Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2011
Александр Карин родился в г. Прокопьевске Кемеровской области. Окончил Театральное училище им. Щепкина и Высшие курсы режиссеров и сценаристов Госкино СССР. Актер, каскадер, сценарист, прозаик; автор нескольких книг. Живет в Париже.
Александр КАРИН
Два рассказа
ПСЫ
В кухне небольшого, будто подсевшего от мокрого мартовского снега, дома лежал огромный, вороной масти пес и, видно, доживал свои последние часы. С шеи свисали обуглившиеся от запекшейся крови куски шкуры, надорванная пепельно-розовая губа дрожала, и на мощные лапы тягучей ртутью капала слюна. Единственный глаз, не мигая, смотрел в зеленые, тигриные, с тремя равными врезками коричневого цвета зрачки отца Борьки и, казалось, пытался утянуть на тот свет своего одноногого врага. Тот лежал на диване, подперев кулаком голову, и тоже не сводил с добычи разбойного, шалого взгляда. Борька незаметно наблюдал за дуэлью хищников, и на сердце наползала тучей тоска. Ну зачем отцу понадобился этот волкодав? Участковый года два держал его на цепи, без ошейника, кормил редко и никогда, говорят, не подходил близко. Этот гад был вообще ненавистником всего живого. Утром, когда пацаны были в школе, он вызывал собачников. “Расстрельная бригада”, как называл этих нелюдей отец, регулярно уничтожала их бездомных дружков. Дворняги жили на поле перед тремя крайними домами, охотились за воронами, ребята, как могли, их подкармливали и всякий раз неутешно скорбели, кружа на лыжах по снегу средь кровавых маков расправы. Когда через пару-тройку месяцев изгнанные псы появлялись вновь, мент снова звонил убийцам! Иногда везло: собачники задерживались, приезжали после обеда, тогда мальчишки становились перед ними живой, хрупкой стеной, но как из-под земли появлялся тут же участковый, орал на обескураженных охотников, и те начинали стрелять. После первого же залпа собаки кидались врассыпную, пацаны – следом, пытаясь прикрыть, и страшно было видеть, как справа и слева зарывались мордами в снег их новые дружки. Все, как могли, мстили участковому: забрасывали двор дохлыми кошками и даже били окна, но ничто не останавливало садиста… Понятно, что папа – бывший узник – не смог долго терпеть издевательств мента над бездомными собаками и собственным псом, а с другой стороны – только вчера он сам с дружками расстрелял из винтарей соседского лохматого Шарика по просьбе хозяина… Тот был, правда, избит отцом сразу же после экзекуции “за сволоту характера”, но что это меняет – пса-то уже нет…
Н-да! И вот тебе – еще один издыхающий лежит… Жаль, конечно, животину, но ведь красть-то чужое нельзя! Эх, Василич, Василич, сына учишь: не пей, не воруй, а сам? Чем теперь это ночное действо может для отца и семьи закончиться? С кучи грязной посуды, которую Борька осторожно мыл в тазике, вдруг слетела полусонная муха и села псу на нос. Тот не шевельнулся. Зеленая тварь, лениво потирая передние лапки, поползла к закрытому сукровицей и опухолью левому глазу, но и на эту наглость он никак не отреагировал. Тогда отец медленно протянул опухшую, сплошь искусанную псом правую руку, взял муху за крылья и раздавил перед носом кобеля. Тот закрыл глаз… Отец улыбнулся:
– О! Попал в авторитет. – Он нацепил на ногу пиратский протез-култышку, с трудом встал и подошел к столу. – У матери где-то шелковые нитки были с тонкими иглами, найди.
Борька быстро вытер руки о фартук, встал на табуретку и достал с полки над дверью обшарпанный китайский коробок. Отец взял из него иглу и прокалил на спичке. Потом оторвал от тюричка кусок желтой нити и сунул Борьке:
– Воткни ей в ухо, падле, а то руки дрожат малость.
Борька чуть не хмыкнул – конечно, столько выпить! Он осторожно вдел нить и отдал иглу отцу. Тот слил в граненую стопку остатки водки из двух бутылок, обмакнул нить, иглу и вернулся к дивану. Отстегнув протез, он сполз на пол и осторожно взял пса за порванную губу. Тот снова открыл налитый яростью и болью глаз. Отец ласково произнес:
– Я тебя, Моряк, штопать буду, а дернешься, добью.
Борька удивился:
– Пап, а разве его так зовут?
– Теперь да. Бушлаты у них с моряками одного цвета.
Он осторожно начал операцию. Борька замер… По спине пса загуляла крупная дрожь. Толстый, как скалка, хвост пару раз нервно стукнул по полу. Отец же замурлыкал “По Дону гуляет…”, а из-за дивана мгновенно высунул узкую мордочку пес Мурзик. Отец заметил его:
– Правильно, ревматик, отвлекай больного.
Тот будто понял: деликатно подвыл папе и затрепыхал огромным, как у лисы, рыжим хвостом. Моряк глянул на него и раза два моргнул. Борька с облегчением вздохнул: ну молодец Мурзик, хитрюга! И ведь льстецом его не назовешь, хромоножку, просто настолько вежливый и ласковый, что даже от буйного папы ему редко достается, аж завидно!.. Кабы Борька обладал таким талантом, наверняка бы не был бит по делу и без дела, а так – чем попало греет родитель. На днях бросил в Борьку чайник для заварки. Хороший такой был, с красной клубничкой на боку… Отец завязал узелок, медленно наклонился к длинной, как валенок, морде пса и, глядя на него в упор, откусил остаток нитки. Борька аж отвернулся – вот это да! Когда он снова глянул на происходящее, Мурзик, поняв жест хозяина по-своему, тихонько зализывал Моряку место операции. Глаз пса потух и закрылся. Отец опять прилег на диван и хрипло скомандовал:
– А ну, кухарь, сходи в сени, принеси рассолу и сальца, завтракать будем – нутро горит.
Борька аж съежился: ни тебе печенья, ни чайку с конфетами!
