Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2012
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
За потоком книжных новинок мы не успеваем задуматься над тем, что происходит с элементарной частицей любого издания – словом. А между тем оценка литературного процесса как “прорыва” или “кризиса” в глобальном смысле основывается на судьбе слова, его положении в современной культуре.
“Визуализация”, “визуальность” – эти понятия стали общим местом актуальной культурологии. Равно как и конкуренция между визуальной и словесной информацией, образом и словом, которое картинку только подразумевает.
Граффити, комиксы, инфографика, видеоблоги – многообразные подтверждения того факта, что слово в массовом сознании, массовом употреблении все более визуализируется. Для человека, воспитанного в прежнем, логоцентричном обществе, это не может не выглядеть унижением слова. Которое не только в новых медиа, но и в искусстве становится каким-то служебным, несамостоятельным и едва не требует поддержки цветом, шрифтом, линией.
Но что если логоцентризм сменяется вовсе не визуальностью, а синкретизмом, сплавом художественных “языков”? Что если кажущееся унижение слова на самом деле направлено против перегородок, разделяющих разные области искусства?
В конце концов, субкультура граффити выросла из слова, в самом прикладном смысле – из авторского почерка. А визуализировать слово начала еще высокая поэзия – вспомним “рисунок стиха” Аполлинера, “лесенку” Маяковского, книжные эксперименты футуристов, фигурные стихи Вознесенского.
Текст вылезает за свои пределы, осваивая и подчиняя несвойственные ему средства выразительности. Когда слово рисуют, оно не перестает быть словом, но приобретает дополнительное измерение, воспринимается непосредственней, чувственней.
Материал нашего постоянного автора, искусствоведа и критика Веры Калмыковой, знакомит с языком рисованных слов.
Вера КАЛМЫКОВА
Граффити: почерк на стене
Что может быть проще, однообразнее, скучнее, наконец, депрессивнее стены? Обычной стены в обычном городе, в чистом виде пригодной лишь для того, чтобы уставиться на нее в отчаянии. Узорная или грубая каменная кладка, деревянный или каменный же наличник, ветка чего-нибудь вечнозелено-вьющегося, нечто оживляющее, разбивающее жуткую, противную человеческой психике плоскость, – издревле известные украшения стены. Можно предположить, что первобытные наскальные рисунки несли ту же функцию, что в современном городе – граффити.
Наскальные росписи служили освоению мира. Тогда изображение воспринималось не так, как сейчас. Рисунок был не просто символом, “иконой” материального объекта – он мыслился как его неотъемлемая часть. Между художником и тем, что он изображал, через рисунок устанавливалась прочная связь, и художник – через посредника (изображение) – получал возможность непосредственно воздействовать на сам объект.
Искусство, по-видимому, не просто “вырастало из неискусства”, как принято считать, и изначально осознавалось не только как “нечто избыточное” для жизни (не пища, не тепло, не огонь, не деторождение…). Оно служило необходимым средством общения – между одной частью мира и другой. В этом его предназначение и в наши дни.
Изучая культуру XX века, замечательный искусствовед Александр Якимович предложил термин “новая первобытность”. Основывался он, во-первых, на чисто внешних факторах – использовании разнообразных “примитивных” форм и приемов культуры, во-вторых, на моментах сущностных – человеку пришлось осваивать принципиально новую реальность тотальных войн, деятельного атома и электричества, и здесь “прошлый опыт” далеко не всегда работал. Пришлось пересоздавать картину мира – с учетом присутствия в нем оружия массового поражения.
И если принять термин Якимовича как рабочий, то современные граффити – не что иное, как реплика: из первобытности в первобытность.
