Полная хроника
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2012
Алексей Андреев родился и живет в Москве. Окончил факультет психологии МГУ. Автор более восьмисот публикаций в газетах, журналах и сборниках. Работает заместителем главного редактора журнала “Октябрь”.
Алексей АНДРЕЕВ
Вторая осада Трои
полная хроника
Но что страннее, что непонятнее всего, – это то,
как авторы могут брать подобные сюжеты…
Во-первых, пользы отечеству решительно никакой;
во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы.
Просто я не знаю, что это…
Н.В. Гоголь. Нос
Желание завоевать Елену Трояновскую посещало многих – уж очень соблазнительна была добыча. Но дальше этого дело обычно не шло – за спиной Елены маячил в инвалидной коляске Сёма. Даже если его рядом не было, все равно маячил – незримо. А связываться с Сёмой дураков не находилось – перевелись. Особенно здесь, на его малой родине – в суровом сибирском крае с центром в городе N. Где Сёма давно был всем – законом, парламентом, президентом, руководящей партией и конституцией. Ну или почти всем. В том числе и когда долго отсутствовал – имелись такие периоды в его жизни. Целых три. Две ходки – это еще при совке – Сёма тогда только разворачивался и прокололся сначала на большой партии леса, уплывшей непонятно каким манером в Японию, а потом на нескольких эшелонах сверхплановой руды, в отечественные мартены так и не попавшей, – и одно просто исчезновение – когда впал в государственную опалу Сёмин приятель и подельник: совместные дела их как-то не позволяли надеяться, что можно спокойно переждать эту опалу в глуши.
Подельник сразу всплыл в Лондоне и начал оттуда обиженно клеветать, подтверждая тем самым, что политик в нем окончательно взял верх над бизнесменом, а вот Сёма пропал капитально. Все были уверены, что он там же, но не высовывается: ест поутру сопливую кашку, днем с подельником попивает чаек, по вечерам посещает с Ромой футбол. И когда вдруг возник скандальчик с полонием, некоторые отчего-то подумали: а может, и Сёма того – вкусил? И уже в родных палестинах не появится – по причине упокоения? И стали предпринимать кое-какие попытки, о которых тут же пожалели – кто успел. Потому что Сёмины смотрящие не дремали, а в суровой решимости своей старались хозяина превзойти.
Среди этих некоторых был и новоназначенный губернатор – не то своим карманом озаботился, не то получил указиловку из Москвы. А скорее и то, и другое – Сёмина империя была столь велика, что хватило бы многим. Его смотрящие трогать не стали – тоже, видимо, получили свою указиловку, – зато точно известно, что именно в этот момент Сёма проявился – лично ему по “вертушке” позвонил. И сказал что-то такое проникновенное, от чего губернатор сильно сбледнул и о московских указиловках предпочел забыть. А Сёмин авторитет в глазах жителей края поднялся на следующую недосягаемую высоту.
Вскоре после этого Сёма всплыл окончательно. Для начала в телевизоре – вдруг взял и мелькнул по всем новостным программам в специальном репортаже из Кремля. Где говорилось о теплой встрече флагманов отечественного бизнеса с отечественным же руководством. Прошедшей в атмосфере полного взаимопонимания.
В небольшой толпе флагманов показали и Сёму. Не сказать, чтоб совсем здорового, – все же был он в коляске, хотя до исчезновения бодро передвигался на своих двоих, – но несомненно живого. Без всяких следов полония на по-прежнему жизнерадостном лице. Однако больше всего земляков поразило не само явление Сёмы народу и не то, что состоялось оно не в Букингемском дворце, а в Кремлевском, и не коляска эта инвалидная – уж не молоденький, мужику за шестьдесят, всякое может быть, – нет, поразило их другое – сзади за коляску держалась ОНА! Скромненько так потупившись. Во всей своей сногсшибательной красе…
Многие до глубокой ночи прыгали по каналам, чтобы еще раз увидеть этот репортаж. А потом еще. И еще. И отвалиться наконец от экрана в горделивом восхищении: “Ну наш дает – саму Клеопатру в сиделки склеил!”
Это они не натуральную царицу, конечно, имели в виду, и не Вивьен Ли с Лиз Тейлор – кто ж их помнит, а Монику Белуччи – второй “Абеликс…” шел по ящику регулярно.
Позже, когда Сёма вернулся в свое поместье и начал принимать, выяснилось, что это не сиделка вовсе, а новая законная жена, что зовут ее не Моника, а Елена, что фамилия ее, как и у супруга, Трояновская, а какая была девичья – неведомо, но Белуччи вряд ли. Просто внешне они были очень похожи. Даже не как обычные сестры, а как однояйцевые близнецы. Или как один и тот же человек в разном возрасте – Елена была все-таки помоложе и в отдельных местах несколько попышнее – что ее, кстати, совершенно не портило, наоборот, придавало ей дополнительный и для здешних суровых широт, так и не поддавшихся теленашествию модельных скелетин, вполне положительный, эдакий рубенсовско-кустодиевский шарм. Который сразу натолкнул одного местного журналиста, поднаторевшего в светской хронике, на льстивое сравнение ее с другой Еленой – тоже прекрасной.
Так ее и стали звать.
Откуда она взялась, где родилась, росла и зрела, где Сёма вообще такую красоту нарыл – слухов ходило множество. Едва ли не каждый в городе свою фантазию к этому приложил. Загадочное молчание Прекрасной, ее односложные ответы, а чаще – просто вежливая и ослепительная улыбка служили тому хорошей почвой. Одни были уверены, что выросла она где-то неподалеку, в старообрядческом скиту, сокрытом глухой тайгой от гонений всякой власти. Другие – что она пуэрториканка и по-русски еле говорит – отсюда и молчаливость. Третьи утверждали, что она победительница всемирного конкурса красоты, делегированная отчего-то Казахстаном и похищенная Сёмой из-под короны, как из-под венца, – а чтобы скандала не было, это дело замяли и корону спешно вручили другой, по правде сказать, чистой уродине. Четвертые точно знали, что Сёма нашел ее в Бразилии, где лишь среди потомков русских эмигрантов сохранилась настоящая дворянская порода. Пятые шепотом утверждали, что она не женщина, а ангел, ниспосланный с небес для всех, но захапанный единолично прохиндеем Сёмой. Кое-кто считал, что ее специально, на заказ, вырастили в пробирке – дескать, Сёма давно еще, во время второй отсидки, из разных красивых журнальных лиц составил идеальный портрет женщины, а потом, когда поднялся, нанял группу обедневших ученых, чтобы ему такую же создали. Многим по-прежнему не давала покоя итальянская кинодива – они записывали Елену то в ее младшие сестры, то в племянницы, то в ранние дочери. И так далее. Сходились же все в одном – прекраснее женщины они доселе не видели. И вряд ли доведется. Разве что в раю, так ведь туда поди попади.
Некоторые жены – из удостоившихся – после визитов, правда, шипели своим злопыхательно, что это все видимость, силикон да пластика, на самом деле ничего там особенного нет, ровно то же, что и у всех, если не хуже, однако добивались обратного – взгляды их половин еще больше затуманивались. А если вдруг на них и сосредотачивались… короче, зря они шипели, зря!
Кроме этих мелких и сугубо приватных инсинуаций, ничто больше жизнь молодых не омрачало – до той поры, пока Сёму не навестила костлявая.
Нехорошо это получилось с ее стороны, неделикатно. У людей только, можно сказать, новая жизнь на старом Сёмином месте наладилась, только они так удобно все обустроили – расширили и без того немаленькое поместье, переименовав его – с подачи все того же журналиста – из нескромного Троесёмова (якобы была здесь когда-то такая деревенька) в еще более нескромную, зато благозвучную Трою, приобрели два вертолета – основной и запасной, пристроили открытую галерею, оснастив ее тепловыми пушками, чтобы можно было выйти из дома как есть и прогуливаться на свежем воздухе в любую погоду, запустили в оранжерею всяких райских птиц и в бассейн – карликового бегемота Борю – не иначе в память о подельнике или его усопшем покровителе, а тут на тебе – ложись да помирай!
И Сёма помер – а куда деваться? С этой заразой не поторгуешься, на понт ее не возьмешь и на кривой козе не объедешь.
На поминках-то все и началось…
Собралось там много непростого народа – из самой Москвы внушительная делегация приехала, понимая: сегодня уважишь ты – завтра уважат тебя. Хотя, конечно, тьфу-тьфу – по такому поводу лучше как можно позже. А тут еще и наследство осталось немереное – вдове точно не удержать. Значит, будет передел. Лишь идиот при подобных раскладах бы не уважил.
Проходили поминки в областном театре – покойный это место любил. Сначала из-за актрисок молоденьких, а после возвращения – уже так, бескорыстно. Вход был строго по пригласительным, милиция их начинала проверять за несколько кварталов от центральной площади – и так вплоть до оцепленного по периметру въезда – посторонним не проскользнуть.
Пока подтягивались и отогревались после кладбища, вспоминали, как совсем недавно почти в том же составе были здесь, чтобы Сёму отбёздить, и ничего ведь не предвещало, ну надо же, а, такая подлянка; обсуждали, что вот, говорят, было у него припасено место в столице, на самом Новодевичьем, неподалеку от Ельцина, однако в последний момент передумал и завещал закопать себя тут, рядом с родителями – большой скромности был человек и патриот настоящий родного края. Как же мы теперь без него?.. И все дружно вздыхали, а дамы осторожно поводили перед глазами кружевными платочками, изображая промокание слез.
Все было чинно, минорно и благопристойно – до того момента, как появилась вдова. Появилась после всех – ездила домой переодеваться. Как оказалось, это ей тоже покойный завещал: чтобы на поминках была обязательно в том платье, что он купил ей во время свадебного путешествия – на показе в Париже, буквально вырвав из рук одной итальянской киноактрисы. Нетрудно догадаться – какой.
И когда она вошла в нем и медленно-медленно поплыла – в черном, переливающемся, искристом, полупрозрачном, почти спадающем со смугломраморных плеч, с головокружительным декольте спереди и шуршащем позади шлейфом, который струился по полу, поднимался, не доходил до пояса и замирал кокетливым бантом перед прекрасной обнаженной спиной и тем, во что она, уже интимно раздваиваясь на две чуть подрагивающие упругие половинки, плавным изгибом начинала перетекать… о-о-о!.. это было зрелище!.. За такой проход любая голливудская звезда полжизни бы отдала – и ни секунды не пожалела!
Покойник был тут же забыт.
Все замерли, вытаращив до неприличия глаза, затаили дыхание и лишь спустя немалое время мужская часть присутствующих смогла шумно, с каким-то придушенным стоном выдохнуть, а женская, напротив, – со зловещим всхлипом вдохнуть.
Ну а когда это восхитительное видение проплывало мимо, открываясь нежнейшей спиной, кое-кто, сглотнув слюну, вспоминал наконец о Сёме. В том плане, что если бы не зима и если бы вдова точно в таком же вот виде склонилась над гробом на кладбище, уронив прозрачную слезу – он бы точно воскрес! По крайней мере – восстал. Как и любой на его месте… Может, он именно этого и хотел, да она перепутала? Или побоялась замерзнуть?
Хорошо, что следом за ней шел, сотрясая пол и упираясь тяжелым взглядом поочередно в каждого возбудившегося, давний Сёмин подручный – он же телохранитель – Заза. А то ведь неизвестно, чем бы могли поминки закончиться – публика-то была сплошь избранная, давно отвыкшая себе хоть в чем-то отказывать, а тут такой вызывающий соблазн, ничьим авторитетом уже не защищенный. Звероватый же вид могучего, как утес, абрека с грубым шрамом на пол-лица, мелкими глазками, похожими на два кусочка слюды, утопленными глубоко в череп, расплющенным носом, бугристым телосложением и огромными ручищами до колен быстренько охолаживал. Ясно было, что этот питекантроп одним пальцем удавит и не поперхнется! Как не однажды, говорят, и случалось. Еще говорили, что как-то, защищая на стрелке хозяина, Заза впал в такое неистовство, что один урыл дюжину вражеских бойцов с ножами, битами и вполне себе огнестрельными пукалками. Перевернув попутно три их джипа. И даже хотел самого борзого из них тут же живьем съесть – по крайности чего-нибудь жизненно важное у него отгрызть, – да хозяин отговорил, предупредив о несварении.
