О поэзии Ирины Ермаковой и Евгении Риц
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2011
П р о д о л ж е н и е. Рубрика выходит с № 2 2009 года.
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Ирина Ермакова, или “Я всю жизнь держалась на честном слове…”
…И правда – все зависит от ракурса, от угла зрения, еще точнее – просто от природы зрения как оптического прибора, позволяющего разным тварям видеть волны разной длины. Что человеку многоцветно, то для кошки черно да бело, а насекомому – объемно да фасеточно… С оптикой у Ирины Ермаковой неразрывно связаны и акустика, да и семантика наблюдаемого мира – спелого, упругого, налитого гармонией и статикой состоятельности и достаточности жизни. Как бы сказать попроще, не впадая в ухоженную стилистику самой Ермаковой? Ну, в общем, и не подумаешь, что она живет и придумывает слова в том же городе и в том же столетии на дворе, что и новые социальные поэты, прекрасные и честные, видящие кругом разруху и непоправимые несчастья, для коих есть свои причины: на них необходимо указать, чтобы преодолеть. Нет, у Ермаковой в стихах сколько угодно пораженных в правах людей, не имеющих, как сказал бы публицист, доступа к социальным лифтам:
Людина Оля,
Олька-дьяволенок
визжит,
визжит,
визжит,
нарезая квадратные круги по двору:
– И-и-и! –
и железная скамейка у подъезда
взрывается,
сокрушенно причитая:
– Люд, чёй-то она? Ой, люди! Ишь, монстра какая! Дитё
все-таки… Людмила, ты б ее в садик сдала!
– Не берут – Оля! Оля! Оля!
Горе мое, до-омой!
………………………
– Не берут,
она ж – не говорит,
шестой годик пошел – не говорит,
все понимает, сучка, – и не говорит.
– И-и-и! – визжит всё –
дерево, тротуар, сугробы, голуби, стекла дома,
напряженно-багровые
от солнца.
– Сладу, сладу с ней нет,
спать без пива – не уложишь,
высосет свою чашку – и отрубается.
– И-и-и! –
и пожилая наша скамейка
поеживается
и поджимает ноги,
жалобно кивая головами:
– И-и-и, бедная Люда, на пиво-то-кажен-день – поди заработай.
(“Скамейка”)
Московская Йокнапатофа Ирины Ермаковой располагается где-то у сложной излучины реки, между Нагатинским затоном и Коломенским. Эти места изображены на обложке сборника “Улей”: карта столицы нашей родины цвета золотистого меда, со смещенным центром, в аккурат приходящимся на окрестности заповедного парка и автозавода-гиганта на другом берегу реки – полной тезки не верящего слезам города. Классическая заводская окраина: многоэтажки из малогабаритных квартир для бывшей лимиты на холмистой улице с поэтичным именем Высокая. Бывали, знаем, здесь есть где разгуляться несчастью:
Гога-йога-бум, как дразнятся злые дети.
В год уронен был, бубумкнулся головой,
и теперь он – Йога, хоть больше похож на йети.
Абсолютно счастливый, как на работу с утра,
принимая парад подъезда в любую погоду,
он стоит в самом центре света, земли, двора
и глядит на дверь, привинченный взглядом к коду…
Генерал кнопок, полный крыза, дебил –
если код заклинит – всем отворяет двери,
потому что с года-урона всех полюбил,
улыбается всем вот так и, как дурик, верит…
Счастье – это неведение о собственном горе, эта формула настолько пластична, что легко поддается инверсии: любое “ведение” непременно оборачивается ощущением неблагополучия, ментальным несчастьем, готовым перелиться в жизнь, притянуть, подобно магниту, горести не вымышленные, но всамделишные, выраженные в фактах и событиях. А юродивая неосведомленность так и остается кратчайшим путем к уверенности и спокойствию:
Счастливый человек
живет на четвертом этаже
в 13-й квартире.
Он улыбается всегда,
просто не может иначе.
Все знают,
что его зовут Толик,
а его бультерьерку –
Мила,
что ездит он на “копейке”
и никогда не пьет
за рулем,
что работал когда-то
на ЗИЛе
(вон, видишь? –
во-он, голубые трубы за рекой)
и что вечная его улыбка –
результат обыкновенного
взрыва в цеху.
