Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2012
Михаил Шелехов родился на Брестчине. Окончил журфак Белорусского государственного университета, Высшие курсы сценаристов и режиссеров при Госкино СССР и Высшие литературные курсы при Литинституте им. Горького. Работал в журналистике, на телевидении, главным редактором киностудии “Беларусьфильм”. Сейчас ночной сторож детского сада. Автор четырех поэтических книг, пяти сценариев художественных фильмов; пишет также пьесы и прозу, публикуется в “толстых” журналах, альманахах, антологиях. Лауреат престижных литературных и кинематографических премий, среди которых премия им. А.М. Горького (1988) и золотая медаль им. А. Довженко (1990). Живет в Минске.
Памяти Рэя Брэдбери
«Что же ты ко мне не зашел.
Я бы тебя приложил об стол
Носом – до кровавых соплей.
Так и надо учить людей.
Но ты идиот, как прочие все.
Крутит пьяный на колесе
Тебя, как спицу. Крутись, тупи
Мозги свои. Или рвись с цепи».
Сказал мне Рэй. Заглянул в глаза.
И повернуть ничего нельзя.
Странный июнь. Узелок зимы.
И Рэй ушел. А в притоне мы
Льем и пьем, а поживу смерть
Сметает в ведро. Вот такая жесть.
А Рэй мимо смерти ушел вчера.
Мимо мусорного ведра.
Ушел хранитель, что мир держал,
Как неразгромленный идеал.
Перед Великой войной пришел,
Перед Великой Войной ушел.
В невозможной бездне огонь померк,
Невозможный кончился человек.
Как на земле потеряешься тут,
Тебя, как денежку, там найдут.
Он над Америкой и кропит
Из синей лейки на все цветы.
На этой клумбе да будешь ты.
Как Санта Клаус, дорожный сак
Он набивает для всех бродяг –
Гасить пожары листами книг,
Белым асбестом слез своих.
В сером небе ни лебедей,
Ни альбатросов. Бездомный Рэй
Глядит на свой одинокий труп,
Который был не особо туп,
Катался в кресле и жил до ста.
Но время бросить эти места,
Цветы, и слезы, и много всего.
И встретить снова свою Марго.
Что же к Рэю я не зашел?
А Рэй-то в гости ко мне пришел.
Взял за сердце, как доктор сам,
И научил меня чудесам.
И слезы Рэя еще кипят
В глазах моих. И июньский сад
Лохматит вечной рукой своей,
Доставши с Марса, хранитель Рэй.
Смена оптики
– Мы уходим, – сказал птеродактиль. – И некому нас сменить.
Только это отродье крыс, только ботва медуз.
А как хочется петь и жевать. И простодушно жить.
Но у кого-то свои дела, и мы оскорбляем вкус.
Наделать шляп да нашить штанов, вот и вписались в роль.
Но горы мяса не перешить, не вытопить лишний жир.
Дело в оптике. Покрути колесико – и изволь
Стать ничтожеством из властелина. Как оскудеет мир.
Будем ноги свои пилить сверчком и в лужах юлить,
Будем ящерицами бежать, теряя свои хвосты.
Скажут, жили когда-то чудовища. И нечем на это крыть.
Дело вкуса. Сегодня крысы. А завтра придут кроты.
– А кто такой, – спросил бронтозавр, – что поменял масштаб?
Вывихнул линзу – и пропадай. Однако же фон-барон.
– Ходил один тут и собирал в коробку рогатых жаб.
Сказал, что жабы пойдут дождем. Наверное, это он.
– Жаль, товарищи, библиотеку, – так птеродактиль рек. –
Но мы не первая катастрофа, придет она и для крыс.
Придет пора, и увидят крысы гибель библиотек.
А пока зачисткой культуры каждый из нас займись.
Все иероглифы истребляйте и третьи глаза во лбу.
Шахты к центру земли и храмы великих магнитных сил.
Скоро черными облаками отсюда уйдем в трубу,
Бросив кости музеям крыс, копателям наших могил.
Пурпурные облака
Еще и семи не пробило, а город такая жесть.
И на ступеньках около – дерутся, спят и поют.
В забегайловке «24 часа» много чего есть.
Много чего пить. И не шарься тут.
Старуха на кассе фаустпатрон выбьет, и защищай
Берлин. Или калитку в рай. Или последний зуб.
Прогуляй себя, как терьера. Мечтай, что и ты бабай.
В семь часов полгорода пьяных. Пьяный всегда не глуп.
Пьяный уходит в смешную близь. В тот пограничный схрон.
Он лазутчик Белой Орды, рыба Белой Реки.
Или рыба Красной Реки, когда фаустпатрон
Вольет в себя плодового чарла[1]. И чарло ему с руки.