Возможно, сам Сёма эти слухи и распускал – он на такие дела был мастак, сарафанное радио умел использовать на все двести. Но проверять это на себе ни у кого желания не было, поэтому от Зазы на всякий случай держались подальше.
Вот и сейчас все, даже несведущие московские гости, под его взглядом сразу обретали целомудренно-скорбный вид.
Все, кроме двух человек – двух отставных генералов.
Один из них был генерал Мотнёв – прозвище, несомое им по жизни, думается, указывать излишне. Если бы не оно, он бы давно маршалом стал. Но вместо этого три года назад был внезапно отправлен в отставку. Формально – за какие-то мелкие шалости: не то бронетехнику и истребители продал на Ближний нам Восток под видом металлолома, не то несколько многоквартирных домов у военных очередников умыкнул, не то секретные объекты иностранцам в бессрочную аренду сдал, не то отписал нужным людям контракты на снабжение войска продовольствием, которое оказалась давно просроченным, да и вообще несъедобным, из-за чего шестьдесят задохликов еле выжили, а семеро так и не смогли. А может, и за все вместе. В любом случае за такую мелочевку таких людей в отставку не отправляют – наоборот, очередную награду Родины дают к удобной дате, – если ты только кому-то дорогу не перешел и просто повод не понадобился. Выяснить, кому именно, генералу труда не составило – этот кто-то тут же его место и занял, расставшись наконец с надоевшей приставкой “зам”. И ощетинился по всем фронтам, понимая: поверженный начальник не простит, война неизбежна.
И она началась!
Славная была баталия, на Арбате до сих пор ее вспоминают. Длилась она немногим меньше года, и было в ней все: засылка в тыл врага разведчиков и диверсантов, взаимная контрпропаганда и сливы в прессу, демарши и контрдемарши, тактическая игра на опережение, скрытое передвижение резервов, отвлекающие маневры, засады, добыча языков и, наконец, решающая атака, прорыв ударной группировки в ставку Верховного… после чего произошла еще одна внезапная отставка – теперь генерала Жотова (тоже, если поразмыслить, для прозвища фамилия удобная). Формально – за аналогичную мелочевку: застроенные коттеджами подмосковные полигоны, вконец усохшее в подземных хранилищах горючее, протыкаемые пальцем бронежилеты, наисовременнейшие ракеты, ни в какую не желающие грозно лететь, а желающие в лучшем случае пшикнуть на старте и изойти зловонным дымом, ну и прочую ерундовину.
В итоге этой военной кампании, вошедшей в арбатские анналы под кодовым названием “Как Мотня с Жопой перегрызлись”, выигрыш, как всегда, достался другому, который и занял лакомое местечко, а оба генерала сильно подрастратились и оказались не у дел.
Обидно!
В жизни они, разумеется, не потерялись и на паперть с фуражками не пошли, – один в Госдуму пристроился, другой – в Совет Федерации, оба возглавили фонды по борьбе с коррупцией, однако масштаб был совсем не тот. Это им и их молодые длинноногие объяснили, перед тем как исчезнуть в столичном выхлопном тумане: дескать, выходили они за один уровень, а ныне уж другой, куда мельче, по рублевским-то меркам, почитай, ваще никакой, так что, дяденьки, извиняйте…
Немудрено, что злобу друг на друга генералы затаили лютую. У каждого в загородном особняке лежало по несколько десятков фотографий этой паскуды – не из-за опаски склероза, а для тренировки в плевках и стрельбе из именного оружия.
И когда они встретились в самолете, спецрейсом отправленном из Москвы на похороны, когда встали во время полета из кресел по одной и той же нужде, выбрались в проход и вдруг увидели друг друга… как же они побурели! Казалось, и того, и другого немедленно хватит удар. Да какой! Который сначала разорвет их, забрызгав генеральской требухой салон, а затем в клочья разнесет самолет! Они были похожи на два куска обогащенного когда-то урана, и всех спасло от неминуемого взрыва лишь то, что они так и не сблизились – разошлись по разным кабинкам. Заняв их надолго – покуда с помощью холодной воды, зеркала, некоторого вандализма и сильных выражений не пришли в себя…
Не сближались они и на поминках – стояли, а потом и сидели в разных концах. Забыв друг о друге ненадолго только при появлении вдовы – все же настоящая красота способна на многое. Буквально влипнув в нее жадными взглядами, застряв в этом божественном совершенстве и пропав, они вели ее, как два локатора, не замечая ни Зазы, ни всех остальных. Вели, пока цель не оказалась ровно промеж них. В этот момент их взгляды пересеклись, друг о друга споткнулись, затем скрестились – уже как прицелы, засверкали, полыхнули огнем, и генералы поняли: вот оно – за что стоит сразиться! Дать последний и решительный. Такая добыча подходит им по всем параметрам: красавица, наследница, все при ней… Друг другу они ее точно не уступят. А значит, быть новой войне!
Так они и просидели все поминки по своим углам, выстраивая грядущую стратегию и пожирая глазами Елену: один – анфас, другой – в профиль. За что удостоились от Зазы не одного-двух, как прочие, а многих угрожающих взоров. Машинально отметив их, но не обратив никакого внимания, станут они какого-то чурку опасаться. За ними же доблестная российская армия – не хухры-мухры!
Конечно, если бы генералы находились рядом с прелестницей, то все их пылкие взгляды, зуд, нетерпение могли бы напомнить библейский сюжет “Сусанна и старцы”. И кто знает, возможно, именно в этом ключе дальнейшее и стало бы развиваться: домогательства, сутяжничество и т.д. Но по нынешнему своему рангу сидеть рядом с ней они никак не могли. Они ведь и на спецрейс-то этот почти протырились – попали в самый последний момент, до кучи. И усадили их за столы на задворках, у выходов, где сновали туда-сюда половые с кушаньями, тормозя возле них в последнюю очередь. А вот на удалении от Прекрасной, в приглушенном траурном освещении, с учетом былой профессии и за вычетом возраста один из них мог сойти, к примеру, за сильно усохшего и траченного молью Ахилла, другой – за обрюзгшего, облысевшего и побритого Одиссея. Или за пожухшего Агамемнона – оба сразу. Что, вкупе с именем-фамилией вдовы и названием поместья, наверное, и повело всю ситуацию в иную, античную сторону…
На следующее утро московская делегация улетала в неполном составе – без трех человек.
Один из оставшихся личностью был совсем загадочной. Никаких высоких постов он не занимал и большими делами вроде бы не ворочал, пышными регалиями не светился, вообще на новую вертикаль, похоже, нанизан не был, обитал где-то побоку, тем не менее всюду был вхож и принимаем причастными кремлевским сферам людьми с почтительной опаской. Говорили, что он порученец. Чей – не уточняли. Кому надо – те и так знали, по крайней мере догадывались, а кому не надо – знать было не положено. Само присутствие его в делегации выглядело непонятно – покойный был, несомненно, большой человек, но не настолько. Видимо, имелась в вояже порученца какая-то еще подоплека. На поминках он сидел поблизости от вдовы – за соседним столом, вместе с замами губернатора, которые были с ним очень предупредительны. Да и сам губернатор то и дело отвлекался от обязанности утешать оставленную и давал на него косяка. Будучи заинтригованным. И пытаясь разглядеть на лице порученца хоть что-нибудь, хоть какой намек. Но так и не разглядел – лицо было совершенно бесстрастно. Даже при взгляде на прекрасную скорбящую оно не оживлялось. Пару раз на нем что-то мелькнуло – причем диаметрально разное, – когда свежая подруга второго губернаторского зама решила на всякий случай состроить ему куры – вдруг чем папику поспособствует – и когда его коснулся бедром один смазливый официант, косящий под юного Бандераса, – и все.
Сверкающие взоры генералов он заметил – не заметить их было трудно, – но внешне никак к этому не отнесся. В конце поминок, когда из-за центральных столов гости начали потихоньку подниматься и расходиться и сама вдова, ясно было, вскоре это траурное собрание покинет, он встал, подошел к ней, чего-то пошептал на ухо и, не дожидаясь ответа, удалился.
Назавтра же он из своего люкса на подобострастные призывы не вышел – сказал через дверь заспанным голосом, что задержится и пусть летят без него. Звавшим показалось, что был он не один. Но они об этом предпочли тут же забыть.
Не вышли из своих номеров и оба генерала – их там попросту не было. Весь остаток вечера они куда-то звонили, о чем-то договаривались и отдавали команды, затем коротко, не раздеваясь, вздремнули, чтобы набраться сил, а рано утром, забрав вещи и погрузившись в присланные за ними машины с военными номерами, исчезли. Правда, потери этих двух бойцов никто в столичном отряде толком и не заметил – все маялись после вчерашнего.
Объявились генералы неподалеку от Трои – по разные ее стороны. Один – на северо-западе, другой – на юго-востоке. Выбрались из машин уже в теплом камуфляже, козырнули встречавшим их офицерам, поднятым накануне со своими подразделениями по тревоге и успевшим за ночь совершить стремительный марш-бросок, отмахнулись от рапортов, бросив: “Потом”, – и направились к опушкам леса по свежепробитым в снегу колеям.
Там каждого ждал командно-штабной автомобиль, умело замаскированный под большой сугроб. Рядом громоздились еще сугробы – такие же или меньше. Только вблизи в очертаниях некоторых можно было опознать бэтээр, грузовик для перевозки личного состава, санитарную “буханку”. Другие очертания точной расшифровке не поддавались.
Внутри штабных машин генералы выслушали короткие рапорты, подошли к столам, где лежали развернутые карты и фотографии местности, сделанные со спутника, изучили их и практически одновременно спросили:
– Ну, что скажет об объекте разведка?
В разных командных пунктах разные офицеры сказали одно и то же.
– Три рубежа обороны, значит… – покивали генералы. – Ну-ну. Ваши предложения?
Предложения были тоже одинаковы.
– Неплохо, неплохо, – снисходительно произнесли полководцы. – Но действовать будем вот так! – Они ударили кулаком по столу и своими словами повторили услышанное. – Ясно?
– Так точно!
– А что там у противника? Объявился?.. Где?.. Наблюдение ведется? – спросили генералы, нисколько не сомневаясь, что противник должен быть где-то поблизости и чего-то предпринимать.
Вот тут наконец-то обнаружилось и отличие. Потому что для одних противник находился на северо-западе, а для других – на юго-востоке. Зато и туда, и туда уже успели доползти заблаговременно высланные сторонами разведчики. Окопавшись неподалеку от опушек в снегу, они несли боевой дозор.
– Следить в оба! В контакт не вступать. Наша цель здесь! – Два пальца хищно нависли над двумя одинаковыми картами и затем ткнули в одну точку. – Начали!
– Есть! – Из каждой машины выбежало по офицеру.
Первый рубеж обороны состоял из колючей проволоки. Натянутая на столбы и хитро переплетенная, она окружала все поместье, делая легкое послабление лишь для въездных ворот – их она украшала сверху. Зато перед ними были КПП, шлагбаум и сдвижные кόзлы, тоже перевитые колючкой. Опыт хозяйских отсидок свидетельствовал, что так оно во всех смыслах сохраннее – и изнутри никто без разрешения не выберется, и снаружи не прокрадется.
От противоположных опушек, проваливаясь в глубоком снегу по грудь, похожие в белых маскхалатах на диковинных йети, к рубежу принялись выдвигаться команды саперов. Выдвигались скрытно – насколько это было возможно. Некоторые пытались ползти – и пропадали с головой. Остальные прорезали телами глубокие борозды.
