Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2011
Юрий КОРНЕЙЧУК
Французский диагноз
ентральным событием нынешней non/fiction стала дискуссия французских мыслителей на тему “Что делает человека человеком”. Эта тема, проходящая красной нитью через всю западноевропейскую философию, начиная с античности и до наших дней, как никогда остро встала в современном мире, где каждый склонный к рефлексии человек чувствует тревогу и дискомфорт от все более явных признаков нарастающего цивилизационного кризиса, который угрожает самим основам его бытия. Под вопросом уже не только умозрительные ценности “западного человека” – под вопросом дальнейшее существование самой среды обитания биологического вида Homo Sapiens, умудрившегося всего за век торжества новейших технологий поставить себя в конфронтацию со всей планетой Земля. Каждый из троих ораторов представлял свою точку зрения, изложенную в своей же недавно вышедшей книге. Ставя “диагноз” и рекомендуя “курс лечения”, то солидаризуясь, то полемизируя между собой, каждый из авторов, как оказалось, базировался на одном из “трех китов” европейской гуманитарной мысли: понимая человечество как единую общность, как часть планетарной экосистемы и как продукт морали, в том числе и религиозной.
Крупнейшей фигурой из французских интеллектуалов, посетивших ярмарку, стал философ Эдгар Морен, выглядящий для своих 89-ти удивительно молодо: ясный взгляд, увлеченная речь, энергичная жестикуляция.
Так называемая “зона семинаров” ярмарки была заполнена публикой. Морен представлял свою книгу “К пропасти?”. Он начал сразу с главной мысли своего труда: мы находимся в конце огромного периода истории человечества. Что ждет нас в финале этого периода, можно догадаться, если учесть внятные симптомы надвигающегося апокалипсиса. По Морену, повсюду на земле торжествует ложное, примитивное понимание рациональности как максимальной рентабельности. Наукой, имеющей наибольшее влияние на реальное положение вещей, стала экономика, которая в ее нынешнем виде является наукой отсталой, оторванной от других важных дисциплин: социологии, политологии, истории, психологии и других. Научная дисциплина, настолько изолированная от остальных, не может полноценно решать поставленные перед ней задачи.
Вообще, комплексный подход – отличительная черта мировоззрения Морена. Поэтому, наверное, его книга “К пропасти?” содержит столько оксюморонов: конкретный универсализм, реальная мистерия, спасительная катастрофа. Философия Морена – реакция на рациональность, которая так глубоко проникла в умы ученых и обывателей ХХ века и благополучно перебралась в век ХХI. Морен пытается вернуть в философию этику, психологию, “живую жизнь” и постоянно настаивает, что в современной европейской мысли для этой жизни места не осталось.
Строго говоря, сам Морен не является философом в чистом виде, так как комплексный подход он распространяет и на себя тоже. Переводчик книги культуролог Галина Наумова замечает: “Морен, будучи сторонником принципа комплексного мышления, находится вне дисциплинарных рамок, не ограничиваясь одной из дисциплин”. Ей вторит биограф Морена Ален Турэн: “Как ученому, ему не чуждо ничто человеческое”. Еще интереснее другое замечание Турэна: “В начале его научного пути многие коллеги с недоверием смотрели на то, как этот дилетант большими шагами меряет их лужайки”. Неудивительно, добавим мы: ведь зависть – сильная вещь. Философия Морена имеет прямое отношение к жизни, к тому, что на самом деле происходит прямо сейчас, – для философа истинный признак масштаба, так что Морен не просто ученый, он – мыслитель, “властитель дум”.
Высказывая пессимистические прогнозы о крахе современного западного общества, противоречивый Морен остается верен себе и тут же говорит о благотворности этого духовного кризиса, его очищающей сущности и шансе человечества на глобальные изменения к лучшему. “Общество Земли должно осознать себя как планетарное”, – считает Морен и приводит убедительные примеры того, как аутентичные национальные культурные течения распространяются за пределы своего “ареала обитания”. В частности, он упоминает о группах людей в западных странах, увлекающихся русскими народными танцами и музыкой, русскими обычаями. “Подобные процессы – пусть пока с малой силой – происходят по всей планете”, – убежден Морен. Он видит в этом начало планетарного мышления всего человеческого общества, и когда он говорит об этом, не хочется возражать. Не хочется указывать на никуда не исчезнувшую – и укрепляющуюся – ксенофобию, на возможность ошибки в столь масштабных и смелых прогнозах. Философ видит в неярко выраженных проявлениях современности зачатки золотого будущего, как бы представляя прекрасное дерево по одному только побегу, проросшему из неизвестного семени.
