(Ольга Сульчинская. Апрельский ангел)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2011
Близко к тексту
Вера КАЛМЫКОВА
Ты – кот, живи один
ОЛЬГА СУЛЬЧИНСКАЯ. АПРЕЛЬСКИЙ АНГЕЛ. –
М.: АРТ ХАУС МЕДИА, 2010.
Если принять во внимание старинное противопоставление “природы” и “культуры”, то Сульчинская, без сомнения, принадлежит к тем редким в наше время авторам, которым естественный поток жизни ближе, чем ее осмысление. Сульчинская сильна непосредственным наблюдением, сиюминутным ощущением жизни и спонтанно возникающим, еще не перешедшим в рефлексию ощущением драматизма бытия. Ей важно узнавание мира, которое у каждого когда-нибудь происходит впервые: “как ссадины зудят / как время подтекает / как шелестит вода / укрытая впотьмах <…> ты все узнаешь сам / ты выберешь под стать / и время и судьбу / найдешь себе по вкусу / теперь открой глаза / и начинай дышать”. Узнавая, Сульчинская слушает общий разговор мышей и ангелов (“Сонет. Перевод с карабейского”) и наблюдает, как “по катышкам земли гуляют муравьи”, будто люди по земному шару.
Здесь точка зрения – снизу, с земли: лирическая героиня Сульчинской – существо равнинное. Человеку, смотрящему с земли, любая бытовая примета дороже, чем ангелу:
Завтра чашку мою, пережившую собственный век,
Тронет пальцем брезгливым какой-то чужой человек.
Ангел смотрит в окошко и машет, и машет крылом.
Я могу полминуты еще посидеть за столом?
Я хочу на прощанье взглянуть на родной табурет.
Где-то тут оставалась заначка из трех сигарет…
И космические метафоры Сульчинская строит на основе повседневного опыта: “Дождь хочет продырявить крыши: / Взбесилась швейная машинка / И миллионами иголок / Снует по полотну пространства” (“Песня о погоде”), “Как китайский шелковый зонт, / Вечность кружит свод надо мной” (“Держится душа ни на чем”). Сульчинская намеренно отказывается от пафоса, речь ее стелется по земле, не желает быть “красивой”, уходя от “высоких” аллюзий.
С мартовским котом сравнила себя лирическая героиня стихотворения, открывающего книгу (“Я ничего вам больше не должна!”). “Я, если что, свирепую дугу / Могу продемонстрировать врагу…” – кот готов “улизнуть” от любого, кто попытается сбить его с намеченного маршрута. Травестийная, анекдотическая вариация на пушкинский образ поэта-царя для современного автора оптимальна, поскольку исключает намек на гордыню: “я” не лучше, чем “ты”, но я – другая, и не нужно меня ни с кем сравнивать. Такой же поворот претерпевает библейский образ горящего куста, из которого Господь говорил с Моисеем:
Я царь, живу один. Земля моя пуста.
Я также телепат. Я шлю свои эдикты
Реке и зарослям прибрежного куста.
Куст отвечает вслух. Он говорит: “Иди ты…”
(“Царь”)
В лишенном патетики пушкинском подтексте легко вспоминаются и “Сурок” Бетховена и Гёте, и мотив из Иосифа Бродского (“Гуернавака”) – и органично встают в ряд с шарфом и зонтиком:
И я иду. Вокруг – безлюдные поля.
Чужие города горят на горизонте.
Я царь, иду один, пуста моя земля,
Но я не одинок: со мной мой шарф и зонтик.
И мой Господь со мной. И Он не одинок!
Я смертен – и Ему я помогу не много,
Но я сегодня с Ним. Как зонтик, как сурок.
Я, царь, иду за Ним. Легка моя дорога.
Здесь, наверное, в этом тщательно завуалированном библейском подтексте – исток важной для Сульчинской темы смерти, звучащей во многих стихотворениях книги: “Как любому, кто знает свою судьбу, / Мне, конечно, страшно… <…> Мне, конечно, страшно идти вперед. / Как любому, кто помнит, что он умрет”; “Кто был счастлив, знает, что / Ему предстоит терять”.