Вопреки печальному прогнозу Борьки, Моряк не сдох в тот же день, а наоборот, стал на редкость быстро поправляться. Отец кормил его с руки мясным фаршем, выстригал клочки шерсти с запекшейся кровью, утром и вечером обрабатывал истерзанную цепью шею зеленкой, а на третий день, сняв с губы швы, подсунул псу под грудь тряпку, приподнял и вывел на улицу. Моряка качало от ветра и слабости, он забавно зевал во всю огромную пасть и жадно ел снег. Отец смеялся, но тот не обращал внимания, очевидно простив ему побои при освобождении, и даже пару раз дружелюбно махнул хвостом. В конце недели вернулась из командировки мама. Увидев лежащее на полу кухни черное чудище, она тихо охнула от страха, но тут же взяла себя в руки, сняла пальто и присела на табурет. Моряк встал, медленно подошел к ней и, положив на колени морду, запрокинул вверх глаза. Она долго, с удивлением и жалостью смотрела на него, потом погладила по смоляной голове, достала из своего ридикюля карамельку, развернула и дала ему на ладони. Он, не задумываясь, слизнул подарок, отошел, оглядываясь, к дивану, прилег и вдруг, игриво повернувшись на спину, стал неуклюже перекатываться с боку на бок, болтая конфету по необъятному пространству своей пасти. Все рассмеялись, и Борька подумал, что из маленьких маминых ладошек он сам с радостью слизнул бы даже горячую пулю. Моряк еще долго забавлял их поистине щенячьей радостью от встречи с неизвестным, удивительным лакомством, не понимая, что отвел родителей от неминуемой после папиных запоев ссоры.
На следующее утро, едва мать ушла на работу, в дверь ввалился участковый. Моряк, страшно рыкнув, прыгнул на бывшего хозяина, выбив того в сени. Отец рявкнул: “Фу!” – и пес послушно занял место у дивана. Тут же раздался грохот упавших лопат, треск входной двери и перепуганный, взмывший до фальцета голос милиционера:
– Я тебя, каторжанин, опять упеку! У нас на лесоповалах и безрукие топорами машут…
Голос толстяка, впрочем, скоро потонул в сугробах, а отец улыбнулся и ласково почесал Моряка за ухом:
– Зря я тебя остановил, пре-е-красный бы несчастный случай вышел!
Пес в ответ нервно зевнул, клацнув всеми зубами сразу.
Борька долго еще потом опасался прихода милиционеров с винтовками и пулеметами, но никто, к его великой радости, так и не явился.
Воскресенье семья провела дружно. Мать готовила обед, рассказывая отцу рабочие новости, отец подшивал валенки, окрашивая только ему свойственным юмором услышанное о ворюге директоре и приехавшей в ресторан певице Великановой. Так, шефа он тут же предложил заменить собой, а знаменитость направить с концертом в ближайший лагерь особого режима. Мать боязливо шикала на него, испуганно поглядывая на Борьку, хотя даже тот знал, что диктатора больше нет, в стране оттепель и полная свобода слова. Его классный руководитель, Галина Михайловна, говорила об этом на уроке истории, чтобы они хорошо учились, веря, что впереди их ждет свободное светлое будущее. Вспомнив об учительнице, он так съежился, что это заметил всевидящий папа:
– Что, дрожишь перед коммуняками? А ну, дуй за это по дрова!
Борька прыгнул в валенки, схватил пальто с шапкой и выбежал вон. Несмотря на солнечную, почти весеннюю погоду, его затрясло от начисто забытого наказа: прийти в среду в школу с отцом. Борька был дважды замечен в драках с двоечником Левой за первенство в классе, и мало того, что проиграл, так еще и получил приговор, иначе это и назвать нельзя. Строгая, прошедшая зенитчицей всю войну Галина Михайловна при встрече с родителями почти сразу понимала, с кем из них как и на какие темы надо разговаривать. Ни разу до этого не встречавшись с отцом Борьки, она, однако, и не подозревала, на что обрекает ученика… Выстукивая зубами некстати прилетевший мотив “Вихри враждебные”, Борька вошел в сарай и начал тщательно отбирать чурбачки покороче, пытаясь одновременно найти оптимальный способ оповещения папы о вызове в школу. Вариант первый: родитель просто не пойдет, кинув в сына очередной чайник; второй: молчком соберется – черный костюм, белая рубашка, пальто “Москвичка” с шалевым воротником, фуражка с черной тряпичной пуговичкой на темечке – и уж потом, выслушав обвинительницу, так же молча вернется домой и сурово накажет… Поленья высыпались из дрогнувших рук Борьки. Он обозвал их суками и перешел к варианту третьему: а если промолчать? Ответ последовал незамедлительно: педагог сама придет к ним в гости. Только не это! Борька пнул дверь сарая, вышел и остановился. На заборе сидела огромная ворона и так мощно и хрипло орала на него, что он понял: не врать!
Этот понедельник стал для Борьки одним из самых тяжелых в его короткой жизни! Борька так сник, что мать дважды мерила ему температуру на ночь. Во вторник, едва лишь она ушла на работу, отец тут же перевел его в период полной реабилитации, пинком выгнав в дальний магазин за дрожжами. Вернувшись, Борька встретил отца у калитки в шапке-ушанке и с запряженным на манер вожака собачьей упряжки Моряком.
– Жара нет, сынок?
– И не было, – храбро ответил Борька.
– Ну, тогда бегом за лыжами, Моряка лечить будем!
А далее Борька стоял на исходной в трехстах этак метрах напротив дома, крепко держась за вожжи и ожидая команды отца. Она прозвучала громко, лаконично, как все, что делал папа, будучи трезвым. Он просто поднял над головой кусок сырого мяса, и Моряк рванул так, будто это был последний заезд в его жизни. Последний в жизни, впрочем, растянулся до десяти раз. Моряк получал всякий раз кусочек говядины, а Борька все больше набирал за пазуху лежалого снега. Потом псу было скормлено все обещанное, они вернулись в дом, и папа, медленно сев на табурет, мрачно сказал:
– Колись, сынок.