Морен рассказывает увлекательно и заразительно. Старец с сердитыми глазами, говорящий о единении и добре, – образ, заставляющий вспомнить о Толстом. Морен вообще очень похож на него внешне, мешает только отсутствие бороды. Спорить с Мореном бессмысленно, потому что сам Морен как никто другой знает слабые места своей риторики. Отсюда в его книге посреди уверенной, хорошо артикулированной речи внезапные грустные прозрения: “Наша надежда – это факел в ночи: не ослепляющий свет, а только факел в ночи”.
И все-таки Морен – романтик своих идей. Он часто для убеждения не то читателя, не то самого себя говорит о том, что история любит маловероятное, – и всегда приводит в пример перелом в ходе Второй мировой войны под Москвой, когда все, казалось бы, говорило в пользу Гитлера, но ударили неслыханно сильные морозы, и в ходе войны наступил перелом…
Публика воспринимала речь философа настороженно. Часто спрашивали про возможность преобразования планетарной демократии в планетарную диктатуру. Про текущую политическую ситуацию в России не было сказано ни слова, поэтому причины столь дружных опасений русских слушателей, своими глазами видевших метаморфозы демократии, Морен оставил без комментария. Если серьезно, когда речь зашла о необходимости создания планетарной армии и планетарной полиции, на память пришел эпизод из “Звездных войн”, где республика преобразуется в империю под гром аплодисментов. С другой стороны, ясно, что мечтать о межнациональном обществе без силовых институтов было бы до смешного наивно.
Философия Морена наиболее эффективна и полезна, когда влияет на отдельно взятого человека. Ведь конфликт глобализации с национальной идентичностью происходит не на уровне стран, он происходит внутри каждого из нас. Морену удалось внутри себя преодолеть этот конфликт – и он готов научить нас, как сделать то же самое. В глобальных же проектах Морена отчетливо чувствуется марксистская молодость автора. Морен говорит: “Если амбиции, жажда прибыли, непонимание, словом, наиболее извращенные, варварские и ошибочные аспекты человеческой натуры невозможно затормозить и регулировать, если не произойдет не только изменение мышления, но и изменение самого человека, то это мировое сообщество (имеется в виду всепланетный социум – Ю. К.) подвергнется всему тому, что несет в себе, вплоть до настоящего времени, окровавленная и жестокая история человечества – история империй и наций”. Морена не устраивает жестокая история человечества, его очень легко понять, но до сих пор все попытки повернуть историю в другое русло лишь создавали ее же новые витки. Может быть, это эсхатологическое мышление, но мне кажется, что если философию Морена возьмут на вооружение политики (его уже как-то цитировал Саркози), то она, весьма вероятно, преобразится до неузнаваемости и станет флагом, под которым будет продолжена “окровавленная и жестокая история человечества”. Мир уже знал прекрасные и разумные концепции, тоже рассчитанные на “урегулирование ошибочных сторон человеческой натуры”.
Философ Жан-Мари Шеффер, второй французский гость ярмарки, вряд ли рассчитывает на столь быстрые и кардинальные изменения в человеческой натуре, потому что его книга “Конец человеческой исключительности” подробно, с разных точек зрения доказывает, что человек должен признать себя частью животного мира и не помышлять о каком-либо особом месте в нем.