Когда Сульчинская отступает от переживания непосредственного, только что полученного опыта, ее поэзия становится “литературой” – хорошей, кто спорит, однако не заставляющей читателя жить в том эмоциональном ритме, который задает поэт (“Прощание”, “Песня о суициде”). И процитированное только что стихотворение “Как любому, кто знает свою судьбу…” распадается ровно пополам: вторая часть кажется более дидактичной, умозрительной – недаром она насыщена обозначениями причинно-следственных и иных логических связей (“пока”, “потому что”, “но”, “а”, инфинитивы, выражающие моральный императив, указательные местоимения и подобное). Распадается на части и книга. Вторая часть, в отличие от первой и третьей, кажется не прожитой – записанной, потому что состоит из стихотворений, в которых размышление преобладает.
Завершающее книгу стихотворение “Эликсир”, в котором лирические герои пьют “жидкую ртуть” бытия, жизненную прану, не существует без голоса, без произнесения слов вслух, без интонационных пауз и скороговорки, без странно и “не на месте” возникающих цезур:
Пьем, прижав спины к столбу.
Над головой блестят провода.
Прядь волос липнет ко лбу.
И с нее каплет вода.
Однако человек, живущий сейчас, не чувствует, что между временностью и вечностью – непроходимая граница. Потому-то и смерть для поэта – не завершение пути земного, а возвращение и узнавание: “И уходишь в себя, и там, глубоко внутри, / Открывается смерть и говорит: “Смотри!””.
Мария МИХАЙЛОВА
“ТОСКА ПО ТЕБЕ У МЕНЯ…”
ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ, ЛИДИЯ ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ. ПЕРЕПИСКА: 1894-1903. ТТ. 1-2. / ПОДГОТОВКА ТЕКСТА Д.О. СОЛОДКОЙ И Н.А. БОГОМОЛОВА ПРИ УЧАСТИИ М. ВАХТЕЛЯ. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ М. ВАХТЕЛЯ И Н.А. БОГОМОЛОВА. КОММЕНТАРИИ Н.А. БОГОМОЛОВА И М. ВАХТЕЛЯ ПРИ УЧАСТИИ Д.О. СОЛОДКОЙ. – М.: НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ, 2009.
Пусть не воспримут приводимые ниже слова как кощунственные, поскольку они будут обращены совершенно к иной сфере, но… “кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда”. Я имею в виду рукописи Вяч. Иванова и Лидии Зиновьевой-Аннибал, ибо более трудных почерков, текстов, изобилующих сокращенными и недописанными словами, многие из которых взяты из других языков (греческий и новогреческий, итальянский, немецкий, французский, английский, латынь), сносками, перечеркиваниями, уточнениями, мне лично не приходилось видеть. Это могло вызывать умиление только у участников “процесса” – приведем в подтверждение слова Иванова: “Твой почерк, ductus (начертание. – М.М.) твоих букв уже веселит меня”. Можно предположить, как “веселились” те, кто расшифровывал эти тексты. Поэтому воспринимаю совершенное тремя учеными-филологами как подвиг! А если еще принять во внимание, что публикуемые тексты снабжены подробнейшими комментариями, безмерно раздвигающими культурное пространство вглубь, вширь, “вперед” и “назад”, то нельзя не удивляться проделанной работе. При чтении нередко вырывался вздох восхищения, потому что комментаторам удалось “обнаружить” не только совершенно “исчезнувшие” с культурного горизонта фигуры (чего стоит указание фамилий и данных о коллегах В. Иванова, читавших курсы в Парижской вольной школе общественных наук, восстановление названий, а иногда и программ курсов, что позволяет проникнуть в ход мыслей поэта – вот только один пример: тщательно прокомментирован пассаж письма, где Иванов высказывает недоумение по поводу сравнения версий этольской войны Тита Ливия и Полибия, сделанного голландским ученым К. Воллграфом), но и сведения о прочитанных книгах, иногда даже статьях, затерявшихся в узкоспециализированных журналах, о программах концертов (приведена информация о том, что исполняла 16 февраля 1902 года в Виктории Холл певица Мария Брема); мы даже узнаем годы жизни некоего женевского врача, которого посещала Зиновьева-Аннибал! Фразы наподобие “источник цитаты не обнаружен” встречаются крайне редко. Тем более что в иных случаях его и установить невозможно – поскольку перед нами может быть не цитата из произведения, а те условные, “кодовые” слова, наподобие “детского языка”, которыми обменивались супруги при личных разговорах.