Достигнув ограды, саперы стали резать колючку и разводить ее в стороны, делая проход. Резали с запасом – вскоре проход достиг таких размеров, что в него запросто мог проехать грузовик.
За их спинами уже вовсю орудовали бойцы с лопатами, пробивая в снегу широкий тракт – ровно в ширину прохода. На самом деле тракт был не очень-то и нужен, однако генералы во всем любили порядок.
Околевая от холода, но исполняя свой воинский долг, разведчики тем временем, не покладая биноклей, исправно доносили командованию обо всех действиях неприятеля.
Действия были одни и те же. И рапорты об успешном преодолении первого рубежа обороны поступили к генералам одновременно. О преодолении со своей стороны – от командира саперов, о преодолении с чужой – от разведки.
– Ну-ну, ничего, – оценили полководцы. – Но надо быстрей!
– Есть быстрей! – Командиры саперов бросились выполнять приказания.
Следующий рубеж обороны представлял собой зону отчуждения между колючкой и высокой кирпичной стеной, воздвигнутой вокруг поместья на манер кремлевской – только без зубцов и монолитных башен. Башни, разумеется, были, как же без них, но поскромнее. Со стены на зону таращились неподвижные видеокамеры, похожие на давно замерзших и окаменевших птиц со странными глазастыми клювами. Имелись сведения, что зона еще и заминирована.
Саперы и там, и там подтащили к проходам в колючке рулон белой маскировочной ткани, аккуратно уложили его на наст, на “раз-два” энергично катнули в сторону стены. Оба рулона, худея по пути, благополучно цели достигли. Теперь все пространство зоны от прохода до стены было укрыто белым покрывалом, от наста почти неотличимым. Во всяком случае – сверху, для бдящих “птиц”.
Под каждым покрывалом закипела слаженная работа. Одни настороженно поводили блинами металлоискателей, другие по их сигналу начинали выгребать с проверенных мест снег, третьи вслед за ними подпирали стойками покрывало, чтобы не провисало. Вскоре были отрыты и обезврежены первые мины – они-таки действительно имелись. Не в очень большом количестве – всего было обнаружено по три с каждой стороны – так что сильно это работу не замедлило.
Спустя сорок минут обе команды симметрично добрались до третьего рубежа обороны – самой стены. О чем и доложили полководцам.
Те вышли с биноклями из штабных машин, обозрели командными взорами окрестности – им виделось, что так надо обязательно поступать перед решительным боем; конечно, хорошо бы было и произнести что-нибудь значительное, историческое, но на ум, как назло, ничего такого не приходило, поэтому они громко приказали приступить к третьему этапу. Правда, добавив:
– Вперед, орлы!
“Орлы” принялись буровить в стене шурфы и закладывать туда взрывчатку. Когда низ стены оказался ею нашпигован, как кусок несвежей колбасы – желтым жиром, несколько рук по команде взметнулось над покрывалом – может, даже в прыжке – и прилепили взрывные блямбы повыше. По прикидкам “орлов” этого должно было хватить с лихвой. От блямб и вкраплений “жира” заструились тонкими отростками проводки. Быстро сошлись в один, который выбежал из-под покрывала и зазмеился дальше – к столику у штабной машины, к стоящей на нем коробочке с красной кнопкой.
Ровно в девять ноль-ноль к подрыву все было готово. Естественно, с обеих сторон. Оставалось надавить на красные кнопки и…
И тут генералы испытали шок!
Нет, кнопки еще не были нажаты, ничего экстраординарного не произошло и неэкстраординарного тоже, вокруг вообще ничего не изменилось… просто генералов вдруг посетили сомнения. А сомнения и генералы – это как гений и злодейство… или как молоко и соленый огурец в одном желудке – кому какая параллель ближе…
Изначальный план, осенивший полководцев прямо на поминках, был таков: скрытно подготовиться к атаке, взрывом пробить брешь в стене и, лихо рассекая снежную целину, под бравурную музыку и разноцветные всполохи салюта въехать в поместье на белом бронетранспортере, как на белом коне!
Какое женское сердце сможет устоять перед подобной решимостью и пылом? Чье не растает при виде такого боевого героя? А? По их генеральскому опыту – ничье. Потому и последние длинноногие дали предательскую слабину, что в столичной суете как-то не хватило времени на такую вот с ними прелюдию. А хватило бы – куда б они делись!
Ну а потом, когда все сладится и сердце прекрасной вдовы вместе со всем остальным прикладом отойдет победителю, те же солдаты стену быстро и восстановят. За ее, разумеется, счет, который станет в скором времени совместным.
И белый бронетранспортер был расчехлен, и громкоговорящая установка поворотила свои раструбы в направлении главного удара, готовая разразиться “Полетом валькирий” и “Прощанием славянки”, и салютная установка уставилась в небо, чтобы украсить его огненными шарами и цветами, а красная кнопка так и притягивала к себе палец…
Но!
Ровно все то же самое обнаружилось внезапно и у противника! Расчехленное и изготовленное – по донесениям разведки. А это был уже плагиат. Только непонятно – чей у кого? Каждый считал, что у него. Причем плагиат наглый, подлый и коварный. Особенно подлый тем, что если одинаковая атака начнется одновременно с двух сторон, то куда тогда смотреть красавице, кем любоваться, кому внимать?! Крутить головой туда-сюда, покуда не открутится?
Нет!
Нет, нет и нет!
Да она элементарно испугается. Потому что, когда с одной стороны, открыто, в лоб – это красиво. Это прекрасно, черт побери! И недолгий испуг должен быстро смениться кокетливым млением и любованием. А вот когда с двух – это уже спецоперация по захвату, клещи. И никакого любования тогда не дождешься – лишь страх появится и стремление поскорей убежать…
Такие мысли посетили генералов. Весьма, надо сказать, своевременные. Выдающие в них знатоков женской психологии и одноименной души.
А за ними подоспели и выводы…
Вскоре от каждой противоборствующей стороны отделилось по два отряда. Один, побольше, с полной выкладкой и оружием, отправился в рейд к противнику, имея приказ зайти к нему с тыла и любой ценой вывести из строя его боевую технику. Другой, небольшой, помчался на машине в город. Перед ним стояла иная оперативная задача – куда сложнее: выявить и немедленно доставить командованию лучшего местного специалиста по всему романтическому, сентиментальному и возвышенному.
Да, генералы решили подстраховаться. И параллельно с основным планом, успех которого теперь зависел целиком от первого отряда, разрабатывать запасной – резервный. Он же мог стать и подготовительным для основного. Для этого им необходим был гражданский консультант, разбирающийся во всякой тонкой душевной бижутерии. Собственные возможности в данной области они, похоже, исчерпали.
В городе N таких специалистов было двое. То есть было-то их больше, но самыми крупными, модными и известными считались именно эти два. Оба геи, по-местному – пидоры. Некогда они тесно дружили, причем дружили традиционно, без излишеств и без всякой задней мысли, на пару начинали окормлять подсевших на импортный глянец и целлулоид обывателей изысканным и высоким: один – в качестве парикмахера и фотографа, другой – в качестве совладельца видеосалона в подвале одной заводской бани и первого в городе стриптиза эконом-класса, устроенного в женском общежитии закрывшейся фабрички. Потом затеяли общее дело – и не прогадали: один вырос до стилиста, дизайнера и модного фотохудожника, умевшего изобразить любого так, что он одновременно был похож и на самого себя, и на какую-нибудь звезду Голливуда, другой – до креативного продюсера и популярного шоумена. Уже ни один корпоратив, ни одна пафосная свадьба, развод или просто культовая вечеринка не могли без них обойтись. Всюду они появлялись вместе, чтобы рулить и помогать зажигать. Вместе и сменили ориентацию, когда стало понятно, что без этого в мире модного, высокого и уж тем более изысканного ну никак. И совсем стали жить душа в душу – разве что не под единой фамилией. Зато под одной крышей, которую называли “наша Голубая Лагуна” – дом их стоял неподалеку от оврага с худосочной речкой, давно превратившейся стараниями проживающих в мусорный и тухлый ручей. И жили бы долго и счастливо, глядишь, и умерли б, нежно держась за руки, в один день, если бы не случилось меж ними коварства – подлого спутника любви.
Собственно, как раз из-за фамилии-то все и произошло. Шоумена однажды поутру осенило, что пришла пора ему сменить свою невзрачную, откровенно плодово-овощную Тыковкин на изящную, оригинальную, а главное, брендовую, – Гламуров. Он тут же сердечного друга разбудил и своим чудесным открытием с ним поделился. Тот долго ахал, восхищался, закатывал глаза – короче, млел. В такой трепетной атмосфере они легко позавтракали – чтобы не портить фигуры, – сделали друг дружке макияж и разбежались по своим делам, коих было невпроворот. Вечером в любимом клубе встретились, развлекались – все, как обычно. А на следующий день Тыковкин, улучив минутку, заехал в загс, где работала их общая знакомая. И узнал от нее, что Гламуровым ему стать, увы, не суждено. Во всяком случае, не в этом городе. Потому что вчера перед обедом здесь побывал его бойфренд и оставил заявление с требованием поменять свою устаревшую и неблагозвучную фамилию Козлов на современную Гламуров. А два Гламурова на один населенный пункт, пусть и немаленький, – это совсем не оригинально. По правде сказать, совершенно не комильфо.
Такого гнусного удара в спину Тыковкин не ожидал. И от кого?! “О темпора! О морес!” – мог бы горько воскликнуть он – если б знал. Но так как не знал, то кричать стал другое: что это он! он вчера придумал, а не Козлов; что это его собственное, авторское ноу-хау; что заявление этого подлого предателя надо немедленно порвать, сжечь и утопить вместе с ним самим в унитазе, а у него заявление принять и сразу, прямо сейчас, удовлетворить!..
Однако все было напрасно – другое заявление удовлетворили еще вчера – по знакомству. И ему был дан ход – не отменишь…
Таким вот образом Тыковкин стал придуманным наспех Нарциссовым, Козлов перековался на уворованного Гламурова, а дружба и любовь превратились в жгучую ненависть! Да какую – вплоть до визга при одном упоминании бывшего.
С тех пор они виделись лишь однажды – на торжественном приеме в честь подувявшей заокеанской кинозвезды, которая после долгого торга согласилась сняться в рекламе местной торговой компании. И заодно осчастливить своим дорогим присутствием день рождения ее владельца. Не пойти на этот прием для любого представителя местного бомонда было равносильно… даже трудно сказать чему… наверное, биению себя в грудь и признанию, что ты никто, ничто и звать тебя никак, плюс ходишь в китайском ширпотребе…
Там они всячески избегали друг друга, демонстративно кокетничая со всеми подряд, – даже, стыдно сказать, с женщинами, – а когда их ради аттракциона хитрыми путями все же свели – закатили всеми ожидаемую истерику.
Сначала Нарциссов презрительно и вполне великосветски осведомился:
– Ну что, хорошо тебе с упертой фамилией, гнида противная?
На что Гламуров ему находчиво и не менее изысканно ответил:
– Сама такая, тварь подзаборная!
Затем последовали другие слова, не столь изысканные и совсем непечатные, а закончилось все банальным мордобоем – правда, с поправкой на ориентацию. Из коего оба вышли расцарапанными, угвазданными фуршетной едой и напитками, в порванной одежде, с поредевшими шевелюрами и лягучими синяками на ногах.
Заокеанская кинозвезда была немало этим зрелищем фраппирована. И намекала, по слухам, чтобы ей за моральный урон доплатили. Хотя могла бы и посовеститься – все же от них пошло. До их веяний таких изысков здесь не наблюдалось. По крайней мере прилюдно.
Больше с той поры бывшая сладкая парочка нигде и никогда не встречалась. Даже при разделе имущества – этим занимались их поверенные. Что же касается разных элитарных городских мероприятий, то заказчики отныне должны были заранее решать – кто им ценнее: Нарциссов или Гламуров? И кого после мероприятия будет легче пережить в роли своего заклятого врага.