Свою речь Шеффер начал с того, что совершенно не хотел бы позиционировать себя как нигилиста или принижать человека своими выводами о его месте в природе. Напротив, говорит Шеффер, защитная реакция, с которой он часто сталкивается при изложении своих идей, свидетельствует как о неумеренном превознесении человека среди других видов, так и о презрительном взгляде на животную форму жизни. Шеффер лишь разъясняет, что человек должен мыслить себя как органичную часть природы. Зрители, после речи Морена уже почувствовавшие себя частью межнационального социума, окончательно растворились в биосфере нашей родной Земли, так как к планетарному обществу людей мысленно присоединили весь животный мир. Осознавать себя частицей такой огромной и сложной системы, признаюсь, было непривычно, но очевидные плюсы искупали неудобства: по мнению Шеффера, именно трезвое осознание человеком себя как вида застрахует нас от нацистских рецидивов. Нацизм, говорит Шеффер, был безграмотным и зловещим извращением биологических представлений о природе человека и распространялся так легко именно из-за того, что широкие массы не знали самих этих представлений. Тот, кто хорошо знаком с оригиналом, легко распознает попытки его исказить.
Главное отличие Шеффера от Морена в том, что Шеффер как раз – чистый философ. Большая часть его речи, как и большая часть его книги, из-за стиля, самих употребляемых терминов полностью беспристрастна. Оценивая книгу с литературных позиций, хочется назвать ее даже “анемичной”. Впрочем, это несправедливо: философия есть предмет отвлеченный. Объект исследования интересен для Шеффера не сам по себе, а как полигон для испытания различных способов мышления, и, кажется, уже этим он подтверждает тезис о человеческой исключительности, с которым так старательно борется в своей книге. Только представитель нашего вида может так любить абстракции и облекать их в столь прихотливые формы (хотя не будем скидывать со счетов, что это все-таки перевод): “Отсутствие удовлетворительного ответа на вопрос о “теле” доказывает, что эпистемическая привилегия, отдаваемая такой очень специфической (и во всех отношениях поздней) модальности опыта, как саморефлексия сознания по поводу своих собственных операций, – что такая привилегия не только не помогает решить проблему “что делает человека тем существом, каким он является?”, но и сама образует источник этой проблемы”. И так триста страниц. Вникая во все это, понимаешь, что столь нарочито научный стиль (термины так и сыплются из текста), конечно, делая изложение беспристрастным и в должной степени точным, все же главным образом демонстрирует именно стиль, пируэт, позу мысли. Это своя, особая эстетика, ценители которой оценят труд Шеффера по достоинству.
Социолог Кристиан Лаваль вновь возвращал зрителей к невеселым мыслям о судьбах западно-утилитарно-капиталистической модели цивилизации: “Согласно сегодняшним представлениям, индивидуум – это фирма, которая управляет своими возможными рисками, добывает необходимую стратегическую информацию и старается повсеместно максимизировать свое удовлетворение”. По сути, проблематика, которой занимается Лаваль, очень схожа с той, которой занимается Морен, но книги, представленные ими, не назовешь “похожими”: труд Лаваля – это все-таки исследование, в то время как “К пропасти?” – популярное издание, в сжатой и упрощенной форме излагающее выводы Морена о современной цивилизации. Выступление Лаваля тоже было выступлением ученого (выступление же Морена временами сильно напоминало проповедь). Он рассказывал о том, что современный утилитаризм можно понимать как крайнюю радикализацию христианства, и красиво обосновывал эту парадоксальную мысль: чем больше миру доказывали, что он безнадежно погряз во зле, тем меньше у каждого члена общества оставалось шансов поверить, что в этом мире еще имеет какую-то ценность этика честных намерений.
Разумеется, когда Лаваль говорил “отказ от христианства” вместо “радикализация христианства”, это звучало гораздо привычнее. Соединение радикализации и отказа в одной точке выглядит изящно и даже заставляет вспомнить избитую фразу Ленина, что если очень долго идти влево, можно оказаться справа. По Лавалю, так и произошло.
В результате коллективные представления – и политика, находящаяся с ними в тесной связи, – опустошились, стали аморфны. “Адаптация – вот ключевое слово неолиберальной политики”.
