Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2011
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Мария САВЕЛЬЕВА
Точка невозврата
Цели и методы политической оппозиции – вновь «топовая» тема не только общественной, но и литературной полемики. И в центре этого обсуждения – молодежь с активной общественной позицией, выражающая ее способами самыми разными: от погромов до зрелищных, но бескровных акций в непосредственной близости от Кремля.
Именно сторонников бескровного народного волеизъявления автор публикуемой статьи причисляет к «своим», объединяя под именем «гражданского активизма». Это наименование как будто связывает ее опыт с двадцатыми-тридцатыми годами прошлого века, отсылая к русским эмигрантам, противостоявшим советскому режиму. Введенный в оборот Петром Струве, термин объединил в одно движение носителей подчас противоположных политических убеждений и сторонников самых разных методов политической борьбы.
Разнородность, расколотость на множество течений, широкий спектр методов – вот, пожалуй, единственное, что роднит «активизм» времен Струве и «гражданский активизм» сверстников Марии Савельевой.
У современного активизма – своя, богатая и вненациональная, история, а точным его «переводом» было бы понятие гражданской инициативы. Блоги, перформансы, обнародование засекреченных фактов, налаживание переговоров – вот тактика информационной оппозиции двадцать первого века, пробующей менять физический мир через сознание людей. «Пятой властью» назвал гражданскую инициативу врач, писатель и дипломат Жан-Кристоф Руфен, один из основателей организации «Врачи без границ»[1]. Но наряду с достижениями отметил тот же кризис современных методов борьбы за гуманитарные ценности, о которых на основании личного опыта задумывается наш автор.
Мы попросили Марию Савельеву, литературного критика, в прошлом сотрудника «Новых известий», активистку Объединенного демократического движения «Солидарность» и координатора российского молодежного движения «Оборона», представить оппозиционную молодежь как актуальное явление общественной жизни и литературы.
После погрома на Манежной, после неудавшейся бархатной революции в Минске особенно уязвимым, а в чем-то и драматичным становится положение российской демократической оппозиции.
Эдуард Лимонов, заявитель «Стратегии-31», пригласил взволнованные массы футбольных фанатов на мирную акцию в поддержку 31‑й статьи Конституции – в случае, если те разделяют демократические ценности. «Внесис-темные» либералы оказались в ловушке: пока им было с Лимоновым по пути, «Стратегия» стала наиболее успешной акцией в поддержку демократических свобод. Куда теперь?
Вопрос о методах политической борьбы, о добре, переходящем в зло, и о бурлении масс без всякой цели – безотносительно к добру или злу – ставится и в современной литературе, и в критике вокруг нее. Литературное сообщество интересно в такой ситуации как социологическая выборка, как срез интеллигентного электората, контакта с которым наша политическая оппозиция столь мучительно ищет.
Показательна недавняя полемика[2] вокруг повести «Исход» анонимного автора, назвавшего себя Dj-ем Stalingrad-ом. Большинство участников дискуссии отзывается на описанную им зверскую жестокость антифашистов как на однозначную патологию. А вот политические активисты рассматривают ее как силу (то есть потенциальную ценность), направленную, правда, не в должное русло. Александр Кабаков ссылается на соответствующую позицию Захара Прилепина (впрочем, эту позицию оспаривая), Александр Цветков решительно утверждает: «Единственное известное мне решение заявленной проблемы – стать одним из бунтарей, покуситься на систему и ее псов. Диалектический парадокс состоит в том, что, если вам не нравится “варварство” героев “Исхода”, вы должны стать “варваром” и атаковать систему, чтобы покончить с объективными предпосылками этого “варварства”».
По поводу романа «ХУШ» Ильдара Абузярова (впервые опубликован в «Октябре», 2008, №№6‑7, в прошлом году вышел в издательстве «Олимп») в критике идет столь же принципиальная полемика. Кирилл Анкудинов считает, что молодой писатель оправдывает исламский терроризм[3], а Андрей Рудалев – что автор «берет на себя ответственность» за общественную несправедливость, за нищету мусульманских стран – и сказочное изобилие буржуазных изысков[4]. И за то, что его роман завершается терактом.
То, что литература никому ничем не обязана, – так очевидно, что и обсуждать не хочется. И все же. «Что хотел сказать автор?»