К ним-то в конце концов и направились группы захвата. Точнее, направились сначала к одному, Нарциссову, – он жил ближе к трассе, следующей мимо Трои, и был чуть более популярен в качестве специалиста по высокому.
Первой до него добралась группа генерала Жотова. Действовала она, как и положено по требованиям военного времени. Не обременяя себя звонками и разговорами, тихо вскрыла указанную информаторами дверь, сличила двух голубков, посапывающих на широкой, как плац, кровати, с имеющейся фотографией; одного, молодого, имеющего неосторожность вдруг открыть глаза, слегка приголубила по голове прикладом, а другому, постарше, заткнула кляпом рот, завернула его в одеяло и потащила из квартиры вон.
Когда извивающийся тюк выносили из подъезда, подоспела другая группа. Сразу все сообразив, выскочила из машины и попыталась отбить добычу. Началась молчаливая суровая рубка, прерываемая лишь хеканьем, смачными звуками ударов и негромкими криками “кия”. На стороне опоздавших была неожиданность, приехавшим раньше мешал тюк – стеснял движения. Тюк пришлось бросить в ближайший сугроб, чтобы не мешал биться, однако произошло это поздно – приехавшие вторыми успели реализовать свои преимущества и проредить отряд противника. Дальнейшее было предсказуемо – меньшие силы отступили от своей добычи под ударами бÓльших, тюк был закинут в другую машину и ею увезен.
Да, военное счастье переменчиво.
Группе генерала Жотова в итоге, теряя драгоценное время, пришлось мчаться по другому адресу – к Гламурову. Там все повторилось, как под копирку, единственное отличие – фото для сличения на этот раз отсутствовало, но бойцы выбрали голубка постарше – и не ошиблись. Зато у подъезда их никто не ждал и доставке объекта в расположение отряда не препятствовал.
Что чувствовали изнеженные специалисты по высокому, путешествуя в одинаковой упаковке неизвестно куда и зачем, сказать трудно – никакой фантазии не хватит. Они даже повизжать со страха не имели возможности – кляп мешал. Могли только глухо икать и сикаться. Поэтому, когда их, оттертых снизу для гигиены снежком и одетых как положено, в обмундирование (брали-то их – в чем были, а были они, почитай, что ни в чем – так, в паре браслетиков), поставили перед строгими генеральскими очами, вид они имели жалкий и стоять вертикально могли с трудом – ноги подгибались. Да и военная форма висела на них даже не мешком и не пузырем бесформенным, а как-то совсем уж гнусно.
Генералы посмотрели на все это человекоподобие с большим отвращением. А потом вообще отвернулись – надо же, с чем приходится дело иметь!
Так, в отвернутом положении, они и определили специалистам их боевую задачу.
– Нужно, чтоб эта, – указали кулаками на поместье, – которая там… вдова… ко мне того. И чтоб как следует, по уши! Ясно?
Специалистам ясно стало не сразу – генералам пришлось повторить. Причем трижды – исключительный случай в их практике. Во время первого повтора они уже были накалены до предела, а по ходу второго испытывали одно горячее желание – немедленно пидорка застрелить. Длинноногие – и те себе такой тупости не позволяли. Будучи полными дурами, указания ловили на лету и понимали с первого раза. Зная по опыту, что второго может и не быть. Вместо него – в лоб!
В общем, привезенные уцелели практически чудом. Однако не осознали этого, не оценили, и вместо благодарности за подаренные им жизни испытали совсем иные чувства: сначала облегчение – что все же не мобилизация, не стремление армейского ведомства слупить старый должок (оба они в свое время откосили, и хотя призывной возраст вместе с молодостью давно помахал им издали ручкой, кто ж этих упертых вояк знает, чего им там может под фуражку прийти!), не происки гомофобов, не криминальные разборки в сфере высокой моды и не чья-то (уж известно – чья!) отсроченная месть; а затем на смену облегчению явились обида, возмущение и гнев. Так варварски, хамски их похитить, не дав даже после сна, как это у них тут называется, оправиться, из-за чего им пришлось, как малым детям, подпускать под себя, так унизительно обращаться с ними по пути и здесь – и все ради чего? Ради того, чтобы помочь какому-то старому солдафону охмурить молодую богатую вдову?!
– Ни за что! – в разных местах и в разное время (Нарциссов раньше, так как его пораньше доставили) одинаково гордо произнесли они.
Зряшное это было заявление, опрометчивое – вновь их жизни повисли на волоске. И запросто могли прерваться, если бы что-нибудь обнадеживающее пришло от диверсионных групп. Но те все еще продолжали заходить в тыл противнику: каждая – своему.
Стиснув зубы и поиграв желваками, полководцы кивком подозвали офицеров, что-то им скомандовали. До специалистов донеслось лишь “не понимают” и “убедить”. После чего их вывели из машин и поставили неподалеку под конвоем солдат.
Оба мужественно приготовились к пытке холодом, про себя решая: на какой скорой минуте придется сдаться, чтобы не доводить дело до простуды. Или чего худшего – после оттирания снегом и так першило в горле. И там, где оттирали, до сих пор ощущался сильный дискомфорт. С подозрением на онемение.
Плохо же они знали генералов. Военачальники умели бороться с непослушанием быстро и радикально, не дожидаясь естественного дозревания бунтовщика до осознания своей вины. Для этого у них было два проверенных способа: припугнуть и наказать. Которые успешно объединялись в один: наказать, чтобы припугнуть.
К нему-то они и прибегли. Жотов – традиционным образом, а вот Мотнёв, как более искушенный в таких вопросах, решил сделать поправку на ориентацию взбунтовавшегося поганца.
Получилось в итоге у обоих. Хотя и не без неожиданностей.
Для устрашения Гламурова после недолгого совещания был выбран прапорщик Скулов. Полтора года назад он прославился тем, что голыми руками нокаутировал двух настоящих медведей. Косолапые хотели забраться в его “ниссан”, припаркованный в укромном месте у части, а прапорщик, заховавший перед тем в багажнике излишки солдатской еды и решивший туда еще кой-чего добавить, их застукал. В переносном, а потом и в прямом смысле. И успел сфотографироваться на фоне их туш, прежде чем те ожили и с обиженным ревом сбежали.
Посланный из штаба офицер объяснил Скулову задачу и издали указал на цель. Цель выглядела несерьезно. Тем не менее прапорщик зачем-то взял с собой саперную лопатку – может, как намек на то, что способен не только как следует любого отделать, но и тут же оставшееся порубить и закопать.
Когда Гламуров увидел приближающееся враскорячку квадратное нечто, рассмотрел в подробностях лапы, подбрасывающие лопатку и оглаживающие любовно ее черенок, разглядел странный блеск в глазах, – то почему-то совсем не испугался. Напротив, весь засмущался, заиграл телом, заворошил отставленной ножкой снег – и томно сказал: “Я согласен”.
Для устрашения Нарциссова была призвана прапорщик Куделина. Тоже на вид весьма могучая. Богатая телом так избыточно, что хватало его и на родное подразделение, включая рядовой состав, и на соседнее. Из-за этого ее трижды пытались демобилизовать – и всякий раз приходилось останавливаться: мятеж был никому не нужен.
По всей видимости, опытному взгляду даже издалека нетрудно было все это разглядеть, потому что Нарциссов, едва увидев ее фигуру, аж выплескивающуюся из обмундирования и маскхалата, и заподозрив, что фигура эта валко движется по опушке не просто так, на предмет погулять и собрать для генеральского самовара шишки, а имея целью его драгоценное тело, уже начал стремительно бледнеть и вырываться. А когда Куделина подошла, быстро обстреляла глазами конвой и, облизнувшись, плотоядно вперилась в него одного, поглаживая свои обширные бедра, – вдруг всхлипнул, закатил глаза и обмяк в обмороке.
Приводили его в чувство долго. Сначала хлопали по белым щекам и терли их снегом, на что щеки реагировали – стали розоветь, – а вот сознание ни в какую. Затем Куделина затеяла делать ему искусственное дыхание по системе “рот в рот”, хотя с этим у Нарциссова было все в порядке – дышал сам. Тем не менее кое-какая реакция пошла – правда, не до конца: вроде бы он и начинал приходить в себя, но, едва осознав, что и кто с ним делает, тут же проваливался в спасительное беспамятство обратно.
Наконец кто-то догадался отстранить прапорщицу, заменив ее пузырьком с нашатырем. Нарциссов зашевелился, приоткрыл один глаз, с ужасом глянул на Куделину – и согласился. Однако времени на все эти процедуры ушло так много, что весь выигрыш, добытый группой захвата, был потерян.
В итоге оба исправившихся специалиста во второй раз предстали перед генеральскими очами практически одновременно. И решали поставленную боевую задачу почти синхронно. Соответственно, и решили одинаково.
Совпадение во времени было здесь, разумеется, ни при чем – они столько лет дружили, а потом и жили вместе, что и после расставания продолжали мыслить в одном направлении. В городе знали, что если обратиться, к примеру, к Нарциссову, и его креатив тебя не устроит, то идти к Гламурову бесполезно – тот предложит ровно то же самое. И наоборот – если обратиться сначала к Гламурову. Поэтому неудивительно, что и здесь они выдали полководцам один рецепт. Простой, как все гениальное.
– Соловей! – после недолгих, но напряженных размышлений воскликнули они. – Да, должен петь соловей!
И снисходительно пояснили лупающему глазами офицерству, какое выдающееся значение имеет эта скромная, невзрачная на вид птаха в деле любви. Рассказали, как она доносит своим пением до женских сердец зов мужской страсти и пробуждает в них ответное томление, как настраивает женщин на самый романтический лад. Поведали, что признание в любви под соловьиные трели – это стопроцентная гарантия успеха. Сходу придумали – и сами поверили в это, – что пению соловья с трепетом внимает любая женщина, в том числе отроду глухая и будучи при смерти. Что оно буквально гипнотизирует слабый пол, делая его совсем слабым и на все согласным. Готовым пасть, как перезревший плод, к любым мужским ногам, даже…
Тут они вовремя осеклись, не стали эту мысль продолжать. Хотя скептические взгляды, брошенные ими на полководцев, сделали ее и так предельно ясной. Для всех, кроме самих полководцев. “А с другой стороны, – дружно подумали спецы, – Сёма тоже был еще тот красавец, а ничего же, как-то у них сладилось. Может, она как раз на пожилых и ведется? Единственное – бурбоном таким он точно не был…” И процитировали вдруг всплывшее из глубин памяти начало стихотворения “Шепот, робкое дыханье…” – приписав его, правда, Пушкину. А в завершение напели кусок песни “Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…” – как наиболее близкой аудитории. Одним словом, пропиарили свой проект по полной.
Генералам понравилось. Просто, ясно и доступно. Без всякой заумной мерехлюндии. Сугубо конкретно – соловей. Певчая такая птица. Закамуфлированная под воробья. При этом в нужный момент способная внести смятение в стан противника, деморализовать его и сделать легкой добычей для победителя. Особенно их убедила знакомая песня, под которую – в исполнении дважды краснознаменного академического ансамбля песни и пляски Российской армии имени А.В. Александрова – они любили, выпив, мужественно пригорюниться. Как бы вспоминая о тяжелых сражениях, испытаниях и потерях.
– Да, – дружно сказал они, – согласен, я тоже об этом думал.
А на робкое замечание парочки капитанов – по одному в каждом штабе (в семье же, даже самой надежной, армейской, не без урода!) – о том, что для соловьев сейчас вроде бы не совсем сезон, они ведь на зиму, кажется, улетают и сейчас должны зимовать где-то в теплых краях, типа даже в Африке, – генералы раздраженно ответили:
– Будем умничать или выполнять? Все, может, и улетели, как трусы, а один, самый стойкий, остался! Настоящий русский соловей – не павлин заморский! Чё здесь непонятно?