Как-то так получается у Ермаковой, что “нет безобразья в природе”, поэтому слова о счастье недоумка Гоги не выглядят метафорой, как и многие другие местные зарисовки не выглядят картинками горя и пошлости.
У этой странной гармонии, пробивающейся и сквозь искривленные пространства загубленных жизней, есть два основания, два ключа. Первый – спокойное сочувствие и терпимость к иному, чужому и чуждому, которое только и ждет твоей ненависти, чтобы напасть из-за угла, а в ответ на спокойствие и молчаливое неосуждение – готово повернуться самой приглядной из возможных сторон, обернуться меньшим из зол:
Гудит ли слишком всеподъездное застолье
гребет ли дворничиха слишком бурно снег
немедленно – средь нас возникнет Коля
не мент не мусор не лягавый – просто Коля
душевный участковый человек
И ярость тает и пурга взлетает
обратно ввысь туда где всё – вода
и Коля тут же возглавляет запевает
и разливается и разливает
как горний лейтенант и тамада…
(“Метель”)
Есть и другой ключ к открытию равновесия в пестром и хаотичном балагане Нагатинского затона – тесное соседство искажающего смысл и Промысел механического существования-разложения подданных автомобильного Молоха и безразличной ко всякому движению водной стихии. Взгляните на карту: здесь вода с трех сторон окружает сушу, остров – не остров, замкнутый котел творения, когда все идет в дело: и простецкие неслитные голоса нетрезвого люда, и плеск редких волн, промасленных до блеска сточными водами. Первородная водная стихия для Ермаковой краеугольна, она то и дело разливается волной в стихах из сборника “Колыбельная для Одиссея”, где морское странствие служит сквозной метафорой жизни, страсти, преступления-похищения, памяти…
Как видим, не только про места нагатинские пишет Ирина Ермакова, но московский водный и промышленный Юго-Восток – все же лучшая метафора ее стилистических поисков в последние годы. Собственно, Ермакова никакого стиля не ищет, он уже существует и задан спокойствием и терпимостью одной стороны и зыбкой и будоражащей гранью между естественным в пробирке безобразием и выращенной в пробирке искусственной красотой.
Стиль рожден сутью вещей, он не только поддержан изнутри творческого жеста поэта, но и покоится на прочных опорах внешней природы вещей. Вот какая картина получится, если принять за аксиому не только различие оптических аппаратов человека, кошки и пчелы, но и разницу между параметрами зрения разных поэтов… Но, по большому счету, все это не про Ермакову. Стоит только мысленно стать за плечом поэта, всмотреться в то, что он предлагает увидеть – и станет ясным и внятным неожиданное. Поэтическое зрение не может являться единственным в своем роде, оно тотально, поскольку на любой предмет уже упали взгляды всех прежних и нынешних подлинных стихотворцев. Ирина Ермакова наделена даром видеть не только собственное зрение, воспринимать зрительные волны не только в “своем” диапазоне длительностей, но провидеть именно тотальность поэтического освоения вещей и явлений.
Цветет шиповник дышит перегной
Вы так нежны как будто не со мной
В лугах гуляют девочки и козы
Качает цепи ветер продувной
Я чувствую грядущее спиной
Пока Тургенев бродит за стеной
Пока он пьет один в своем Париже
Он тоже не болел он тоже выжил
И расквитался с тяжестью земной
Навскидку – бес но бабочка – на свет
Он пишет мне в ответ японской прозой
Как хороши как рыжи были розы
И ставит подпись: Мятлев
Гасит свет
И в темноте – тупым шипом изранен –
Вскочил ругнулся разорвал конверт
Хихикая исправил: Северянин
Цветет шиповник
Я сплю уже не помню сколько лет…
Подобное всезнание, восприятие тотальности поэтического в его слитности с непосредственно жизненным, чувственно осязаемым дает поэту право и основание быть одновременно предельно наивной (“Красота-то какая, мама дорогая! / Налитая, белая, спелая, золотая…” или “Вот гляжу на тебя и таю, как баба, – смешно?..”) и – в других, параллельных случаях – отстраняться от любой конкретности в пользу самой что ни на есть метафизики, почти фетовской:
Мне снилась смерть блестящая как свет
взлетающий над льдами перевала
и грановитой радостью играло
изогнутое лезвие-хребет
И воздух тяжелея от воды
гудел и взвинчивал меня все круче
и были так смиренны с высоты
неоспоримым солнцем налиты
к сырой земле оттянутые тучи
Там рос туман и полз ветвями рек
и накрывал легко и беспристрастно
земную жизнь мою и всё и всех
а верхний мир сиял как человек
вернувшийся домой из вечных странствий
Но мелочи горючие земли
тягучим списком – точно корабли
уже взвились за солнечною спицей
и вспыхнули в луче – когда взошли
навстречу мне растерянные лица
И взвинченное небо занесло
и словно сквозь горящее стекло
я вижу звука золотой орех:
плывет в дыму искрящий круглый смех
трещит фольга оплавленной полоской
а там в ядре в скорлупке заводной
ржет огненный пегаска – коренной
так раскалившись в оболочке плотской
душа моя смеется надо мной
И обжигает продираясь за
и видимо-невидимая рать
дудит: не спи не спи раскрой глаза!