В центре двух объемных томов (752 и 568 страниц соответственно) – фигуры, практически определившие атмосферу Серебряного века. Здесь, конечно, первое место принадлежит Вячеславу Иванову, “Вячеславу Великолепному”, который сейчас по значимости в истории русского символизма соперничает с А. Блоком, а в некоторых умах – и теснит его с символистского Парнаса. Во вступительной статье М. Вахтеля он назван Дионисом и Протеем. Можно было бы назвать его и многоликим Янусом, поскольку в письмах он являет себя как влюбленный, ученый муж, тоскующий супруг, вдумчивый воспитатель молодого поколения, психолог, дающий встреченным на жизненном пути людям проницательные характеристики, позволяющий себе судить о достоинствах и недостатках своего окружения. Дионисийское здесь присутствует пока лишь подспудно, вызревая в процессе бесконечных штудий, тщательность и кропотливость которых тоже поражают воображение: из письма в письмо следует подробный отчет жене о прослушанных лекциях, прочитанных древнегреческих надписях, учебе языкам, дебатах с коллегами по поводу археологических раскопок, архитектурных сооружений и подобном. Оно будет, конечно, проявлено с большей очевидностью в петербургский период, чему мы наверняка найдем подтверждение в готовящейся публикации писем 1906 года (обещана в аннотации), но о чем мы уже узнали из работы Н. Богомолова “Вячеслав Иванов в 1903-1907 гг. Документальные хроники” (М., 2009).
В первой части вступительной статьи М. Вахтель задает векторы, по которым следует прочитывать публикуемые письма. Это и заполнение лакун, связанных с ранней частной жизнью Иванова (здесь обозначены его колебания по поводу необходимости сделать выбор между двумя женщинами), и этапы творческого самоопределения поэта, “выбравшего” путеводной звездой символизм в его соловьевском варианте, несмотря на период очевидного увлечения Брюсовым (переписка 1903 года отражает своеобразное “опьянение” молодой пары – отнюдь не дионисийское – от знакомства с вождем символизма), и выработка творческих принципов – от отрицания вагнеровских аффектов до взгляда на композитора как “предтечу вселенского мифотворчества”, и тот фундамент, который лег в основу его эрудиции (изучение римской истории в Берлине и Древней Греции в Афинах). Вахтель позволяет себе упомянуть о пробелах в образовании Иванова (поздно узнал комедиографию Аристофана; кстати, пробелы в познаниях Зиновьевой-Аннибал вообще поразительны – она прочитала “Мертвые души” уже в зрелом возрасте!), что нисколько не умаляет грандиозности его познаний в многочисленных сферах (от антиковедения рубежа веков до французского театра).
Но если о творческом самоопределении Иванова, о вызревании в нем поэта, о приобщении его к древнегреческой культуре у нас все же существовало представление (хотя здесь важны именно всплывшие подробности: как складывался сборник “Кормчие звезды”, как происходило соприкосновение с собратьями по поэтическому цеху, какие усилия предпринимались для напечатания книги и организации откликов на нее, к каким хитросплетениям приходилось прибегать, чтобы “внедриться” в издательский процесс), то совсем с новой стороны открывается личность Зиновьевой-Аннибал.
Мы видим очень сложное соединение в ней бытового и бытийного (впрочем, думается, это свойственно всем ярким женщинам независимо от творческого потенциала). И этот личностный феномен подвергся пристальному рассмотрению во второй части вступительной статьи, написанной Н. Богомоловым.
В поле его зрения попали и другие действующие лица полилога. А то, что это полилог, не вызывает сомнений, поскольку переписка насыщена репликами или развернутыми высказываниями упоминаемых в ней людей. В сопроводительных и пояснительных материалах напечатаны также их письма или выдержки из оных, что значительно расширило число участников и придало, с одной стороны, масштабность обсуждаемым проблемам, а с другой – внесло коррективы в суждения главных героев.