Роман Абузярова начинается с точной датировки: «Понедельник, 13 февраля». Берем календарь и обнаруживаем, что такое совпадение даты и дня недели произойдет в 2012 году. Что это: прямой призыв? Или у нас, напуганных терактами, паранойя? В русскоязычной литературе уже был один такой лукавый писатель, зашифровавший в датировке «Капитанской дочки» сочувствие к другим заговорщикам – декабристам. К тому же, надо сказать, оргвопросы в романе Абузярова решены со знанием дела (электронная почта отсылается только из интернет-кафе, заговорщикам, как в красивой восточной сказке, все удается на удивление легко). И акция молодых фундаменталистов спланирована даже лучше, чем действия революционеров 1905 года, к которым автор нас постоянно отсылает. Что тоже несколько пугает. Настойчивое обращение к истории революционных марксистов – ход, который не может не разжалобить среднего (немассового совсем) читателя Абузярова: еще Бердяев писал, что российский интеллигент по сердобольности своей обязательно сочувствует социализму и гуманному распределению благ. А 13 февраля 1905 года тоже можно принять за понедельник. Правда, только если посчитать по новому стилю; но такая «рифмовка» все равно очень в духе Абузярова.
Как активно тема терроризма входит в литературу, мне пришлось наблюдать еще в 2004 году[5]. В стихах Евгения Евтушенко, романах Людмилы Петрушевской, Дины Рубиной, Андрея Дмитриева, Линор Горалик и Сергея Кузнецова уже тогда терроризм был живым воплощением ужаса. Конечно, литературе нужны яркие образы, сильные ощущения. Но у Абузярова впервые на моей памяти эта тема показана изнутри, и от этого ощущения становятся еще сильнее. Этого у романа «ХУШ» не отнять: новаторства и подлинности чувства.
«ХУШ» вернул в литературу серьезный пафос и большую идею, которой недоставало. Переданы и трепет перед акцией, и прочие ощущения молодых смертников – настолько правдоподобно, что им веришь и сочувствуешь вне зависимости от собственных убеждений, а это и есть литература. При этом, конечно же, все описанное – не «активизм», а что-то иное. И атмосфера там другая. Гражданский активизм – это чувство братства и общей ответственности, лучшая песня о гражданском активизме для меня – пламенные «12 обезьян» Ляписа Трубецкого. А лучший роман – все же пока «Санькя» Захара Прилепина, тем более, что и среда нацболов – отверженцев российской политической жизни – своей экстремальностью предрасполагает к особенной романтике и особенной роли даже в художественном пространстве, не говоря уж об общественном.
Как и многие описатели «активизма», Абузяров останавливается на сцене «искушения дьяволом» – ФСБ. Здесь, правда, и у него, и у Марии Чепуриной, о которой я еще скажу (роман «Гечевара») серый черт очень уж демонизируется: герои не то чтобы идут с ним на соглашение, но уж точно от него не открещиваются. Впрочем, у Абузярова и данная сцена, и братство заговорщиков имеют несколько более глубокий смысл – метафизический. Федор Сергеевич Бабенко (ФСБ) у него – образ собирательный и символичный. А сюжет держится на соединении любовной и социальной линии. Практически все разнородные персонажи влюблены в единственную центральную героиню – Алю, что, может быть, не очень жизнеподобно, но очень символично: они захвачены одним образом, одной идеей, неожиданной и свежей для России. И именно ФСБ-шник Бабенко соединяет в своем сознании идеи любви и смерти, которые в романе одинаково притягательны.
Есть лишь одно исключение – экскурсовод Ирек (что по-татарски значит «свобода»), типичный сомневающийся интеллигент, который в Алю «почти влюблен» и, соответственно, видимо, «почти» верит в общую идею, а в финале действует не вполне по задуманному плану. Примечательно, что общий результат от такого интеллигента не зависит, но именно он – одна из центральных и, судя по всему, близких автору фигур романа. Он говорит, что идеологию «всегда можно найти, подвести и подложить под живые бомбы». Это он рассказывает вставную притчу со сновидениями, в которых служение делу (читай – революционному и террористическому) разрушает семью и мир. Он же мучается вопросом о бессмысленной жестокости ребят-беспризорников, его преследует призрак подожженного бандой ларька. Это герой-рассказчик, а значит, он же и автор – по крайней мере одного, вставного сюжета. Он в какой-то степени нереален и является как призрак своему подопечному-выслеживаемому – Мураду. И он единственный чувствует себя пешкой – но продолжает действовать, уже из собственных соображений.