И я проснулась чтобы жить опять
За годы изысканной работы со стихом Ирина Ермакова вовсе не стала поэтом раз навсегда найденной манеры, именно поэтому от нее всегда ждешь неожиданного и нового. Что-то она приготовит читателю в будущем?
Евгения Риц, или “Причащаться прочным, простым вещам”
Евгения Риц – поэт “городской” и, что еще важнее, поэт “сдержанный”, лишь время от времени готовый уделить читателю, по ее собственному определению, “некоторое количество чувств”. Даже о страсти пишет как-то скуповато, отмеряя слова в час по чайной ложке да еще отгораживаясь видимой отстраненностью от непосредственного переживания события:
Слова и жесты – олово и жесть,
Консервной банки бабское обличье.
Уткнись мне лучше в левую ключицу,
Не стоящую круглого гроша.
Как хороша была еще вчера,
Когда сама себя не узнавала,
И бормотала полостью провала,
И всей своей поверхностью врала,
И надрывалась, и тянулась врозь,
И в рот тянула, но не проглотила,
А расплескала каплей никотина,
Что оживляет нас наоборот,
И наобум, и как-нибудь иначе
За горло безголовое берет…
Ты знаешь ведь, что мальчики не плачут,
А девочки не знают наперед.
“Прошла любовь, явилась муза” – сия двухсотлетней почти давности классическая декларация верна не потому, что дар одного поэта созвучен другому, великому, но из-за того, что темпоритм жизни горожанина не дает возможности отождествления с собственным переживанием: только ухватишь его за хвост, а в кадре сознания уже нечто совершенно иное. Этот довесок нежданной взрослости и серьезной неироничности сопутствует практически любой ситуации в стихах Риц. Ну, например: попробуем догадаться, “про что” стихотворение, которое начинается так:
Ощущая на ощупь ступени босой ступней,
Постепенно отучаешься чувствовать себя собой,
Не менее постепенно научаешься шороху и песку,
Молчаливому плеску, судорожному глотку
Миндалин, дальним краем царапающим гортань…
Тут никакой отвлеченной метафизики, признание невозможности тождества самому себе не самоценно, оно лишь сопровождает рассказ о событии весьма заурядном и конкретном, случившемся между Им и Ею и скорее всего достаточно банальном. Вот финал стихотворения:
Разминая гребками размокший вчерашний мох,
И грибками проросший порох, и хлебную дребедень,
Отчего не спрашивать – Как он мог?
И особенно – в этот день…
Тень безвольно падает на песок,
По себе оставляя тень.
Конкретность события снимается тем, что о нем прямо ничего не рассказано, это же умолчание служит и средством от банальности. Да, вся жизнь “In the City” состоит, ежели разобраться, из сущих безделиц и стандартных ситуаций, главное подобрать к ним ключи. Один из подобных ключей – недомолвка, оставление главного за кадром, благодаря применению этих приемов возникает впечатление, что в автоматическое существование человека эпохи урбанизма хотя бы на время возвращается тайна. Важно, что “большой город” (ср. название сборника “Город большой. Голова болит”) в стихах Евгении Риц – не Москва. Впрочем, жительница Нижнего и в Москву вглядывается без провинциального восторга либо провинциальной же иронии и ненависти:
Город как город. Большой город.
Такой, как Горький, только больше,
А так – ну Москва и Москва.
И нет никакого там духа у нее, ни праха,
Только улиц неглаженая рубаха.