В примечаниях даны письма детей Лидии Дмитриевны, что дополняет наше представление о взаимоотношениях в семье, указывает на степень доверительности, какою пользовался среди них отчим. Многое проясняют и письма семейства Гольштейнов, с каждым членом которой у супругов установились особые отношения. Но крайне показательны письма доброго гения семьи Марии Замятиной, отношение к которой, надо признать, не лучшим образом характеризует эту супружескую пару. Ведь она практически полностью посвятила себя семье: взяла на себя заботы о домашнем хозяйстве, что позволило Зиновьевой-Аннибал совершенствоваться в столь ею любимом искусстве пения, много времени – особенно в отсутствие супругов – отдавала воспитанию детей, была в курсе творческих интересов семьи. Она стала подлинно необходимой и близкой и Зиновьевой-Аннибал, и Иванову (не покинула его и после смерти Лидии Дмитриевны, которую считала своей подругой), той “Марусей”, без которой они практически не мыслили своего каждодневного, бытового существования. Она – главная помощница, отношения с которой складывались непросто, поскольку была и катастрофическая зависимость от нее, и желание сохранить существующую дистанцию. И Богомолов, думается, слишком мягок, когда пишет всего лишь о недоразумениях и недопонимании, порой возникавших. Налет раздражения в инвективах Иванова, высмеивающего тягу Маруси к знаниям, учебе, ее мнения о явлениях искусства и прочем (на самом деле ее суждения совершенно не выглядят ни глупыми, ни примитивными), и одновременно гора поручений по отысканию источников, переписыванию нужных ему материалов, которую он на нее взваливает, проявляя нетерпение и настойчивость, буквально понукая ее… Не находящее разумных объяснений презрение Лидии Дмитриевны, которая считает, что их миссия заключается в “возвышении” Маруси до себя, на что та с недостаточной готовностью отзывается и всегда и во всем оказывается виноватой… По большей части барская интонация, возникающая в письмах супругов, когда речь заходит о Марусе, производит отталкивающее впечатление, говорящее о желании подавить личность, оказавшуюся в их “распоряжении” по доброй воле, лишить ее возможности реализоваться.
Надо сказать, что к такому же подавлению воли были склонны супруги и в вопросах воспитания. Богомолов совершенно справедливо выражает недоумение по этому поводу: как Зиновьева-Аннибал, столь настрадавшаяся в юности от деспотизма и угнетения со стороны родителей и наставников (что получило яркое отражение в ее “Трагическом зверинце”), оказывается сама не меньшим, а может быть, и большим диктатором по отношению к своим детям. Нельзя без содрогания читать те чудовищные характеристики, которые она дает своему младшему сыну Косте, немногим отличается от них и ее мнение относительно их общей с Ивановым дочери, которым она делится с мужем (он даже вынужден ее поправлять, указывая, что характер дочери ему симпатичен). И нельзя не ужаснуться той постоянной системе наказаний, которую она методично к детям применяет, лишая их самого притягательного (подаренная, но то и дело отнимаемая у Кости тележка постоянно маячит как желанная и недоступная ему награда за хорошее поведение). Даже достаточно отрешенный от житейского Вячеслав Иванов счел необходимым воспротивиться такому давлению и предложил свои, более гуманные методы.
Богомолов довольно тщательно (насколько это возможно при ограниченном объеме предисловия) прослеживает все нюансы взаимоотношений Зиновьевой-Аннибал с людьми, обращаясь не только к письмам к мужу, но и к другим документам, какие удалось обнаружить в процессе подготовки книги (большой интерес представляет ответ философа К. Кавелина на ее письмо, извлеченный из Римского архива Иванова – полностью оно приведено ученым в статье “К биографии Л.Д. Зиновьевой-Аннибал” (Memento mori. Сборник памяти Л.Н. Ивановой. – СПб., 2009). Можно утверждать, что литературоведу приоткрылись богатство и нетривиальность внутреннего мира этой женщины, хотя ее творческие достижения ставятся им под сомнение. На мой взгляд, загадку ее так и не удостоившегося публикации романа “Пламенники” еще предстоит разгадать, а указание на единодушие его отринувших ни о чем еще не свидетельствует: ведь и о других ее произведениях современники-литераторы отзывались без воодушевления до тех пор, пока Блок, уже после ее кончины, не произнес проникновенные и добрые слова о ее таланте: “Того, что она могла дать русской литературе, мы и вообразить не можем”. За строками предисловия чувствуются и увлеченность, и удивление автора. Он даже из нелицеприятной характеристики М. Кузмина (буквально ненавидевшего Зиновьеву-Аннибал) выделяет не утрированные черты ее внешности (грубо размалеванное лицо, нелепые одеяния), а трагичность и волшебство ее облика, свидетельствующие о трепетной внутренней организации.