…Лет тридцать назад пяти-семиклассники захлебывались в упоении, рисуя на промокашках, на последних страницах или задних обложках школьных тетрадей разные слова. Именно рисуя, нарочито “толстыми”, похожими на слоников буквами, каждая из которых вдобавок словно “подлезала” под другую, из-за чего прочитать какое-нибудь “стол” или “Катя” становилось специальной работой. Разумеется, мы тогда и предположить не могли, что уже наши дети в сходном упоении станут разрисовывать (или расписывать) похожими буквами гладкие (и не очень), белые (и не очень) вертикальные поверхности зданий, бетонные заборы, гаражи et cetera. Слова “граффити” – ни с ударением на “а”, ни с ударением на “и” – мы тоже не знали. Хотя стоп, о чем это я? Знали, разумеется, применительно к древней истории: граффити (на первом “и”) – это древние (древнейшие) надписи или рисунки, оставленные доисторическими людьми, жителями какой-нибудь Месопотамии, или новгородцами, побывавшими, допустим, в храме Святой Софии…
То, что в древнерусских храмах на стенах написано нечто, после дешифровки прочитывающееся как “Здесь был Вася”, в расчет не берется: если надписи столько сотен лет, начинаешь испытывать к ней уважение как к факту высокой культуры. Причем тут какой-то Вася?
Времена наших слонообразных букв нынче можно считать баснословными. Сегодня создание граффити является способом самоосуществления одной из молодежных субкультур и пользуется всем возможным вниманием. Существуют сообщества граффити, клубы граффити, сайты граффити, форумы граффити, фестивали граффити и бог знает что еще. Об истории граффити, о его основателях, о первых мастерах, о стилях и прочая и прочая можно прочитать в Интернете, набрав одно лишь слово в поисковике.
Не говоря уже о том, что продукты жизнедеятельности членов данной субкультуры встречаются мирным обывателям на каждом шагу. В практических целях нога ни одного из налогоплательщиков не ступит на полосу вдоль железнодорожного полотна – не станем же мы, солидные люди, там прогуливаться и старые гаражи тоже минуем, – но граффити на этом фоне бросается в глаза. А на павильонах теплосети? Фасадах магазинов?
Как одна из молодежных субкультур, граффити претендует на маргинальность и как бы бросает вызов обществу скучных в своей добропорядочности “взрослых”. Даже само произношение (с ударением на “а”) – способ отмежеваться от словаря Ожегова, этакого воплощения общепринятого, находящегося вне субкультуры. И вот она – первая неясность. Что есть граффити? Только те нарисованные надписи, которые маргинальны и имеют характер вызова, или вообще все, что рисуется на стенах? И, кстати, что считать вызовом: политические лозунги, носящие, допустим, антигуманный характер, и неприличные изображения, допустим, половых органов (преимущественно мужских)? Или сам факт появления рисунков на вертикальной плоскости, непременной составляющей городского ландшафта?
Согласно словарным определениям, граффити считается всё, что появляется на упомянутых вертикальных плоскостях (вероятно, на горизонтальных тоже, хотя они менее предпочтительны). Вообще всё, без исключения. Преследующее цели эпатировать буржуа или раскрасить серые будни. Содержащее приличные или неприличные элементы изображения. Состоящее лишь из шрифтовых элементов и включающее в себя элементы традиционных изобразительных жанров – пейзажа, натюрморта или портрета, а также отсылающее к анимации или книжной иллюстрации (кстати говоря, отсылки к беспредметному в граффити – редкость). Наконец, просто надписи любого содержания, исполненные без претензий, и любые картинки. Конституирующим признаком является не характер изображения, а эта самая плоскость.
Между прочим, в случае с рисунками слово “граффити” оказывается избыточным, так как подменяет и дублирует понятие “фреска”. Эти слова выступают как синонимы (тем более что и способы исполнения близки – с поправкой на высокие технологии, разумеется. Мастерство спреинга, например, произвело бы на какого-нибудь Микеланджело впечатление сильное, но, боюсь, неоднозначное).
И здесь сразу начинаются, так сказать, геополитические – или геосоциокультурные – различия. В одном из ближайших пригородов Парижа, городке Фонтене-о-Роз (полагаю, не только там), граффити-фресками покрыты почти все глухие торцы домов. Выходит на улочку, например, неинтересная стена. Вид, прямо скажем, не украшает. Нарисуем-ка на ней дверку, ветку дерева и клетку с птицей (реалистически так, высокопрофессионально) – и вся улица заиграет, и появится в городском ландшафте некая тайна, приманка-обманка, веселый и легкий мотивчик. Или где-нибудь на уровне второго этажа отгрохаем целый пейзаж с пейзанками – и пространство расширится, уровень улицы возвысится, сразу захочется поднять глаза от земли. Или еще причудливей: над мостиком, на узком торце, сделаем продолжение городского пейзажа – и получится, что город уходит в глубь самого себя, сворачивается вовнутрь, создает собственную реальность, будто изображение очага над холодным очагом в известной сказке про золотой ключик.