Моряк радостно гавкнул. Борьке же мучительно захотелось в уборную…
Ну никогда, видать, не понять Борьке отца! Узнав, за что его вызывают в школу, он так гордо глянул на сына и так вмиг развеселился, что пообещал показать когда-нибудь свой наган. Более того, он разрешил Борьке напечь на раскаленной плите любимых лепешек, а сам лихо, по-пиратски взмахивая ножом, стал шинковать овощи для борща. Собаки мгновенно уловили его настроение, и Мурзик, выжидательно поглядывая на хозяина, стал игриво нападать на огромного Моряка, шустро пританцовывая вокруг и воинственно распушив хвост. Волкодав завалился на бок, лениво отмахиваясь от него лапами. Отец оценил и это. Он бросил им по кусочку мяса, и те застыли на весь вечер, не сводя с него преданных, сразу оголодавших глаз. Это веселье разделила и пришедшая с работы, как всегда, уставшая мать. Она воскликнула:
– Какой чудный запах! – Сняла пальто, валенки и достала из сумки кусок балыка, добавив с легкой гордостью: – Для тебя, Саша, на нашей кухне солененького прикупила, без наценки ресторанной давали. – А Борьке дала песочный коржик.
Собаки совсем по-человечески недоуменно попереглядывались друг с дружкой, не поняв, почему она обошла их подарками, затем, как по команде, сели и стали сопровождать синхронным поворотом голов любое перемещение отца по кухне. Борька с наслаждением жевал коржик, мама аккуратными дольками нарезала соленую рыбу, и тут Мурзик сдуру сначала нервно зевнул, а потом жалобно вякнул. “Редчайший промах в его собачьей жизни!” – подумал про себя Борька, так как папа в два пинка выгнал обоих в сени, и, не дожидаясь приказа, бросился открывать собакам дверь, выставляя их на мороз. В глазах псов блеснула такая скорбь, что он скормил им остаток коржика и вернулся в кухню. Мать промолчала. Отец дал было ноту: “По Дону гуляет…”, но потом оборвал и предупредительно сказал:
– Наш Моряк, Лена, совершенно выздоровел, Борьку затягал по сугробам нынче, а от трехногого подхалима козлом стало попахивать – пусть примет снежные ванны, пока мы поужинаем.
Мать невесело улыбнулась:
– Ну что ж, Саша, ты калечишь, тебе и лечить.
– Эх, Елена кудрявая, белые цветы… – пропел в ответ отец, дуя на ложку, попробовал борщ, цокнул языком и добавил: – Ужин готов, прошу к столу!
Потом семья, долго и вкусно почмокивая, откушала, а за чаем папа гордо произнес:
– Меня, мамочка, в школу завтра вызывают, грамоту будут вручать за пятерочника сына!
Брови матери испуганно и удивленно метнулись вверх и замерли.
– А по дневнику не скажешь…
Борька опустил глаза: “Ну, Василич, и надо ж ему было!..” Отец ухмыльнулся реакции обоих и успокоил:
– Собрание у них какое-то, Лена, схожу в кои веки, послушаю, засиделся я дома.
Мать настороженно поджала губы.
Отец оценил ее деликатность и, положив руку на плечо, твердо сказал:
– Не бойся, теперь долго не развяжу. Вернемся из школы и котлет тебе нажарим к приходу, и картошечки!
Борька вдруг неожиданно и утвердительно вскрикнул:
– Да! – И родители рассмеялись.
Утро среды было переполнено солнцем: сияли отшлифованное метелями окно, форточка, которую отец открыл перед уходом, глаза Моряка и Мурзика, хотя отец и не взял их с собой; искрились на улице уходящий зимний снег и озерки льда, которые с хрустом проламывала папина трость. Александр Васильевич тоже по-своему светился. Борька с восхищением поглядывал на него, пытаясь сочинить хотя бы пару волшебных слов, способных удержать веселость вечно угрюмого родителя. Но ничего, кроме сказочной белиберды, на ум не приходило, и он оставил эту детскую затею. Отец поначалу часто отдыхал, ослабев от запоя и неуклюжего отечественного протеза, которым он регулярно растирал свою культяпку в кровь. Потом, надышавшись живительным утренним воздухом, стал останавливаться реже, и вскоре они прибыли в школу. За одно только ругнул он Борьку по дороге – за поражение в драке. Не преминул и добавить, далеко выплюнув погасшую беломорину:
– Ты этого шкета, сын, потом вызовешь и набьешь при мне морду, иначе, сам понимаешь…
– Конечно! – храбро ответил Борька, и они вошли в дверь учреждения за номером двадцать.
Галина Михайловна встретила их у окна второго этажа. Она, сутулясь, поднялась со стула с синей классной тетрадкой в руке, а со второго, стоящего напротив, старого, потертого, с чуть выгнутой назад спинкой, взяла свой пуховый платок. Борька никогда не видел эту обшарпанную мебель в коридоре и догадался, что учительница заметила их приближение издалека и специально принесла стулья, чтобы отец мог передохнуть. Но и тот, видно, понял. Нарочито легко приблизился к учительнице и, вежливо поздоровавшись, остался стоять, несмотря на ее приглашение присесть и побеседовать. Галина Михайловна с усмешкой укорила его:
– Мне что же, тоже остаться стоять из уважения, хотя я уже успела порядком устать с утра, молодой человек?
Отец улыбнулся и присел:
– Это я молодой?
– Конечно! Лицо так и пышет здоровьем.
Отец молодецки сбросил с плеч пальто:
– Жарко тут…
Борька на всю жизнь запечатлел в памяти эту картину. Оба в черных пиджаках, на лацкане учительницы орден Красного Знамени, а из рукавов папиного “лепня”, так на жаргоне называл он пиджак, будто пудовые яблоки, проросли покрасневшие от морозца татуированные кулаки. Учительница в упор смотрела серыми, цвета стали, глазами в тигриные очи папы:
– А жаль, Александр Васильевич, что товарищ Сталин не пустил вас на фронт, мы бы этой фашистской мрази вдвое больше накрошили.
– Жаль… – ответил отец и подозрительно посмотрел на Борьку. Тот недоуменно чуть приподнял плечи, твердо зная, что никому из взрослых этой обиды отца и его солагерников не рассказывал. – Так что, Галина Михайловна, к делу?..