Потому что, к слову сказать, «пешка» – это как раз тот, кто не действует. Быть марионеткой, частью малополезной тусовки, быть винтиком для тех, кто решает скрытые задачи, – постоянный страх всей протестной молодежи хоть с каким-то общественным опытом. Но ответ тут один, данный еще Кеном Кизи: «Я хотя бы попытался».
Так же нереален, как Ирек, и подставной, действующий в романе, «автор», который сначала просто решил написать текст на актуальную тему терроризма, а потом, в финале, включив телевизионные новости, обнаружил, что молодежная террористическая группа и его герой Ирек все сделали за него, не послушались воли писателя. У автора биографического, Ильдара Абузярова, таким образом, есть двойная степень защиты: сомневающийся Ирек водил рукой сомневающегося «автора». Последний, настигнутый ФСБ-шниками, согласен нести ответственность за теракт по всей строгости закона, поскольку глубоко в душе его, как выясняется, жил террорист, вырвавшийся теперь из подсознания. Кому верить, к кому близок реальный автор – вовсе не 18‑летний пацан, приехавший из бедных стран третьего мира, как его герои?
Критик Кирилл Анкудинов, как мне кажется, все же упрощает ситуацию, когда пишет: «Вчитайтесь в “ХУШ”, и увидите, что этот текст устроен как рулетка с наклоном: все шары неизменно падают в одни и только в одни лунки». Нет, в тексте есть разные точки зрения, есть сомнения и нет категоричности утверждений.
Риск и заслуга Абузярова – в том, что он показал все до конца. В «Саньке» Прилепина, в «Походе на Кремль» Слаповского (хоть и не «молодая литература», в отличие от остального, что здесь обсуждается, зато тематически близкий роман) революционные действия останавливаются в момент наивысшего напряжения, что дальше – непонятно. Это и есть еще один страх российский оппозиции и любых протестных организаций: что же после кульминационного успеха? Абузярову удалось показать это «дальше», поскольку революция 1905 года уже в давнем прошлом, а судьба героев-смертников и их цель была заранее определена, они не собирались продолжать жить в лучшем, созданном их руками мире. Абузяров тематически выиграл за счет ухода в иные сферы и иные миры. Еще когда в 2006‑м Абузярова сразу с двумя рассказами номинировали на премию Казакова, мне казалось, что главная его «фишка» – в полном, с головой уходе в метафору и иной мир. Как раз условностью образа пытается оправдать автора доброжелательный критик: «“смертники” – совершенно не то слово и его не надо воспринимать в романе буквально, скорее это аллегория, иллюстрирующая юношеский романтизм, максимализм». Хотя по сюжету, теракт все же происходит.
Хорошо, что лишь по сюжету. И сам автор в интервью говорит о терроризме как о болезни, соблазнительном, но грехе[6]. Приводя пример так называемых «Приморских партизан», под знаком борьбы с коррупцией в милицейских рядах совершивших серию нападений и убийств, Абузяров предполагает: «Может, проблема в том, что у людей слишком много сочувствия и понимания к акциям террористов <… >? А значит, больна вся система целиком и проблему нужно искать где-то глубоко в себе?»
Возвращаясь в наш одномерный и материальный мир политической и литературной борьбы, обнаруживаем, что в нем наиболее остро стоит вопрос уместности пафоса, поиска веры в то, за что бороться, столь естественно решенный Абузяровым. Лев Данилкин в блоге «Афиши» пишет о пресыщении русской культуры романтикой декабризма: «люди с Манежной площади никоим образом не воспринимают себя наследниками людей с Сенатской, и статус декабристов сменился навсегда: в конце концов, все актуальные исторические персонажи рано или поздно оказываются в музее»[7], – почему-то напрочь забывая о том, что у фанатов, собственно, не было политических требований, а наследниками восставших скорее можно назвать тех, кто выходит на Триумфальную, а не на Манежную, сторонников бархатных революций, а не хулиганских погромов. Их, между прочим, в том же Минске, городе с населением раз в 7 меньше московского, недавно вышло на улицу, по разным подсчетам, от 30 до 50 тысяч человек. Это в разы больше, чем число фанатов, пришедших 11 декабря на Манежную площадь.
И все же пафос Первого канала, навязший в зубах, не делает привлекательнее для массы российского электората пафос противоборствующих сил: ей – аудитории – теперь сложно поверить во что бы то ни было. То же самое наблюдаем в литературе: пафос в ней оказывается просто смешон, когда дело касается демократических изменений.