И хотя письма позволяют в первую очередь проникать в творческую лабораторию Иванова – особенно явственно духовная работа обнажается в письмах Лидии Дмитриевны, творческая интенция которой находится в сфере непосредственного жизненного переживания. Она нередко “творит” прямо в письмах, а потом (возможно, спустя даже и продолжительное время) переносит это в художественный текст. Конечно, это говорит о более импульсивном, интуитивном способе творческой самореализации. У Иванова все выглядит более продуманным и основательным (недаром он упрекал ее за отсылку “негармоничных и неотстоявшихся” писем). И это еще раз подтверждает возникавшую у знакомых знаменитой супружеской пары мысль, что Зиновьева-Аннибал была более “дионисической натурой”, чем ее муж. Причем это суждение ни к коем случае не должно быть воспринято как оценочное: приход к дионисизму Иванова был взвешенным и теоретически предрешенным, но этому во многом способствовало общение с будущей женой, в чем он и признавался в знаменитом письме: “Встреча с нею была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все во мне обновилось, расцвело и зазеленело”. В письмах отражен процесс “впитывания” того, что излучала Лидия: “Твои размышления <…> оплодотворили и забеременели мою поэтическую восприимчивость”. И это говорит о разных типах творческой организации. Как справедливо замечает М. Вахтель, Иванов воспринимал творчество как выражение “всеобщей истины”. Для Зиновьевой-Аннибал, добавим от себя, оно было скорее отражением “своеобразных личных впечатлений”, пропущенных через особое горнило, однако в нем не переплавившихся. И в этом тоже сказывалось дионисийское бурление ее натуры.
Но, словно опровергая представление о дионисизме как внечеловечной и безличной стихии, в своем бытовом поведении Лидия Дмитриевна демонстрировала и внимательность, и человечность, и чуткое всматривание в лица окружающих. В письмах она раскрывается как заботливая хозяйка, стоящая во главе огромного корабля – где четверо детей, обладающих разными характерами, склонностями, способностями, требуют индивидуального подхода и повышенного внимания, где помогающие по хозяйству девушки (Кристина, Оля, Анюта и другие) ждут поддержки, утешения, указаний, наконец, устройства их судеб, – как потрясенная потерей ребенка мать, как соратница и устроительница дел мужа. Эмоциональный диапазон ее переживаний огромен. И нередко после бурного неприятия кого-то или возмущения чьим-то поступком следуют исправление и доверительный разговор. Она истово верила в силу слова – в том числе воспитательного, поэтому об одном из своих наставлений дочери Вере она пишет, что “если бы я умерла, она была бы после этого разговора иная, чем до него!”. Вообще, судя по тому, как часто имя Веры возникает в письмах, как дотошно анализируются ее способности и поступки и даже физиологические стороны ее жизни, можно убедиться, что Зиновьева-Аннибал действительно подготовила будущее супружество мужа со своею дочерью.
Письма Иванова и его жены охватывают все области бытия – интеллектуально-поэтическую, научную (он), житейски-бытовую, религиозную (потребность в молитве Зиновьевой-Аннибал фиксируется в письмах постоянно), музыкально-эстетическую (она), природно-стихийную (они – описания пейзажей, возникающие в их текстах, можно цитировать бесконечно!). Следовательно, вопрос, который может возникнуть у читателя, когда эти два тома попадут ему в руки: “А кому они предназначены?” – получает однозначный ответ.
Вахтель подчеркивает, что переписка представляет собой потрясающий человеческий документ (имеется в виду литературоведческий термин). Но я бы сделала акцент на слове человеческий, потому что переписка открывается своей человеческой стороной и непрофессиональному читателю, не вдумывающемуся в то, какое место занимают Иванов и Зиновьева-Аннибал в истории русской литературы. Он узнает о потрясающей по силе любви, когда каждый день разлуки не может быть обозначен иначе, как “день мужества” (такими подзаголовками снабжают супруги отправляемые друг другу послания), который надо прожить, не поддавшись тоске и отчаянию. Он увидит, как насыщенны, до мелочей, могут быть письма и как эти мелочи ткут “ткань” жизни, о которой хочется рассказать подробно. Как можно скорбеть, что слова не в состоянии угнаться за мыслями, ощущениями, и как больно, что письмо будет прочитано тогда, когда описанное состояние уже угаснет, растворится, сменится иным. Наверное, он умилится детскому языку, в котором есть наиласковейшие обращения: Куня, Нин, Дотя, Тутик, все эти матиты (мальчик), боаницке (сборничек), тутай (кушай), таотий (хороший) – и на котором выбалтывается хранимое в душе. Он многому научится, читая эти письма: и как надо и не надо воспитывать детей, и как общаться с близкими людьми (и какого труда это стоит!), и до какой степени можно обнажать себя и чего можно ожидать в этом случае, и насколько глубоко может зайти познание другого человека…
Но главное – ему будет бесконечно интересно погружение в переживания и духовные обретения таких личностей, как Вячеслав Иванов и Лидия Зиновьева-Аннибал. И это будет действовать целительно даже при понимании, что сами они были далеки от совершенства.
∙