– Не сердитесь, я от души, муж-то мой так и не вернулся оттуда…
– Как звали, может, встречался где?
– Вряд ли, он по политике…
– А я не похож?
– Нет. Хороший у вас сын, Александр Васильевич! – резко поменяла она тяжелую для обоих тему. – И лицом копия, и натурой – дерется часто!..
Отец нервно хохотнул:
– Ох и метко же вы стреляете, товарищ зенитчица!
Галина Михайловна прямо девушкой расцвела на эти слова и дружески хлопнула его по руке:
– Жаль, что такие парни редко приходят к нам в школу, не с кем тут особо по душам поговорить да папиросочку выкурить!
Отец неожиданно нахмурился:
– То работу ищу, а то попиваю…
– А что так?
– Начальникам гаражей полноги моей не хватает, чтоб руля доверить, вот я и отращиваю ее при помощи целебных напитков.
– Зря. Я думаю, им лихость ваша излишняя мешает, а не…
Отец шумно выдохнул и встал:
– Закон им не позволяет инвалидов брать. Пойду я – дела! Рад был познакомиться.
Она тоже встала:
– Школе нашей полуторку обещали для обучения старшеклассников… Пойдете инструктором?
Отец с усмешкой ответил:
– Подумаю.
Она резко подала ему маленькую худую ладонь. Отец осторожно пожал.
– Ну вот и договорились. А сын… Что ж, сын с таким отцом, как вы, надеюсь, вырастет правильно. – Галина Михайловна повернулась к Борьке. – Завтра не приходи, Александрович, комиссия нагрянула, тараканов да крыс травят.
– О! А я думал, в химкабинете что-то рвануло…
– Что ты, Боренька, тебя же там не было!
И тут они втроем так весело рассмеялись, что и этот миг запомнил он на всю жизнь.
Обратно они шли еще быстрее. У отца блуждала на лице улыбка, а Борька, если б мог, просто полетел! Это же надо, как все красиво обошлось! Изредка встречались знакомые пацаны, вежливо здоровались, а пройдя, со страхом кивали на отца: что, мол, досталось? Борька то весело подмигивал в ответ, то показывал большой палец: дескать, все в ажуре – и отец трезвый, и дела идут хорошо. Не забывал он сообщать однокашникам про завтрашний выходной – тараканий мор! Те радостно вопили и бросались оповещать дружков. Вот и дом. Они почти прошли во двор, как отец вдруг резко повернулся и, оскальзываясь, вернулся к калитке:
– Кто-то потоптался у нас под окнами. Ну-ка, сынок, иди глянь – детские следы или взрослые?
Борька проверил:
– Кто его знает, пап, средние какие-то, но глубокие.
Тот достал ключ и направился к двери:
– Ну и ладно, кому надо, еще придет.
Когда они вошли в кухню, у Борьки подкосились ноги и он медленно опустился на пол. Пол был обильно залит кровью. Моряк лежал носом к дивану, Мурзик – возле стола, засыпанный осколками стекла и тарелок. Тут Борька неожиданно громко сказал:
– Кажется, у Моряка не хватает уха.
Отец прошел к дивану, тяжело сел, расстегнул пальто:
– Ты, сын, может, выйдешь?
– Не могу…
Отец внимательно посмотрел на него:
– Ну посиди, сейчас полегчает. А у Моряка не только уха нет, полбашки сзади отсутствует. Господам чекистам даже на пенсии трудно отучиться от привычки стрелять в затылок.
Борька потихоньку привстал:
– Может, Мурзик жив, ты же знаешь, пап, он любит попридуряться, хитрюга.
Отец тоскливо глянул на пса:
– Да нет, видно, он с трех-то ног на форточку, как на амбразуру, кинулся, красавец!
Борька хоть и встал, а идти-то не смог. Некстати вспомнилась мысль о том, что с материнской ладони он и сам слизнул бы горячую пулю… Отец вынул портсигар, открыл, потом снова захлопнул, сунул руку за диван и достал бутылку водки. Стукнул ладонью по донышку, пробка вылетела, и водка булькала в горле отца, пока не опустела бутылка. Он аккуратно поставил ее на пол и вдруг резко крикнул:
– Хорош стоять, принеси капусты!
Борька очнулся. Его словно вынесло в сени. Он зачерпнул из бочки ковш соленой капусты пополам со льдом, а когда вернулся, в руке отца была другая, непочатая еще “Московская”.
– Присядь-ка со мной рядом, сын.
Тот повиновался. Отец взял его за шиворот и заставил сделать глоток водки. Потом, нервно зевнув, клацнул всеми зубами, как прежде Моряк, и тихо сказал:
– Ты капустки пожуй, а потом еще глотнешь. Таким макаром обоих псов и помянешь, друзья они тебе были или нет?
– Друзья, – прошептал Борька.
Он закусил, стараясь не глядеть на убитых, а когда отец дал ему глотнуть еще, на него облачком опустилось спокойствие и даже равнодушие к происшедшему. И вдруг, Моряк несколько раз дернулся и, будто человек, всхлипнул. Борька не успел ни ужаснуться, ни обрадоваться, как отец схватил старый, залатанный валенок, сунул в голенище руку, поднес обувину к оставшемуся уху Моряка и в комнате глухо бухнул выстрел. Он отбросил валенок и молниеносным движением сунул небольшой плоский пистолет в задний карман брюк. Потом долго гладил пса по окровавленной спине, уговаривая с несвойственной ему нежностью спать спокойно, дескать, все позади…
Опять Борьке пришла неуместная мысль: обманул Василич, не наган у него, а пистолет плоский… Он нервно икнул. Отец, не поворачиваясь, приказал выпить еще. Борька выпил. Сердце и голову охватил обручем жар, а в кухне тошнотворно запахло паленой шерстью. Отец заткнул бутылку пробкой, спрятал в карман пальто и твердо, чтобы замутненное сознание сына ясно усвоило инструкции, громко и медленно произнес:
– Значит так, Борис, собак я сам зарою, а ты беги к остановке, встречай мать, а то ей пора уже вернуться, и уговори перебраться на пару дней к бабке. Скажи: отлупил отец после похода в школу и ушел к деду Василию на день рождения, ну а пить, мол, обещал воздержаться. Я потом сам за вами зайду.
