить, руководствуясь принципами щедрости, взаимопомощи и натурального обмена – куда только не заносит автора фантазия в процессе размышлений о справедливости и добре! Замечу, что даже последнее, насчет отмены денег, – не моя выходка с претензией на иронию, а предложение Садулаева.
Есть одно свойство человеческой природы, из-за которого не осуществится ни одна утопия: ни капитализм, ни коммунизм, ни социализм, как их мыслят те, кто предполагает, что можно всем сделать хорошо. Человек эгоистичен. Человек всегда думает о себе. Он может отождествлять себя с какой-то группой людей, даже очень большой, например, с нацией, как Садулаев, и болеть за всю нацию сразу. Правда такая безразмерная, условная в своих границах общность, как «русские люди» или «русская нация», не может быть хоть сколько-нибудь точно определена. Садулаев производит впечатление человека вдумчивого, взвешивающего свои слова. Однако если внимательно вчитаться в его тексты, становится ясно, что к нации Садулаев причисляет только тех, кто с ним согласен. Он может бесконечно оговариваться, заявлять о готовности к диалогу, но все равно – в конечном счете своим для националиста всегда будет оказываться тот, кто с ним согласен.
Вся риторика направлена у Садулаева против богатых. По сути, весь пафос сложных построений этой книги сводится к тому, что у богатых нужно все отобрать. Желание простое и понятное. Практически у любого, кто внутренне ощущает себя скорее бедным, чем богатым, оно вызовет горячую поддержку. Но не надо в очередной раз рядить его в сложные социально-экономические одежды. Мы уже знаем, как это делается, мы уже это видели. И отчетливо сознаем разницу между Лениным-интеллектуалом и Лениным-деятелем.
Можно возразить, что большинство либеральных полемистов слишком уж часто пугают Лениным-Сталиным, которые остались в далеком прошлом. Я никого не пугаю, а просто хочу указать на то, что придти к желаемому Садулаевым устройству общества можно лишь используя грубую силу, а сам Садулаев о необходимости применить эту силу не упоминает.
В этом видится некое лукавство. Автор долбит, что богатые слишком богаты, из-за того, что они слишком богаты, все работает неэффективно, автор хочет, чтобы простые люди владели каждый – своим маленьким предприятием, но как это сделать в современной ситуации? Для этого нужно пойти и отобрать все у богатых. Тут вспоминается Захар Прилепин, настойчиво поэтизирующий революцию. Но в его публицистике о доказательности, хотя бы об иллюзии объективности речь вообще не идет, поэтому-то, кстати, прилепинская публицистика производит впечатление гораздо более цельное, особенно с художественной точки зрения: «Как это все по-русски! Все, все, все… И монархия, и интернационализм, и диктатура, и эволюция. Как же все были удивительно правы. <…> Время прянуло в стороны. Планета треснула, как арбуз. Голоса на перекрестках смолкли».
Стилистически, вот беда, действия, которые угадываются за сложностью экономических построений Садулаева никак не согласуются с самой этой сложностью. С другой стороны, если Прилепина и Садулаева сложить вместе, получится вполне себе цельная картина: сила и ее идеологическое обоснование. Ведь тексты Прилепина с их образностью, страстностью, ницшеанской готовностью в любой момент отбросить мораль сами по себе – сила, а тексты Садулаева, наоборот, подчеркнуто интеллектуальны и открытых призывов к проявлению силы как будто стыдятся.
Главное – непонятны бесконечные разговоры о нравственности, которые свойственны идеологам всех мастей. «Социализм задает более высокие нравственные ориентиры, чем капитализм»… Это – жульничество. Разговоры о морали вообще, как правило, – жульничество. Здесь мы вступаем в темный демагогический лес, из которого можно вообще никогда не выбраться. Нравственность каждый понимает по-своему, но в насильственном насаждении группой людей своих идеалов – капиталистических, социалистических ли, ничего морального нет. Капиталисты взывают к капиталистической морали, социалисты – к социалистической, а на самом деле у каждой из этих групп есть свои представления о разумном и выгодном для них лично устройстве общества, которые они и продвигают в жизнь.
Перепалка капиталистов и социалистов в публичном пространстве бывает очень смешной. Социалисты ругают Гитлера, капиталисты – Сталина. Социалисты клеймят капиталистов американской кампанией во Вьетнаме и, что особенно интересно, в Афганистане. А капиталисты, в свою очередь, клеймят социалистов Сталиным, Ким Ир Сеном, революциями и красным террором. По мне, то, чем пугают капиталисты – страшнее. Однако в пылу полемики утверждать, что социалисты все врут, я, надеюсь, никогда не стану. Другой вопрос, есть ли у них право на эти претензии, насколько они убедительны, так же как – показательный частный случай – убедителен ли Зюганов, когда обвиняет власть в закрытости и подавлении свободы слова.
В политике нет морали, политика, по определению, признает только силу и интерес – вот о чем напоминает эта книга, если читать ее беспристрастно.
•