(Дмитрий Горчев. Жизнь без Карло; Деление на ноль)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2011
Близко к тексту
Юрий КОРНЕЙЧУК
Волшебные страхи
ДМИТРИЙ ГОРЧЕВ. ЖИЗНЬ БЕЗ КАРЛО. – АСТ, АСТРЕЛЬ-СПб, 2010.
ДМИТРИЙ ГОРЧЕВ. ДЕЛЕНИЕ НА НОЛЬ. – АСТ, АСТРЕЛЬ-СПб, 2011.
“ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ БУРАТИНО
Они нарисовали мне рот и хотят, чтобы я говорил.
Надели мне голову и хотят, чтобы я ею думал.
Просверлили глаза и хотят, чтобы я ими видел.
Привинтили мне нос и хотят, чтобы я этим нюхал.
Они натянули на меня новую кожу, чтобы мне было жарко и страшно.
Но когда откроется рот, я скажу им одно только слово.
Только одно: да пошли вы все нах..й”
24 марта, в 1:38 ночи Горчев написал в своем ЖЖ: “Хватит, впрочем, пока о высоком. Такой вопрос (с ним, конечно, лучше обращаться в специализированное сообщество, но все знают, что в таких сообществах заседают сплошь тупые надутые кретины)…”
Он спрашивал, где можно в Петербурге проявить черно-белую пленку. Хотя “что, я сам эту пленку проявить не могу? Я этим вполне успешно занимался в седьмом классе. Раздобыть проявочный бачок – дело нехитрое, а вот как нынче обстоит дело с химикатами? Выпускают ли до сих пор готовые смеси для проявления-закрепления? А если нет, то не подпадает ли какой-нибудь гидрохинон, бура или поташ под меры по борьбе с терроризмом? То есть можно ли их просто купить?”
Следующий пост начинается словами “это действительно случилось. Дима умер вчера рано утром”.
Горчев был как бы прорехой естественности на зажатости, приглаженности и тому подобной этикетности. Когда он умер, прореха стала стремительно затягиваться. Читая некрологи Горчеву в Интернете, испытываешь предсказуемое, но все равно очень странное чувство: это написано о другом человеке. Да, тем, кто был знаком, близко общался, должно быть все лучше понятно, не нам поправлять. Но ведь видно человека по его текстам, постам в ЖЖ! Есть даже одно телеинтервью Горчева, в “Школе злословия”. Каким мы его видим? Отличный писатель, ничего не стесняется, говорит то, что думает, и постоянно, всеми доступными способами просит оставить его в покое. Но стоит ему умереть, как со всех сторон убеждают: “Он не был мизантропом! Это маска!”
Видимо, через несколько дней после смерти человека всегда оказывается, что именно те качества, которые и питали его талант, были лишь маской и всем просто-напросто показались, потому что он только и делал, что хотел света и добра, и вообще был совсем не таким интересным и ярким, как вы тут думали.
“Жизнь без Карло” – книга одновременно обаятельная и очень тяжелая. Причем обаятельных текстов в ней гораздо больше, чем тоскливых, совершенно черных. Но чернота запоминается сильнее, вот беда. Хотя где здесь беда…
Обложка книги нарисована Горчевым. Буратино заснул в темной каморке, так и не выпустив пустой стакан из деревянных пальцев. Паутина, стружки, части неудавшихся деревянных кукол, но главное, главное – вогнанный в край стола, поблескивающий аккуратной шлифованной ручкой.
Да, топор.
“Губы его всегда сухи. Внутри его шершавого рта медленно шевелится наждачный язык, стирая в пыль последние черные зубы. (…) Он не знает, куда он идет, но знает, откуда уходит, – из сухого этого места, где всегда метет песок и пыль, от ненужного этого моря, в котором живут мертвые рыбы, от высохшей травы и черных деревьев. Куда-нибудь туда, где всегда сыро и сумрачно, где когда-то давно жил Карло…”
Вот здесь, на обложке, Карло и жил. Когда-то давно. Здесь очень страшно, из угла смотрит жирная крыса, а сам Буратино совсем не тот веселый деревянный человечек, которому папа Карло подарил курточку. На нем старый мохнатый свитер, и колпак его с помпоном истрепался, вытянулся и похож на сачок Дуремара.
Это – дно, что-то глубоко личное, тайное: обложка, процитированный только что текст и “Последняя песня Буратино” – вот, пожалуй, и все. Основная часть книги вовсе не так мрачна, и если и ужасает местами, то в духе фильма “Кин-дза-дза!”, недаром в книге упомянутого. Его эстетика (песок, небритые непонятные существа, запущенные лестничные пролеты, перегороженные ржавыми решетками) очень близка Горчеву. Только он, конечно, ниоткуда сюда не прилетал. Он не испытывает к своему Плюку никакой враждебности, очень любит его, хотя иногда он все ж таки порядком его удивляет. Он оказывается то в роли пацака, то чатланина, а в отношении своей собаки чувствует себя настоящим эцилопом. Собаку, кстати, не жалко. Во-первых, Горчев ее, уж конечно, не мучает (в ЖЖ и сейчас можно посмотреть те фотографии Степана – вид у него совсем не замученный), а, во-вторых, жалость вообще нечасто испытываешь, читая Горчева. В его мире она загнана куда-то глубоко, как вообще все “слабые” эмоции. Только ужасно жалко Буратино в свитере, живущего без Карло, но это две страницы, и жалость там особая, чтобы ее почувствовать, нужно настроиться на нее.
Обычно же герой иронизирует над собой, попадает в идиотские положения, его мучает совесть, но внешне держаться он всегда предпочитает мужественно. Плачет он гораздо реже, чем смеется. А чаще всего он просто молчит.