Борька, пошатываясь, встал, подошел к двери, хрипло произнес:
– У Мурзика было сердце льва! – и вышел.
Когда они с матерью через три дня вернулись домой, пол кухни был свежевыкрашен, валенки собраны в мешок, а на косяке двери пришпиленная кнопкой белела записка: “Семья, меня не ищите, срочно уехал на Север, обещали грузовик и большую зарплату. Через год вернусь. Простите, что не попрощался. Отец”. Мать тоскливым взором обвела кухню, плотно прикрыла дверь, на входную они навесили амбарный замок и закрыли все ставни. Когда они вернулись к бабушке, там уже побывала с обыском милиция, и мудрая Акулина сначала накормила дочь и внука пельменями, затем скрюченными ревматизмом пальцами вынула из кармана передника всю свою экономию, рублей двести, и твердо сказала:
– Ты, Лена, поезжай сейчас на вокзал за билетами, чтоб с утра к сестре на Дон: тут тебе счастья не видать, да и не было у тебя его, доченька, так что жалеть не о чем.
Уже будучи взрослым, узнал Борька, что нашел якобы и стрельнул отец участкового, что навсегда скрылся от правосудия где-то в сибирской глубинке, хотя поверить в это было сложно…
Две дороги
В начале мая месяца, когда жара еще не пала на красавицу Кубань, одетую в белое подвенечное платье цветущих фруктовых садов, ходко бежала по дороге в сторону Ростова “Нива” с прицепом-коневозкой, разукрашенным донскими пейзажами. Здесь красовались и усатый молодец, поднявший коня на дыбки, и чернобровая казачка, вплетающая красную розу в смоль-косу длиной до узкой талии, и рыжий табун дончаков в цветущей степи.
Вытанцовывающему внутри гнедому жеребцу с белой звездой на лбу из-за вихляющей, разбитой проселками подвески приходилось несладко. Бедняга жадно хватал тонкими, трепещущими ноздрями сладкий весенний воздух, яростно мотал головой, пытаясь освободиться от удерживающих его боковых растяжек, и негодующе храпел на хозяина, который, впрочем, никак не реагировал на требовательные призывы остановиться и передохнуть.
Худой, жилистый казачина лет сорока с черной стрелой усов под горбатым носом, конечно же, слышал, об чем “гутарит” ему конек, но солнце едва клонилось к закату, и тормозить тут, среди виноградниками зарисованных склонов, чтобы дать ему отдохнуть на редких съездах с чахлыми полянками, совсем не хотелось.
Анатолий Рябов, продолжатель древнего рода войска Донского, славно выступил вчера на смотре конезаводов, вез кубок-приз за джигитовку, рубку лозы и прочие дисциплины, подарки детям, молодой, жаркой жене, предвкушал почет станичников и обильные застолья, а конь… ну что конь? Обождет! Чай, не кляча городская, а боевой дончак и выдерживать ему надо всякое – нехай привыкает!
Однако верст через двадцать остановиться все же пришлось.
Рябов заметил стоящую на противоположной стороне такую же коневозку с уазиком в дышлах и водителя в сбитой набекрень казацкой фуражке, что подавал ему знаки о помощи. Возле ног этого кряжистого человека зеленела канистра. Ну ясно дело, прозевал бензоколонку, а теперь попрошайничает. Не стоило бы потакать таким дурням, но водительская солидарность, а скорее всего возможность разжиться куревом все же заставили чемпиона сбавить скорость и встать прямо перед кубанцем.
Рябов, впрочем, не выскочил сразу из кабины, а перво-наперво внимательно рассмотрел крупное лицо человека с твердым взглядом и пышным еще чубом, затем глянул на его коневозку с выглядывающей красивой головой вороной лошади и лишь потом выключил двигатель и вышел из машины:
– Ну что, брат, овес кончился?
Кубанец улыбнулся, подошел и протянул руку:
– Да, бензинчику бы не помешало чуток, здоров!
Чемпион вяло пожал его сухую твердую ладонь:
– Малость горючки дам, а парой сигареток не угостишь в ответку?
Кубанец радостно закивал и вынул “Мальборо”:
– Возьми хоть пачку!
Рябов сразу повеселел:
– Так это ж другое дело!
Он тут же закурил и, с наслаждением выдохнув иностранный дым, присел на корточки:
– Ща все будет. Подустал малость… с самого Краснодару рысачу не становясь, коня вон замучил, но уж очень тута ночевать не хочется, вот ежли б в лесочке или в поле, а тут, вишь, одни виноградники, чтоб их!..
Он негромко ругнулся, закашлялся, похвалил табачок, и тут ему что-то показалось странным в лице кубанца:
– Слышь, земляк, а мы с тобой, случаем, не знакомцы?
Тот спокойно присел на канистру:
– Так ведь одного роду-племени, може, где и стыковались пути.
– А ты откель будешь?
– Чирской станицы, но с детства живу в Темрюке.
– Ну да, ну да… А я, вишь, с Дона, Рябов моя фамилия, не слыхал?
– Не доводилось.
Рябов пристально глянул на него, повертел в коротких смуглых пальцах сигаретную пачку:
– А далеко едешь-то?
– Не, пацанятам дочуры кобылку прикупил на день рождения.
– Ого! Дела идут, значит?
– Если б! Просто задешево взял – дружок на Втором конезаводе помог выбраковать, а кровей неплохих, чуток бы – и до дворянок дотянула!
Рябов недоверчиво хмыкнул:
– Повезло. И все ж я на лица дюже помнящий… Ну да ладно, щас пятерочку плесну, и разъезжаться будем, дотянешь?
– Да. Кстати, хошь, заночуй у нас, лошадку мою обмоем, погутарим.
Рябова почему-то взяла злость.
– Не об чем!
Кряжистый резко встал:
– Да, видно, и впрямь подустал ты, земляк.
Рябов спохватился:
– Чё-то я, вроде, сгрубил – точно дорога приморила! А за приглашение благодарствую.
Он извинительно глянул в стальные глаза казака, выкинул окурок и полез в машину.