Все это разрешено и более того – финансируется городскими властями. Надоест горожанам дверка с птичкой – мэр отдаст распоряжение закрасить и придумать что-нибудь другое. Граффити это или нет? С одной стороны – да (во-первых, выполнено на стене, во-вторых, может быть изменено), с другой – нет: во-первых, санкционировано, во-вторых, традиционно, в-третьих, безлично: ни в прямом, ни в переносном смысле авторского почерка, а он в субкультуре граффити сакрализуется, здесь нет и быть не может.
…В российском городе Боровске сколько-то лет назад одному из местных жителей, художнику-любителю Владимиру Овчинникову, пришло в голову украсить глухие стены, нежилые или неухоженные здания сценами из местной истории. Сюжеты там, прямо скажем, увлекательные: ведь в Боровске содержался мятежный протопоп Аввакум и была замучена боярыня Морозова, там же жил и творил великий Циолковский. Да и как в каждом более-менее крупном городе XIX – начала XX века, были там и пожарная команда, и разнообразные уездные учреждения, и купечество, и дворянство. И вот на стенах появились картины из славного прошлого. Со стихами, сочиненными Эльвирой Частиковой.
Является ли автор картинок мастером масштаба Репина? Прямо скажем, нет. Однако все, что он наизображал, глаз радует (или радовало, какой картинке как повезло). Человек он, между прочим, вовсе не юный, и отнести его к представителям молодежной субкультуры – большая натяжка. Кстати, когда Овчинников искал, каким образом выполнить указанные изображения, то пытался обратиться к технологии спреинга (разбрызгивание, распыление краски, принятое в субкультуре граффити), использовав баллончики. От этой мысли пришлось отказаться (получалось грубее, чем он хотел), нашел свое ноу-хау (правда, секрет не обнародовал).
Восстали против городских фресок Боровска не власти, не чиновники – сами горожане. Помню одного с рядом дивных железных зубов – прямо как в фильме про Джеймса Бонда. “Зачем мне, – говорит, – этот пожар на площади?” И вот горожане не пожалели сил, чтобы замазать или смыть “картины прошедшего”. Некоторые даже сподвиглись на ремонт фасадов. Уничтожено, конечно, не все, нет, но многое.
Как расценивать произведения Овчинникова: это граффити или фрески? Видимо, все-таки первое. Во-первых, потому, что фреска – это все же из области монументального искусства, созданного на века. А здесь сразу игра: вроде бы Овчинников хотел создать нечто долговечное, сделать согражданам этакий подарок, но ведь не мог не понимать, что дождь, снег, перепады температур и прочая свое дело сделают. И хотя ни технологически, ни поколенчески произведения самодеятельного художника из Боровска к граффити не относятся, два другие критерия – нелегальность и временность – оказываются в данному случае определяющими.
Третий пример – совсем недавний. Относится ли он к деятельности представителей молодежной субкультуры – опять-таки вопрос. То есть авторы себя позиционируют именно так. Речь о некоей акции группы “Война”, члены которой украсили фаллическим символом (выполненным, правда, для символа уж слишком натуралистично) известный разводной мост напротив известного здания известной организации в городе Санкт-Петербурге. За что и получили…
…денежную премию от государства. То есть маргинальное по исходному посылу деяние превратилось в одобренный правительством акт. Мейнстрима – поясняю, чтобы избежать двусмысленности. Резкий и механический переход из одного регистра в другой и сам по себе не прошел бы незамеченным, однако сопровождался еще и некоторым возмущением, так сказать, в массах.
Однако все это – крайние ситуации. Типичная же выглядит иначе: вооружившись баллончиками с краской, юные леди и джентльмены, будто пролетарии всех стран, соединяются, выходят куда-нибудь, где их, по возможности, не заметят или заметят не сразу, и начинают творить.
