Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2011
ПУБЛИЦИСТИКА И ОЧЕРКИ
Александр МЕЛИХОВ
Инвестировать в гениев
В Интернете мне постоянно попадается заметка о том, что Лев Толстой сделался в нашей стране чем-то вроде персоны нон-грата: “На Западе обратили внимание на то, что русский писатель Лев Толстой стал сейчас в России “неличностью” по Оруэллу (nonperson). Упоминание где-либо его имени в настоящее время является признаком политнекорректности”.
Эта чушь уже давно отвергнута и опровергнута, насколько можно опровергнуть то, в чем утверждающий материально либо психологически заинтересован, – куда важнее другое: всенародно почитаемый, читаем ли он, Толстой-мыслитель и пророк? Или он безнадежно увяз в болоте архаики, затерялся в облаках утопизма, тогда как мы уверенно шагаем магистральным путем, вымощенным Западной цивилизацией. Затевая, скажем, реформу образования, интересуемся ли мы, что писал наш матерый человечище о другой такой же реформе, развернутой в пору первой серьезной российской либерализации рубежа шестидесятых? “Никто никогда не думал об учреждении университетов на основании потребностей народа. Это было и невозможно, потому что потребность народа была и остается неизвестною. Но университеты были учреждены для потребностей отчасти правительства, отчасти высшего общества, и для университетов уже учреждена вся подготавливающая к ним лестница учебных заведений, не имеющая ничего общего с потребностью народа. Правительству нужны были чиновники, медики, юристы, учителя, – для приготовления их основаны университеты. Теперь для высшего общества нужны либералы по известному образцу, – и таковых приготавливают университеты. Ошибка только в том, что таких либералов совсем не нужно народу”.
Из университетских студентов выходят “или чиновники, только удобные для правительства, или чиновники-профессора, или чиновники-литераторы, удобные для общества, или люди, бесцельно оторванные от прежней среды, с испорченною молодостию и не находящие себе места в жизни, так называемые люди университетского образования, развитые, т. е., раздраженные, больные либералы”. “Кто та малая часть, верующая в прогресс? Это так называемое образованное общество, незанятые классы… Кто та большая часть, не верующая в прогресс? Это так называемый народ, занятые классы… Прогресс тем выгоднее для общества, чем невыгоднее для народа”. “Чем более человек работает, тем более он консерватор, чем менее он работает, тем более он прогрессист”.
Круто! К консерваторам неистовый граф относит отнюдь не идеологов, но “мужика-земледельца, чиновника на месте, фабричного, имеющего работу”. А все потому, что гармонию Толстой считал более важным качеством, чем развитие, ибо утрата гармонии есть утрата счастья, ощущения своей жизни правильной и разумной.
Но разве когда-нибудь было или будет иначе? Разве когда-нибудь у человека было или будет более важное дело, чем защита от чувства собственной никчемности и бессмысленности жизни? Если общество так жаждет просвещения, что в университетах стоимость платного образования сопоставима с ценой получения бесплатного, а уровень самоубийств, алкоголизма, потребления наркотиков при этом зашкаливает, не пора ли вслед за зеркалом русской революции задуматься, верной ли дорогой идем, товарищи? Не должно ли образование открывать пути к душевной гармонии, а не только к кормлениям на чужом труде или чужих склоках?
И “учреждение университетов на основании потребностей народа” не есть ли нечто родственное учреждению университетов, открывающих пути к гармонии?
Какой путь к гармонии предлагал величайший консерватор всех времен и народов? Птица, коза, заяц, волк должны кормиться, “множиться”, кормить свои семьи, и человек должен точно так же добывать жизнь, с тою только разницей, что он погибнет, добывая ее один, ему надо добывать ее не для себя, а для всех. “И когда он делает это, у меня есть твердое сознание, что он счастлив и жизнь его разумна”. Это зрелый Толстой эпохи “Исповеди”.
Консерватизм Толстого – это стремление вернуться не к каким-то “старозаветным”, а прямо к биологическим началам бытия. Но как же заканчивается его потрясающая “Исповедь”? Ему снится, что он висит над бездонной пропастью, и он понимает, что если будет смотреть вниз, то соскользнет в бездну. И он начинает смотреть в небо – и сосредоточенность на бездне вверху спасает его от ужаса перед бездной внизу.