Канистра была завалена амуницией, свертками, он провозился пару минут, а когда вызволил емкость и вышел, кубанец пнул пару раз переднее колесо штиблетом и с сомнением заметил:
– Толь ты кольнул его где, толь просто подкачать надо, правда, автостанции рядом не видал. Запаска-то имеется?
Тот опешил:
– Дык только что ж все в поряде было…
Кубанец открыл свою канистру:
– Дорога, она и есть дорога: у меня бензин кончился, у тебя колесо, вишь, шалит. Лей, что ли?
Рябов медленно, стараясь не расплескать драгоценное топливо, стал половинить свой запас:
– Говоришь, дочь недалеко тут?..
– Рядом.
Помолчали. Кубанец вытер тряпкой свою канистру и передал Рябову:
– Запашина от него на жаре – страсть!
Тот согласно кивнул, тоже тщательно промокнул капли бензина и снова полез в кабину. Когда он выбирался обратно, то словно наткнулся на стальные немигающие глаза казака.
– Ну, я поеду, Рябов, – сказал тот. – А ты чё решил? Федором меня, кстати, зовут.
– Будем… А я – Анатолий. Гм… Ну ладно, заверну на час: запаска у меня лысая, падла!
Федор оглянулся по сторонам и пошел через дорогу:
– Подкачаешь колесо, чай погоняем с сушками, а там решишь, как дальше.
– Добро!
Вскоре Рябов уже разворачивал свой караван и медленно ехал за Федором. Жеребец его, почуяв кобылу, совсем потерял покой и так призывно ржал, так бил чечетку копытами, что Рябов рявкнул на него во всю глотку. Федор услышал и высунулся из УАЗика:
– А толку?..
Дом его дочери и впрямь оказался близко, но ни ее, ни внуков не было. Это не смутило отца, он пошарил под крыльцом, вынул ключ и открыл синей покраски дверь:
– Входи, сейчас явятся, крику будет на всю округу!
Рябов помедлил:
– Качну, пожалуй, колесо сначала…
– Ну да, верно.
– Слышь, Федор, кобылку-то щас будешь определять?
– Надо бы…
– Хошь помогу, а то мой гнедой совсем с ума сошел!
– Ну и дурак, она щас не в охоте.
– Поди втолкуй!
– Может, сначала чайку хлебнем? Ну их!..
– Можно и так.
Федор ушел в сени, а Анатолий завистливо оглядел двор: за крепким высоким забором с воротами и калиткой крепко вцепились в землю двухэтажный добротный дом, банька, сарай, конюшня. Это удивило: чи с домом приобрела конюшенку дочура кубанца, чи Федя недоговаривает чего, а може, подторговывает выбракованными лошадками и здесь отстойник?..
Тут собственные же мысли почему-то опять Рябова так разозлили, что он снова накричал на жеребца и стал быстро подкачивать колесо.
Странно, но уже от нескольких качков силы будто ушли в камеру покрышки. Анатолий закмелел и даже присел рядом с “Нивой” на клочок сплющенной дворовой травы, отпнув допотопный двуручный насос: “Сколько лет по стране мотаюсь, а электрический качок никак не приобрету: то жмот заест, то деньги утекут на водочку!”
Вдруг скрипнула калитка, и во двор вошли два крепких казака, сильно схожие с Федором.
– Привет, земляк!
– Здорово.
Анатолий хотел привстать, но они будто сразу же забыли о его присутствии. Младший, с прижатыми ушами и при редких усах, открыл дверь-сходню, влез в коневозку Федора, приветливо цокая языком и оглаживая лошадь, быстро развязал растяжки, а cтаршой, седоватый, стянул ее за хвост во двор.
Анатолий довольно улыбнулся их расторопности: “Эка навык у парней, как в деннике на соломке родились! Опять же кобылка ладная, трехлетка, поди, да еще при чулочках на передних ногах – ать хороша!”
Молодой сразу увел ее в конюшню, плотно закрыв за собой дверь, старшой присел на трап коневозки, закурил и стал молча, угрюмо рассматривать Анатолия.
Тот не выдержал и шутканул:
– Може, я тебе рубль должен?
Старшой, не меняя позы, докурил сигаретку, тщательно вмял ее каблуком в землю и сплюнул:
– Может…
Затем он вразвалку подошел к “Ниве”, встал перед капотом и в упор, как прежде на Анатолия, уставился на его жеребца…
Конек неожиданно затих и лишь изредка всхрапывал, налаживая сбитое эмоциями дыхание. Старшой с сожалением, больше похожим на скрытую угрозу, заговорил:
– Я вот, помню, тоже по молодости дважды ошибся. Во-первых, повез своего коня на смотр, как ты нынче, кривой дорожкой – скоротнуть хотел, а получилось трижды дольше, – он и подзадохся малость. Мне в пору выступать, а он все квелый, как я с похмелья. Да и поле ипподромное оказалось не таким, к которому он был привыкший: наш песок мелкий, а тут хоть и трамбованный, но все ж зерно-зерном! Ну так жеребчик мой его все время и щупал ногами, как будто в речку незнакомую входил, – топко ему казалось. Мне бы, дурню, задки дать, домой вернуться от позору, а я, вишь, выступить надумал. Гонор взыграл: а как же в станицу возвращаться? В общем, ошибся я и второй раз…
Анатолий напрягся телом, встал, захлопнул окно коневозки и сделал вид, что полез в кабину убирать насос. На самом же деле от невесть откуда пришедшего и сжавшего душу страха он принял экстремальное решение. Мигом заведя мотор, Рябов рванул к воротам, желая смести их с пути и вырваться из двора, но дубовые створы лишь качнулись от удара, тогда как нос машины сплющился и стал похож на бульдожий. Жеребец захрипел, заскользил по полу коневозки, видно, завалясь на бок. Под капотом взвыл мотор и заглох.
К “Ниве” так же вразвалку подошел старшой:
– Ты ж меня чутка не сбил, казачок, вылезай!
Тот повиновался:
– Погодь только с беседами, конька влезу поправлю…
– Эт-то первое дело! – Он ухмыльнулся, сделал шаг назад и стал медленно закатывать рукава рубахи.