Интересно, что на стены, например, “сталинок” они не покушаются, зато на кирпичные трубы этих же самых домов – за милую душу. Существует несколько стилей граффити (любезные моим детским воспоминаниям буквы-слоники, “bubble letters” или “soft letters” – увы, позавчерашний день). Если в семидесятые на Западе шла настоящая “война стилей”, то сейчас ситуация несколько смягчилась, хотя стилистическое противостояние, разумеется, осталось. Нынче к этому виду изобразительной деятельности начинают обращаться профессиональные живописцы. Существуют национальные, региональные и прочие школы граффити. Есть “легальные” граффитчики – райтеры (их деятельность никого намеренно не шокирует, протекает в маргинальных, так сказать, городских зонах и потенциально не опасна для социума) и есть “нелегальные” бомберы (эти мажут где попало, могут залезть в тоннель метро и создать ситуацию, опасную для жизни). Но и те и другие – художники граффити.
И по большому счету бомберы – тоже ведь райтеры: название “бомбер” возникло только потому, что представителям субкультуры понадобилось отмежеваться от, так сказать, анархистов в собственных рядах. Слова “райтинг”, “райтер” произошли от английского “to write”, и значит, непосредственно связано прежде всего с письмом, с буквой. Райтер – это писатель, даже если писатель всего одного слова. Но слово это одновременно – и изображение: если угодно, сразу и текст, и иллюстрация к нему.
Чисто визуальные произведения сливаются с граффити тогда, когда рисуются на улице как ее временное украшение. С граффити всегда так: или на следующий день к “испорченной” стене явятся возмущенные взрослые во главе с милицией (то есть уже полицией) и уничтожат изображение, или оно мирно пребудет на своем месте до тех пор, пока не исчезнет естественным путем или не будет закрашено, но не агрессивно, а так, по ходу жизни. Есть и третий вариант: стена исчезнет сама собой (стройка закончится или забор снесут – случается такое и с бетонными заборами).
Если сравнить, например, граффити с тату как разновидностью боди-арта, различие сразу бросится в глаза: тату “вечно”, уничтожить его можно только целенаправленно. В этом смысле аутоакции русских футуристов выглядели иначе. “Исступленному городу дуговых ламп, обрызганным телами улицам, жмущимся домам – мы принесли раскрашенное лицо, старт дан, и дорожка ждет бегунов”, – писали авторы манифеста “Почему мы раскрашиваемся” Илья Зданевич и Михаил Ларионов. Тело понимается здесь тоже как некая плоскость, часть городского ландшафта – безликая, ибо подобна другим. Речь там также идет о строительстве, “песне о человеке”.
“Мы связали искусство с жизнью. После долгого уединенья мастеров, мы громко познали жизнь, и жизнь вторгнулась в искусство, пора искусству вторгнуться в жизнь. Раскраска лица – начало вторжения. Оттого так колотятся наши сердца.
Мы не стремимся к одной эстетике. Искусство не только монарх, но и газетчик и декоратор. Мы ценим и шрифт, и известия. Синтез декоративности и иллюстрации – основа нашей раскраски. Мы украшаем жизнь и проповедуем – поэтому мы раскрашиваемся” (цитируется по сборнику: “Русский футуризм: Стихи. Статьи. Воспоминания”, СПб.: Полиграф, 2009).
Идею, что искусство “не только монарх”, что область его шире “высокого” ареала, XX век доказал, и современным художникам граффити нет нужды в подобной манифестации. Важнее другое – изначальная установка на временность, эфемерность, зависимость от внешних, внеэстетических факторов. Изменилось настроение – изменилась и раскраска. Стену можно побелить и записать наново. Ничего постоянного, вечного. В этом, пожалуй, одна из ярчайших примет “новой первобытности”.
Между прочим, если уж зашел разговор о “сталинках”: райтеры категорически против нанесения изображений на здания, имеющие свой стиль. Чрезвычайно чувствительные и к своей, и к чужой стилистике, они не трогают ни мемориальных зданий, ни машин (бомберы-варвары, конечно, эти запреты игнорируют, но на то они и варвары). Одно из правил райтеров гласит: “Те, кто пишет на чужих работах, заслуживают презрения. Единственное, чего они в итоге добиваются, – это как минимум огромного негодования и желания наказания хозяевами работ, со всеми вытекающими последствиями. Отдельный и трудноизлечимый случай – это порча работ, тут мораль вообще бессильна: мало того, что живут в полном дерьме, так пытаются залить им все вокруг. Результат – презрение навсегда”.