Книга, представленная Лавалем, – тщательно составленная и увлекательно рассказанная история становления либерализма. Автор находит и исследует корни, даже зачатки современного либерализма (и “неолиберализма” как его крайнего проявления) еще в трудах Августина Блаженного, Ларошфуко, Мандевиля, Вольтера, Томаса Манна, Бентама, Поланьи, Ханны Арендт, Мишеля Фуко и т.д. – Лаваль ссылается на множество авторов, в рамках своего исследования записывая их в сторонники или противники неолиберализма. Характерно, что, как и Эдгар Морен, Лаваль не может – и не хочет – скрыть своего отношения к коммунизму: сильный интерес, граничащий с симпатией. Если судить по французским гостям ярмарки, волна антикоммунизма в Европе осталась позади (не следует, однако, думать, что Европа вдруг задним числом полюбила Советский Союз – нет, конечно). Как ученый, учитывающий марксизм и отдающий ему дань уважения, Лаваль достаточно часто упоминает Маркса и даже Розу Люксембург.
Противник, с которым борется “неолиберализм” на протяжении всей этой “экономической Илиады”, – конечно, религия. При этом автор, с восхищением описывая захватывающие интеллектуальные битвы минувших дней (начиная с Нового Времени), не выражает никакой собственной позиции, то есть беспристрастный подзаголовок “Эссе о происхождении неолиберализма” вполне оправдывает себя. И, хотя к концу книги Лаваль чуть не повторяет мореновский вопрос “К пропасти?”, описывая, к чему пришло человечество в погоне за пользой, он не видит спасения ни в объединении человечества, ни в его слиянии с природой, как предлагает Шеффер, ни в возвращении религии. По прочтении книги читатель остается один на один с материалом исследования Лаваля – обширным полем для выводов.
Зато социолог Люк Болтански, бесстрашно цитируя Маркса, описывал “Новый дух капитализма”. Так называется книга, которую он представлял: несмотря на все достижения западного пути развития, рабочие все равно получают низкие зарплаты, а свобода, которую им дарует их низкий социальный статус, полностью нивелируется низким уровнем дохода. То есть если рабочий, в отличие от буржуа, может легко сменить место работы, он все равно этого не сделает, так как не накопит денег, нужных для такого шага. Протест против нового духа капитализма напомнил протест против его старого духа, только уже на новом, более умеренном полемическом витке.
Умеренность протеста была уместна даже в связи с конкретной аудиторией: все-таки ностальгия нашего большинства по советским временам связана уж точно не с коммунистической идеологией, а публика, посетившая non/fiction, и вовсе вряд ли по ним ностальгирует. Поэтому фамилия “Маркс”, по-французски звучавшая слегка запретно и с благородным вызовом, при переводе текста на русский, похоже, заставляла многих вспоминать курс истории партии. В отличие от Лаваля, Болтански ссылается на Маркса не как на объективно важную фигуру, а почти как апологет. Никто из гостей-французов так по-марксистски не беспокоился о пролетариате, как Болтански.
Особенно интересен жанр “критики критики капитализма”, к которому часто прибегал Болтански и который, видимо, во многом является плодом интеллектуальной рефлексии социолога. Часто проявляя себя как консерватор, Болтански тем не менее сетует на то, что критика капитализма остается чрезвычайно консервативной. “Осуждая общество потребления, – говорит Болтански, – эмоционально защищаясь от капитализма, мы увлеклись и не заметили, как капитализм изменился. Он требует другой критики, другого осмысления. “Художественная критика капитализма” больше не пройдет, ее было слишком много”.
Основная тенденция, которая прослеживается по этим выступлениям, ясна: запад устал от собственной цивилизационной модели, он пытается ее преодолеть. Антропоцентризм и либерализм – две стороны одной медали, поэтому все французские гости слаженно движутся в одном направлении. И это слегка настораживает. Ничего не остается, как сделать вывод, что в тех прекрасных краях, откуда приехали все упомянутые гости ярмарки, люди и правда устали мыслить себя конкурентоспособными, полезными, ищущими качественных удовольствий менеджерами природы и ее ресурсов. Жаль, что, когда у нас перенимают что-нибудь чужое, всегда делают это с большим опозданием. А может, и вообще жаль, что перенимают. Ведь европейские интеллектуалы потом приезжают и рассказывают, что у них все это было зря.
∙