От дальнейшего разноса и неминуемого остракизма капитанов спасли сигналы тревоги. Это диверсионные группы наконец-то зашли в тыл противникам, где и наткнулись на выставленные боевые посты.
Завязались рукопашные бои – обе стороны имели приказ без команды огонь не открывать, чтобы не демаскировать себя раньше времени перед обитателями поместья. Поэтому сражались больше прикладами. Хотя кое у кого мелькали и штык-ножи.
Диверсионные группы рассчитывали на эффект неожиданности, и поначалу их расчет оправдался – боевые посты были смяты и разбиты, группы уже приближались к своим целям, оставалось совсем немного и…
И тут противник ввел в бой резервы. Они ударили в лоб, стали заходить с тыла и зажимать с флангов, реализуя свой численный перевес и методично вырубая напавших одного за другим.
Наступления захлебнулись. Оба отряда завязли во вражеской обороне, не в силах ее прорвать и атаковать дальше, затем попятились, попытались перегруппироваться для отхода… да было поздно – кольцо вокруг них замкнулось.
Бились они до последнего. Окруженные бойцы один за другим валились под ударами во взрыхленный, истоптанный снег, который казался им, обессиленным и избитым, не таким уж и холодным, почти теплым…
В ходе боя на северо-западе случился и настоящий подвиг. Один из напавших, сержант Николаев, после того как его несколько раз огрели прикладом и лишили нескольких зубов, с невнятным криком: “За Родину! За Путина!” все же не выдержал и метнул в сторону вражеского бэтээра противотанковую ручную гранату РКГ-3 – и она, пусть и кривовато, косовато, не совсем туда, куда он метил, а до салютной установки, но долетела. Все, кто это видел, попадали в снег и стали лихорадочно отползать в стороны, а ефрейтор Кузнецов, наоборот, подбежал и бросился на гранату всем своим небогатым телом, чтобы прикрыть товарищей!
К счастью, Николаев забыл выдернуть перед броском чеку. Да и граната оказалась учебной. Чего сержант и ефрейтор не знали.
Подвиг этот так и не вошел ни в какие реляции и командованием отмечен не был. Не только потому, что граната не взорвалась и Кузнецов уцелел, а значит, и подвиг получился по военным меркам невсамделишным, но и из-за всей ситуации в целом. Которая была довольно скользкой – сражались-то столь ожесточенно два подразделения одной войсковой части. Хорошо знакомые друг с другом – если не на солдатском уровне, то уж на офицерском точно.
Когда командиру части прошлым вечером стали попеременно названивать генералы, требуя живой силы и техники, отказать своим бывшим высоким начальникам он не смог. Зная про характеры их мстительные, про связи оставшиеся, про то, что в политике теперь подвизаются, понимал: откажет – сгнобят за милу душу! А уж фонды их – вообще убойное средство в умелых руках. Ведь даже младенцу известно, что никакой принципиальной борьбы с коррупцией у нас нет и быть не может, может быть лишь борьба одной коррупции с другой, другой – с третьей и так далее. И задача всякого разумного патриота – быть на стороне той коррупции, которая сейчас сильнее. Потому что она самая правильная, самая на сегодняшний момент принципиальная и нужная стране. Но попасть на нужную сторону не так-то и просто – необходимы рекомендации. Именно этим по большей части фонды и занимаются: рекомендуют одних, составляют проскрипционные списки других. И не приведи Господь в список этот попасть… Так рассудил командир и решил с генералами не ссориться – ублажить обоих.
Оба отставника, кстати, об этом сразу догадались. По той простой причине, что больше неоткуда здесь было взяться армейским подразделениям, кроме как из одного источника – других частей поблизости дислоцировано не было. И каждый сделал для себя зарубку: если вдруг проиграю – этому двурушнику не поздоровится! При таком раскладе командира части в любом случае ожидали репрессии…
Спустя десять минут после начала атак все было кончено.
Обе диверсионные группы были обезврежены и позже помещены в концлагеря – на небольшие пятачки земли, вокруг которых победители натянули срезанную с ограды колючку. Вдоль нее мрачно кружил вооруженный конвой, видом своим показывая вражеским однополчанам: любая попытка к бегству будет пресечена быстро и жестоко. Правда, большая часть пленных не то что бежать, а и стоять-то могла с трудом – лежала и стонала, – но мало ли…
Из окружений в конце боя смогли вырваться три человека: один – на северо-западе, два – на юго-востоке. Прежде чем и их настигли преследователи, они успели выйти на связь и передать командованию, что операция по уничтожению стратегической боевой техники противника провалилась – белый бронетранспортер не пострадал. Установки огневой и звуковой поддержки – тоже.
Связь с разведчиками к этому времени была потеряна. Забыв про приказ, думая об одном – как бы согреться, они покинули наблюдательные лежбища и присоединились к атаке своих товарищей из диверсионных групп.
Досталось им сильно – скрюченные, как паралитики, задубевшие от долгого лежания на морозе, двигались и отмахивались они с таким трудом, что мишенью были легкой. В итоге обе противоборствующие стороны лишились своих “глаз и ушей” и теперь должны были действовать вслепую. Осталось у них лишь по одному наблюдателю напротив въездных ворот – посланных на случай, если красавице приспичит куда-то отъехать. Они-то и сообщили, что в поместье проследовал представительский “мерседес” с местными блатными номерами.
Генералы на эту информацию внимания не обратили. Уверенные, что уж до такого-то противник точно не додумается, обманутые презрительным мнением специалистов друг о друге, они вовсю руководили разработкой плана “Соловей”.
План и там, и там рождался в муках.
Вариант с трансляцией записи соловьиного пения через звуковую установку отпал почти сразу. Офицеры были за него, однако специалисты уперлись. Сказали, что фанера убивает настоящее искусство. Несовместима с ним. Это же не демонстрация и не парад. А дело интимное, деликатное, касающееся двух сердец. Нет, пение обязательно должно быть живым, иначе не подействует.
Генералам пришлось к этому мнению прислушаться.
От варианта с поиском в зоомагазинах, транспортировкой и заброской на территорию поместья натуральной птицы тоже пришлось отказаться. Не факт, что она тут же от зверского мороза не околеет, если выживет – захочет ли петь в таких условиях вообще, а если вдруг что-то из себя, поднатужившись, и выдавит, то не станут ли эти звуки напоминать сиплые вопли, скрежет, хохот гиены, надсадный чахоточный кашель – все, что угодно, но не пение. Гарантий не было никаких, а драгоценное время терялось…
Оставался единственный вариант – живая имитация. На нем в конце концов и сошлись.
Офицеры рысью побежали объявлять среди личного состава конкурс на лучшего свистуна. В качестве награды разрешено было обещать: внеочередной отпуск, питание в офицерской столовой и непыльное дослуживание при штабе.
Желающих обнаружилось много – практически все. Даже те, кто свистеть не умел в принципе, хотели попробовать.
Длинные вереницы бойцов потянулись к штабным машинам на кастинг.
Прослушиванием занимались генералы лично и спецы по прекрасному. И те, и другие о пении соловья имели представление смутное, больше теоретическое, – что должно как-то особо красиво звучать – на это и ориентировались. Правда, спецам то и дело приходилось деликатно напоминать полководцам, что красиво – это не только громко.
В результате в каждой машине удалось отобрать по три мастера художественного свиста – по одному основному и по два запасных.
Оставалось решить проблему их доставки на осажденную территорию.
Просто перелезть через стену, забросив наверх крюк с канатом, было нельзя: во-первых, камеры были установлены таким образом, что обозревали как прилегающую к ней зону отчуждения, так и ее самою; во-вторых, имелись сведения, что верх ее хорошо защищен датчиками, ловушками и убийственным для всего живого током. Туда даже птицы избегали садиться, а если какая-нибудь нездешняя это и делала, то тут же обугленной тушкой падала вниз.
Необходимо было придумать нечто нестандартное.
Первая генеральская мысль – десантировать на парашютах – была ими же с сожалением отвергнута: пока будут спускаться, из поместья десять раз могут купола заметить. А жаль – эффектно бы получилось, по-военному!
Вторая их мысль – прорыть под стеной подкоп – тоже обсуждалась недолго: на долбежку промерзшей земли времени бы ушло слишком много. А враг-то не дремлет, тоже чего-нибудь затевает. Да и неизвестно, насколько стена простирается вниз – судя по ее основательности – может, и не на один десяток метров.
Третья мысль в генеральские головы упорно не приходила. А уж в головы спецов – и подавно: не их же епархия.
Тут-то и отличились оба обмишулившихся на соловье капитана, реабилитировали себя.
– Можно катапультировать! – с отчаянием людей, которым терять уже нечего, воскликнули они.
– О! – одобрили генералы. – Молодец! Прям мысль мою прочитал. Ведь можешь же, можешь, а то… Выполняй!
– Служу России! Есть! – Обрадованные капитаны пулей выскочили из штаба.
И лишь за порогом, сменив бег на шаг, задали себе наконец вопрос: а как?
Ответа у них не было. Оставалось надеяться на солдатскую смекалку.
Спустя пару минут они ставили задачу перед своими подразделениями, а через пятнадцать вновь вернулись в машины, чтобы доложить полководцам план заброски.
Те нахмурились, пожевали губами – так им легче думалось, добавили к плану кое-какие штришки и дали “добро”. Затем приказали соединить их с командиром части…
Командир, услышав сначала одно требование, потом другое, с облегчением перевел дух – требования были одинаковы.
Вскоре с одного секретного аэродрома взлетел самолет. На борту он нес груз особых бомб. Поднявшись над облаками, самолет взял курс на поместье.
Тем временем жизнь на двух опушках по разные стороны Трои кипела. Одни солдаты доставали канаты и тросы, другие внимательно осматривали ближайшие к ограде поместья деревья, третьи вооружались топорами, а на самое высокое в окрестности дерево и там, и там цепко карабкался с портативной рацией и биноклем наблюдатель. Он же – корректировщик.
Глядя на эти приготовления, мастера свиста не раз пожалели о своем участии в кастинге и о том, что не дали там петуха. Зато все остальные, не прошедшие по конкурсу в “соловьи”, теперь своей неудаче тихо радовались.
Добравшись почти до верхушек, наблюдатели устроились на ветках покрепче, на всякий случай обвязали тонким канатом ствол и себя – ветер наверху гулял нешуточный, отрапортовали о готовности и принялись осматривать территорию поместья, что разлеглась перед ними во всей своей ухоженной красе.
Жаль, что было не лето, вид открылся бы им куда лучше. Но и этот впечатлял. Белоснежные поля расчерчивались аллеями и дорожками, окаймленными деревьями и цепочками фонарей либо фонарями и полосками подстриженных кустов, темной щетиной едва пробивающихся из сугробов. Разбросанные там и сям небольшие рощицы, просматриваемые сейчас насквозь, непременно таили в себе павильоны или беседки – и двух одинаковых среди них было не сыскать. Многочисленные подсобные здания, вытянувшиеся вдоль северо-восточной стены, включая электростанцию и котельную, поражали своей разнообразной архитектурой, в каких только странах не подсмотренной. Главный дом, стоящий в самом центре и явленный наблюдателям широкими и мощными торцами, обилием башен, башенок, налепленных там и сям балкончиков и террасок напоминал средневековый замок, хотя невидимыми им с деревьев фасадами (их было два – смотрящий на подъездную аллею и, наоборот, – на раскинувшееся позади дома озеро) больше походил на огромный помпезный дворец. Точнее даже – на несколько дворцов, причудливым образом слепленных друг с другом в нечто среднее. Вокруг каждого крыла большим полукружьем шла открытая галерея, где вполне могли разъехаться два автомобиля – ширина позволяла. В одном месте она выбрасывала длинный отросток, который заканчивался застекленным павильоном у вертолетной площадки, в другом к ней симметрично примыкала оранжерея. За озером стоял и второй дом – не столь вычурный и поменьше. Не зная, трудно было догадаться, что это всего лишь баня и в комплекте с ней бассейн. Само озеро блестело очищенным от снега льдом, в центре находился небольшой островок с большой мужской статуей, гордо стоявшей в позе церетелиевского Петра. Естественно, изображен был не Петр, а хозяин поместья. Хотя кое-какое сходство, кроме позы, имелось и с Петром – на Сёму непохожим категорически. Однако неведомому скульптору – хозяин любил намекнуть, что это сам Церетели и был, но ведь мог и соврать – все же это как-то удалось совместить. На берегу напротив, вся в любовном порыве, устремленном к мраморному Сёме на острове, стояла вторая статуя – женская. Поставленная позже, изображала она прекрасную хозяйку в короткой облегающей тунике. Изображала так хорошо и подробно, что оба наблюдателя, забыв обо всем, приклеились к биноклям и то и дело сглатывали слюну. Из-под ног Елены несколько двусмысленно бил круглый год и утекал в озеро источник.