Ты стал чернильницей, так хохочи. Или, как вепрь, реви.
Пьяный – особенный партизан. Взрывает себя и мир.
От злости, слабости или любви. С тротилом в своей крови.
Взрывает рельсы. И под откос валится, как сатир.
Пьяный законченный террорист, переводя динамит
Своей печенки на культпоход из лабиринта в рай.
Но Минотавр всегда начеку. И на траве скулит,
Найдя у себя четыре ноги, двуногий вчера бабай.
Он на ступеньке в числе других, как птица на проводах.
Забегайловку «24 часа» сделал добрейший бог.
Еще и семи не пробило, а город, отбросив страх,
Глядит на пурпурные облака и хлещет на посошок.
Ночной рыбак
Шорох платья, аромат духов, скрип половиц, плеск шагов,
Волнуется сердце. Там красота. Туда постучать, там живет мечта.
Сжимаю голову и страшусь, что захлестнет ураганом грусть.
Опять одиночество, снова тьма. Как не повеситься от ума.
А тут за стенкой живет она. И это тайна и роза сна.
Сорвусь. Постучусь. Убивая грусть. Никак я счастью не научусь.
Откроется дверь, а там, а там… Стоит чудовище. Ну как сезам?
Хохочет чудище. В череп бьет и шестью лапами ко мне ползет.
Вот и поймало я дурака на романтичного червяка.
Искал красоту? Вот моя рука. И вот петля для тебя, щенка.
У меня в коробочке жестяной потрясет чудовище головой,
Мотая слюни с густых усов, много наживок для всех полов.
Хорошо ловятся дураки, не переводятся червяки.
Мои мормышки и блесны вот – гляди внимательно, идиот.
Грабитель блёсток, ты жалкий вор. Но ловит удочкой бутафор.
Вот так и ловят за каждый трах. И я увижу сквозь жуть и страх
Игрушки всякой былой любви, в которой столько я сжег крови.
Перед клыками увижу я – крючки, отраву, у всех своя.
Шорох платья, аромат духов, скрип половиц, плеск шагов.
Волнуется сердце. Там красота. Туда постучать, там живет мечта.
Путешественник
Живу одним днем и одной ночью,
Одним глотком и одной корчью –
От злобы, счастья или наитья.
Лютым узником общежитья.
Проглочен чудом, проглочен рыбой.
В зобу чудовища я – спаси Бог
Говорю, рычу на свою обиду.
Зарежут рыбу – наружу выйду.
И не ломайте ни шей, ни членов,
Отрывая от века. Военнопленным
Я прикончил век. Но другому веку
Вручили меня. Как обычно – зэком.
Михаил ШЕЛЕХОВ
Пурпурные облака
Новый Санта
«Что же ты ко мне не зашел.
Я бы тебя приложил об стол
Носом – до кровавых соплей.
Так и надо учить людей.
Но ты идиот, как прочие все.
Крутит пьяный на колесе
Тебя, как спицу. Крутись, тупи
Мозги свои. Или рвись с цепи».
Сказал мне Рэй. Заглянул в глаза.
И повернуть ничего нельзя.
Странный июнь. Узелок зимы.
И Рэй ушел. А в притоне мы
Льем и пьем, а поживу смерть
Сметает в ведро. Вот такая жесть.
А Рэй мимо смерти ушел вчера.
Мимо мусорного ведра.
Ушел хранитель, что мир держал,
Как неразгромленный идеал.
Перед Великой войной пришел,
Перед Великой Войной ушел.
В невозможной бездне огонь померк,
Невозможный кончился человек.
Как на земле потеряешься тут,
Тебя, как денежку, там найдут.
Он над Америкой и кропит
Из синей лейки на все цветы.
На этой клумбе да будешь ты.
Как Санта Клаус, дорожный сак
Он набивает для всех бродяг –
Гасить пожары листами книг,
Белым асбестом слез своих.
В сером небе ни лебедей,
Ни альбатросов. Бездомный Рэй
Глядит на свой одинокий труп,
Который был не особо туп,
Катался в кресле и жил до ста.
Но время бросить эти места,
Цветы, и слезы, и много всего.
И встретить снова свою Марго.
Что же к Рэю я не зашел?
А Рэй-то в гости ко мне пришел.
Взял за сердце, как доктор сам,
И научил меня чудесам.
И слезы Рэя еще кипят
В глазах моих. И июньский сад
Лохматит вечной рукой своей,
Доставши с Марса, хранитель Рэй.
Смена оптики
– Мы уходим, – сказал птеродактиль. – И некому нас сменить.
Только это отродье крыс, только ботва медуз.
А как хочется петь и жевать. И простодушно жить.