Потому-то искусство граффити и маргинально: в “сити” любого города явно выражен стиль градостроителей, на окраинах же все значительно более нейтральное, “никакое”. “Никакое” можно сделать “каким-то”: а уже “какое-то” – только переделать, что в задачу райтеров, судя по всему, не входит. Тотальное перекрашивание мира, его коренная переделка – это не к ним: у них более локальная задача.
Мировая общественность, разумеется, делится на сторонников и противников граффити (тех, кому все равно, в расчет не берем). Противники организуют сопротивление, в основном – силами представителей других молодежных субкультур, что заставляет и граффити-любителей, и граффити-ненавистников плотнее смыкать ряды. Сторонники умиляются девизам граффити-фестивалей типа “Сделаем мир ярче”, “Крась!”, “Цветная планета”, будто детским рисункам, и разрабатывают конструкции архитектурных сооружений по модели граффити-буквиц тэгов (случай в Нью-Йорке). Сами тэги, визуальные слова-знаки, изначально – своего рода “автографы” мастеров, формулы индивидуальных стилей, когда алфавит и манера его исполнения становятся способом представить себя миру.
Все это так странно знакомо: что-то подобное, кажется, было? Ну да, вот же: “1. Чтоб писалось и смотрелось во мгновение ока! 2. Чтоб писалось туго и читалось туго неудобнее смазанных сапог или грузовика в гостиной (множество узлов, связок и петель и заплат…)”.
И далее: “Живописцы будетляне любят пользоваться частями тел, разрезами,
а будетляне речетворцы разрубленными словами, полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями… Этим достигается наибольшая выразительность и этим именно отличается язык стремительной современности, уничтоживший прежний застывший язык…”
Откуда это? Из манифеста “Слово как таковое”, подписанного А. Крученых и В. Хлебниковым.
А вот фрагмент позабористее: “Вы видели буквы их (писателей-нефутуристов. – В.К.) слов – вытянуты в ряд, обиженные, подстриженные, и все одинаково бесцветны и серы – не буквы, а клейма! А ведь спросите любого из речарей, и он скажет, что слово, написанное одним почерком или набранное одной свинцовой (краской. – В.К.), совсем не похоже на то же слово в другом начертании. <…>
Есть два положения:
1) Что настроение изменяет почерк во время написания.
2) Что почерк, своеобразно измененный настроением, передает это настроение читателю, независимо от слов”.
Подписи те же: Хлебников, Крученых. Статья “Буква как таковая” из уже цитированного сборника “Русские футуристы”…
Конечно, надо сделать очень важное замечание: столетие назад футуристы, при прочих равных, делали установку скорее на слово звучащее, художники граффити сегодня – только на слово визуальное. Но причины, цели и задачи удивительным образом сходятся. И, в общем, наметившееся противоречие возможно снять: слово имеет отношение к звуку речи, буква – к изобразительности.
Еще вопрос – насчет “мир ярче”. Граффити в покинутом Чернобыле и окрестностях даже на фотографиях выглядят как нечто инопланетно-жуткое. Будто на Марсе побывал, честное слово. Так что дело не только в яркости…
Многие райтеры – или те представители мирных обывателей, которые им покровительствуют, полагая, что легальный представитель субкультуры лучше нелегального, – считают, что их деятельность есть борьба с городским вандализмом (появилось даже выражение “креативный вандализм”: оксюморон, конечно, но знаковый). Лучше иметь на стене таинственную надпись, выполненную даже и в “диком стиле” (это когда буквы переплетены так, что разобрать и, соответственно, понять смысл написанного не представляется возможным), чем всем известное, набившее оскомину, но по-прежнему неприятное слово из трех (пяти, шести) букв, написанное, кстати говоря, совершенно без эстетического блеска (замечу в скобках: в Боровске крайне мало таких слов, написанных поверх фресок Овчинникова). Но если это и так, то данный вид сопротивления варварам не подразумевает назидания. Собственно говоря, граффити по своей природе вообще не дидактично.