Анатолий пинками поднял жеребца на ноги, отвязал и выпустил во двор. Дончак, дрожа всем телом, остался у машины, переминаясь с ноги на ногу и дергая головой, будто все еще пытаясь освободиться от растяжек.
– Оп-па, оп-па… – огладил его Анатолий, успокаивая, затем грозно повернулся к кубанцу.
Но тут, будто сговорившись, из дома вышел Федор, из конюшни – младшой, и стали молча, хотя и с интересом рассматривать помятую “Ниву”, жеребца, а боле того казаков…
Анатолия всегда трясло перед дракой. Зубы его нет-нет да клацали, кулаки наливались тяжестью, от которой свобода одна – ударить противника! Так стояли они несколько минут, изучая друг друга…
Их молчание нарушил Федор:
– Не спеши, свояк, махаться, вон твои детишки с Полиной идут.
Анатолий глянул на калитку и обомлел: малолетка-станичница, которую он ссильничал по пьяне лет пять назад, невесть куда потом исчезнувшая, действительно вводила во двор двух крепышей в одинаковых красных панамках. Она расцвела за эти годы, подобрела телом, но не изменилась красивым, пусть и сильно конопатым лицом.
– Здравствуй, Толенька. Все ж решился заехать, на казачков наших глянуть?
Рябов смолчал.
Тогда она подтолкнула к нему детей:
– Петя, Коленька, а вот и батька вернулся из Лукоморья, подите погутарьте.
Ребятишки радостно подбежали, и Анатолий от невероятной их схожести с собой вдруг неожиданно для самого себя подхватил их под мышки и расцеловал.
Федор и братья-крепыши довольно расхохотались:
– Гля, признал!
– Так они ж копия!
– И чё в ворота тюкался?
– Егор, он же тебе, поди, пояснил, что с дороги устал, а ты рукава засучивать…
– Да ладно, братуха, може, мне жарко!
– Ага, а то мы тебя не знаем, молотобойца!
И братья снова рассмеялись, скаля друг на друга крепкие, кипенно-белые зубы. Полина же повелительно хлопнула в ладоши:
– А ну, добры молодцы, несите-ка стол во двор, повечеряем. Не каждый день всей семьей встречаемся!
Те безропотно скрылись в дому и скоро осторожно вытащили стол, покрытый цветастой скатеркой с бахромой и уже заставленный тарелками с салатным крошевом и холодной закусью.
Дети наперебой пытали объявившегося тятьку.
– Почему столь долго пропадал?
– Какие подарки привез?
Тот же бормотал несвязное про дела казацкие, покос приплел почему-то и, вконец смутившись пред их чистой наивностью да новой родней, подарил им жеребца.
Федор со стуком поставил на стол бутыль самогона и сухо образумил:
– Брось, Анатолий, государственный он и больших денег стоит. Ребятишкам пока кобылки хватит, а уж опосля…
Иван поддержал:
– Там жисть сама укажет!
Егор-молотобоец хохотнул:
– Ванька вон в двадцать с гаком всю ее уже понял!
Угрюмость с него сошла, как загар, он просветлел взором и быстро ставил стаканы, будто и не было распри меж ним и Анатолием. Ваня же ничуть не обиделся и, аккуратно раскладывая ложки с вилками, улыбнувшись, урезонил:
– Погодь, вы еще за советами ко мне потянетесь, дайте только жениться да в Мексику съездить!
Полина потянула Анатолия за рукав:
– Присаживайся. И далась же диточке эта Мексика!
Братья серьезно пояснили ей эту надобность в далекой стране:
– Дык там казачки посмуглей, а лошади пониже!
– Ну да, взял их под мышку – и в курень родимый…
Иван мечтательно согласился:
– Оченно хотелось бы!
Мальчишкам тоже понадобилась добыча из Мексики, и они, пришепетывая, строго заказали равную доставку: “И мне! И мне!”
Ох и весело стало за столом! Анатолий, не спуская вопящих детей с рук, присел рядом с Полиной на скамью, усадил Петю с Коленькой к себе на колени и слышал, видел все вокруг будто во сне, растерянно поглаживая сыновей по хрупким спинам и нет-нет да взглядывая, как в зеркало, на их скуластые, уже с горбинкой на носах лица, не уставая поражаться сходству с ним самим.
Федор плеснул всем самогонки, пожелав здоровья и долгих лет. Выпили. И только потом, когда питье обожгло грудь и разом разгорячило кровь, Анатолий, куснув огурец, округлил вслух происшедшее:
– Канистра, колесо, а Федор – отец Полины и прочее… А ведь вы все продумали заране, родня!
И тут снова рассмеялись братья, а Федор уточнил:
– Это Полина пожелала, а уж мы так, одной левой…
Он опять налил самогонки, Анатолий медленно выпил и спросил:
– И что ж, выступление мое на ипподроме и награждение видели?
Опередил всех Ваня:
– А как же? Мне, к примеру, у тебя учиться да учиться!
Егор же отметил, что оттягу при рубке лозы саблей у Анатолия не хватает, но, в общем, молодцом! И все, даже ребятишки, подхватили: “Молодцом, молодцом!” Рябов смутился, покивал: мол, спасибо на добром слове – и чрезмерно старательно закусил остатки самогонки крепкими грибочками и балыком.
Неожиданно и коротко сработала сигналка “Нивы”. Сыны побежали к машине, а Анатолий положил руки на стол и прилег на них отяжелевшей головой:
– Убить меня мало, Поленька!
– Это точно! – согласился Егор.
Федор секанул его сталью взгляда:
– В кого ж ты такой кровожадный?
Тот с хрустом откусил край стакана, разжевал, сглотнул и спокойно ответил:
– В прадеда, наверно. Помнишь, нам батька рассказывал: как посечет тот турков в ночной вылазке, а потом замрет на бугре в видимости нехристей, седло под ним поскрипывает, а Василий наш, царствие ему небесное, сидит, слушает пение пуль, пока им соловьи на сменку не придут, – заговоренный!
Федор отмахнулся:
– Так то ж война и, може, байка така! Заговоренный…
Егор снова закусил стеклышком:
– Не скажи…
Полина возмутилась:
– Остановись, братишка, ты ж не птица, чтоб для пищеваренья абы чё глотать!