Из-за этого источника, кстати, в свое время Сёме немало потрепали нервы. Жители близлежащей деревни отчего-то считали его святым. Не то кто-то в озере от несчастной любви утопился, и на следующее утро источник вдруг забил, не то какой-то неизлечимо больной взял за правило каждый день его водой омываться и чудесным образом исцелился. А скорее всего – и то, и другое: сначала кто-то непорочный утоп, потом начались исцеления. И когда Сёма источник, огородив вместе с озером, узурпировал, деревенские возмутились. В основном – тихо, между собой и внутри себя, но нашелся и один буйный активист – бывший сельский учитель Головатый. Начал писать письма, жаловаться, мутить народ, устраивать здесь и в городе митинги и пикеты. Привлекать внимание прессы – тогда относительно независимой, откликавшейся не только на начальственное бурканье, – как местной, так и, случалось, центральной. Неоднократно прорывался на стройку – кирпичной стены еще не было, был обычный дощатый забор, – чтобы лечь с такими же престарелыми соратницами под технику. Был дважды поколочен, однако образумиться так и не пожелал и продолжал всячески препятствовать благоустройству.
Сёма долго на него внимания не обращал, потом стал раздражаться. Занял он всю эту землю не совсем чистым образом, придраться было к чему, поэтому от чрезмерного внимания разных официальных структур приходилось откупаться. Благодаря Головатому – все чаще и чаще. Да и суммы росли, следуя за ростом аппетитов, – жизнь-то постепенно налаживалась, страна скоро должна была начать подниматься с колен, и многие государевы люди всем своим многоопытным нутром это уже чувствовали.
Так вот и получилось, что однажды ночью деревенька вдруг сгорела, подожженная случайной молнией сразу с четырех концов. Головатого в головешках его халупы так и не нашли – пропал, будто его и не было, зато остальные деревенские, успевшие выскочить и спастись, отселенные впоследствии решением местной власти от поместья подальше, с тех пор величать стали Сёму не ругательно, а по имени-отчеству и ломать шапку загодя, едва лишь появлялся намек, что хозяин может случайно мимо по какой-то надобности проехать.
Все же дедушка-комиссар порой вылезал из Сёмы очень отчетливо. Тот тоже прожил бурную жизнь – правда, в отличие от внука, короткую. Прошелся карающим мечом революции по многим малороссийским селениям, прививая их обитателям любовь к новой власти и желание делиться с ней всем по первому требованию, а то и без оного. Затем самозабвенно занимался тем же самым в органах – в более индивидуальном порядке. И к великому своему изумлению был вдруг отправлен в топку социалистической законности собственными коллегами. Которые потом и сами туда за ним поочередно последовали.
А вот другой дедушка в Сёме почему-то совсем не просматривался. Жизнь тот прожил относительно долгую и не бурную. Успел обшить немалую часть Винницкой области, перебрался с семьей в колыбель революции, чудом пережил ее блокаду, потеряв жену и младшего ребенка, не согласился как-то по поводу шлицев и лацканов с заказчиком – достойным учеником первого дедушки, – сделал все по-своему и очутился за вредительство в лагере, откуда не вышел. Хотя жена покойная сколько раз ему говорила: “Мойша, ты с этими дураками не спорь, они же бешеные”.
И родители тоже отчего-то в Сёме никак не проглядывались. Ни внешне, ни характерами. Когда началась борьба с неправильными фамилиями, они решили на всякий случай покинуть Ленинград и с маленьким Сёмочкой перебрались сюда – были вакансии. Хотели вроде бы переждать, а в итоге как-то осели, прижились. И возвращаться после одинокой кончины всеобщего отца не стали. Тем более что опыт и гены подсказывали: всегда возможен рецидив. Глава семьи учил будущих учителей русскому языку и литературе, а жена его, как врач-гинеколог, помогала появляться на свет их грядущим ученикам. Так и жили они тихими советскими интеллигентами, обучая и помогая, ни во что не ввязываясь, отказываясь даже от традиционных в их кругах подарков и подношений – брать было как-то неудобно, разве что книги хорошие – вот от них отказаться никак не могли, – жили, пока сын не вырос. А как вырос и замаячила ему первая отсидка – отец этого перенести не смог. Плохо ему стало в зале суда – так плохо, что приехавшая “скорая” до больницы живым не довезла. Мать сумела справиться и с этим, правда, сильно сдала. Дождалась возвращения сына и ушла вслед за мужем во время второй Сёминой отсидки, когда однажды вечером к ней вдруг вломились три его бывших компаньона с требованием немедленно вернуть его же должок. Сумма при этом называлась такая, какой она за всю свою жизнь честным трудом не заработала. Один из вломившихся – самый наглый и молодой – кстати, без ее помощи никогда бы и не родился – очень сложный был случай, обычно не вынашиваемый. Хорошо, что она об этом совпадении так и не узнала. Невозможно себе представить, какие чувства могла она напоследок испытать, вдруг опознав в этом куражливом, матерящемся, сладострастно бьющем ее по лицу существе когда-то предотвращенного ею же выкидыша…
Вообще жизнь богата на совпадения – порой чересчур. Тот же Головатов, к примеру, поступив после действительной и рабфака в местный пединститут, учился у Сёминого отца. И много чего от него воспринял. Кроме одного – смирения перед нашествием очередной российской чумы. А сноха Головатого однажды пробилась со своими женскими проблемами на прием к Сёминой матери, после чего у сельского учителя наконец-то появился долгожданный внук Иван. Выросший, забритый в положенный срок в солдаты и отправленный после “учебки” в Чечню. Провоевавший там несколько месяцев и исчезнувший при зачистке одной местности – над ней собиралась пролететь на вертушке высокая комиссия из Москвы. Состоявшая, помимо прочих, из Мотнёва и его зама Жотова. Которым, по правде сказать, делать там было нечего – они туда за боевыми летали – отметиться и быстро свалить. Когда же Сёмин подельник, на тот момент еще не опальный, затеял с чеченцами торговлю людьми, то предложили ему как-то и полуживого Ивана, однако коммерческая ценность предложения была столь ничтожна, что даже рассмешила сановного олигарха…
И это ведь часть совпадений, были и другие. С тем же городом на Неве связанные, откуда Сёмины родители произошли и вся нынешняя вертикаль… Но завести они могут так далеко, что, пожалуй, не стоит. Меньше знаешь – крепче спишь. Да и наблюдателям вон по третьему разу рации что-то хрипато гавкают, а они в ответ ни гу-гу – таращатся в бинокли на одно и то же с разных сторон, того и гляди сами в статуи превратятся – только не мраморные.
Эй, служивые, ау!
Ага, оторвались наконец – откликнулись. Принялись обозревать снежные поля за стеной – на предмет пышности и отсутствия торчащих объектов. Выбрали вектор, сообщили вниз.
Где-то вверху, над облаками, отгудел свое самолет – покружился и избавился от груза специальных метеорологических бомб.
На каждой опушке зафырчал и медленно попятился по указанному вектору прочь от стены бэтээр. К крюку на его броне был прицеплен канат. От него к макушкам двух деревьев, стоявших рядом друг с другом и очищенных от веток, расходились стальными усами тросы. Вот они напряглись, завибрировали, и стволы, потрескивая от натуги, стали все ближе и ближе наклоняться к земле, сгибаясь в две большие дуги. Из санитарных “буханок” волокли носилки, чтобы накрепко привязать их между макушек…
Вскоре катапульта была готова.
К этому времени тучи послушно насупились, враз потемнело, посыпался снежок – сначала редкий и мелкий, потом участился, запорхали крупные хлопья, начался снегопад. Видимость резко упала. Наблюдателей с деревьев пока не отзывали, хотя дальше стены они уже ничего разглядеть не могли.
Оба генерала пришли лично руководить заброской “соловьев”. Понимали: момент ответственный, надо сказать что-нибудь ободряющее, напутственное. Типа: “Сынки, не подведите, на вас вся надежда. Родина вас не забудет!”
Однако вид “сынков” их разочаровал. Не бравый был вид, совсем не геройский. Лицами бледные, почти зеленые, бесформенные от надетых и накрученных под маскхалаты тряпок – для мягкости приземления, – были они похожи не на храбрых гвардейцев, готовых в огонь и в воду, а на каких-то киношных немцев, разбитых и позорно отступающих из-под Москвы. Не то вообще на укутанных баб в касках – противно было смотреть!
Поэтому произнесли полководцы другое.
– Ну что, бздите? – с презрением спросили они. – Очко играет?
– Никак нет… – нестройно и неуверенно прозвучало в ответ.
– Чтоб пели, как положено! Ясно?
– Ясно, товарищ генерал… – вразнобой, не по-уставному и довольно уныло сказала каждая троица.
Погано сказала, чего уж там.
Генералы сердито сплюнули и приказали начинать.
Первыми на носилки водрузили “соловьев” резервных – надо же было пристреляться. Они сжались, ухватились за брусья по краям, зажмурились.
Все отошли в сторону, только у каната с подставленным под него на попа бревном – чтобы не спружинил – встал наизготовку солдат с топором.
Генералы скомандовали: “Пуск!” – топоры взлетели, рубанули, освобожденные деревья со свистом распрямились и метнули свою ношу вперед…
Произошло это на юго-востоке и на северо-западе практически синхронно, а вот результат оказался разным.
“Соловей” генерала Мотнёва взмыл, как большой подфутболенный пингвин, благополучно перелетел через стену и шмякнулся в снег, ничего себе не сломав и почти ничего не отбив. Спустя какое-то время он смог выйти на связь и даже начать скрытное выдвижение к замку.
А вот “соловью” генерала Жотова не повезло. Хотя он был сам виноват – нечего было так судорожно цепляться за брусья носилок. Отпустил бы их вовремя, как это сделал мотнёвский, – стартовая скорость была бы больше. А так ее хватило лишь на то, чтобы донести его до середины стены и по ней размазать… Пару долгих секунд он еще повисел на краснокирпичной поверхности белой кляксой, затем рухнул вниз.
К счастью, полет его закончился чуть в стороне от замаскированного прохода, поэтому вытащить незадачливого “соловья” смогли быстро. Когда санитары грузили на носилки – он попытался сказать что-то протестующее, но не смог. Когда понял, что носилки другие, – успокоился и потерял сознание.
“Повезло, теперь комиссуют”, – вздохнул не один солдат при виде отъезжающей “буханки”.
А охранник в комнате видеонаблюдения все скакал глазами с монитора на монитор и пытался для себя решить – привиделось ему, будто промелькнул и ударился где-то в стену огромный снежок, или нет? По всему получалось, что привиделось – это ж не снежок тогда должен быть, а целая снежная баба! Поди такую добрось через колючку и зону отчуждения…
И вновь попятились бэтээры, пригибая к земле деревья. И на привязанные носилки осторожно вскарабкались следующие “соловьи”, ежась от нехороших предчувствий. И опять прозвучала команда “Пуск!”, взметнулся и ударил с маху топор, распрямились со свистом стволы и…
На этот раз заброска успешно прошла у всех. Обе “певчие птицы” перелетели и приземлились благополучно, отделавшись синяками и легким временным ступором. После которого, отрапортовав по рациям, поползли к обозначенным точкам.