В самом деле: тэги – не слова, а тайнопись; крайне редко можно увидеть содержательную надпись, выполненную в стиле граффити. Какие-нибудь ура-патриотические призывы, националистические лозунги или такое вот, беспримерное: “Универсальная электронная карта – печать антихриста” – просто написаны, не тэгами. Но и восторженное “Я люблю тебя, Аленушка!” тоже, скорее всего, будет просто написано. Крупно, печатными буквами – не более того. Затронуть актуальные темы райтера можно побудить (допустим, в рамках антинаркотической кампании; а что, жить-то всем надо), но сам он вряд ли пожелает высказаться на злобу дня. Случаи, когда райтеры проявляют агрессию (допустим, сопротивляются тем, кто желает прекратить их художество), также редки (тем более что тогда это бомберы, а вовсе не райтеры). Проникновение на станции метрополитена с целью разукрасить поезда метро расценивается, как правило, именно как агрессия, но, полагаю, не в связи с поездами, а исключительно по причине реальной опасности данного вида транспорта и необходимости отслеживать и отлавливать диких энтузиастов. Хотя известно, что первые мастера граффити обращали особое внимание как раз на метро: коммуникация, как ни крути, а ведь райтинг – способ общения, средство “опознать своих”.
Кстати говоря, художники граффити с готовностью переключаются на ночные клубы – если подвернется заказ и пара свободных стенок, в идеале расписанных (точнее, записанных, а еще точнее – зарайтованных) сверху донизу. Нелегал становится легалом, бомбер – райтером. Эпатаж – не самоцель, а средство достичь желаемого.
Цель же – самовыражение. Ничего нового: индивидуальность стиля, личный почерк, манера, идентичность тэга и его создателя нашли бы понимание и у какого-нибудь Фра Анджелико или Андреа Мантеньи, и у русских акмеистов. В этом смысле граффити – занятие сугубо традиционное, с теми же целями и задачами, что и у любого художника во все времена.
Еще одна цель – общение. Письмена райтеров, зачастую трудночитаемые, но рассчитанные на активное визуальное восприятие, непременно привлекают внимание, служат средством сплочения внутри субкультуры. Это послание “к своим” – пусть и на непонятном для остальных языке. Это именно что визуальное слово-сообщение; важен образ, профиль и анфас тэга. Кто-то предпочитает готический шрифт, кто-то вручную стилизует компьютерные шрифты, допустим Tahoma или Times New Roman, – заинтересованный взгляд выявит единомышленников.
Однако еще интереснее другое. Граффити, неважно, райтинг или бомбинг, стали зарождаться (середина XX века) тогда, когда из мира постепенно начинал – только начинал! – уходить индивидуальный почерк. В самом прямом смысле: текст, написанный человеческой рукой. Заметим, что симптом проявился до начала болезни, чтобы не сказать пандемии.
Здесь надо сделать небольшое методологическое отступление. Не стоит, несмотря на соблазны, воспринимать граффити только как визуальное искусство. Это не так. Пусть это тайнопись – но это все равно картинка+. И, безусловно, высказывание, даже очень простое, например: “Это – Я!” (как у Ницше: “Прежде всего, не путайте меня с другими”). Граффити – это язык, знаковая система, визуальная формула текста, а не изображение из букв. Эта система развивается параллельно с литературой и имеет с нею общий источник – слово как таковое, слово как нечто сакральное. В эпоху, когда и литература, и слово десакрализуются, широкое бытование граффити симптоматично. Да, это другая коммуникация. Но – коммуникация, нравится нам или нет.
И если почерк Петрарки со временем превратился в курсив и входит ныне во все версии текстовых программ мира, то почему бы не предположить, что через какое-то время буквы-“слоники”… Молчу, молчу.
…Примерно в семидесятые-восьмидесятые индивидуальный почерк стал потихоньку оживать в рекламе – как знак живого присутствия, как пресловутое “Здесь был Вася”. Но это была капля в море, предпоследнее “прости” миру, где мелкая моторика еще оставалась напрямую связана с мозговой деятельностью.