«Гечевара» Марии Чепуриной вышел уже довольно давно (М., Эксмо, 2007), но в нем, как и в «ХУШе», есть нетипичная для подобной литературы кульминационная точка: в нем показана революция (относительно бархатная). Автор – историк по образованию, в юности увлеклась левым оппозиционным движением, потом в нем разочаровалась и написала просто-таки издевательский роман о протестующей молодежи в стиле женской иронической прозы: с обыгрыванием мелких бытовых деталей, героем-недотепой, ищущим высокой любви, и прочими атрибутами современной комедии положений. Например, название «Гечевара» воспроизводит то, как главный герой Алеша, будущий пламенный революционер, пытается вспомнить имя своего кубинского предшественника. Ну и что? Шутка, на которой акцентируют внимание, уже не так смешна. Ну да ладно.
Далее. Лишний раз пинать леваков в нашей стране, в которой левацкие идеи воспринимаются через модели прошлого века, – это как-то даже негуманно. И большую часть романа героя, попавшего в лапы такого раздразненного автора, просто жалко. Сюжет развивается быстро, читать роман легко, но до решительного поворота событий кажется, что это все не очень оригинально. Философия постиндустриального общества (событие не существует, если его не показали по телику и т.п.) вплетена в роман довольно рассудочно – впрочем, таким же надуманным показан в романе весь молодежный протест. Но вот в финале все оборачивается неожиданной стороной.
Как я уже писала, революция в современной литературе или не происходит, или начинается – и на этом повествование обрывается. Мария Чепурина, если следить за внешним сюжетом, показала не только революцию, но и мир после нее. Но по сути получилось, что революции не только не произошло: она, судя по всему, невозможна. В бывшем американском фастфуде теперь паразитируют на образе Чегевары и подают посетителям «Розалюксембургеры». Самый талантливый писатель и идеолог левых оказывается одновременно директором этого фастфуда. Намек на советские элиты? В сегодняшнем контексте этот образ становится еще печальнее: столько лет мы боролись с «совком», а он вернулся – и в чем-то стал еще более циничным.
Особенно удачной и даже экстатичной у Чепуриной получилась, на мой взгляд, сцена взрыва в торговом комплексе: по улице разлетаются шмотки известных марок, счастливые социалисты-революционеры хватают их охапками и, расправляясь с буржуазным миром, сами в нем утопают. Не верю, чтоб женщина могла такое написать, не дрогнув в упоении сердцем. В то же время такие вакханалии и явно условные фрагменты сложно отделить от жизнеподобных сцен. Начинается роман реалистически и бытописательно, и тут гипербола обидна: оппозиционная деятельность получается у Чепуриной слишком уж попсовой, такой же желанной для каждого подростка, как первый поцелуй. А это уже чистой воды поклеп.
Никакой бархатной революции в русской литературе не произошло и не предвидится, потому что никакую лучшую жизнь для сограждан русский писатель просто не может представить. А если бы и представил – получилось бы ненатурально. Может быть, он и задумывается о протесте, о преобразованиях – но останавливается, как только дело доходит до кульминации. И так происходит не только с отреченцами вроде Чепуриной, но и с убежденным оппозиционером Захаром Прилепиным. Так Гоголь хотел написать третий том «Мертвых душ» с чудесным преобразованием грешников, но не мог.
Итак, русские писатели, особенно молодые, – хорошая выборка для того, чтоб составить мнение об интеллигентном электорате: конфликт развить можно, а снять нельзя. Задуматься стоит, а что делать – непонятно. Пройдена ли в российской общественной жизни хоть одна из точек невозврата, на которых остановилась литература? Мне, честно говоря, верится, что да, иначе бы и литература таких вопросов не ставила. У жизни, к тому же, по сравнению с литературой меньше комплексов: она не боится показаться глупой и восторженной, впасть в излишний пафос или совершить стилистическую погрешность.
Нынешний демократический протест в России замер в инкубационном
периоде: демократическая оппозиция – это редкие и разобщенные люди, поддерживающие
огонь, чтоб не гаснул. В сознании их потенциальной
аудитории этот огонь где-то теплится, вспыхивает в некоторых талантливых блогах,
затухает, когда наталкивается на обескураживающий опыт, и все-таки вырывается,
в том числе и в современной литературе, как голос истории, в которой
многое решается и назревает само – как будто даже помимо нас.
•