Небо спасает от ужаса перед землей! Толстого можно упрекнуть, что, избирая для себя защитой небо, прочим смертным он предлагает уподобиться животным. Однако можно и усмотреть в его судьбе намек на уникальное свойство классической русской культуры: в ее наиболее мощных образцах высокое, небесное верит в силу и мудрость земного и часто даже готово служить ему. И при всех, в том числе, и справедливо уничижительных словах о русском мессианстве приходится признать, что цивилизованный мир напрасно пропустил мимо ушей урок Толстого: социальный прогресс невозможен в отрыве от неба и земли, от метафизического и первозданного, то есть от труда, в необходимости которого невозможно сомневаться.
Но Толстому-то было хорошо, в его время высказываться критически о европейской цивилизации еще не означало лить воду на мельницу российской реакции. Сегодня же безопаснее отметить, что мы тоже оставили наш модернизационный порыв без представительства архаики и метафизики, освободившись как от власти земли, так и от власти неба. Разумеется, государственная власть от такого бренда, как Tolstoy, никогда не отречется. Это прогрессивные умы мечтают превратить Россию в “нормальную”, то есть ординарную страну, спокойно, как и подобает посредственностям, идущую путем середины – не опираясь на землю и не устремляясь в небеса.
Но отвергнутые биологические основы “добывания жизни” и осмеянные грезы о высоком бессмертии мстят падением рождаемости, упадком жизненного тонуса – что, если оценить успехи народов-“счастливчиков” не числом мобильников и автомобилей, а расходами на транквилизаторы и психотерапию?
Возможно, Толстой-пророк прав в том, что наилучшую экзистенциальную защиту создает сочетание крестьянского труда с наивной верой. Однако сегодняшнему человеку сделаться патриархальным крестьянином немногим легче, чем обратиться в волка или козу (да и окружающий мир этого не позволит). Тем не менее, потребности сегодняшнего народа заключаются в том же, в чем и всегда – в экзистенциальной защите. В защите от чувства беспомощности перед бессмысленным безжалостным мирозданием. И образование должно тоже служить этой миссии.
За его сиюминутными социальными функциями сегодня оказались забыты его функции экзистенциальные, исторические. Которые теснейшим образом связаны между собой: упадок религии привел к тому, что едва ли не единственным средством ослабления экзистенциального ужаса, ощущения собственной мизерности и мимолетности перед лицом бесконечно могущественного и бесконечно равнодушного космоса у сегодняшнего человека сделалось чувство включенности во что-то могущественное и долговечное – живущее в истории, а не только в повседневности. Для подавляющего большинства европейского человечества этим могущественным и долговечным в какой-то степени является национальное государство. Сегодняшнее государство, само того не замечая, выполняет не только социальные, но и экзистенциальные функции, а если оно перестанет их выполнять, у его подданных почти не останется мотивов приносить ему даже самые незначительные жертвы.
В государствах благополучных это пока что менее заметно, но для России, тем более в эпоху кризиса, неспособность государства обеспечивать экзистенциальные потребности россиян может сделаться причиной государственного краха. В кризисные эпохи систему образования следует рассматривать как средство национального выживания.
В особенности образование элитарное. Формирующее людей незаурядных, а в случае удачи даже гениальных. И вместе с всемирной славой гения резко укрепляется экзистенциальная защита породившего его народа. Вырастить трех гениев в этом отношении выгоднее, чем удвоить ВВП. Кто, скажем, уважает Италию за ее средней руки достаток? А за Леонардо, Микеланджело, Ферми ее чтят, и еще как (и, прежде всего, сами итальянцы). Если вспомнить, что сегодня главной проблемой России на международной арене является недостаточный ее престиж в цивилизованном мире, а проблемой внутренней – неуверенность населения в достоинствах своей страны, легко прийти к практическому итогу: образовательные ресурсы сегодняшней России выгоднее всего инвестировать в производство гениев.
То есть делать ставку на самых одаренных и романтичных, развивать те профессии, в которых куется не чье-то бабло, но бескорыстное восхищение человеческим талантом и красотой, которые только и порождают ощущение, что мы живем не зря. Россия, которую мы превзошли, по крайней мере, могла сказать себе: я живу не очень свободно, не очень чисто, но время от времени поставляю миру гениев. Совлекши с себя эту обузу, на что мы вообще будем нужны? Не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда?
Чтобы одолеть преходящее, нужно работать для вечности.
∙