Последнее прозвучало позже. Несколькими десятилетиями позже, после начала компьютерной эры. Ситуация стала в этом смысле и вовсе катастрофической. Мы больше не пишем писем – мы их набираем. Покинув стены средней школы, мы забываем, для чего в магазине канцтоваров продается предмет под названием “ручка”. Все компьютеризировано. Дошло до того, что от современного писателя не остается рукописей, максимум – компьютерная распечатка без следов авторской правки.
В России история возникновения и распространения граффити имеет дополнительные особенности. Русская народная культура, может быть, даже сильнее, чем какая-то другая, во всяком случае, из европейских, очень завязана на визуальный элемент. Росписи внутри городских домов еще каких-нибудь сто пятьдесят лет назад были не редкостью – нормой. Росписи стен домов или заборов (это помимо деревянных наличников!) – тоже.
Но мы-то! По древнерусским рукописным и печатным книгам мы знаем, с каким тщанием украшались развороты инкунабул (это примета, разумеется, и европейского Средневековья). Мы знаем стенописи храмов и имена их авторов. Но вот городской или деревенский ландшафт мы представляем себе очень плохо, поскольку не имеем хоть в слабой мере сохранившегося материала. А он, ландшафт этот, был ярок и многоцветен. Честь и слава, например, художнику Евгению Розенблюму, который при создании Егорьевского историко-художественного музея воссоздал интерьер богатого купеческого дома, изнутри покрытого росписями. Значительно менее доступный простому смертному пример – интерьер Грановитой палаты Московского Кремля.
Так что граффити в Европе выступает средством сохранения индивидуальности, а в России – еще и продолжением, странным и причудливым эхом традиционной культуры.
Обе эти задачи скорее экзистенциальны, чем социальны. Русское “узорочье нарочитое” сегодня никак не обусловлено социальными обстоятельствами, а о сохранении человеческой самости и говорить нечего: общество всегда было ярым противником “я”, выбивающегося за усредненный порог. Дело в другом: появившись параллельно с основным течением культуры, как письменной, так и визуальной, развиваясь внутри общества и одновременно вне его, независимо от основных идей мейнстрима, искусство граффити стало, при всей своей программной эпатажности, той единственной, наверное, на сегодняшний день чисто эстетической деятельностью, которая практически уничтожена постмодернизмом, отрицающим эстетическое как таковое. Изготовление объектов вместо произведений не подразумевает незаинтересованного наслаждения – оно прогнозирует совсем другие реакции, ждет их и питается ими. Эстетическая деятельность ради себя самой возможна лишь тогда, когда цель искусства – создание произведения, и ничего больше.
Оттого-то граффити в Чернобыле – при всем шокирующем впечатлении – совершенно естественны: глядящие в пустоту лица несуществующих людей замкнуты на самих себя, они не нуждаются в зрителе. Они – не предупреждение, не напоминание, не социальный призыв. Они – свидетельство ужаса происшедшего. Ужаса, осознавшего себя.
В самом деле: можно заплатить райтерам-участникам фестиваля за раскрашенный фасад блочного дома. Но нельзя продать этот фасад или рисунок на части бетонной стены. То есть саму-то плиту – пожалуйста, но именно как плиту, строительный, допустим, материал. Можно продать, подарить, сдать в аренду гараж, покрытый граффити, – но именно как помещение для автомобиля, а не как “холст” или “доску”, на которой создана, допустим, алтарная картина или цветочный натюрморт. Потому что если мы дарим кому-то граффити, то они тут же перестают быть таковыми, поскольку перестают быть частью городской среды. В этом смысле мало какая субкультура так далека от идеологии потребления, как деятельность поклонников граффити.
Получается, что общество, пытающее легализовать райтеров, приручить их, с одной стороны, узаконивает их присутствие в городском ландшафте, за счет чего улучшается данный ландшафт, а с другой – на корню губит сам принцип граффити. Создавая “вторую природу” на час, на день, на год, на несколько лет, художники граффити не просто преобразуют пространство, отрицают торжество пустой стены или ищут, с кем бы побегать по крышам. Они – почти без агрессии – выступают за право на параллельный общесоциальному вектор жизни. Они воплощают индивидуальное, совершенно никому не нужное индивидуальное в условиях, когда это становится все менее и менее возможным.
Так что пусть лучше остаются маргиналами: целее будут.
∙