Но у кого-то свои дела, и мы оскорбляем вкус.
Наделать шляп да нашить штанов, вот и вписались в роль.
Но горы мяса не перешить, не вытопить лишний жир.
Дело в оптике. Покрути колесико – и изволь
Стать ничтожеством из властелина. Как оскудеет мир.
Будем ноги свои пилить сверчком и в лужах юлить,
Будем ящерицами бежать, теряя свои хвосты.
Скажут, жили когда-то чудовища. И нечем на это крыть.
Дело вкуса. Сегодня крысы. А завтра придут кроты.
– А кто такой, – спросил бронтозавр, – что поменял масштаб?
Вывихнул линзу – и пропадай. Однако же фон-барон.
– Ходил один тут и собирал в коробку рогатых жаб.
Сказал, что жабы пойдут дождем. Наверное, это он.
– Жаль, товарищи, библиотеку, – так птеродактиль рек. –
Но мы не первая катастрофа, придет она и для крыс.
Придет пора, и увидят крысы гибель библиотек.
А пока зачисткой культуры каждый из нас займись.
Все иероглифы истребляйте и третьи глаза во лбу.
Шахты к центру земли и храмы великих магнитных сил.
Скоро черными облаками отсюда уйдем в трубу,
Бросив кости музеям крыс, копателям наших могил.
Пурпурные облака
Еще и семи не пробило, а город такая жесть.
И на ступеньках около – дерутся, спят и поют.
В забегайловке «24 часа» много чего есть.
Много чего пить. И не шарься тут.
Старуха на кассе фаустпатрон выбьет, и защищай
Берлин. Или калитку в рай. Или последний зуб.
Прогуляй себя, как терьера. Мечтай, что и ты бабай.
В семь часов полгорода пьяных. Пьяный всегда не глуп.
Пьяный уходит в смешную близь. В тот пограничный схрон.
Он лазутчик Белой Орды, рыба Белой Реки.
Или рыба Красной Реки, когда фаустпатрон
Вольет в себя плодового чарла[1]. И чарло ему с руки.
Ты стал чернильницей, так хохочи. Или, как вепрь, реви.
Пьяный – особенный партизан. Взрывает себя и мир.
От злости, слабости или любви. С тротилом в своей крови.
Взрывает рельсы. И под откос валится, как сатир.
Пьяный законченный террорист, переводя динамит
Своей печенки на культпоход из лабиринта в рай.
Но Минотавр всегда начеку. И на траве скулит,
Найдя у себя четыре ноги, двуногий вчера бабай.
Он на ступеньке в числе других, как птица на проводах.
Забегайловку «24 часа» сделал добрейший бог.
Еще и семи не пробило, а город, отбросив страх,
Глядит на пурпурные облака и хлещет на посошок.
Ночной рыбак
Шорох платья, аромат духов, скрип половиц, плеск шагов,
Волнуется сердце. Там красота. Туда постучать, там живет мечта.
Сжимаю голову и страшусь, что захлестнет ураганом грусть.
Опять одиночество, снова тьма. Как не повеситься от ума.
А тут за стенкой живет она. И это тайна и роза сна.
Сорвусь. Постучусь. Убивая грусть. Никак я счастью не научусь.
Откроется дверь, а там, а там… Стоит чудовище. Ну как сезам?
Хохочет чудище. В череп бьет и шестью лапами ко мне ползет.
Вот и поймало я дурака на романтичного червяка.
Искал красоту? Вот моя рука. И вот петля для тебя, щенка.
У меня в коробочке жестяной потрясет чудовище головой,
Мотая слюни с густых усов, много наживок для всех полов.
Хорошо ловятся дураки, не переводятся червяки.
Мои мормышки и блесны вот – гляди внимательно, идиот.
Грабитель блёсток, ты жалкий вор. Но ловит удочкой бутафор.
Вот так и ловят за каждый трах. И я увижу сквозь жуть и страх
Игрушки всякой былой любви, в которой столько я сжег крови.
Перед клыками увижу я – крючки, отраву, у всех своя.
Шорох платья, аромат духов, скрип половиц, плеск шагов.
Волнуется сердце. Там красота. Туда постучать, там живет мечта.
Путешественник
Живу одним днем и одной ночью,
Одним глотком и одной корчью –
От злобы, счастья или наитья.
Лютым узником общежитья.
Проглочен чудом, проглочен рыбой.
В зобу чудовища я – спаси Бог
Говорю, рычу на свою обиду.
Зарежут рыбу – наружу выйду.
И не ломайте ни шей, ни членов,
Отрывая от века. Военнопленным
Я прикончил век. Но другому веку
Вручили меня. Как обычно – зэком.
∙