Заметим в скобках, что топография русской литературы слишком уж тесно в последнее столетие связана с путеводителем по Москве; без осведомленности о ее площадях и улицах невозможно в полной мере следить не только за событиями “Мастера и Маргариты” и “Доктора Живаго”, но десятков других заметных книг. Если не Москва (на худой конец – не Питер), значит, жди сельской местности и освещения проблемы город-деревня… Отрадно, что в стихах Риц зримо присутствует новый мегаполис, альтернатива двум столицам…
Многие название циклов, разделов в сборниках, либо сборников как таковых Евгении Риц настойчиво отсылают к внешней среде обитания современного человека. Скажем, “Возвращение к легкости” (здесь явно не обошлось дело без перифраза заглавия культового романа М. Кундеры!) может произойти только через преодоление “тяжести”, которая обусловлена вовсе не конкретными событиями в жизни человека, а его “Образом жизни” (закавычено название раздела сборника “Город большой. Голова болит”).
Положив под голову жесткость,
Набив желудок травой,
А дыхание – пенопластом,
Понапрасну
Чувствуешь себя живой –
И уместней оказывается не жест,
Но вой,
И кость
Становится поперек нутра,
И кора
Накрывает тебя с головой.
Самое трудное – соблюсти аутентичность, собрать себя по частям, преодолев отчуждение, обусловленное – повторимся – не моими бедами или победами, а геометрией и географией моих ежедневных перемещений и общений. В стихотворении Риц почти всегда (в качестве не то смыслового довеска, не то первоосновы смыслообразования) присутствует энергия преодоления автоматизма жизни, а проследив за сгоранием этого энергетического заряда, читатель может прорваться к конкретике изображаемого события. Опять приведем начало и финал одного и того же стихотворения, чтобы убедиться, насколько опосредовано внеличностное, обобщенное сопряжено в этом тексте со зримым и конкретным.
Мои слова абстрактнее меня.
Они не обладают сотой частью
Моей конкретики, ее корректной властью
Над каждым волоском моей руки.
Голосовые связки не родят,
И не взойдет из впадины пупочной,
И звукоряд
Воды моей проточной
Собою не наполнит позвонки…
Выдержим паузу, чтобы яснее стало резкое приращение смысла в финале. Оказывается, речь вовсе не о проблеме адекватного восприятия самого себя человеком как таковым, но просто зарисовка ситуации, в которой некто желает подлинной, неподдельной нежности:
Обманчивая нежность быстротечна,
Но если невод вытащит извне,
То это будет тихо и беспечно,
И даже так – тепло и бесконечно –
Как дышит горло, голое вдвойне.
Есть в этом строении многих вещей Евгении Риц некая обманка, несоответствие посылки и результата. Размах на рубль, удар на копейку: думал, это об овеществлении жизни, а оказалось, про обычное желание ласки и взаимности. Тем ценнее сравнительно немногие стихотворения, где нет описанного смыслового разрыва, где в финале слышится речь не чувствительного, сосредоточенного на себе подростка, но жесткого наблюдателя жизни других:
Девушка-продавщица в маршрутке сидит спиной,
Похожая на Оксану, не похожая на меня,
И город встает стеной
За обеих. И случайный щебень при свете дня
Поблескивает как ледяной.
Девочка-продавщица – тонконосый смешной тотем –
Говорит подружке: “Захвати мой скраб”,
Я стою лицом к ним и упрямо слежу за тем,
Как покачивается на стекле
Водителя пластмассовый синий краб.
Произнесем самое главное. В стихах Евгении Риц в обобщенном виде представлено таинство инициации современника индустриальной эпохи. Давно замечено, что примерно полтора столетия тому назад природа и культура в значительной степени поменялись местами. В эпоху Обломова и Константина Левина город противостоял природе как мир частной инициативы, которой деревенский человек был начисто лишен. Карьера, успех, прогресс – все эти категории противостояли статике жизни на лоне природы. Современный большой город – часть второй природы, которая для миллионов людей служит естественной и единственно возможной средой обитания. Вот почему существование человека в мегаполисе имеет ритуальный, обрядовый, родоплеменной подтекст, вот почему так долго не может расстаться с инфантильностью человек, убаюканный мерными ритмами города. Для инициации нужны сверхусилия, но – не связанные с достижением успеха и завоеванием статуса. Необходимо научиться делать то, что почти не принято: вглядываться и вслушиваться в себя, чтобы отделить собственное и аутентичное от “наведенного” и принудительно заимствованного извне.