В подтверждение перескажу свою любимую главу. Просто выпишу прямую речь, сами все увидите.
“Вешайтесь, духи, вешайтесь сегодня! А то завтра вы…м и повесим!”
“А это кто?” “А х..й его знает”, – отвечаю я всегда искренне.
“Встать!!!” – заорал из них самый главный.
“Сесть!!!” – заорал ефрейтор Исмаилов.
“Ты!” “Сюда!” “Сел!!!” “Встал!!!” “А я не сяду”.
“А это кто?” “А х..й его знает, – ответил я как всегда. – Так просто рожи”.
“Ты”. “Этот не пойдет”.
“Ты!” – палец моментально сместился на моего соседа справа.
Герой произносит за весь рассказ – хоть и короткий, трехстраничный – две похожие реплики – одна покороче, другая подлиннее, но всего две. Остальное время он наблюдает, думает, сомневается. “Как же я это, бл.., ненавижу, когда решать”. На всякий случай поясню, что история о том, как в армии новобранцев поочередно заставляют сесть и встать, чтобы в дальнейшем у них лучше работал рефлекс подчинения. Четвертый отказался, был избит, заплакал, сел, встал. Пятый в очереди – автор. А он, как всегда, рисует рожицы.
То, что “деды” звериным чутьем поняли, что автор не заплачет, даже если его бить сапогами по лицу, и это стало причиной его избавления – лишний раз подтверждает, что, по Горчеву, плакать мужчине если и не совсем позорно, то… опасно что ли как-то.
“Деление на ноль”, итоговая книга Горчева, – мир, больший, чем “Жизнь без Карло”. Здесь и “О Вечном”, и “Когда от нас ушли Коммунисты”, и даже “Война и Мир”. Это уже не “Я в России”, это уже “Россия во мне”. Авторское присутствие, конечно, остается столь же постоянно ощутимым, но фактически Горчев о себе рассказывает гораздо меньше. А когда он это и делает, то рассказывает не истории из жизни, а просто собственные мысли – получаются такие лирические отступления от рассказов “обо всем”. Мир, если смотреть на него глазами Горчева, – штука смешная, бессмысленная и наполненная той самой атмосферой “печали, запустения и свинства”, о любви к которой у него спрашивала Татьяна Толстая. Он смутился: “Ну, свинство – это уж чересчур резко”. Однако, если прочитать разом, например, раздел “Мерзость”, можно придумать эпитеты и пожестче.
Здесь всегда интересно подумать о взаимоотношениях автора и материала. То есть, где здесь Горчевское “Я” и где Россия. Под “Россией” в книге Горчева я подразумеваю не нечто псевдоглубокомысленное, вроде понимания Горчевым нашего менталитета, национального пути и т.д., а тот самый описываемый им мир: за пределы России этот мир у Горчева никогда не выходит, и, что-то мне подсказывает, это очень неслучайно.
Мерзости (в гигиеническом, физиологическом смысле) у нас действительно хватает – достаточно в иной подъезд зайти, – и коммунисты от нас действительно ушли, но недаром Горчев вместо “мерзость” пишет “Мерзость”, а вместо “коммунисты” – “Коммунисты”. Это его собственные, горчевские Мерзости, Коммунисты и Православные, как и все нарицательные существительные, ставшие у него собственными.
(В энциклопедии Интернет фольклора lurkmore.ru специально сообщается, что слова … (3 буквы) и … (5 букв) Горчев всегда писал с Большой Буквы. Несмотря на такую поверхностность авторов – ведь это, прямо скажем, не единственные слова, превращенные Горчевым в имена собственные, – нужно отдать должное авторитету Горчева в Интернете: на циничном и едком lurkmore.ru ему посвящена почти апологетическая статья. Само собой, статья была такой и до его смерти: добавлять уважительности высказыванию из-за смерти того, кому оно посвящено, непозволительно сентиментально с точки зрения нравов Интернета.)
Поступки политиков – героев Горчева (Ленин, генсеки, Ельцин, и Гитлер тоже есть) лишены практического смысла, вместо тирании – детская жестокость или подростковая же обида, Ельцин предстает в образе пьяного озорника, Хрущев – большого почитателя своих ботинок. То есть мир Горчева, как бы этот мир ни был груб, – это волшебный мир, населенный сказочными персонажами.
И, любуясь этим сказочным миром, опять невозможно отделаться от ощущения трагедии. Эти удалые молодцы, злые и добрые волшебники с фамилиями из телевизора, старухи-колдуньи из соседней квартиры и водяные из подвала изображены глазами ребенка. Но какой ребенок будет видеть вокруг именно то и так, как это видит Горчев? Боюсь, что знаю ответ. “Он не знает, куда он идет… Куда-нибудь туда, где всегда сыро и сумрачно, где когда-то давно жил Карло…” Ведь и “Последняя песня Буратино” – сочетание злой, взрослой какой-то задавленности жизнью с абсолютно детской обидой. Буратино не следит за тем, что говорит, потому что слова вырываются из нарисованного рта от тоски, от желания выговориться. “Но когда откроется рот, я скажу им одно только слово” – как это звучит! “Они” поймут, как он их презирает! И сам не замечает, что одним словом не получается. Одно сказанное слово – это мало, это слишком сдержанно, слишком по-взрослому. Ну какое можно сказать слово? “Нет”. “Вон!” “Бл..ь!” “Сволочи!” Всего этого недостаточно.
И тогда он говорит то, что хочет, и при этом ни капли себе не противоречит, что бы я тут ни понаписал.