Егор кивком согласился с доводом, встал из-за стола и пошел к ребятишкам.
Федор обеспокоенно пробормотал:
– Ему бы в Запорожской Сечи народиться да в набегах удаль показывать, а он в двадцать первом веке мается! Нет у человека страха – в любую заваруху влезет! Подарила же царица Катенька землю головорезам!
Голос Полины напрягся и дал неожиданного для девицы баска.
– Ты той же крови, Феденька!
Но тот будто и не слышал, продолжая размышлять о брате:
– Ну вот чё с ним делать?
– Ха-ха-ха! Женить Егорку! – вдруг рассмеялась Полина. Только тут Федор глянул на сестру, но она уже отвернулась и нежно гладила Анатолия по седеющей голове. – А у тебя, Толечка, от молодой жены две дочки, сказывают?..
Рябов с трудом оторвал отяжелевшую голову от стола:
– Точно. Куда ж ты, Поля, уехала тогда?..
– А вот Федор забрал от сплетен, а дом продал.
– Жаль…
– Не об чем, Анатолий, жалеть, ты тогда и думать не думал о серьезном – гулял!
Глаза Рябова увлажнились.
– Прости дурака, Христа ради!
– Не в обиде, вишь, каких молодцев подарил! А ведь всяко могло сложиться…
Анатолий взял ее руку и поцеловал:
– Дай Бог вам здоровья, а в остальном помогу!
Она мягко, лодочкой выпростала ладошку из его загрубелых от хозяйства и воинских дисциплин пальцев:
– Здоровья не помешает, а об матерьяльном не думай: кубанец за меня один сватается, и добрый, и покладистый, я тебя оповещу, коль на то решусь, но ты детей не оставь, а заезжай чаще, чтоб родную кровь чтили!
Ваня поспешно отодвинул тарелку:
– Мудрей тебя, сестра, я и в Мексике не найду! Будя вам печалиться. Ты, Анатолий, жеребца своего подвяжи покрепче: мне все ж не терпится проводку кобылки перед мальчонками сделать. Не против, старшой?
– Нет. Сиди, Анатолий, я сам.
Федор улыбнулся и пошел к дончаку. Тот стоял на удивление тихо – то ли ушибся в кузове, то ли от долгой дороги понурил голову – и вяло отмахивался хвостом от мух. Федор все же подвязал его покороче чомбуром, дивясь, впрочем, на перемены:
– Анатолий, чего он затих, как мерин? Вон уж и кобылка гнется-мнется, а он как в думу погрузился…
Он толкнул жеребца плечом:
– Эй, паря, очнись!
Гнедой чуть качнулся и только… Рябов медленно повернул голову, пристально посмотрел на коня:
– Да, странно, на него не похоже.
И он тут же вернулся к тихой беседе с Полиной, а Федор, ощупав грудину коня и суставы передних ног сильными пальцами, еще раз внимательно оглядел жеребца и в недоумении так и ушел к визжащим от счастья ребятишкам.
Иван, будто на ярмарке, водил перед ними кобылку, нахваливая и стать, и гибкость тела, дозволял погладить, затем обнажил лошади зубы и, как настоящий чревовещатель, почти не шелохнув губ, поздоровался с Петей и Коленькой:
– Привет, казаки!
Те, забавно сунув руки в боки, хором ответили:
– Привет!
А Коленька добавил грозно:
– И смотри у меня!..
Петька же, лихо сплюнув через переднюю щербинку, уточнил строгость брата:
– Кабы плеточкой не уходили по бокам, если шо!..
Егор все это время стоял перед капотом “Нивы” и мрачно рассматривал ее увечья. Он клонил голову то вправо, то влево, и казалось, что казак не видит и не слышит происходящего вокруг. Выгоревшие его брови саблей в ножны сошлись на переносице, и по стальным, как у Федора, глазам кроваво заплескалось закатное солнце, отраженное ветровым стеклом машины.
Стало быстро темнеть. Дети явно устали: Коленька начал требовать шаблю, Петя норовил ухватиться за кобылкин хвост, а та волновалась, прядая острыми ушами, и Полина, заметив это, заставила ребятишек расцеловаться с батькой и увела их в дом укладывать.
Иван снова вернул лошадь в конюшню, Федор подошел к столу, запалил пару свечей, они с Анатолием закурили и не заметили, как Егор оказался возле жеребца. Только тяжкий вздох и глухой звук его падения заставили их вскочить и в два прыжка оказаться рядом.
Длинный тесак почти по ручку вошел коню под сердце, и чем ниже его вмиг ослабевшее тело опускалось к земле, тем глубже вонзалось окровавленное оружие в еще трепещущие грудные мышцы…
Зрелище было настолько страшным, так завораживало неожиданным исходом жизни из плоти, что Федор и Анатолий застыли рядом, не пытаясь что-либо предпринять.
Наконец конь завалился на бок, казаки отскочили, а он пару раз ударил в пустоту жизни задними ногами и затих.
Егор спокойно произнес:
– Амба!
И хотел уйти, но мощный удар Федора сбил его на круп жеребца. Он, однако, тут же привстал на локти, тряхнул головой, возвращая на миг ушедшее сознание, и криво улыбнулся:
– Спасибо, братушка, но лучше уж я животину положу, чем этого многодетного Толю. Он мне, падло, весь свет в душе загасил!
Будто невидимые струнные колки, держащие человеческое тело прямо, разом ослабли в Анатолии: он расплющился лицом, ссутулился и, размахивая полусогнутыми в локтях руками, мелким, старческим аллюром пересек двор и скакнул за калитку.
…Как ни кричали потом в темноту Федор и Иван, сколь ни искали вокруг и на дороге, тот как сквозь землю провалился.
Полина из дому не вышла, Егор же так и остался лежать на трупе жеребца, подложив под голову руку, и мечтательно разглядывал яркие звезды, словно выбирая, на какую бы ему улететь с этой пресной планеты Земля. Струйка крови, то подсыхая, то вновь оживая в углу его рта, пятнала шею и рубаху, но он даже не удосуживался ее сплевывать.
∙