Зато при последнем катапультировании удача повернулась спиной к Мотнёву. Его третий солист оказался совсем недокормышем – легче всех остальных, из-за чего взлетел слишком высоко, был сдут порывом ветра в сторону и при приземлении сломал себе обе ноги. Ползти он худо-бедно мог, а вот для благозвучного пения из-за сильной боли был непригоден – обязательно бы сфальшивил. Поэтому ему поступил приказ оставаться на месте высадки, в операции участия не принимать.
Таким образом, счет между противниками сравнялся, стал 2:2. Только они об этом по-прежнему ничего не знали – были уверены, что дурак-неприятель занят чем-то другим. Мотнёв, правда, имел все же небольшое преимущество – его первому солисту оставались считанные метры до места выступления, в то время как жотовский долетевший первенец не прополз и половины пути.
Не подозревая о творящихся снаружи приготовлениях и баталиях, не ведая ничего о проникновениях внутрь, поместье тем временем жило обычной жизнью. Котельная и электростанция исправно давали тепло и ток, в пекарне одуряюще пахло свежим хлебом и выпечкой, из-под диковинных на вид и вроде бы жутко полезных для человеческого организма, едва ли не омолаживающих его лет на двадцать, кур экспроприировали и сложили в корзинку снесенные яйца, а заодно и количество птиц сократили на одну штуку, определив ее на бульон, завезенные из Неметчины коровы, освободившись от молока, ворочали челюстями и отдыхали, гуси гоготали, утки крякали, цесарки вопили, поросята визжали, – одним словом, все натуральное хозяйство, снабжающее поместье своими качественными продуктами – Сёма был сильно на этом повернут, – давно вступило в новый день и привычно в нем обитало.
А вот хозяйка – теперь единоличная – проснулась поздно.
Вчера вечером, вернувшись с поминок, она сразу направилась в свои апартаменты, велев не беспокоить. Пару раз ей кто-то звонил на мобильный – она отвечала недолго и односложно, хотя и вежливо. Затем улеглась и долго не могла заснуть – ворочалась, вставала, укладывалась обратно. А когда все же сон ее сморил, спала уже как убитая.
Обычно она вставала в семь утра, подчиняясь жесткому Сёминому режиму, а тут проспала до половины одиннадцатого и проснулась лишь потому, что ее разбудили, сообщив о внезапном визите гостя. Который, ссылаясь на какую-то их вчерашнюю договоренность, прибыл и настаивает.
Пока она нехотя поднималась, принимала ванну, приводила себя в порядок и одевалась, то и дело замирая от каких-то одолевавших ее мыслей, гостя развлекал Заза. Делал он это следующим образом – сидел напротив, смотрел на него в упор и угрюмо молчал. Всем своим видом демонстрируя, что его присутствие здесь нежеланно. Еще он шмыгал носом – некогда гордым кавказским, но от многочисленных соприкосновений с криминальной действительностью давно превратившимся в бесформенную и вненациональную бульбу, и иногда трубно, вызывающе сморкался в огромный платок.
Другой бы давно от такого откровенно неласкового приема поспешил откланяться и отбыть восвояси, забыв сюда дорогу, однако гостя, похоже, это ничуть не беспокоило, даже, может, и забавляло. Сидел он в кресле весьма вольготно, развалившись и положив ногу на ногу, что-то попсовое себе под нос гудел и ответно, как некую любопытную диковину, рассматривал Зазу. От чего тот становился только мрачней и угрюмей.
Со стороны это напоминало детскую игру “кто кого пересмотрит”.
Появление хозяйки отвлекло их друг от друга. Телохранитель вскочил и даже не вопросительно, а как-то по-собачьи преданно на нее уставился, ожидая указаний, гость тоже поднялся и чуть склонил голову, здороваясь.
Елена царственно кивнула в ответ, присела.
Начался пустой светский разговор, в котором Заза, разумеется, участия не принимал, да и Елена больше отделывалась междометиями. Зато гость не замолкал – много и красочно рассказывал о столице, делился разными впечатлениями от здешних краев, едко проходился по увиденной вчера местной публике. Смысл его болтовни был явно иной – какие-то настойчивые намеки сквозили в подтексте – и красавица, в отличие от охранника, кажется, их понимала, однако внешне никак это не показывала. Гость же не торопился переходить к непосредственной цели своего визита – то ли вообще так привык действовать – издалека и околичностями, то ли хотел дать собеседнице естественным образом до откровенного разговора дозреть, то ли чего-то дожидался. Хотя пару раз уже выразительно переводил взгляд с хозяйки на телохранителя и обратно, давая понять, что последний здесь ни к чему. Елена на это никак не реагировала, зато Заза в ответ смотрел на гостя так, что даже слепой бы на его месте поежился. Но гость как ни в чем не бывало продолжал болтать.
Пока Заза, насторожившись, вдруг не поднял предостерегающе руку.
– Что это?
– Что? – спросила Елена.
– Там… – Заза указал в сторону окна.
Все трое подошли к высокому окну с витражами, и Заза, с молчаливого согласия хозяйки, прихватившей по пути шаль, его приоткрыл.
Снаружи хлынул ледяной воздух, закружились белые хлопья, а вместе с ними…
– Охренеть! – удивленно произнесла Елена. – Это кто это так свистит?
– Соловей… вроде, – после долгой паузы ответил гость.
– Ну да? А чего это он?
Гость молча пожал плечами.
Никто из присутствующих не был орнитологом и о жизни птиц ничего не знал, кроме того что они летают, клюют, могут сверху нагадить и высиживают из своих яиц птенцов, однако ощущение неправдоподобия происходящего возникло у всех. Зимой они такое пение слышали впервые. Мороз уж четвертую неделю стоял лютый, при выходе на улицу перехватывало дух, да и дальше пребывать на свежем воздухе было немногим легче, по ночам деревья вокруг поместья трещали так, будто среди них куролесила целая компания медведей-шатунов, да что там говорить: даже вечных ворон было не слышно – видимо, боялись, каркнув, простудиться, а тут вдруг соловей!
Нет, охренеть – это слабо сказано. На самом деле градус удивления у всех троих был куда выше.
– Интересно, – все же начиная кое о чем догадываться и в то же время совершенно не понимая – зачем это надо?! – заинтригованно пробормотал гость и предложил: – А пойдемте-ка выйдем.
Заза посмотрел на него с нескрываемым подозрением. И напрасно – если гость после вчерашних своих наблюдений за генералами и полученной сегодня утром информации чего-то и ожидал, то уж точно не такого…
Что творилось в этот момент с Жотовым – описать трудно. Сначала, когда из-за стены донеслись мелодичные переливы, он подумал, что кто-то из засланных им бойцов приступил к выполнению спецзадания без приказа, а когда выяснилось, что это запел “соловей” чужой!.. ярость его, вскипев, сразу стала беспредельной!
Он орал, брызгал слюной, рвал фотоснимки и карты, топал ногами, требовал немедленно отыскать того предателя, который все – абсолютно все! – доносит противнику… Затем злобно уставился на Гламурова, пытавшегося затеряться за какой-то офицерской спиной.
– Ты!.. Ты!.. Ты!.. – Продолжить получилось не сразу – гнев душил остальные слова. – Ты предложил это!..
– Что?! – пискнул Гламуров. – Что предложил?
– Птицу, мать твою… … … … … … соловья!!!
– Трагическое совпадение, – пролепетал Гламуров и чуть более уверенно добавил: – Этот все равно плохой, наши лучше…
Пока Елена с Зазой и гостем спустились вниз, оделись и вышли на галерею, снегопад прекратился, и лишь редкие, заплутавшие в небесах снежинки порхали в стылом воздухе, панически шарахаясь от тепловых пушек и выбирая, куда бы им приземлиться.
Все трое, не сговариваясь, стали всматриваться в ту сторону, откуда доносилось пение, ничего, кроме сплошной белизны, там не обнаружили и…
И тут с другой стороны запел еще один соловей. Нельзя сказать, чтобы лучше, но громче точно.
– Оху…ть! – произнесла Елена, найдя все же более подходящую формулировку. И заодно окончательно опровергнув все домыслы о своем якобы заграничном происхождении. С такой непередаваемой интонацией это мог произнести исключительно наш человек – впитавший ее вместе с молоком матери и густым перегаром отца.
А за пределами поместья теперь настала очередь взбеситься Мотнёву. Протекал его гнев точно так же, как и у Жотова, только уставился он злобно в конце концов на своего консультанта по романтическому и высокому – Нарциссова. Тоже затаившегося за офицерской спиной.
Дальнейший их диалог ничем, кроме пары малосущественных эпитетов, от диалога в стане противника не отличался…
Единственное, что оставалось сделать генералу в такой беспрецедентной по своей глумливой похабности ситуации – это реализовать свое численное преимущество – которое, как он считал, у него есть. И уж потом переходить к следующей фазе боевой операции…
Так на снежной равнине где-то неподалеку от первого соловья вдруг прорезались трели еще одного – по общему счету третьего.
Стоявшие на галерее дружно повернули туда головы – и все! Слов у них больше не было. Даже последнее, сказанное Еленой, казалось уже слабоватым.
Когда же опять разъярившийся Жотов решил дать достойный ответ и уравнять диспозиции – и к трем сладкоголосым певцам подключился четвертый – рядом со вторым, – гость внезапно расхохотался.
Елена и Заза с непониманием на него посмотрели – выглядело это довольно странно.
Гость в ответ лишь махнул рукой: дескать, не обращайте внимания – нервное.
А соловьи все пели и пели – истово, самозабвенно, то радостно, то печально, сначала вразнобой, как бы соревнуясь друг с другом, стараясь пересвистеть и каждый держась наособицу, а затем, постепенно, подчиняясь возникшей гармонии, все больше и созвучнее переплетаясь своими голосами – так, что рокот одного ладно дополнялся пощелкиваниями других, а свист второго, томно затихая, на другой ноте подхватывался третьим, и остальные, немного пригасив звук, изящными фиоритурами расцвечивали его сольную партию, чтобы потом влиться в нее мощным совместным крещендо, угаснуть в диминуэндо, распасться на отдельные негромкие арабески, нащупывая новую общую тему, которую поведет кто-нибудь из них, а другие, подпевая, помогут…
И зачарованная Елена в конце концов застыла, внимая и наслаждаясь, и Заза перестал рыскать глазами вправо и влево в тщетных попытках разглядеть хоть один источник этих звуков и теперь если и смотрит – то изредка, украдкой и как-то странно – на хозяйку. И быстро отводит взгляд – будто боится, что его за этим застигнут или разглядят в его слюдяных глазках что-то глубинное, затаенное, спрятанное и от себя тоже. Даже гость прекратил хохотать – осекся, затих, слушает. И все работники высыпали из многочисленных помещений – кто в чем – и стоят, не замечая стужи. А кто-то из женщин сковыривает со щеки сосульку-слезу: как же хорошо-то, а, как сладостно!
И снаружи поместья солдаты так заслушались, что забыли про командиров, про воинский долг, про бдительность, – стоят, расслабившись, вольно, как гражданские, со свободными мирными лицами – даром что в форме и при оружии. Да и командиры их – кто не в штабной машине генерала взглядом ест – тоже какими-то другими сделались, совсем не воинственными и как бы выпавшими из субординации. И охрана импровизированных концлагерей куда меньшим волком стала смотреть на вражеских пленных и – ну кто б мог подумать! – начала кивать, здороваться, узнавать однополчан… Хотя пение чудесное из-за стены сюда доносится приглушенно, без особой яркости. Хуже, чем до забытых на деревьях наблюдателей – те, несмотря на вновь отличную видимость, к биноклям не прикасаются, вообще глаза закрыли, чтобы не отвлекаться от чарующих звуков…
А соловьи все поют и поют, да так красиво, так ангельски, словно и не к птицам обращаются, не к людям, не к природе, а непосредственно к небесам: Господи, вот здесь, посмотри, на этой вот самой земле, пусть и холодной сейчас, неприютной, но ведь может же, может быть рай! Ну почему нет, Господи?!.