Под действием земного притяженья
Мои черты теряют очертанья,
А я учусь теории скольженья,
Как практике немого причитанья.
А прочее окажется по обе,
А прочное завянет в середине,
А я беру еще одну на пробу,
Как виноград с ресницами тугими.
Так всякое дыхание морали
Преображает естество до пяток,
И выступает острыми углами
Из самой кожи вязкий отпечаток.
И от прощенья, равно от прощанья,
Не ускользнуть, как некто ни захочет, –
Ведь в детстве человека замечают,
А если старше – то уже не очень.
Как видим, для Евгении Риц возвращение к легкости, хотя и связано с преодолением гравитации (“земного притяженья”), но не ведет к невесомости и полному релятивизму, поскольку предполагает “дыхание морали”. Воспитание чувств, нравственная инициация – вот что в итоге стоит за внешне непритязательными городскими зарисовками Риц и служит гарантией серьезности поэтического голоса поэта.
БИБЛИОГРАФИЯ
Ермакова Ирина Александровна
2001
Голоса // Арион, 2001, №1.
Жизнь засвечена словно в обратном кино… Стихи // Дружба народов, 2001, №7.
2002
Колыбельная для Одиссея. – М.: Журнал поэзии “Арион”, 2002. – 120 с.
Никаких трагедий // Арион, 2002, №2.
2003
Легкая цель. Стихи // Новый мир, 2003, №3.
Уголь зрения. Стихи // Октябрь, 2003, №3.
Все на свете вещи // Арион, 2003, №4.
2004
Царское время. Стихи // Новый мир, 2004, №4.
Дурочка-жизнь // Арион, 2004, №4.
Языком огня. Стихи // Дружба народов, 2004, №5.
Зерна гранита и зерна граната. Стихи // Октябрь, 2004, №6.
2005
Переводчик. Стихотворения // Интерпоэзия, 2005, №2.
Голоса // Арион, 2005, №4.
В красном городе. Стихи // Новый мир, 2005, №5.
Пустырь на Соколе. Стихи // Знамя, 2005, №9.
Вниз по карте. Стихи // Октябрь, 2005, №9.
2006
Февраль. Стихи // Октябрь, 2006, №2.
Голоса // Арион, 2006, №3.
До сигнального блеска. Стихи // Новый мир, 2006, №10.
2007
Улей. Книга стихов. – М.: Воймега, 2007. – 84 с.
Голоса // Арион, 2007, №3.
А у нас в Японии. Стихи из книги “Алой тушью по черному шелку” // Октябрь, 2007, №4.
Речь на мефодице. Стихи // Новый мир, 2007, №10.
Стихи // Вестник Европы, 2007, №19-20.
2008
Ninna-nanna per Odisseo e altre poesie. – Novara: Interlinea, 2008 – 62
с.Из книги “Улей” // Интерпоэзия, 2008, №1.
Стихи // Арион, 2008, №4.
Новые стихи // Октябрь, 2008, №9.
2009
В ожидании праздника. Стихотворения 1989-2007 годов. – Владивосток: Альманах “Рубеж”, 2009. – 132 с.
Эрос – Танатосу. Стихи // Новый мир, 2009, №5.
Перекресток. Стихи // Октябрь, 2009, №8.
2010
Свидетель Света. Стихи // Октябрь, 2010, №1.
2011
Остров. Стихи // Новый мир, 2011, №2.
Риц Евгения Семеновна
2002
Стихи // Октябрь, 2002, №12.
2005
Возвращаясь к легкости. М.: ОГИ, 2005. – 72 с.
2006
Наша поэтическая антология // Новый берег, 2006, №13.
Стихотворения // Новый берег, 2006, №14.
2007
Город большой. Голова болит. Вторая книга стихов. – М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2007. – 96 c. – Книжный проект журнала “Воздух”.
Человек уже мертв… // Новый берег, 2007, №17.
2008
Несколько новых слов. Стихотворения // Дети Ра, 2008, №6 (44).
2009
Малокровный Север, полнокровный Юг… // Новый берег, 2009, №25.
2010
Стихи // Урал, 2010, №4.
На полуприроде. Стихи // Новый мир, 2010, №5.
∙