Кто знает, может, Всевышний в конце концов и услышал бы этот слаженный восхитительный хор, но…
Генералы, почувствовав, что в войсках началось разложение, осознав, что решающий час пробил и медлить больше нельзя, одновременно выскочили из штабных машин и с криком: “Заводи!” – устремились к бронетранспортерам.
Залезли наполовину в башню, придали верхней своей половине, торчащей из люка, бравый вид и скомандовали:
– Подрывай!
С грохотом, мигом заглушившим все, стена в двух местах обрушилась, обнажив сквозные, затянутые лишь дымом, взметнувшимся снегом и кирпичной пылью, проемы.
– В атаку! Вперед!
Грянула музыка, взлетели в небо первые салюты, рассыпавшись наверху огненными шарами и букетами, и две боевые машины с двух сторон въехали сквозь пробитые бреши в поместье!
Это было эффектно!
Во всяком случае, так сюда еще никто не прибывал.
Бэтээры ненадолго притормозили, являя зрителям свое навершие в виде взявших под козырек генеральских бюстов, затем взревели моторами и, лихо рассекая снежную целину, по прямой покатили к замку. Следом за ними с криками “ура!” по колее побежали солдаты.
В этой бравурной кутерьме остались совсем не замеченными четыре белые фигуры, которые восстали из снега обрубленными по плечи или по грудь – в зависимости от толщины покрова – привидениями, продолжая петь. Однако их уже никто не слышал…
Стоявшие на галерее постепенно отходили от шока. Все же переход от сладостного пения к грубому вторжению был слишком молниеносен.
Первым отошел Заза. Он выступил вперед, прикрывая собой хозяйку, достал из кармана рацию, коротко в нее скомандовал и полез под куртку за пистолетом. Из дома выскочили два охранника, у въездных ворот и одного из подсобных зданий появились люди с автоматами. Заза начал пятиться, спиной оттесняя хозяйку ко входу в дом.
Вторым отошел гость. Быстро просчитав ситуацию, он понял, что генералы про Зазу ничего толком не знают, его решимости в своих планах не учли, а значит, возможно всякое. Стрельба в его планы не входила, поэтому он тронул Елену за руку.
– Спокойно, все в порядке, я с этим разберусь. – И добавил, кивая на спину телохранителя: – Остановите его.
Елена перестала отступать, уперлась рукой в Зазину спину и сказала:
– Все, все, успокойся, не надо.
Тот нехотя остановился, но оружие не убрал. Охранники встали рядом с ним, люди с автоматами продолжали бежать к замку.
От упоения, тряски, вздымаемой машинами снежной пыли, салютных всполохов, следующих один за другим, и ревниво скошенных в сторону друг друга взглядов генералы из происходящего в поместье ничего толком не видели. Так, общие контуры. Поэтому и к сюрпризу приготовиться не смогли.
Наконец оба бронетранспортера, напоследок качнувшись, застыли перед входом. Музыка и салюты тут же прекратились. В наступившей тишине полководцы молодцевато соскочили с брони, отряхнулись, оправились. Вскинули орлиные взоры на группку людей, чтобы найти вожделенную прелестницу… и не нашли – могучие тела охранников прикрывали ее надежно. Зато ровно по курсу стоял тот, кого они меньше всего ожидали здесь встретить! Стоял и усмешливо за ними наблюдал…
Теперь настала их очередь впасть в шок. Сам порученец!.. здесь… зачем?! Кой черт его сюда принес?! Тоже решил приударить? Но он же вроде из этих?.. Хотя ради таких денег… А если он не для себя?! Ё!.. Может, и еврейчику… того… помогли?.. Ой-ей-ей-ей-ей!..
Да, это было не просто фиаско, это был крендец полный! Перебежать дорогу страшно даже сказать кому – нет, такое уже не прощалось!
– Ну, – легко читая их мысли и дождавшись нужной, с издевкой спросил порученец, – и как мы все это будем объяснять?
И тут оба отставника показали, что не зря много лет носили большие золотые звезды и широкие лампасы, нет, не зря! Какой-нибудь лейтенант в такой ситуации просто бы исчез – растворился бесследно в пространстве, не оставив даже сапог, капитан бы, все осознав, немедленно застрелился, майор сошел бы с ума и стал пороть полную чушь, а полковника с подполковником хватил бы удар, но генералы… нет… их так просто не возьмешь… Им даже переглядываться не надо было, чтобы договориться: во попали, все, перемирие, выступаем единым строем.
– Докладываю! – выпучив для пущей искренности глаза, отрапортовал Мотнёв. – Прибыли в целях охраны и сопровождения!
– Так точно! – вступил Жотов. – Во избежание, так сказать! – И, понизив голос, добавил: – Был сигнал.
– Да? – как-то особо глумливо удивился порученец. – Неужели сигнал?
– Так точно! – подтвердил Мотнёв.
– А стену зачем было взрывать? – продолжал ласково изгаляться порученец.
Обогнув охранников, к нему подошла Прекрасная.
– Для устрашения врага! – хором ответили генералы, в упор ее не замечая. Сейчас она вызывала у них отвращение. И, зная свою прямолинейность, они опасались это как-то ненароком выдать.
– Ну видите, – как бы заканчивая так и не начатый сегодня откровенный разговор, повернулся к ней порученец. – Спокойно жить вам здесь все равно не дадут.
Елена посмотрела на проломы в могучих стенах, на бронетранспортеры, на сгрудившихся за ними солдат, на двух их командиров – и согласно склонила голову…
Этим же вечером спешно присланный в N правительственный борт взял всего двух пассажиров: ничем внешне не примечательного, разве что самоуверенного, всем своим видом излучающего довольство мужчину и ослепительной красоты женщину, раз взглянув на которую – забыть было невозможно. Даже выражение какой-то усталой обреченности – то ли искренней, то ли умело изображенной, понять было трудно – лицо ее ничуть не портило, напротив, еще больше манило взгляды мужчин, мнящих себя победителями.
Примчавшийся проводить губернатор смотрел на обоих заискивающе, но особенно – на нее. Прощание было недолгим – улетавшие молча и достаточно сухо кивнули местному владыке и пошли вверх по трапу, не оглядываясь. Самолет взлетел, набрал высоту и взял курс на столицу.
Город к этому времени распухал от слухов. Знали, конечно, немного, почти ничего – остальное домысливали. Вспоминали тот репортаж из Кремля, где впервые Прекрасную увидели. Говорили, что хоть и стояла она за Сёминым креслом, потупившись, ан, видать, все ж успела там с кем-то переглянуться. “А то и перемигнуться”, – добавляли циники.
Кто помнил историю, рассуждали, что Екатерина Первая вон тоже в чьих только руках, как женщина, не побывала – Елена по сравнению с ней институтка! – а в итоге стала законной супругой самодержца российского, сама потом правила и потомство свое властью не обделила. “Так что, – предрекали они, – скоро наша вновь в телевизоре объявится, за каким-нибудь другим креслом – уже не передвижным, стационарным, – а со временем, глядишь, и в нем”. И вообще – радоваться надо, что остались, оказывается, и там нормальные мужики, ценящие женскую красоту, а то ведь сплетни всякие долетали – что чуть ли они, как древнеримские патриции, не повсеместно. Ан нет, дудки, не оскудела покуда земля кремлевская…
Вовсю гадали: при ком же она, интересно, окажется? Варианты назывались разные, включая как самых высоких чиновников, не вылезающих из ящика, так и приближенных к ним олигархов, и даже главного священнослужителя кое-кто называл, что уж совсем ни в какие ворота не лезло – свидетельствовало о безнадежной людской замороченности и о том, что распущенная фантазия некоторых потеряла ощущение всяких границ…
Кто-то отбытию Прекрасной радовался – надеясь, что будут теперь городу и краю послабления, да и станет кому, если что, челом бить, кто-то, наоборот, из-за него грустил – красота побыла и снова исчезла, а кто-то и злобился – вечно эта Москва себе все самое лучшее хапает, когда она, наконец, от жадности лопнет!
Были и такие, кто эту тему обсуждать наотрез отказывался.
Среди них – оба специалиста по высокому, романтическому и изысканному. Вернувшись после стольких трудов и волнений в свои уютные гнездышки, они который час отмокали в просторных ваннах, счищая с себя низкое, пошлое и грубое. Мылились то одним душистым мылом, то другим, натирались гелями и шампунями, взбивали пенку, вливали ароматные масла, умащивались благовониями. И все им казалось, что “воние”-то есть – вот оно, проклятое, разит, никуда не делось, – а с “благо”, увы, все никак не получается…
И еще при двоих затевать разговор об улетевшей не стоило – сильно они из-за нее пострадали. Мало того, что едва очень большого человека не прогневали – и неизвестно, чем и как долго это им потом икаться будет, так вдобавок ко всему и в возвращении им было отказано – до тех пор, пока не восстановят порушенное. Восстановлением сейчас занимались солдаты – командир части прислал нужную технику и подкрепление, а вот на кирпич, раствор и прочее пришлось самим раскошелиться. Каждому – на свой участок стены. От чего настроение у них испортилось окончательно, оба засели в отеле – на разных этажах, пили горькую и пытались утешиться в обществе местных баядерок. Баядерки повидали многое, однако маршировать перед клиентом нагишом, высоко вскидывая длинные ноги, и скандировать в ритм: “Я – б…ь! Я – б…ь!” – довелось впервые…
Лишившись за какие-то четыре дня и хозяина, и хозяйки, поместье зримо осиротело. И даже как-то стало сдавать. Вроде и жизнь продолжалась на вид та же: квохтали куры, мычали коровы, гомонила прочая живность, от котельной с электростанцией поступало положенное, плюс в двух местах по краям в свете прожекторов кипела ударная стройка, – а чего-то важного, жизнеобразующего, уже не хватало – ушло. Работники двигались, но без прежней прыти, с ленцой, вечерняя дойка дала вдвое меньше молока, камеры на стенах принялись сбоить одна за другой, а некоторые мониторы вообще возомнили себя телевизорами и начали демонстрировать не пойми что – какую-то китайскую самодеятельность. И проверять-чинить все это никто не торопился – зачем, охранять-то больше некого. В замке же к вечеру ни с того, ни с сего заскрипел повсюду паркет, заставляя невольно думать, что по нему бродят толпы невидимых привидений, а зеркальный потолок спальни весь пошел мелкими трещинами. Да и сам замок вроде бы несколько подуменьшился – не то усох, не то осел в землю. И обе статуи позади него на озере – может, из-за шапок снега на макушках и на плечах? – выглядели совсем не такими торжественными, как раньше, а казались какими-то понурыми. Словно из них вынули что-то, и они покосились, обмякли. Только из-под ног одной из них все так же бодро бил и утекал в небольшую промоину источник.
Перед замком, похожий на еще одну статую – нахохлившуюся и тоскливую, – стоял Заза. Стоял, видимо, давно – успел заиндеветь. Смотрел не по сторонам – на доверенное ему хозяйство, а вверх – на усыпанное яркими блестками небо. Будто чего-то искал. Или ждал. Вот там всплыла еще одна блестка и, подмигивая попеременно то белым, то красным, поползла куда-то на запад. Заза впился в нее глазами и вел ее, вел, пока не исчезла. Когда появилась такая же следующая – все повторилось… Иногда на его щеку справа или слева вдруг выкатывалась слеза – наверное, от мороза и стылого ветра – а от чего иначе? И тут же замерзала, превратившись в очередную ледышку.
∙